Скалы империи. глава 4

С Виминальского холма стекала толпа, шум оглушал узкие улицы с высокими, в несколько ярусов, домами, двери которых поспешно запирались. От Эсквилина бежали люди, выкрикивая имена Юпитера, Юноны и Минервы, покровительницы императора. А имя самого императора не сходило с уст уже много дней, лишь только разнеслась весть о новых играх.  Все еще помнили великолепные празднества в честь Столетних игр, ради которых Домициан пошел на хитрость: он отсчитал срок не от последнего торжества при Клавдии, а от прежнего, при Августе.

Подготовка к новым играм велась медленно и весьма торжественно, а нетерпение народа подогревалось ежеутренним зачитыванием эдикта на форуме. Выкрикивали различные имена императора: Домициан, Германик, Флавий. Последнее, кстати сказать, он не выносил, ибо считал это наглым напоминанием о Пите Флавии – брате, которого он еще в юности старался превзойти и саном, и влиянием. Противники Домициана, - а таких в ревущих толпах было немало – называли его так же Августой. Этим они намекали вовсе не на жену его Домицию, которую он отбил у Ламии, дав ей затем звучное имя императрицы, а на щекотливое прошлое самого императора.  Некоторые в Городе утверждали, что его любовником когда-то был Нерва, а, возможно, еще и Клавдий Поллион, якобы до сих пор хранивший записку молодого отпрыска рода Флавиев, где тот обещал ему свою ночь.

Эсквилин и Виминал гордо удерживали на своих склонах сверкающие белизной дома, виллы и дворцы, полускрытые растительностью, правильно разбитыми садами, где у бассейнов с трепещущими тенями раздавались гортанные крики павлинов. Толпы народа бурлили между этими холмами. Среди бесчисленных плебеев и нагих рабов ярко выделялись богатые одежды представителей всаднического сословия.  Матроны в цветных шелковистых столах пытались сдержать своих скачущих детей – в легких куртках с буллами на шее. Виднелись жрецы в покровах, фиолетовых, словно глаза русалки, и красных, как заря. А с других холмов прибывали все новые и новые толпы людей.

На Гранатовой улице в Шестом квартале образовалось целое ликующее шествие. Желавшие зрелищ римляне сбегались по направлению к храму рода Флавиев, на шафранных пилястрах которого горели алые сгустки заходящего солнца, а вечерний воздух, плавясь, окутывал стены. В затененных зеленью бельведерах для пущей важности стояли невольники с факелами. С грохотом и звоном пронеслась манипула, несколько турм устремились на Палатин. Всадники на беспокойных, в испарине, лошадях, были подобны промелькнувшему видению.


***

Неподвижный воздух в атрии был озарен бледно-розовыми, с невесомой пылью лучами. Преломляясь, они уходили в хрустальные воды бассейна. Безмолвие царило сейчас в этом помещении, и его не нарушал даже шепот невольниц. На низком ложе, поджав ноги, сидела девочка из племени висконтиев, из далекого города Луки, вошедшая в этот дом два года назад. Сейчас она настраивала лиру, и разрозненные музыкальные звуки вплетались в тишину. Священный Апис милостиво взирал со стенной фрески  на это белокурое дитя, Афина у жертвенника обратила благосклонный взор свой на юную музыкантшу, чье прозрачное белое одеяние широкими складками спускалось к бассейну, а края, подобно лепесткам лотоса, лежали на воде. Блестящая рябь от воды поднималась по мраморной плоти богини. Пахло благовониями.


В атрии неслышно появился юноша в дорогой златотканой одежде и в тиаре, венчавшей голову. Его глаза, черные, как полночь в новолуние, и отуманенный взгляд выдавали человека, снедаемого тяжким недугом. Он сделал несколько нетвердых шагов у края бассейна, и по его узкому, неподвижному лицу пронеслись яркие острые блики в переливах драгоценных камней тиары.

Он был красив, как божество. Это был идеал. Мечта. Он не был болен, любовь томила его и съедала изнутри.

