Помни, сынок!

Документальная повесть
НЕ ОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Здравствуйте, Николай Гаврилович! Спешу сообщить, что завершил вашу фронтовую одиссею. Пишу и горько сожалею, что вы не дожили до очередного светлого дня Победы, что не увидите свои воспоминания, воспоминания других ветеранов о боевом пути 381-й стрелковой дивизии, прошедшей с боями многие фронтовые вёрсты Великой Отечественной. И, хотя это письмо останется не отправленным, всё равно пишу и надеюсь, что, может быть, кто-то ещё жив. Впрочем, даже если и никого из вас не останется в живых, не успокоюсь, потому что знаю: живы ваши дети, внуки, правнуки, которые должны знать, как вы сражались с фашистами, как отстояли Родину, как победили.
Здравствуйте, молодые люди, здравствуйте, Кольки, Вовки, Сашки! Обращаюсь к вам: вспомните, хотя бы по рассказам, по книжкам и кинофильмам, как ваши деды и прадеды, прожившие сложный и необычный отрезок минувшего века, сохранили любовь к Родине, патриотические чувства, честь и достоинство. Быть может, в ком-то из вас проявится армейская жилка, и вы будете постигать военную науку, учиться защищать Родину. Это прекрасно! Вспомните, как ваши предки стойко переносили тяготы и лишения. Вспомните!.. Впрочем, что я говорю, ведь и на вашу долю хватило лихолетья в Афганистане и Чечне... И всё-таки вспомните ваших дедов и прадедов! Может  быть, в них вы узнаете себя, смелых, где-то бесшабашных...
В повести нет выдуманных историй, фамилии действующих лиц не изменены. Она написана от лица главного героя Н.Г. Пасечника. В ней вы, может быть, узнаете своих родных и близких. А, может быть, кто-то из «старой гвардии» златоустовцев вспомнит и расскажет, где конкретно в Златоусте формировалась 381-я дивизия, и как её воины стойко сражались на фронтах Великой Отечественной войны.
ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА
Августовской ночью 1942 года, за час до рассвета, эскадрон подняли по тревоге. В полной боевой готовности, на лошадях, кавалеристы спешно продвигались на станцию. Предстояла погрузка в вагоны. Один эшелон с кавалеристами уже был готов к отправке на фронт. В другом  эшелоне долго возились с лошадьми, которые не хотели заходить в теплушки. Они брыкались, упирались, словно догадывались, что впереди их ждут суровые испытания. Всем солдатам выдали сухой паёк, состоящий из сухарей, маргарина и кускового сахара. На станциях, где останавливался эшелон, ничего нельзя было купить: исчезли спички, соль, мыло, табак, — всё теперь отпускалось по карточкам.
— Чем дальше мы продвигались на запад, тем чаще встречались санитарные поезда, — рассказывает бывший воин 381-й стрелковой дивизии Николай Гаврилович Пасечник. — Раненые молча смотрели в окна. Нам хотелось поговорить с ними, но на вопрос: «Как там?» следовал вздох и ответ: «Трудно, ребята...» Плакали женщины, глядя на окровавленные бинты фронтовиков. Мы хорошо понимали, что на всех фронтах идут тяжёлые бои: враг рвётся к Сталинграду, Северному Кавказу, блокировал Ленинград. Мы же ещё в пути. Лишь на рассвете наш эшелон проследовал окраиной Москвы. В небе на большой высоте, удерживаемые тросами, виднелись аэростаты, на земле — противотанковые ежи, рвы и окопы, дзоты, замаскированные еловым лапником.
Высадились на какой-то станции. Накрапывал дождь, и спать не хотелось. Скорее бы утро. Но и утром дождь не переставал бусить. Ветер беспрерывно гнал тяжёлые облака, шумели деревья. Продрогшие и голодные, мы подтрунивали друг над другом.
После завтрака  меня подозвал командир взвода младший лейтенант Зыков. Он был чем-то озабочен. Мы направились к стойлу лошадей. Командир подошел к лошади по кличке Зорька, дал ей кусочек сахара, обнял и какое-то время стоял молча, затем повернулся ко мне и сказал:
— Возьми Зорьку... Жалей и ухаживай за ней. Умнейшая лошадь! Она в армии уже больше нашего с тобой. Она... она никогда не подведет — голос его дрожал.
— А вы? — спросил я.
