Скалы империи. глава 5

Мутный рассвет выявил мир, слегка влажный, со сложенными мятыми крыльями. Рим пробуждался от тяжелого сна, заслышав дальние отголоски толпы встречающей новые игры. Туман заволакивал и забивал узкие искривленные улицы с молчаливыми домами, и был настолько непроницаем, что, казалось, само небо легло на заплесневелые тротуары.

Со стуком раскрывались двери таверн в низких желтых стенах, где за липкими от пролитого вина столами играли в кости старые гладиаторы и рабы. Проститутки, потягиваясь, расчесывали волосы, сидя на скамьях с греческими и латинскими письменами, вырезанными ножом. Они равнодушно позволяли ворам и провинциалам гладить себя по спине и открытой груди. Иные стояли в дверях своих кубикул и зазывали ранних прохожих. Полунагие дети копошились в мусорных кучах с разросшимся чертополохом, пока их матери у порогов своих домов наслаждались прохладой утра.

Из-за Эсквилина поднималось дрожащее, розовато-оливковое сияние. Туман прибило к земле. И сразу же заискрилась роса в пересеченных едва различимыми полосами теней садах, аллеях пальм и пиний, в жестких кустарниках. Таинственный покров ночи спадал с города медленно. Обнажались его округлые холмы, его величественные здания и храмы Юпитера и Минервы, с галерей которых виден Тибр – бледно-желтый, пятнистый, как брюхо аллигатора. Уже выявились триумфальные арки Суллы и Августа, с проявившимися на них рельефами. Золотистые лучи солнца стекали с форума, прогоняя со склонов улиц сумрак, еще клубившийся у подножия холмов. Одиночные колонны тянулись вверх своими стройными вертикалями, купая в синеве молодого неба рогатые капители.

Улицы постепенно наполнялись людьми. Родовитые римляне в носилках, с бегущими впереди дюжими невольниками, простые граждане в белых туниках, сопровождавшие землевладельцев рабы. Мелкие чиновники, ремесленники, провинциалы, строгие уроженцы Запада и сыны Востока – потомки древних империй – с глазами, полными таинственной поволоки. Все это устремилось к цирку.

И сам Рим, отряхивая от ночи свои горбы, приветствовал предстоящие зрелища. Гул над цирком становился явственнее. Гул тысяч голосов многочисленной толпы, людей, что вчера в потемках метались с огнями, и успокоились только к началу третьей стражи.


***

От Палатинского дворца началось шествие. Сначала пронеслось несколько турм в блестящих доспехах, осыпав золотистой пылью всадников, стоящих вдоль солнечных улиц с изломанной перспективой. Преторианцы с копьями и круглыми щитами, построившись на площади перед дворцом, ожидали приближения процессии.

Впереди шли музыканты с трубами, цистрами, флейтами, тимпанами. Их звуки сливались в единый инструментальный орнамент. За ними стройно вышагивала центурия во главе с командующим на вороном жеребце. И вот уже, окруженная ветеранами-преторианцами, двигалась колесница самого императора. В пурпурной тоге и красных сандалиях с большими сардониксами в золотой оправе, в золотом венце с изображениями Юпитера Благого, Юноны и Минервы, которую он фанатично почитал, гордо возвышался император в колеснице, сложив на груди руки. Близорукие прищуренные глаза придавали его лицу выражение надменности и презрения. Но, даже слой румян и притираний не смог скрыть печать усталости, порока и патологической боязни за свою жизнь – всего того, что побуждало его к неслыханной жестокости.

Впрочем, на сорок пятом году жизни Домициан был все еще красив, наделенный от природы высоким ростом и гордой осанкой. Девушки и матроны бросали под колеса его колесницы цветы. Он, казалось, не замечал этого, и только саркастическая улыбка пробегала по его губам при мысли, как злятся жрецы, вынужденные следовать за его очередным любимцем – рабом. Действительно, за императорской колесницей покачивались носилки, убранные цветным шелком. В них лежал мальчик в красном хитоне, в тиаре и геммах. Мускулистые гельветы с белокурыми локонами, перехваченными серебряными обручами, мерно шли, и носилки совершали плавные волнообразные движения.

И лишь вслед за ним – юным рабом - следовали остальные сановники. Достойный жрец Юпитера и жрецы рода Флавиев в своих роскошных одеяниях с изображениями богов и императора, займут подобающие их сану места возле императора только в цирке.