Невольницы, все как одна, обратили свои завороженные взгляды на прекрасного эфеба. По их красным губам пробежала дрожь, а сердца на мгновение замерли. Лишь одна девочка-музыкантша продолжала щипать струны своей лиры, и инструмент отзывался тихими всхлипами.

- А!.. Расселина… - воскликнул юноша. – Это ты извлекаешь такие печальные и чистые звуки из своей лиры!

- Да, Адонис, - откликнулась девочка. – Я настраиваю инструмент. Сегодня моя лира будет петь для госпожи.

- Для госпожи? – Адонис сел рядом, погладил девочку по голове. – Она сама просила тебя об этом?

- Да. Она хотела услышать мою песню.

- Какую, Расселина? У тебя их много.

- Я знаю одну старую песню моей далекой родины, - девочка вздохнула. – Это песня слез.

- Ты все еще тоскуешь по своей родине?

- Не знаю, - она пожала плечами. – Я уже почти все забыла. Но, иногда, когда подует ветер, мне так хочется куда-то… туда…

Адонис снова погладил ее по голове. Глаза девочки наполнились слезами, но она улыбалась.

- Какие мягкие у тебя волосы, Расселина, - сказал он. – Ты прелестное дитя, и Юлия никогда не обидит тебя.

- Я знаю это. – Она кивнула. – Знаю.

- Тогда не пой ей песен слез. Не надо Юлии слез. Исполни для нее что-нибудь приятное, что развеселит ее сердце!

Легким движением девочка откинула назад свои длинные светлые волосы, скрепленные высоко на затылке серебряной заколкой, и согласно кивнула:

- Хорошо, Адонис, я сделаю, как ты хочешь. Песнь слез я спою для Юлии в другой раз. А сегодня девушки будут осыпать ее лепестками, и пусть она смеется!

- Да, пусть смеется.

Некоторое время юноша сидел рядом с Расселиной, вновь о чем-то задумавшись, потом, словно очнувшись, взглянул на девочку, чью руку еще держал в своей ладони,  встал и направился к выходу из атрия. Его мягкие сандалии ступали бесшумно по мозаичному полу, а по едва колеблющейся воде бассейна призраком пронеслось его отражение. Неподвижная богиня вдохнула аромат его тела, умащенного маслами и благовонными эссенциями, и тень Адониса, словно пеплос, на мгновение покрыла ей грудь.

***


В глубине озаренного вечерним светом гинекея, в одной из его потаенных кубикул, на сиденье, украшенном эмалью, застыла женщина. Невольницы причесывали ее, подкрашивали и унизывали прекрасные руки и шею драгоценностями. Она сидела с закрытыми глазами, и в своей неподвижности походила на изваяние. Положив руки на оскаленную морду химеры, она пребывала в ожидании, от которого тревожно ныло ее сердце. Черная цикла делала ее похожей на пантеру, на обнаженной груди покоился черный, с влажным матовым свечение амулет. Ее мучимая страстями душа кипела, и вихрь мыслей кружил в ее знойном мире, но это совершенно не отражалось на лице с твердыми сжатыми губами и округлым подбородком. Лишь побелевшие ноздри ее тонкого, с маленькой горбинкой носа взволнованно трепетали.

Невольницы-эфиопки двигались бесшумно в аромате вербены и легком звоне украшений, и казалось, ожили черные цветы. Одна из рабынь стояла перед госпожой на коленях, держа в вытянутых руках металлическую подставку с флаконами помады, коробочками пудры – сверкающей для волос и матовой для лица, шкатулками с черепаховыми гребнями, многочисленными хрустальными пузырьками, наполненными благовониями. При каждом прикосновении черных пальцев, лицо патриции расцветало, подобно рассветной розе, умащенной росой. Старый кифарид с мешками под глазами и кожей, подобной застывшей лаве, пел надтреснутым, но неизъяснимо приятным голосом, и эфиопки время от времени тихо ему подпевали.

Когда Адонис вошел в кубикулу, его охватила дрожь, хотя он и силился казаться спокойным. Девушки на миг прервали свое занятие. Какое-то время встревоженный эфеб стоял молча, в ожидании, что с ним заговорят, но патриция сидела по-прежнему безучастно-спокойная, и тогда он сказал:

- Я пришел, чтобы снова увидеть тебя.