— Мне приказано явиться за назначением без лошади.
На рассвете мы проследовали через Вологду без остановки и только за Череповцом остановились. Выгрузились и углубились в лес километра на два от железной дороги. Там рассредоточились и приступили к строительству землянок. Каждая землянка должна была вмещать отделение бойцов.
По ночам прибывали новые эшелоны с войсками. Как и мы, выгрузившись, они устраивали своё житьё-бытьё. Говорили, что до нашего прибытия здесь находилась 381-я стрелковая дивизия, вышедшая с боями из окружения, и теперь шло её переформирование. Нам предстояла дальнейшая служба в этой дивизии. Ранее переданные нами лошади пошли в обозы пехотных подразделений и в артиллерийский полк этой дивизии. А теперь приказано сдать остальных лошадей.
Пришла пора прощаться с Зорькой и мне. Я погладил её, прижался к голове и прошептал: «Прощай, Зорька».
Бывшие кавалеристы были распределены по разным полкам дивизии. Николай Пасечник попал в 1261-й стрелковый полк 381-й дивизии, той самой дивизии, сформированной ещё в сентябре 1941 года в городе Златоусте. Больше месяца Пасечник провел в Череповецких лесах, где обучался стрельбе из стрелкового оружия и многим военным премудростям.
— Однажды утром вместо полевых занятий, — рассказывает Николай Гаврилович, — мы отправились к железной дороге, где на перегоне стоял небольшой состав, а в нем располагался санпропускник. Мы постриглись, помылись, сменили белье, заменили шинели на новые. Пришло время расставаться с обжитыми местами. Уже на следующий день наш эшелон прибыл на станцию Селижарово. Помню, шел холодный дождь. Каждый шаг давался с трудом. Промокшая шинель тянула к земле. С наступлением темноты мы двинулись к фронту. Разжигать костры или курить, не прикрывая огня, строго запрещалось. В ночном небе беспрерывно гудели самолеты. Наконец-то, привал. Там, где мы остановились, валялись снарядные и винтовочные гильзы. Лес почернел от копоти. Стояла зловещая тишина...
Тут Николай Гаврилович перевел дыхание, собираясь с мыслями. И мне показалось, что ветеран памятью сердца пытается пережить ещё раз то, что когда-то пережил.
... Шёл ноябрь 1942 года. Холодало. Давно пора было сменить пилотки на шапки, но обозы, как назло, где-то застряли. Только с наступлением холодов улучшилось состояние дорог, и подошли обозы. Улучшилось и снабжение продовольствием. Получили зимнее обмундирование. Стало легче на душе. С шутками и прибаутками говорили о сухарях. При дележке продуктов на ровном месте расстилалась  плащпалатка, на неё равными долями по количеству бойцов раскладывались продукты. После чего один отворачивался, а второй, указывая на одну из порций, спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся называл фамилию, и тот забирал свою порцию.
Много лет спустя после войны Н.Г. Пасечник в этой связи вспомнил забавный случай.
— Мы стояли в обороне, нейтральная зона между нами и немцами была до двухсот метров. Под вечер принесли продукты, и началась дележка. Не знаю, как об этом узнали немцы, но на вопрос: «Кому?» с немецкой стороны кто-то крикнул: «Ивану!» Фашист кричал явно из укрытия, его не было видно, а то бы снайпер Миша Мицкевич враз успокоил его.

В ЛЫЖНОМ БАТАЛЬОНЕ
— Товарищи бойцы, кто умеет ходить на лыжах? — обратился к нам командир взвода.
Я первым подал голос. Командир сообщил, что в дивизии формируется лыжный батальон. Потом он внимательно выслушал меня и порекомендовал пойти в лыжбат. Видимо, потому, что я казался ему физически крепким. Я и в самом деле был таковым. Меня тут назначили командиром отделения. Так я попал в лыжбат, а это значит — изнурительные марши, многодневные ночные переходы, маневрирование...
Как-то ближе к вечеру мы вошли в большое село и на обочине дороги увидели женщин и детей: дети дрожали от холода, а женщины печально смотрели на нас. Одна из женщин обратилась к нам:
— Сыночки, сколько же вы будете отступать?
— Как отступать? Мы идем наступать, — отвечали мы.
— Ой-ой-ой! Сколько вас уже прошло, а фашист все еще на нашей земле.