Наконец, появились роскошные носилки императрицы Августы. Занавеси были плотно задернуты. Эта своевольная, подверженная приступам истерии женщина давно пресытилась всякого рода зрелищами, оргиями и показными почестями, а потому спокойно отнеслась к тому, что ее носилки не следуют за колесницей супруга. Мнение римских сословий, а уж тем паче – плебса, было ей решительно безразлично. Спокойно возлежала она на мягких подушках, вдыхая благовонный воздух. На ее бесстрастном лице с опущенными веками лежали мягкие голубые тени, блуждала смутная улыбка, которая читалась не на губах даже, а во всем облике императрицы. Августа была женщиной, посвятившей себя исключительно сладострастию.

За императрицей тянулся шлейф изящных носилок с придворными дамами, знатными матронами и девушками дворцового гинекея. Они то и дело поднимали занавеси, и тогда в них мелькали быстрые руки и смеющиеся лица.  Замыкали шествие преторианцы, двигаясь строгой колонной и загораживаясь щитами.

Вся эта многочисленная, усыпанная драгоценностями свита направилась к Колизею, заполненному шумной публикой, в напряженном ожидании взиравшей на желтую пустую арену.

Громадный цирк, разделенный по центру кирпичной стеной с обелисками и жертвенниками, вместил в себя двести тысяч зрителей, расположившихся на мраморных ступенях портиков, окаймлявших величественные колоннады подиума.

Двести тысяч голосов слились к мощном реве: римляне приветствовали своего императора, императрицу и их почетный эскорт. Это послужило сигналом аргираспидам, и они побежали, сверкая серебряными и золотыми колечками брони. Солдаты окружили с трех сторон подиум, куда сошла правящая чета. Здесь же разместились представители сенаторского сословия в тогах с пурпурной каймой и весталки в широких белых одеждах, не принимавшие сейчас пищи в знак скорби по сестрам Арминиям, нарушившим обет девственности. Преступным весталкам был предложен выбор: смертная казнь либо наказание по древнему обычаю. Но, нравы предков были столь суровы, что юные сестры, не колеблясь, выбрали смерть. Любовников их Домициан отправил в изгнание, и только один из них, бывший легат, в отчаянии покончил с собой.


***

Затрубили медные рога. Рев публики волнообразно прокатился по цирку. Туда, где он ненадолго стихал, эхом несся грохот конницы под началом Юлия Флавия, объезжавшей вокруг цирка. В день возвращения в Рим, молодой префект был встречен овациями толпы и восторженными криками на Палатине. Он уже выступил перед сенатом и получил в награду от Германика дубовый венок и должность претора. И все же, на играх, он оставался командующим конницей.

Прекрасная Юлия, с четверть часа назад занявшая свое место под навесом, сидела, слегка задумавшись. Взгляд ее рассеянно перебегал с пустынной, в золотых солнечных лучах арены к синему небу, привольно раскинувшемуся над цирком. Мягкое, как губы лошади, утро уже растаяло, в затылок дышал зной. Рядом с Юлией сидел ее сириец, усыпанный золотой пудрой, но все равно очень бледный, измученный ночными переживаниями. Время от времени он порывался заговорить с ней, но она отвечала нехотя, односложно, или вовсе молчала. Он пытался угадать, о чем думает Юлия, но это причиняло ему только новую боль. Он снова обращался к ней, она рассеянно откликалась, словно вовсе не желая понимать его. Он снова застывал, словно мраморный обелиск, и все думал: быть может, Юлия вовсе не любит его, быть может, он лишь кукла, которой она забавляется? Неужели она не любит?..

Он в очередной раз тронул край ее палы, склонился к ее плечу и нерешительно задал вопрос, мучивший его. На этот раз Юлия резко обернулась и гневно воскликнула:

- Ты смеешь так думать?!..  Нет! Никогда этого не будет, Адонис. Ты не знаешь, что ты значишь для меня. Говорю тебе и повторяю, Адонис! Нет. Клянусь!

В глазах эфеба блеснули слезы, но он не посмел упрекнуть ее в муках прошедшей ночи. И все-таки слова Юлии его немного успокоили.

Император своими большими, прищуренными, с коварным блеском глазами – глазами тигра, оглядел гудящую публику. У его ног сидел мальчик в богатых украшениях, и время от времени, обращаясь к нему, что-то быстро говорил. Домициан улыбался ему особенно ласково. Нетерпение толпы возрастало, пора было начинать.

Итак, на арене появилась группа людей в тогах и лавровых венках. Они сгрудились в центре и начали декламировать стихи, жестикулируя и прижимая к груди свитки. Зрители стали к ним прислушиваться, но тут на арену выкатились карлики и мимы, и хор поэтов потонул в хохоте трибун. Завыли, завизжали флейты, трубы, тимпаны, рога, широко потекла странная, почти варварская мелодия, и барабаны громко отбивали такт.