Приоткрыв глаза, Юлия взглянула на сирийца.

- Мы расстались ненадолго, Адонис.

Она отвечала отстраненно и показалась ему далекой, совсем чужой. Он не выносил, когда она говорила с ним так холодно. И поэтому он сказал:

- Я не смею думать, что ты бессердечна, Юлия…

- Не надо так думать! - быстро проговорила она. Теперь она сидела, подавшись вперед, стиснув подлокотники, и во все глаза смотрела на эфеба.

- Но ты… ты говоришь со мной так, словно я одна из твоих обезьян, тех, что прикованы к скамьям в саду, прячутся в тени, пьют из фонтанов и по ночам оглашают сад воплями!

Юноша был встревожен, рассержен, и, казалось, вот-вот расплачется. Как же он при этом походил на девушку! Гибкое нежное тело, отзывающееся на любое прикосновение Юлии, юношеский голос, улыбка, за которую она отдала бы все… И она любовалась им. Любовалась, как любуются  прекрасной статуей, цветком или же преломлением солнечных лучей в призме бассейна. Юный сириец был ее возлюбленным, мечтой, которой не суждено сбыться… ее дыханием. Холодный разум и чувства Юлии оказались подчинены ему, а ее суеверная и жестокая душа склонилась перед его божественной красотой. Но никогда она не дала бы повода Адонису усомниться в собственной власти над ним. Такова была Юлия.

Но, она любила Адониса. И любовь юноши к ней стала для нее откровением, божественным даром. У него было то, чем не обладала она – нежность. Нежность, в которой она так нуждалась!

Вот и сейчас она смотрела на Адониса, – холодная и страшная в своей неподвижности – и с отчаянием понимала, что любит безнадежно, безвыходно, мучительно и смертельно, ибо никогда не отдаст ему свое сердце до конца.


***


С тех пор, как они вновь приехали в столицу, Адонис был встревожен и раздражен, но, в то же время, красив, как никогда. Сириец пытался увидеть Рим глазами Юлии, в сердце которой время от времени просыпалось влечение к столице, но он пугался этого сладострастного города. Города черных и розовых облаков, дворцов и храмов, города императоров.

Города, что способен подчинить и унизить, где личность становится лишь бледной фреской на стенах его храмов. Он часто вспоминал Арицию, их прохладную белую виллу, искрившуюся на солнце, словно алмаз, благодаря мельчайшим кусочкам слюды, вделанным в стены… Бельведеры, портики с полотнами синего неба между колонн…  Туманные поля, сады, куда падают звезды… Аппиева дорога, где в клубах пыли движутся колесницы, погонщики быков в красных одеждах, пилигримы… От их бесчисленных шагов в летней жаре звенели лавовые плиты. Все это было у них с Юлией. Настоящие сокровища. И он с нежностью напоминал ей об этом, когда она ласкала его руки и грудь на просторном ложе.

- О да, да, мы были счастливы там, - отвечала она рассеянно и, улыбаясь, целовала мягкие губы сирийца.

Адонис догадывался, почему Юлия так стремительно покинула Арицию, которую в душе он всегда связывал с Селевкией – городом его навсегда утраченной родины, чьи великолепные дворцы наложили смутный отпечаток на его мятущуюся, хрупкую душу. Но, он боялся сказать себе об этом. Боялся, потому что знал – это правда.

Юлия ожидает одного человека. Ради него она вернулась в Рим. Адонису так и не удалось заставить ее забыть этого мужчину, как он ни старался. Не помогли ни нежность, ни утонченность чувств, ни преданность и жертвы во имя Юлии. Она по-прежнему его любила – воина из знатного рода всадников. По повелению императора он принял имя Флавий, и теперь сам Домициан ожидает его возвращения из провинции.

Юлия никогда не заговаривала с ним об этом человеке, но Адонис знал все. Все! И страдал.

О любви Юлии и Флавия много говорили в той, прежней римской жизни придворные в пурпурных тогах, геммах и митрах, усыпанных драгоценностями. Шептались слуги. Невольницы перебрасывались двусмысленными намеками, от которых ему хотелось плакать.