Тут разговор прервался, так как появились всадники. Один из них в бурке и лихо заломленной набок папахе, с большими усами, как у Чапаева, привлек наше внимание.
— Кто это? — спросил я командира взвода младшего лейтенанта Хорошилова.
— Ты что, не знаешь? Это же комдив Маслов со своими помощниками.
Так Пасечник впервые увидел своего командира дивизии. Перед тем, как разойтись по избам, командир взвода обратился к нам: «Кто желает перед боем вступить в комсомол?» Желающие тут же написали заявления.
— А в партию можно? — спросил я.
— А почему нельзя...
— А кто даст рекомендации?
— За рекомендациями дело не станет, они будут после первого боя.
Командиром роты назначили лейтенанта Павла Власова. Ему в ту пору было двадцать лет. И был он невысокого роста, в аккуратно подогнанном обмундировании, не по годам серьезный и немногословный. Говорили, что он родом из Архангельской области. А еще он был отчаянно смелым, не терялся даже в самой сложной обстановке. Не любил, когда к подчиненным придираются по мелочам.
В перерыве между боями, когда мы отдыхали, командир взвода привел к нам комсорга лыжного батальона Сергея Богданова, худощавого блондина с нежным румянцем на щеках и пушком над верхней губой, которого, по всей видимости, еще не касалась бритва. В ту пору комсоргу шел девятнадцатый год. Однако он уже успел повоевать, и это важное обстоятельство поднимало его авторитет в наших глазах. Говорил он громко, четко выговаривая каждое слово. И уже через несколько минут казалось, что Богданова мы знаем целую вечность. На комсомольском собрании тогда обсуждался вопрос: «Место и поведение комсомольца в бою». Но это собрание больше походило на беседу. Комсорг говорил, что он родом из этих мест и что с первых дней войны увидел своими глазами, какой «новый порядок» принесли гитлеровцы нашему народу, — виселицы, расстрелы, насилие...
— Могу я быть уверенным, что вы не дрогните в бою? — спросил, глядя на нас, комсорг. Мы дружно ответили: «Да!»
ПРИКАЗАНО ВЗЯТЬ ДЕРЕВНЮ
Коротким кажется осенний день. С наступлением темноты продолжаем движение, не встречая сопротивления фрицев. В ночь с 24 на 25 ноября роте приказано занять деревню Ряднево. Разведка доложила ротному, что в деревне противника нет. Но нам кажется, что он где-то рядом. Комвзвода Хорошилов, определив место обороны для моего отделения, повел остальные на их участки. Впереди, метрах в трехстах, виднелись холмы, которые заслоняли обзор. Я взобрался на чердак крайней избы и, сделав отверстие в крыше, стал осматривать окрестность. Увидел церковь, за которой должна быть железная дорога Новосокольники-Насва, где, возможно, и притаился противник. Но как я ни всматривался вдаль, ничего подозрительного не увидел.
Пулеметчик Банщиков и его второй номер Благовидов готовили к бою ручной пулемет. Спустившись  с чердака, я определил место расчету противотанкового ружья. Комвзвода поторапливал, — рытьё стрелковых ячеек продвигалось медленно, так как мерзлую землю саперными лопатками быстро не одолеть. Прибежал вестовой Николенко и сказал командиру взвода, что его вызывает ротный. На дороге, со стороны церкви, показались маскировочные халаты. Спохватившись, кто-то из бойцов закричал: «Немцы!..» Я бросился на чердак, где был установлен пулемет, и приказал Банщикову открыть огонь. За пулеметными очередями последовали винтовочные залпы. Немцы развернулись в цепь, залегли и дали залп по чердаку, откуда мы вели огонь. Оставшиеся в живых немцы поднялись и побежали, оставляя раненых и убитых. Я почувствовал резкую боль в левой ступне. И тут из-за холма выполз танк с черной свастикой на броне. Лязгая гусеницами, он полз в сторону сарая, где залег расчет противотанкового ружья. «Только бы не растерялись бронебойщики» — пронеслось в голове. Я вздохнул с облегчением, когда танк зачадил черным дымом. Подбили! Молодцы! На какое-то мгновение прекратилась стрельба. И вдруг один из лежавших фрицев зашевелился и, резво вскочив, побежал.