Из конюшен вывели колесницы с атлетами. В головной упряжке твердо стоял высокий атлет, стройный и сильный, в развевающейся сирийской одежде, со сверкающими драгоценностями на запястьях. Его длинные волосы черными змеями спускались до поясницы, и солнце высвечивало горячие охристые впадины на его бронзовом лице. Впервые игры открывал не высокий сановник, а избранный по желанию императора раб.

Домициан внимательно следил за головной упряжкой. Мрачный взгляд странных фиолетовых глаз невольника был устремлен к небу. Не хрустальному, знойному, кристаллическому небу Рима, а к иному – небу родины, которую он когда-то утратил в битве.

Шествие медленно и величественно двигалось по арене. Колесницы сделали круг. В руках музыкантов инструменты волновались и гудели в неизъяснимой звуковой симфонии. Рядом с музыкантами шли жрецы. Домициан казался взволнованным. Когда один из приближенных склонился над ним, он жестом велел замолчать.

Когда процессия, сделав круг, вернулась в исходную точку, император повернулся, отыскал взглядом на подиуме Августу и громко сказал:

- Посмотри на этого атлета. Ты находишь его уродливым? Так или нет?.. Знаю, что так! А я считаю, что он красив!

Императрица облизнула губы и грубо расхохоталась:

- О, да, мой августейший супруг, этот раб красив. Но, он одет не по обычаю!

- Обычай! Юпитер Капитолийский не нуждается в чучелах! Какой прок властителю неба в тряпках, Августа?

Двинулась новая процессия. Тяжелые, украшенные золотом, колесницы тащили тигры и пантеры, в бешенстве приседая и стегая себя хвостами. Над ними плыли изваяния богинь и богов, и среди них – палатинская статуя самого Германика. Курился фимиам в драгоценных чашах, которые в высоко воздетых руках несли жрецы, приплясывая и кружась. Шествие так же сопровождала ритмичная музыка. Провели диких зверей. Вслед за ними прошли гладиаторы, подняв обнаженные мечи и прикрывая тела щитами. Самых знаменитых бойцов зрители встречали стоя, неистово крича и жестикулируя. Когда один из гладиаторов выкрикнул приветствие, потрясая своим оружием, толпы отозвались единым ревом.

Публика прибывала. Случалось, что на местах, отведенных плебеям, вспыхивали потасовки. По знаку распорядителя, солдаты быстро унимали их ударами палок.  Светило угрожало зноем, воздух накалялся и потрескивал, словно сухие травы в очаге. Невольники обмахивали патрициев павлиньими перьями с перламутровыми переливами. Бедняки обливали себя из сосудов. Весь цирк гудел и волновался.

Наконец, император подал знак. Затрубили рога, и в тот же миг на арену выкатилась лавина всадников с красными копьями, чтобы торжественно возвестить начало новых игр. И пока они рысью объезжали цирк, двести тысяч зрителей отбивали ладонями такт.

Поднялся Домициан, и все на короткое время утихли. В пурпурной тоге, отягощенной златотканым узором, в золотом венце, который сиял и как будто курился в лучах полуденного солнца, император являл собой величественный вид. Его любовница, дочь Тита, которая недавно потеряла отца и почти сразу же овдовела – на Палатине шептались, что не без помощи Домициана – бросила в его сторону пылкий взгляд. Этот взгляд не остался незамеченным. Императрица презрительно скривила губы и с кислой миной повернулась к хорошенькой девушке из гинекея, которая, смеясь, предлагала ей сочный плод. Девушка склонилась и коснулась ее уст губами, и Августа с улыбкой ответила на поцелуй.

Медленно воздел руку император и бросил широкую белую ленту на арену.

Игры были открыты.

Загудели длинные бронзовые трубы. Восемь легких колесниц выпорхнули на арену и понеслись со стрекотом и шумом впряженных четверок. Крики юных, гибких, как девушки, ауриг потонули в вопле зрителей. Они стояли в своих колесницах, откинувшись назад, натянув вожжи, со вспухшими венами на гладких руках, одетые в короткие туники семи цветов. Взмыленные кони, задрав узкие морды, как демоны носились по арене в мутной завесе поднятой пыли. Возницы бичами и резкими выкриками подстегивали их. То одна, то другая колесница вырывалась вперед, и это вызывало новые взрывы криков на трибунах.  Наконец, заезд окончился. Победил аурига в лазоревой тунике, четырнадцатилетний ливиец с широкими скулами и жестокими голубыми глазами.