Адонис хорошо помнил тот день, когда Юлия впервые взяла его с собой во дворец. Как же смотрели на него все эти сановники, паразиты Домициана! Точно он диковинная зверушка!.. Отовсюду летели нескромные взгляды, а он стоял, вытянув вдоль тела руки, и видел только Юлию. Только ее.  В этих роскошных залах она поражала всех своей красотой, бледностью неподвижного лица, чувственностью сжатых губ. В своем эгоизме она поставила себя над всем Римом, и все, кто приближался к ней, ощущали это.

Но, она была несчастна, - Адонис это чувствовал. Даже любовь причиняла ей страдания. Она связала себя клятвой болезненной, мистической любви то ли к Адонису, следовавшему за нею, как тень, то ли к независимому Флавию. А, может быть, всего лишь к образам, живущим в ее сознании. Или – к себе. Или никому.

Ее тяжелая пурпурная палла горела огненным цветком в толпе придворных, ожидавших появления императора. В этот день Юлия была немногословна. Мрачно смотрела она на молодых женщин, которые с удивлением и любопытством рассматривали смущенного Адониса и указывали на него своими веерами. Гнев и ревность поднялись в груди Юлии, но она сдержала себя, поклявшись, что больше никогда не станет подвергать бедного эфеба подобной пытке. И себя – никогда. Но, честолюбие патриции было слишком велико, и поэтому при всех последующих посещениях дворца на Палатине ее по-прежнему сопровождал Адонис.

В роскошных носилках с шелковым, расшитым золотом пологом, где при каждом порыве ветра трепетали ленты, они двигались по улицам и площадям, мимо величественных зданий, сквозь их густую сиреневую тень, где от зноя укрывалась прохлада, сквозь пятнистые струящиеся тени дворцовых садов. Носилки покачивались в такт шагам невольников, и это вызывало у Юлии ироничный смех. Уверяя, что это наводит ее на определенные мысли, она начинала свою ловкую непринужденную игру, в которой Адонис чувствовал себя пойманным.
 
Однажды, когда Юлия излишне долго оставалась в покоях императрицы, Адонис, изнывая от безделья, сал бродить по прохладному перистилю, желая только одного – снять поскорее венчавшую его тиару, слишком отягощенную драгоценностями. В углу старик-аурига и молодой раб были заняты игрой в кости. От скуки сириец посматривал на них, но присоединиться не решался. Неожиданно кто-то взял его за руку, и юноша, вздрогнув, обернулся.



Знатная дама разглядывала его с благосклонной улыбкой, и Адонис приветствовал ее. Когда она заговорила с ним, смущенный сириец не знал, как поддержать разговор. Дама поинтересовалась, не раб ли он знатной Юлии Цельз, на что он с жаром отвечал:

- Я был ее рабом, когда меня взяли ребенком от берегов Евфрата. Теперь я свободен, и все равно – я ее раб! И останусь им навсегда!

Он отнял руку. Глаза матроны насмешливо сузились. Послышался звук мягких шагов, подошла Юлия. Матрона обернулась, и взгляд ее изменился, стал сумрачен и тяжел. Юлия кивнула ей и сказала Адонису:

- Ты выглядишь нерадостным. Прости! Я знаю, как утомляет ожидание. Идем.

- Продай мне своего раба, Юлия, - вдруг сказала матрона. – Никогда не видала юноши прекраснее этого. Я вижу, он предан тебе, но преданность рабов непостоянна…

Юлия мгновенно побледнела и резко повернулась к ней.

- О чем ты говоришь, Гельвеция? Где ты видела, чтобы торговали свободными людьми?

- Ах, да, он вольноотпущенный! – рассмеялась матрона. – Ну, и что с того? Он ведь не гражданин, правда? Я дам достойную цену.

- Держи свой язык за зубами, Гельвеция, пока не потеряла его.

- Ты угрожаешь мне, достойная Юлия? С чего бы это? Неужели потому, что я хочу купить этого раба?

- Уйди с дороги.

- Ты знаешь, я не привыкла отказывать себе.