— Банщиков, за мной! — и мы бросились догонять убегающего фрица. К нам присоединился Алеша Рудаев. Банщиков и Рудаев первыми настигли фрица. Тот, коверкая русскую речь, просил, чтобы его не убивали.  «И а есть дойч комсомол», — лепетал он.
— Видно, гад, какой ты комсомолец! — кричал, запыхавшись, Алеша. Когда Банщиков рванул на немце куртку, мы увидели на груди пленного железный крест... Противник открыл огонь. Пришлось залечь. Банщиков на всякий случай вывернул карманы фрица и забрал документы. Только к вечеру стрельба стихла. От избы, с чердака которого мы вели огонь, остались тлеющие головешки. Ребята из отделения показали себя настоящими бойцами, не дрогнули в первом бою. Остатки  недобитых гитлеровцев отступали в сторону станции Горки.
НА ВЕЛИКИЕ ЛУКИ
381-я стрелковая дивизия наступала на Великие Луки с севера. Сплошного фронта у противника не было, он сосредоточил основные силы на защите наиболее важных участков, организуя опорные пункты. В первый день наступления дивизия перерезала дорогу Великие Луки — Насва. После чего 1261-й полк повел наступление на западную окраину Великих Лук, а остальные силы, в том числе и отдельный лыжный батальон — в направлении Новосокольников.
...Вздрогнула земля. Сразу в нескольких местах загорелись дома и постройки, окрестности заволокло едким дымом — противник методично обстреливал Ряднево. Скрежетал металл от частых разрывов снарядов. Казалось, кто-то бьёт в барабан. Короткими перебежками отделение Пасечника отошло на небольшую высотку и стало окапываться. Мерзлая земля с трудом поддавалась, но все же каждый стремился поскорее вырыть стрелков ячейку. Артобстрел усиливался. Ближе к вечеру прибежал вестовой и передал распоряжение срочно явиться к командиру роты.
В последних числах ноября 1942 года меня и Власова приняли кандидатами в члены партии. А еще командиры лыжбата поздравили меня с представлением к награждению медалью «За отвагу». Правда, эту медаль я так и не получил. Начались тяжелые бои и, видимо, затерялись где-то мои наградные документы.
... Выпавший ночью снег замаскировал земляные работы, и теперь стрелковые ячейки для каждого из нас были своего рода маленькими крепостями. 28 ноября 1942 года в девять часов утра шквал огня с новой силой обрушился на наши позиции. Горели дома, слышались крики и стоны. Жители села бежали в лес, надеясь там найти спасение. Когда артобстрел прекратился, мы увидели два танка, а за ними, словно огромная змея, вытянулись в цепь гитлеровцы. Неизвестно, чем бы закончилась для нас эта атака, если бы сзади не послышалось дружное «Ура!». Оглянувшись, я увидел, как соседние подразделения пошли в контратаку.
Бои, бои, бои... Им не было счета.
— Как-то после боя мы остановились на постой в доме, где жила молодая женщина с двумя детьми. Женщина хлопотала у печи, а дети с любопытством смотрели на нас. И тут мальчик лет пяти нарушает наше неловкое молчание:
— Вы наши?
— Наши! — с улыбкой отвечает кто-то из бойцов.
— А я знаю, что вы наши.
— Как это?
— А вот так, — и мальчик, склонив головку набок, выразительно посматривает на наши шапки с красными звездочками.
— А как тебя звать? — спрашиваю.
— Сашка, — осмелел малыш, — а его Ваня, маму — Клава, папу — Василий, только его нет дома, он — в Красной Армии.
У меня сохранились две галетки от сухого пайка, и я их тут же отдал Саше и Ване. Бойцы стали угощать ребятишек, кто сухариком, кто кусочком сахара. В это время хозяйка вытащила из печи большой чугун с вареным картофелем, слила воду, а потом поставила чугун на стол со словами: «Угощайтесь. Чем богаты, тем и рады!.. Дала бы соли, да соли давно нет...»
— Нам бы чайку горяченького, — попросил Банщиков.
— Заварки нет, а кипяточку сделаю, — засуетилась хозяйка.