Домициан Германик спустился с подиума. Озаренный солнцем, аурига спрыгнул с колесницы и, покачиваясь, не совсем твердо ступая по песку после бешеной гонки, направился к императору. Домициан увенчал юношу лавровым венком. При этом руки его задержались на голове возницы чуть дольше, чем это было необходимо. Зрители шумно выражали свой восторг. Домициан глядел на мальчика, и ему нравилось то, что он видел. Длинные волосы ливийца были подкрашены золотой краской. Лицо и ресницы осыпаны золотистой пудрой, отчего взгляд казался прозрачным и текучим, как вода. Император тихо заговорил с ним, но ливиец нахмурился и знаком дал понять, что не знает латыни. По-гречески он тоже не говорил, и Домициан расхохотался.

- Справедливы ли боги, Августа? – закричал он супруге. – Они одаривают варваров во истину неземной красотой, но при этом совершенно лишают ума!

Августа еще больше помрачнела. Ей не нравилось настроение Домициана, его прозрачные намеки. Может быть, он знает о ее ночных прогулках?.. Нет! Это исключено. Что он может знать?

А Домициан на глазах у всего Колизея снял с пальца одно из своих колец и наградил им победителя.

Было еще множество заездов. Солнце свирепо пекло, но цирк по-прежнему неистовствовал. Постоянно происходило какое-то движение, волнения, возникали конфликты, и распорядители успокаивали зрителей. Но жара взяла свое, и, наконец, все стали искать тени под навесами и полями шляп.

Император более не спускался с подиума, по его приказу главный распорядитель щедро награждал победителей. Им подносили золотые чеканные чаши, драгоценности, серебряные лавровые венки с алмазами, горсти сестерциев. Пальмовые ветви, перевитые пурпурной лентой, победителям вручали девушки. Домициан, казалось, потерял интерес к состязаниям. Отвернувшись от арены, весело разговаривал он с юным рабом – новым фаворитом -  чье прекрасное лицо и изящные манеры привлекали взгляды очень многих.

На подиум к нему взошли прокуратор Верхней Германии, курульный эдил и двое рекуператоров. Не обращая внимания на продолжающееся действо, император стал обсуждать  с ними дела государства. Это не понравилось Августе, и императрица наградила его нареканиями. Домициан, смеясь, отвечал ей, что состязания не требуют его вмешательства, а, между тем, он поспособствует делам империи.

Так продолжалось до второй половины дня. Публика стала томиться голодом и жаждой. Домициан обещал щедрое угощение, и теперь, доведя зрителей до крайней степени возбуждения и голода, он с ироничной улыбкой глядел, как поглощаются предложенные яства. Их раздавали в больших и малых корзинах – сенаторам и всадникам, плебеям и провинциалам. Странников, прибывших издалека, чтобы увидеть пышные празднества, одаривали деньгами.

Император тоже вкушал яства, весело разговаривая с приближенными и прекрасными женщинами, окружавшими его.

На нагретую солнцем арену высыпали карлики, потешавшие публику своим уродством. Мимы, лишенные собственных лиц, словно зеркала, отображали происходящее. Они копировали шутовство карликов, озабоченность распорядителей, надменность всадников, кокетство женщин. Один осмелился изобразить самого Германика, и эта смелая выходка была встречена всеобщим хохотом. Домициан жестом подозвал этого мима, похожего на мумию, с блестящей круглой головой, совершенно лишенной волос, и одарил кубком, из которого только что выпил вино. Крутились и кувыркались на песке гимнасты.

Трапеза окончилась. Снова двинулась процессия музыкантов, состоявшая теперь из одних только белокурых юношей. За ними шли девушки в широких пурпурных строфиумах, и осыпали горячий песок лепестками роз и лилий.

Наконец, началось состязание атлетов. Некоторые женщины уходили, но большинство из них все же оставались в цирке, и с удовольствием смотрели на борцов, прыгунов, бегунов и метателей диска. Домициан не был столь строгим моралистом, как Август, поэтому разрешил женщинам присутствовать на атлетических состязаниях. В особенности увлекали публику кулачные бои. Бойцы наносили друг другу удары железными перчатками, и то и дело срывали аплодисменты.

День медленно угасал, мерк свет. Над холмами Рима разливалась кровь Атона, и косматые пальмы купали в ней свои узкие ветви. На тротуары и терракотовые стены домов ложились резные тени. Колизей постепенно погружался в сумрак. До заката оставался час.

Похолодевшее небо глядело сквозь открытый верх цирка, и в нем дрожали звезды, похожие на заплаканные глаза. Наконец, зажгли огни. Над подиумом и портиками, на ступенях амфитеатра появились чернокожие рабы с факелами в руках. Узкие набедренные повязки скрывали их наготу, а голову венчали высокие апексы.

Император вновь бросил белую материю, и она, затрепетав, как огромная ночная бабочка, легла на песок. Из темноты показались полосатые спины тигров, и вот они уже стоят на арене – тяжелые, ужасные в своей ярости и величии хищной смертельной красоты. Начиналась самая захватывающая часть зрелищ: травля и гладиаторские бои.