- На этот раз придется!

Юлия разозлилась не на шутку. Губы ее побелели, брови сдвинулись, их острый излом придавал лицу что-то хищное.

- Вот как! Неужели патриция подарила свою любовь ничтожному рабу?! – громко воскликнула Гельвеция. - Я считала, что твоим сердцем владеет более достойный любовник. Неужели гордая Юлия стала рабыней раба?!..
 
- Знаешь, Гельвеция, глядя на тебя, я убеждаюсь в том, что философ прав, говоря, что люди с годами не меняются. Ты все так же завистлива и нечистоплотна. Прощай! Я уношу на себе твое оскорбление, и знай, я не забуду о нем.

- Прощай, прощай! – крикнула ей вслед Гельвеция. – Но, не забывай и о моем предложении. Когда твой муж разорится, и ты останешься без гроша, приведи ко мне этого юношу. Я куплю его! Он один стоит целого дворца!



Легкой поступью, но с тяжелым сердцем, пылающим яростью, Юлия покинула передние покои дворца. Адонис следовал за ней, растерянный, встревоженный, как никогда. Вскоре после этого происшествия они покинули Рим и отправились в Арицию, где так полно и так недолго были счастливы.


***


Юлия – безумная мечта сирийца, женщина, утекающая как вода… Ее улыбка стала для него дороже всего на свете с тех пор, как, мальчиком, он взошел на ее ложе и впервые познал ласки. И вот теперь Юлий Флавий возвращается в Рим! Это ради него Юлия забыла туманную Арицию и вернулась в свой дом в тесной, зловещей столице! Адонис знал это и, молча, страдал.

Старец-кифарид умолк, одна из рабынь поднесла ему чашу с вином, и он стал пить жадными глотками под затухающее дрожание струн.

- Адонис, дерзость не к лицу тебе, – сказала Юлия, обволакивая сирийца своим лучистым взглядом. – Нежность, нежность – вот чего я жду! Нежностью от природы наделена женщина, но мне… мне ее можешь дать только ты!

Он был необходим ей. Все в нем, по ее мнению, было прекрасно: бронзовая кожа со странным матовым блеском, его легкая походка, смена движений и жестов, мягкий, тихий голос. Но, больше всего, ей была необходима его любовь. Она улыбнулась, и он тут же ответил ей счастливой улыбкой. Нет, ему нельзя лгать, подумала Юлия, нельзя мучить и таиться от него. Нужно бросить все, сейчас, пока не поздно. Оставить Рим, вернуться в Арицию!

Эта мысль пронеслась в ее голове, всколыхнула кровь и исчезла.

Юлия прекрасно знала, что не уедет отсюда, пока не увидит Флавия.

Рабыни закончили прическу своей госпожи, и одна из девушек увенчала ее сверкающей диадемой. Тут же подняли зеркало, чтобы гордая красавица смогла взглянуть на себя. Ленивым жестом патриция отстранила зеркало.

- Я не нуждаюсь в этом, Руза, - сказала она. – Зеркалом мне станет прекрасный Адонис. Он – мое зеркало! Только он способен увидеть всю полноту моей красоты!

Юношу охватила нервная дрожь, как это бывало не раз в тайных покоях с дымящими факелами. Он упал перед патрицией, и его лазурные одежды, наполнившись воздухом, медленными волнами опали на убранный тяжелыми коврами пол кубикулы.


***

Синее крыло ночи коснулось неба над Римом. На западе пылал страшный огненный диск, и весь город смотрел на него: дворцы с бельведерами и длинными террасами, ступенчатые сады с пятнистой, как шкура леопарда, листвой; прямые аллеи пальм, кажущихся черными на фоне заката. Великий Рим, благословенный богами восточных и западных культов, сонно закрывал глаза.

Наступал тот час, когда дом Юлии погружался в негу вечера, несущего долгожданную прохладу. Легкие сумерки клубились под потолком. Эфиопки неслышно удалились. Музыкант вновь заиграл все ту же бесконечную песню. Пальцы певца щипали струны кифары, и хриплый голос все что-то спрашивал, не получая ответа.

