Пыльные сны. Голоса Иного

 Раскатисто и глухо, то ворча, то смеясь к верхушкам деревьев прижималось эхо, порождённое пульсом бубна, и, словно провожая его и донося к богам, разносилось грудными звуками камлание старого шамана. Песня старая, но о чём- не понять, только жалостливое, и от того постыдное, рождалось в сердце от неё. Почему постыдное... сейчас я могу ответить, но не хочу: это надо понять.

 Одного только было не понять- зачем я здесь, ведь сердце закрыто и душа распята на земле. Тут же тупая саднящая боль в груди напомнила о себе: старик, как услышал мои слова, так яростно сунул мне бубном в грудь, что на ней вскорости появился немаленький синяк. Почти всю дорогу я ловил на себе его косые взгляды, доносилось бубняще- назойливое ворчание, из которого мог понять только "дурень-то он дурень, но горячий... просто он- дурень...". Хотелось остановить его, сказать, что мне неприятны его слова. Но снова поймав его взгляд, просто пожимал плечами и продолжал идти за ним. Скоро  старик уже хохотал в голос, поглядывая на меня с молодым лукавством в доселе тусклых глазах. Странно, но я не ощутил обиды, а шаман покачал головой и со смехом сказал, не таясь: "Предки, ну не дурень ли он!?". И затих, наклонив голову, словно прислушиваясь. "Да-да, знаю" : старик махнул рукой, будто ему напомнили о досадном недоразумении, и мы пошли дальше.

 По дороге он рассказал о том, как нашёл волчонка в лесу. Несмышлёныш или вышел на свою первую прогулку и заблудился, или же что-то случилось с волчицей и волчонок, гонимый голодом, вышел из логова. Старик знал, что ни за что волчица не оставит своё потомство на долго, поэтому сидел и ждал, наблюдал. Когда к рассвету матка не явилась, он выловил волчонка и принёс к себе. Сколько же было с ним возни и неприятностей, хрипловато посмеиваясь, старик вспоминал и был не здесь. Сколько было недоразумений с соседями, у которых то и дело пропадали припасы. И почти всегда часть их находили на пороге у шамана. Но всё это решилось миром- никто не станет спорить с шаманом. Зато немного повзрослев, Волчонок (да, так его и назвал старик объяснив просто: "зачем придумывать что-то противное природе, так и был, как родился") стал приносить добычу из леса. А когда вырос, то просто ушёл. Почти ушёл. Поселился неподалёку в логове со своей волчицей. Это было странно. Были волки- одиночки, а они жили изгоями: сторонились людей, но и не уходили в стаю. Потом род откочевал дальше к северу, а Волчонок там и остался. Только порой видели его с семьёй, как пробегали по опушке... Как будто приходили проведать, останавливались, дожидались старика и снова уходили в чащу. "Он был мне, как сын, я его любил, как сына, и как сын, он относился ко мне..." Это звучало с ноткой гордости, но и гордость эта была- отцовская.

 Только после заката мы пришли к месту- широкой поляне с ручьём. Как сказал старик, доброе место. К полуночи костёр был сложен. Шаман натёр меня каким-то маслом с примесью трав, плеснул того же масла на дрова и запалил. Резко пахнуло дымом. Старик щурясь и улыбаясь, цепко держал меня за руки. Сказал стоять спокойно и не шевелиться, а когда дым пошёл кверху, то усадил на том же месте и начал свой обряд. Чужим рокочущим голосом он начал говорить, закрыв глаза и покачиваясь, сидя напротив меня. Потом, не прерываясь, провел несколько линий на моём лице тем же маслом и выплеснул остатки в огонь. Дождавшись пока масло вспыхнет, обошёл костёр и сел.

 Раскатисто и глухо, то ворча, то смеясь к верхушкам деревьев прижималось эхо, порождённое пульсом бубна, и, словно провожая его и донося к богам, разносилось грудными звуками камлание старого шамана. Песня старая, но о чём- не понять, только жалостливое, и от того постыдное, рождалось в сердце от неё. Странное истомно-жаркое состояние опьяняло. Хотелось встать и отойти дальше от костра, но тело, словно налитое свинцом было крепко прижато к земле. Только сердце сжимаясь и разжимаясь затанцевало и стало звать в полёт, вслед за глухими раскатами бубна. Это было невозможно. Казалось невозможным. Тело стало чужим мне, оно давило и не давало дышать. Изменился напев и ритм, теперь они дразня заигрывали, поднимая в небо искры.

 Хотелось быть диким и непокорным, таким же как эта ночь, как огонь, протянувшийся ладонями до самого неба. Пусть и не полететь, как песня, но нужно было встать. Тело непослушно, будто сожалея, потянулось вслед за душой и сердцем. Теперь два шага вперёд. В песне стали различимы слова. Не было ни пугающего, ни странного в этом: так должно было быть, и так оно было. Песня рассказывала о небе, о бьющемся от любви огне, о жизни, так маняще- радостной, когда ресниц касается рассветный луч, или капли дождя падают на лицо. О сердце и душе, которые видят больше, чем хочет видеть тело.

 Вокруг плясало пламя. Искры, пролетая мимо лица, лишь на миг прикасались, озорными каплями даря свой задор и смех. Я смеялся. Каким-то чудом сквозь бушующий огонь пробился рассветный луч и коснулся ресниц. На лицо упали капли дождя. Стало больно: сердце и душа яростно упрекали тело за всё время, которое были в рабстве у него. Чаще стали взлетать искры, плотнее стали падать капли дождя. Не было сил. Что-то ревущее и дикое с клёкотом и воем просыпалось в груди. Пришли Иные Голоса, успокаивающе и любя рассказывая истории и предания. Огонь взметнулся выше, искры припадая к лицу гасили ожоги от дождевых капель. Мне не мешали говорить, не мешали спрашивать, не просили говорить тише. Но и сам себя не узнавая,я понимал, что сейчас меня нельзя было остановить. Что-то чужое слышалось мне в своём голосе, но что- не понять. Всё было, как и обычно, но обычным не было. Обессиленно и жадно вдыхая горячий воздух полной грудью, всё ещё крича что-то, я упал на колени. Было в этом что-то упоительно- чистое. Это было похоже на смех и до боли захотелось ощутить его вкус на своих губах. Я смеялся, пьянея от новой свободы. Сквозь рассвет, дождь и пламя донёсся звенящий голос "Я слышу тебя". "И я слышу тебя"- ответил я, обернувшись на голос. Жёлтые глаза вековой мудрости смотрели пристально с едва ощутимым озорным огоньком. Сзади послышался тихий шорох, наполнивший меня сожалением. Слово "пора". Мир вспыхнул и закружился в вихре искр.

 Не хотелось вставать. Нет, ещё только минуту. Кто-то толкнул меня в плечо. Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в золе. Старик улыбаясь, сказал мне, что давно пора уже возвращаться, так давно, что он успел даже приготовить обед. Погнав меня шлепком по плечу в сторону ручья, он  пошёл снимать с углей горшок. Пахнуло поспевшим мясным варевом, и от голода свело даже скулы. Быстро поплескавшись в ледяном ручье, я вернулся к шаману. Никогда, казалось, я не ел ничего вкуснее, старик же больше улыбался, хитро прищурившись. Расспрашивать не было ни времени, ни желания: было то, что было, и я это видел. Сейчас нужно было поесть. С одобрительным покачиванием головой старик буркнул "огонь". Посмотрел на недоумевающего меня, жующего и пристально посмотревшего на него, и разразился чистым искрящимся смехом...

 И издали ему ответил голос: "Я слышу тебя"...