Дачные истории - 2

               
                НЕХОРОШАЯ  ИГРА

       Ах, какой стоял чудный день! Просто редкостный. И я, бесстыдно  впадая  в  банальность, мысленно повторяю, что «есть в осени первоначальной  короткая, но дивная пора…» и  далее  по  тексту, и  что  «день стоит как бы хрустальный» и то, что «благодатны вечера» -  и никуда от этих строк не деться, и лучше  не придумать,  не сказать.  Солнце мягко гладит мои колени, и тончайшая серебряная паутинка, изловчившись, зацепляется за мой нос, и  тишина  разливается  по саду…

      Почти музыкально поскрипывает подо мной садовый диванчик, на котором я, с приятной сердцу книжечкой в руках, чувствую себя в полной гармонии с окружающим миром.  Филиппа  с  Сашей  не слышно – они ушли играть в сад вместе со своей кудрявой подружкой - соседской девочкой Дашей. Ребята тихо расположились на резном крылечке садового домика, затейливо придуманного семейным архитектором – дедушкой Николаем Викторовичем, который сделал себе в нем творческую мастерскую. 

      В такой благостный день кажется совершенно невероятным, чтобы что-нибудь могло нарушить эту идиллическую  картину. На минутку, оторвавшись от книжки, я поднимаю голову, и вижу приближающуюся ко мне кудрявую подружку моих мальчишек.  Подойдя поближе, Даша останавливается в нерешительности, а потом, глядя куда-то в сторону, тихо  произносит: «А там Филипп Сашу душит…»  «То есть, как это  ДУШИТ,- не понимаю я, - что это ты такое говоришь?»  «Да…, - еще тише произносит Даша, - душит… веревкой…» 

     Мгновенно отшвырнув в сторону  свою книжечку, я хватаю Дашу за руку, и бегом тащу ее к домику дедушки Николая Викторовича.  Приближаясь, я  вижу странную в своей беззвучности картину: на ступеньках  домика, лицом друг к другу, молча, сидят оба моих мальчишки, причем Филипп, действительно держит в руках веревку, перекинутую через шею Саши. А поскольку сделать настоящую петлю он не умеет, то  просто держит веревку одной рукой за оба конца, как галстук. И, что уж совсем невероятно, сидящий перед Филиппом Саша ничуть не сопротивляется! Он, молча, хотя и  с явным негодованием, глядит прямо в лицо своему братцу. Глаза его полны прозрачных, переливающихся на солнце слез, а нижняя губа, с опущенными вниз уголками, чуть выдвинута вперед. «Филипп, - вне себя кричу я,  хватаясь  за веревку, - ты что такое делаешь?!  Ты что совсем  рехнулся?  Ты кто – фашист, бандит, гестаповец?» - продолжаю я кричать.   На шее Сашки я  с ужасом вижу красный след от веревки. А юный  вешатель смотрит на меня невинными голубыми глазами, и улыбается:  «Ну, бабушка,  ну что ты, ну это же игра такая!»  « Хорошенькая игра! Хорошенькие игрушечки! Придумал! С ума сойти  можно!» И оказавшейся в моих руках веревкой, я  хорошенько вздуваю его по попе: «В следующий раз получше придумывай игры!» А затем, взяв в свою руку Сашкину  ладонь, я отвешиваю Филиппу хорошую затрещину, а потом увожу "повешенного" с собой.

     Но что же, все-таки, произошло?  И почему отнюдь не трусливый Сашка покорно, как овечка, молчал? Я помню, как однажды, рассердившись на свою другую бабушку, он, срывающимся от обиды голосом, кричал ей: «Я на тебя  РУГАЮСЬ!» Нет-нет, он совсем не трус, и я думаю, дело здесь совсем в другом. По-моему,  Сашка просто хотел, чтобы Филипп сам это понял и почувствовал, чтобы ему самому стало СТЫДНО. Это был молчаливый протест, полный внутреннего сопротивления. Сашка ОТКАЗЫВАЛСЯ  играть с Филиппом в такую ужасную игру, всем своим видом говоря:  Филипп,  так нельзя,  я  ведь  твой брат!... 
К диванчику  своему я больше не вернулась.  День был  безнадежно испорчен.
Да-а… Быть может, надо  что-то делать с телевизором?  Разбить его что ли?...