Юлия потянулась на своем сиденье, в разрезе ее черной циклы показалась стройная нога, и хрустальные сумерки выявили белизну ее кожи.

- О, мой Адонис! Знаешь, сегодня я хочу быть особенно ласкова с тобой… Да… Но, при одном условии.

- Что я должен сделать?

- Ш-ш-ш… ничего не говори. Я люблю тебя.

- Юлия…

- Не говори. – Она приложила пальцы к его губам. – Просто останься здесь, со мной. Просто смотри на меня, будь рядом.

- И ты не прогонишь меня?

- Нет.

- Не прогонишь сегодня? – с надеждой спросил он.

- Ни сегодня, никогда.

- Но, ты ждешь гостя.

- Молчи! Не надо говорить. Только не о нем!

- Я отдал бы жизнь, лишь бы его не было! – неожиданно воскликнул Адонис, и в глазах его блеснули слезы гнева и бессилия.

- Прошу тебя… прошу… - шептала она, и губы ее болезненно искривились.

- Я отдал тебе свое сердце.

- Да-да. Ты так неосторожен! Твое сердце в моей руке. Сумеешь ли ты забрать его обратно?

- Я даже не стану пытаться, госпожа, - ответил он, глядя на нее снизу вверх своими глубокими, как озера, глазами. Она как сфинкс возвышалась над ним с насмешливой, отстраненной улыбкой, хотя было ей совсем не до смеха.
 
Она наклонилась и поцеловала его. Адонис закрыл глаза.

- Ужин подождет, - прошептала она. – Идем…

Она легла, стараясь не повредить прическу, а он в томительном ожидании расстегнул застежку на ее сандалии… Ему казалось, что сейчас она намного ближе, чем была накануне утром или прошедшей ночью. Быть может, все вернется, быть может, она станет прежней…

Фибула Адониса сломалась и покатилась по полу. Он склонился, чтобы поднять ее, и увидел, что занавес, скрывавший вход, покачнулся. Номенклатор, не смея войти, громко возвестил:

- Юлий Флавий приветствует тебя, и да будут боги благосклонны к тебе, госпожа!

Юлия вскрикнула. На лице ее отразился испуг. Она вскочила и сделала несколько порывистых шагов. Вбежали рабыни и, словно пчелы, закружились вокруг нее, поправляя прическу госпожи и подкрашивая взволнованное лицо. Юлию сжигало нетерпение, но она была вынуждена подчиниться этим рукам. Прекрасная, бледная, в черной шелковой цикле, она была сейчас еще более желанна и уже совершенно недосягаема. Адонис, прижав к сердцу руку со сломанной фибулой, смотрел на Юлию, ее открытую шею, прямые плечи,  узкую спину. Он был не в силах поверить в неотвратимость происходящего. Еще мгновение назад он сжимал ее в своих объятиях, и вот она уже невозможно далеко от него. И это подобно смерти.


***


В жарком сумраке атрия витал аромат кардамона. Лампы в кованых канделябрах изливали масляный свет и тускло отражались с четырех сторон в бассейне, кажущемся в сгустившейся темноте совершенно бездонным. Расселина по-прежнему играла на лире, и теперь, в немом очаровании вечера, стала похожа на лесное божество.

Флавий стоял у края бассейна, и его отражение уходило в темную бездну, куда вели лестницы отраженных огней. На нем был хитон с гладкими стальными накладками, поножи, шлем с белым султаном. Диплойс скреплялся фибулой с крупным рубином, в котором плясали демоны огня. Он услышал звук приближающихся шагов. Он не мог бы спутать эти шаги ни с какими другими.

Он оглянулся.

Раздвинулся занавес, и в атрии появилась прекрасная Юлия в черной цикле, с полуобнаженной грудью, в переливах драгоценной диадемы – такой он ее увидел. Рабыни, сидевшие на низких скамейках, при появлении госпожи вскочили и стали бросать к ее ногам гвоздики, розы, лилии. Это было похоже на спектакль, он видел это много раз в греческих  театрах. Приветствуя Юлию, Флавий улыбнулся странной улыбкой, озарившей его мрачное, в глубоких тенях лицо. Юлия смутилась и жестом удалила невольниц. 