Не ожидая повторного приглашения, мы принялись уплетать картошку за обе щеки. С пылу да с жару, она горячила и приятно обжигала пальцы. Подкрепившись, мы занялись своими делами. А какое у солдата дело? Заштопать шинель, пробитую осколками, поменять стельки в валенках или подремать. Одному Банщикову не сиделось. Он вышел во двор, но вскоре вернулся, держа в руках четыре штыковые лопаты. Работа нашлась всем. Эти лопаты облегчили нашу задачу, и мы, быстро сняв мерзлый грунт, стали орудовать сапёрными лопатками. Уже завершали работы, когда всё вокруг загрохотало. Загорелось несколько домов. Жители, не зная, где укрыться от огня, выбегали на дорогу. Выбежала и хозяйка дома, в котором мы только что находились. Она держала на руках маленького Сашу и громко звала Ваню. В это время разорвался снаряд, и женщина с сыном, как подкошенная, осела. Выбежавший из дома Ваня со слезами на глазах кричал: «Мамочка, миленькая, вставай...»
— Ты что рот раззявил? — Пасечник подозвал бойца Маликова и дал ему свой перевязочный пакет, чтобы тот помог.
Но тот вскоре вернулся и, отдавая пакет, с горечью сказал: «Им уже ничем не поможешь...».
... Несколько суток рота вела бой без сна и отдыха. Бойцы еле передвигали ноги. Задубевшие на морозе шинели позванивали при ходьбе. Сейчас трудно поверить, но мы спали на ходу: сон был неглубоким, настороженным и коротким. Упавший продолжал спать на снегу, пока его не поднимут. Мы наступали на окраину Великих Лук из района старого кладбища, но вскоре вынуждены были залечь под плотным пулеметным огнем врага. Расстояние между нами и противником быстро сокращалось. Хорошилов дал команду: «Приготовить гранаты!» У каждого — несколько лимонок — «карманная артиллерия». Полетели гранаты... Гитлеровцы залегли. Отчетливо слышна команда: «Форверст, форверст...». Но вражеская атака захлебнулась. В очередной раз опасность миновала и можно было пошутить, смех и шутки на войне снимали нервное напряжение. Мы научились обогреваться, разводя в своей стрелковой ячейке маленькие костерки из сухих дров и веток, которые почти не давали дыма. Война нас многому научила и, прежде всего — преодолевать страх.
Однажды под Гребнево рота из полка нашей дивизии, не выдержав натиска фрицев, стала пятиться назад. Вот-вот начнется паника. Вдруг слышу: «Стой! Назад!» Комдив Маслов бежал навстречу и кричал: «За мной!»
Когда атака была отбита, бойцы с восхищением говорили: «Наш батя — герой! С таким  хоть в огонь, хоть в воду!» Позже «солдатский телеграф» сообщил, будто командующий 3-й Ударной армией генерал-лейтенант Галицкий выговаривал комдиву: «Разве можно так рисковать?.. Бойцов в атаку должны водить командиры взводов и рот!» На что комдив сказал: «Я не мог поступить иначе!»
В начале января 1943 года во время рекогносцировки начальник штаба дивизии полковник Раков и начальник штаба отдельного лыжного батальона капитан Измайлов наткнулись на поисковую группу противника. Их жизнь была на волоске от смерти, когда бойцы взвода открыли огонь и отвлекли противника на себя. Разгоряченные офицеры, отстреливаясь, успели отойти на позиции нашего взвода, который тогда занимал оборону недалеко от Кислого озера.
... Мины и снаряды рвались повсюду. Слышались стоны и крики о помощи. Бой длился уже несколько часов, ослабевал наш ответный огонь, так как рота несла большие потери. Санинструктор Хасанов делал перевязки и помогал раненым перебраться в одну из землянок. Но он не мог помочь нам, так как мы ушли далеко вперед и надо было ползти по открытому полю. А мороз крепчал. Я замерз до такой степени, что не мог пошевелить пальцами ног. Я их не чувствовал... Пролежать световой день на снегу при тридцати градусах мороза!.. А гитлеровцы, словно из-под земли, поднимались во весь рост и, развернувшись полуподковой, шли в атаку. Они что есть мочи, горланили, прошивали снег автоматными очередями. На белом снегу хорошо видна черная цепь атакующих. Я пытался подняться, но ноги, словно плети, не слушались. Мысли стремительно проносились в голове: «Только не плен, только не это...». Не хотелось бесславно умирать в двадцать лет. Пытался ползти, но что-то плохо получалось. А фашистка цепь всё ближе и ближе. Я забросил карабин за спину. Только бы отползти в сторону!.. Скорее, скорее... Перед глазами промелькнула вся моя короткая жизнь, мать, родные... Доведется ли встретиться?.. Напряг последние силы и медленно пополз. Наконец, переполз дорогу, по которой отошла рота, и свалился в воронку.