***

Юлия обвела взглядом амфитеатр. Весь день прошел незамеченным ею, она словно отсутствовала здесь. Порой, рев трибун пугал ее и, очнувшись от забытья, она устремляла взгляд на арену. Адонис время от времени прикасался к ней, поправляя прическу или складки ее паллы. Юлия таяла от прикосновений этих рук, от близости склоненного к ней лица, от дрожащей, как солнечные пятна на глади Тибра, улыбки эфеба, которого она любила сильно, страстно, и в глубине души почитала за божество.

Она так боялась потерять Адониса! Но, мысли ее при этом летели к другому. Там, на площади, за стенами Колизея, стоит ала в блестящих кирасах, и кони, мокрые от пота, пышут жаром. Там, там Юлий Флавий! Ее Юлий, ее недуг, кара богов за цинизм и извращенные безумства юности.

Пять лет назад, в Ариции, на их прекрасной вилле, Гай Корнелий Цельз, ее супруг, принимал молодого воина, и тогда же загорелось ее сердце. Их любовь началась с одного только взгляда. С первого взгляда… О, как же она боялась! Как боялась, что сгорит в этом пожаре, останется горсткой пепла! Но, Юлий отдал ей всего себя. На счастье или на погибель…

И Юлия до сих пор не может простить себе слез Адониса, когда он, в глубине гинекея, в ее тайных покоях с мольбой пал к ее ногам. О, он уже тогда предчувствовал свою беду, этот четырнадцатилетний мальчик, отождествивший себя с ней! Она ласкала его, но думала только о воине, Юлии Флавии, во тьме комнаты, где в глубоких нишах горели светильники, и ночной ветер надувал белые занавеси…

Тигр был повержен. Публика почуяла кровь, и трибуны волновались. Боец с разорванным плечом попирал убитого хищника.

Юлия повернулась к своему вольноотпущеннику. Брови ее, подчеркнутые антимонием, изогнулись, лицо, бархатистое под слоем притираний, почти сливалось с темнотой, но глаза пылали. Казалось, она летит сквозь свет, воздух и время в неизъяснимой пустоте латинского неба. Кровавый цветок страсти цвел в ней, и она запуталась в его лепестках.

Она стиснула плечо юноши, и на него дохнуло ужасом. Ее тонкие, унизанные кольцами, пальцы были цепки, как крючья палачей! Она страдала. Она ничего не могла скрыть от него. И Адонис наклонился к ней, и словно крыльями, покрыл ее своими рукавами. Они целовались. Юлия искала его губы, он отвечал на ее поцелуи, и это вызывало в ней легкую щекотку, ожоги желания.

Еще несколько тигров было убито, прежде чем на арену выпустили группу зверей. С противоположной стороны вышли хорошо вооруженные бойцы. Железные решетки с лязгом упали за ними. Медленно двинулись гладиаторы на середину арены.

Тигры с шумом втянули воздух. Почуяли запах свежей крови. Наводящий ужас рык донесся до трибун. Громадными прыжками звери стали приближаться к бойцам. В них метнули сеть. Зрители бесновались. Кровожадная агония толпы волной докатилась до подиума. Со всех ступеней амфитеатра – верхних и нижних – полетели крики и призывы к убийству. После каждого удачного выпада бойца цирк рукоплескал, если же тигру удавалось ранить человека, публика разражалась ругательствами и хохотом, называя несчастного ублюдком и блудницей.

По всему цирку пылали огни. Юлия в волнении, подхваченная шквалом неистовства, то устремляла взгляд вниз, на залитый кровью песок арены, и тогда отблески факелов алыми пятнами ложились на ее профиль, и драгоценности сверкали бесчисленными гранями; то резко оборачивалась к Адонису, и он видел, как трепещут ее узкие ноздри и сверкают глаза. Вид крови ее возбуждал. Наследственность кипела в ней, связав эротику и кровь, слив воедино в прекрасной, честолюбивой, властной, порочной Юлии тягу к красоте, сексуальным фантазиям и преступлениям всякого рода.

Уже более десятка хищников лежало на песке. Залитые кровью тигры издавали крики агонии боли, похожие на человеческие. Оставшиеся звери жались к решеткам, напуганные людским ревом… И это было только начало! На арене бесконечной чередой гибли львы, леопарды, собаки. Особый восторг публики вызвали слоны, появившиеся под рев труб. Рабы то и дело засыпали бурые пятна крови свежим песком. Факелы начали чадить, и черный дым поднимался к эллипсу звездного неба. Травля окончилась к первому часу третьей стражи.