- Юлий…

Он поклонился, прижав ладонь к груди. Он смотрел на нее. Он не мог отвести глаз.

- Ты стал иным. Еще мужественнее и строже! И я не узнаю тебя, - пристально вглядываясь в гостя, проговорила Юлия, отделенная от него бассейном с черной сверкающей водой.

- Я все тот же, - сказал он.

- Вспоминал ли ты обо мне?

- Я часто думал о тебе. О женщине, которая не покидала меня даже во сне. Я неустанно пробуждал в воображении твой образ.

И, обойдя статую Афины у жертвенника, Юлий направился к той, о ком столько грезил. Он шагал, наступая на цветы, уже забыв о прошедшей разлуке. Заключив свою возлюбленную в объятия, он замер, счастливый тем, что долгожданный миг встречи настал.

- Наконец-то, - прошептал он. – Наконец-то…

Неслышно вошел Адонис. Его не заметили. Молчаливо стоял он в стороне и ждал, когда на него обратят внимание. Свои тонкие пальцы он нервно сцепил за спиной, и кольца, щедро их украшавшие, больно врезались в кожу. Наконец, Юлия его увидела. Что-то странное отразилось в ее лице, словно ее пронзила внезапная боль. Она отстранила гостя и повернулась к Адонису.

- Подойди, - ласково проговорила она. – Подойди, Адонис, прошу… Подойди сюда, тебе ведь знаком этот человек.

Поражаясь самообладанию Юлии, Адонис послушно подошел, пристально глядя на ненавистного Флавия. Префект высокомерно смерил ледяным взглядом юношу, оценив в душе экзотическую красоту, которой не обладал сам. За то время, пока они были в разлуке, раб изменился, повзрослел, стал еще прекраснее, и все это время он находился рядом с ней, с его Юлий! Черная злоба поднялась в душе Флавия. Он заметил, что на нежном лице юноши написано неподдельное страдание, а большие черные глаза сверкают, потому что в них дрожат слезы. Подбородок префекта дрогнул, его рука инстинктивно потянулась к мечу, и это не ускользнуло от внимания Адониса.

- Приветствую тебя, префект. В этом доме ждали тебя, - почтительно, но хриплым от бессильной ярости голосом произнес юноша, и с поклоном удалился, бросив странный взгляд на Юлию, не в силах более находиться рядом с ней, с этим человеком, видеть ее в его объятиях.

Юлия пригласила гостя в триклиний. Вслед за ними туда проскользнула маленькая рабыня с лирой, чье звучание не мешало спокойной и чувственной беседе влюбленных. Немой структор, похожий на феникса в своем красном амикте, лучась морщинами, прислуживал за столом, изъясняясь на языке жестов с молчаливыми рабами.

Из тревожной тьмы спустившейся ночи, извне, с городских возвышенностей все время слышался какой-то гул, похожий на морской прибой.

- Ты слышишь? Что это? – сказала Юлия, повернув голову в сторону окна, откуда доносился неясный шум.

Флавий поставил на стол диатрету с гравировкой саламандры. Ему не хотелось говорить об этом, здесь, в этих стенах, но он все-таки сказал:

- Это чернь шумит. Они ждут, не дождутся зрелищ, которые должны начаться утром, - губы его болезненно искривились. – Они хотят выйти навстречу Домициану, когда тот двинется к цирку.

- Ах, да… игры. Вот оно что, - с досадой припомнила Юлия и потерла виски холодными пальцами.

Нумидиец, державший за металлический ошейник леопарда, почтительно ожидал у выхода из триклиния. Озаряемые светом его факела, Юлия и гость направились в гинекей. Там их встретили рабыни, несущие тонкие, как грезы, ночные одежды Юлии. Она нетерпеливо отвергла их.

Дом погрузился во мрак и тишину, нарушаемую только смехом Расселины, что из детского озорства сталкивала цветы в бассейн атрия. Лампы начали чадить. А в дальней кубикуле, на ложе, затканном алыми греческими узорами, сотрясался в беззвучных рыданиях несчастный сириец.