Вновь двинулось шествие музыкантов. Выпорхнули танцовщицы в развевающихся одеждах. Подвижные и легкие, они, становясь на цыпочки, изящно вытягивали ноги и соблазнительно изгибались, их гибкие тела походили на тростник на ветру. Откуда-то сверху невидимые во тьме рабы сыпали на трибуны охапки свежих розовых лепестков. Музыка заглушала стоны раненых зверей в недрах цирка, и зрители, подогретые вином, которым их угощал император, веселились. Цветочный дождь не прекращался.

Наконец, вышли гладиаторы. Это были невольники из Ливии, Мезии, Финикии. Широкоплечие фракийцы гордо взирали на скаты амфитеатра, озаренные дрожащими факелами. Стройные жители Парфянского царства были подобны молодым иранским скакунам, нервно дрожащим при приближении наездника. Показались могучие женщины с узкими талиями и сильными мускулами плеч и рук. Их отдавали ланистам еще девочками, и они, подобно весталкам, давали обет целомудрия, посвящая себя битвам. На лицах многих дев виднелись шрамы, придававшие им странную притягательность, возбуждая извращенное влечение, наводя на мысль об экзекуции и наслаждении унижением.

Двадцать мужчин и двадцать женщин неподвижно стояли на арене.

По знаку распорядителя были сорваны синие хламиды, скрепленные металлическими булавками. Их тела были натерты маслом, по гладкой коже скользили матовые блики. К широким поясам были пристегнуты короткие и длинные мечи, ремни круглых щитов охватывали руку. Голову каждого гладиатора венчал шлем с высоким султаном, железные поножи облегали голени. Короткие юбки из леопардовых шкур прикрывали бедра для того только, чтобы придать бойцам наиболее дикий вид. Меж полных обнаженных грудей женщин лежали черные амулеты.

Звуки медных рогов и барабанная дробь призвали гладиаторов из императорского училища, и они вышли последними в пышном придворном наряде. Это были неукротимые скифы из причерноморских степей.

В последний раз поднялся Домициан и бросил на арену белую материю. Главный распорядитель возвестил бои без пощады. Трибуны взревели. Гладиаторы повернулись и слились с темнотой. В освещенном круге арены остались двое бойцов. Они медленно двинулись по кругу, будто исполняя ритуальный танец. И вдруг, со звоном выхватив мечи, сшиблись!

Адонис не хотел видеть этого, душа его противилась подобным зверствам. Он умолял Юлию покинуть цирк. В ответ она приподняла край своей одежды и велела ему развязать ленты сандалий. Он покорно, едва не плача, распустил банты и чуткими пальцами заскользил по коже ее ног, в то время, как на арене звенели мечи и раздавались первые крики боли. Он видел, что она не в себе, что она дрожит, он ощущал этот запах – запах надвигающейся болезни. Только не это, только не это! – повторял он про себя.

- Уйдем, Юлия, умоляю тебя! Разве есть прелесть в избиении человека человеком? Зачем это? Для чего? Уйдем!

Она раздраженно дернула плечом:

- Люди, Адонис? Где ты видишь людей? Ты заблуждаешься! Это рабы!

Эфеб закусил губу, но не стал возражать. Я тоже раб, - лишь подумал он в тоске, охватившей его.

Снова пролилась кровь. На этот раз самые свирепы хищники убивали себе подобных под рев сумасшедших трибун. После того, как прислужники-эфиопы протащили по песку труп гладиатора, убитого в первом поединке, публика лишь разогрелась. Теперь толпа испытывала жажду. Ей нужна была еще кровь. Лишь только Адонис беззвучно оплакивал несчастного финикийца, и Юлия, забавляясь, стирала слезы с его бледного лица.

Бои продолжались.


***


Внезапно на подиуме возникло движение. Вскочили жрецы. Придерживая складки своих одежд, они о чем-то возбужденно разговаривали с императором. Юных принцепсов Веспасиана и Домициана окружили женщины гинекея и повели к Августе, которая в волнении барабанила пальцами по столику с напитками. Красивый дородный прокуратор и курульный эдил, оставшиеся у ложа Германика, сжали рукояти мечей. Только мальчик в пышном наряде погруженного в негу Востока спокойно сидел у ног императора, забавляясь своими браслетами, и с циничной улыбкой смотрел на происходящее.

На Домициана было страшно смотреть. Его белое, как известь, лицо и налитый кровью затылок свидетельствовали о том, что этот жестокий и мстительный человек в бешенстве. Жестом он отстранил жрецов. На подиуме, в портиках, даже на нижних ступенях услышали, как он приказал замолчать «гадалкам» и «халдеям». К подиуму приволокли вопящего человека, какого-то ремесленника в простой тунике. Домициану донесли, будто бы плебей этот сказал, что «гладиатор-франк не уступит противнику, а уступит распорядителю игр».

Напрасно несчастный уверял, что ничего подобного не говорил. Что он - бедный горшечник, отец многочисленного семейства, которое без него пропадет. Цирк волновался. Многие на верхних трибунах, ничего не разобрав в дрожащем полумраке, громко кричали и выставляли сжатые кулаки. Домициан, в бешенстве, с пеной у рта, вскочил и разразился бранью. Толпа, большей частью плебс, ответила ему тем же. Ослепленный яростью, Домициан приказал усмирить публику ударами палок, а ремесленника вытащить на арену и бросить собакам, выставив надпись: «Щитоносец – за дерзкий язык».

Горшечник отбивался изо всех сил, но его держали так крепко, что трещала его шерстяная туника. На арену выпустили псов. Ход игр был нарушен, публика, еще не до конца разобравшись в происходящем, в оцепенении смотрела на травлю. Даже когда ремесленника рвали на части, и он оглашал цирк нечеловеческими криками страдания и ужаса, толпа безмолвствовала. Но, когда приговор был приведен в исполнение, когда все кончилось, цирк взорвался криками негодования!

Домициан за четырнадцать лет правления снискал всеобщую ненависть. Народ знал его жестокость. В амфитеатре вспыхнули беспорядки. Удары палок распорядителей сыпались на головы плебеев, а те отвечали ударами кулаков. Консульские ложи и портики над подиумом стали быстро пустеть. Женщины в безумном страхе покидали цирк и в спешке забирались в носилки, ожидавшие на площади. Прибежали преторианцы и взяли в плотное кольцо свиту императора, где, как языки пламени, метались пурпурные одежды жрецов.

- Идем, госпожа! – умолял Адонис, хватая Юлию за руки. – Здесь нельзя больше оставаться. Мы погибнем!

Задетая за живое, Юлия бросила:

- Ты боишься черни, мой Адонис? На что ж тогда, скажи, преторианцы?! На что конница там, на площади?!

Но, он не слушал, он все твердил:

- Юлия! Нужно уйти отсюда! Умоляю!

- Я не побегу! О, Юпитер! На что это будет похоже?

- Юлия…

- Что такое? Ты плачешь?! – И в самом деле, слезы брызнули из глаз юноши. – Ты так боишься?!

- Я боюсь только за тебя, госпожа. Оглянись! Сегодня здесь убили многих, и убьют еще!

Некоторые люди стали спрыгивать на арену, в порыве безумства за ними последовала толпа. Преторианцы с трудом сдерживали эту лавину, пытаясь остановить людей ударами мечей плашмя. Личная охрана императора расчищала проход к воротам. Но все же, свита Домициана и Августы была затоплена  шумящей толпой. Сановники, консулы, рабы в дорогих нарядах, девушки, жрецы словно потонули в ее бурных волнах. Во всаднических ложах началась давка. Кто-то выпустил зверей. Тигры и львы метались по арене. Солдаты перешли в атаку. Уже были раненые и убитые.

Адонису и Юлии пришлось спуститься на арену. Держась за руки, они побежали по вязкому песку вдоль стены из кирпича. Нужно было выбираться, во что бы то ни стало. Юноша, одной рукой прижимая к себе любимую женщину, прикладывал немалые усилия, чтобы пробиться к выходу.

Площадь перед цирком была затоплена огнями. Шум стоял невообразимый. Расчищая себе дорогу и разбрасывая бегущих, пронеслась ала и ворвалась в цирк. Юлия прижалась к теплой стене, ладони ее ощущали шероховатости и трещины камня, тонкие ноздри трепетали. Ей был противен запах и вид толпы. На ее прекрасном лице не было страха. С выражением брезгливости смотрела она на вспыхнувшие беспорядки. Адонис был рядом и старался защитить Юлию от камней, которые выбегавшие на площадь плебеи швыряли в преторианцев.

Во главе пронесшейся алы Адонис заметил всадника в золотом шлеме. Суровое неподвижное лицо, край серебристого диплойса. Флавий, префект, на днях занявший должность претора, приближенный императора, которого он ненавидел, но был вынужден уважать. Нет, Адонис не забыл о Флавии, и сейчас этот человек был здесь как нельзя кстати. Он мог спасти Юлию.

Сенаторы и сановники, их жены, разодетые, привыкшие к роскоши матроны; придворные, представители всаднического сословия с золотыми обручами на головах; купцы и разбогатевшие вольноотпущенники в ужасе покидали площадь – кто в повозках, носилках, но многие пешком. Толпой овладел азарт преследования, и плебеи с воем, бранью и хохотом побивали камнями сановников.

Из ворот цирка появлялись все новые и новые толпы народа. Отряды преторианцев выстроились в боевом порядке, ощетинившись копьями и прикрывая тела щитами. Солдаты двинулись на людей. Полилась новая кровь. В толпе началось волнение. Передние ряды, не желая быть убитыми, рванулись назад, к цирку, но из ворот напирали валы зрителей, с которыми расправлялись всадники алы Флавия. Люди гибли в страшной давке. Тех, кто падал, затаптывали насмерть. Мелькали страшные, окровавленные лица, руки. Крики людей слились в сплошной вой ужаса! Слышались команды центурионов, от Палатина к площади бежали новые отряды преторианцев.

Адонис в отчаянии оглядывался в поисках спасения. Вдруг он увидел громадного раба-именователя из дома Юлии с кинжалом в руке, которым он расчищал себе дорогу. Как могучий африканский слон, двигался невольник в их направлении. Что-то отрывисто прокричав, он подхватил Юлию на руки и быстро понес к носилкам. Прибившиеся к ним рабы двинулись вслед за именователем, который бежал впереди, разбрасывая людей, оказавшихся у него на дороге.

Носилки, убранные златотканой парчой и шелком, привлекли внимание бунтарей. Полетели камни. Рабов-носильщиков стали избивать палками.
 
В этот миг в воротах цирка появились всадники. Народ разбегался от храпящих лошадей и мечей легионеров, обагренных кровью. Стрелы арабских лучников свистели и вонзались в спины людей. Смуглые арабы с профилями хищных птиц, смеялись и, отставив локоть, натягивали тетиву.

Камень угодил в голову Адониса, содрав лоскут кожи. Он вскрикнул и отер рукой испарину и кровь. Он пытался не отстать от именователя, быть с Юлией, но толпа уже оттеснила его и понесла в сторону. Он видел, что на носилки напали, и сердце его остановилось от ужаса. Всадники лавиной выкатывались из цирка. В свете факелов сверкало оружие и сбруя их лошадей.

- Флавий! Флавий! Помоги! Здесь Юлия, помоги ей! О, всемилостивые боги!.. Услышь меня, претор, это я зову тебя, я, Адонис! Ей не выбраться отсюда, никогда, никогда! – взывал сириец в отчаянии, глядя на Флавия, с ожесточенным лицом кричавшего что-то своим солдатам. Голос Адониса тонул в реве разгоревшегося кровопролития.

Конь Флавия поднялся, молотя по воздуху передними ногами, длинная грива его взлетела, подобно эскадронному знамени, с уздечки падали хлопья пены. Взгляд претора скользнул по толпе, и вдруг выхватил из нее юношу в разорванной сирийской одежде, с окровавленным лицом, подающего ему отчаянные знаки. Он узнал его. Это был сириец из дома Юлии, ее вольноотпущенник. Юноша что-то кричал и указывал в сторону золоченых носилок. В следующее мгновении Флавий все понял и ринулся вперед с обнаженным мечом. Люди падали, как снопы пшеницы, это только подстегивало ярость претора. Рабы, не смея бросить носилки и защищаться, терпели жестокие побои нападавших, и медленно продвигались к одной из боковых улиц.

Флавий отдернул полог.

- Юлия! О, боги, ты здесь!

- Да, претор. Я на волосок от гибели!

- Ты не ранена?

- Нет.

- Ничего не бойся, милая. Скоро ты будешь в своем доме.

- Теперь я уверена в этом, претор, - сказала Юлия, с гордостью глядя на Флавия. Он оскалил зубы и задернул полог.

- Воины! Охраняйте эти носилки! – закричал он. Несколько всадников осадили лошадей и поскакали к носилкам, взяв их в плотное кольцо. – Вы в распоряжении знатной матроны, покуда она будет нуждаться в вас. Это приказ, - сказал Юлий и, хлестнув коня, ускакал.

Адонис бежал рядом с носилками. Он не ощущал ни боли, ни усталости, напротив, был рад тому, что осталась позади площадь, где творится ужасное кровопролитие. Взгляд его время от времени скользил в просвет между занавесями, и тогда он видел силуэт Юлии, закрывшей лицо руками.

Один из всадников держал факел, вокруг которого сгущался предрассветный мрак, черные лоскуты бездны. Шум побоища удалялся, теперь он не опаснее морского прибоя. Они миновали кварталы бедняком и стали подниматься на холм. Улицы были пустынны и хорошо освещены. Где-то хлопали двери и вскрикивали женщины. Колоссальные триумфальные арки с резкими черными тенями возносили императорские отличия к темному небесному шатру.

Рим, как затравленный тигр, укусил своего императора.

Над холмами уже поднималась прозрачная заря.