Приготовив гранату, лежу, не шелохнувшись. В десяти метрах от меня появился фриц. Он остановился, всматриваясь вперед. Из-под облаков вынырнула луна, осветив окрестности.
— Как это не вовремя! — гулко стучит сердце, кажется, его стук могут услышать фашисты.
Послышалась команда «Цурюк», и фрицы пошли туда, где слышались стоны. Выстрел, еще выстрел... Стихло...
Спустя десять минут вновь заскрипел снег. Вроде бы свои, ротный санинструктор...
— Хасанов, это ты?
Хасанов оглянулся, а я, шатаясь, вышел из укрытия.
— Ты что, здесь? — удивился он.
Вопрос мне показался неуместным, но я был рад и рассказал, как здесь оказался.
— Как ты думаешь, они всех раненых перестреляли?
— Добивали всех, кого находили, — ответил я.
— Шакалы! — Хасанов громко выругался.
Я попросил его посмотреть мою рану, но он только отмахнулся:
— Поверь мне, черепок целый, иначе бы тебя здесь не было.
А как я обрадовался, когда увидел живым и невредимым Банщикова! Он долго жал мою руку, и, немного смутившись, смахнул слезу рукавом гимнастерки: «Это я так, понимаешь, от избытка чувств...».
После боя под Рудкино в отделении из тринадцати человек осталось пятеро. Оставшиеся в живых тяжело переживали потери, а командир роты Власов не находил себе места. Позже стало известно, что удалось выполнить замысел командования дивизии, — именно на нашем участке были сорваны планы гитлеровцев, остервенело рвавшихся к Великим Лукам.
Ожесточенные бои привели к большим потерям в живой силе не только у противника, но и у нас. В роту прибыло большое пополнение, только в наш взвод — двадцать новобранцев, в отделение — семь. Я записывал в тетрадь краткие данные о каждом бойце. Начал с Вакуленко Ивана Тихоновича, 1918 года рождения, а он домашнего адреса не помнит... Ничего себе, думаю, не знать своего адреса!..
— Где живут ваши родные? — спрашиваю.
— Нет у меня родных, сирота я.
Второй новичок — Сокирко Петр Никитович, 1915 года рождения, говорил то же, что и Вакуленко. Наверное, подумал я, они, в самом деле, сироты или меня дурачат. Третий — Морозов — без домашнего адреса и без родных, четвертый — Иван Дубков — то же самое. Только пятый ответил вразумительно: «Николай Гольдберг, 1922 года рождения, родные — в оккупированных Великих Луках». Только не знал, живы ли? Остальные новички говорили то же, что и их товарищи.
— Так вы что, все из детдома?
— Оттуда, — за всех ответил Сокирко.
— Вот что, получите-ка предмет, который необходим солдату на войне, — и я стал раздавать медальоны.
— «Бугорок», это что за штучка? — обратился ко мне Вакуленко.
— Это пропуск на тот свет, — опередил с ответом шустрый Манкуев.
— А что, без этой штучки не примут? — не унимался Вакуленко.
— Да как тебе сказать, сначала попадают в распределитель, а оттуда, кто — в рай, а кто — в ад. Вы все, кроме, пожалуй, этого парня, — Манкуев указал на Гольдберга, — угодите в ад и некому будет пожаловаться.
— Это почему же? — насторожился Сокирко.
— А потому, — продолжал Манкуев, — прежде чем попасть в рай, небесная канцелярия проведет проверку: кто вы и откуда? А вы скрываете свои домашние адреса... А так как в этой самой канцелярии в настоящее время дел невпроворот, то там глянут: ага, нет домашнего адреса, — ясно, что грешники или проходимцы... Без лишней мороки, шагом марш в ад!..
— Слушай, «бугорок», что он мелет? — не понимая шуток, разозлился Сокирко. — Какая канцелярия? Какой ад?
Слово «бугорок», повторенное несколько раз, меня коробило. Что еще за жаргон такой? Здесь не тюрьма и не шарашкина контора. Только позже узнал, что так в детдоме, откуда прибыли новички, обращаются к бригадиру.
— Нет, товарищ Сокирко, он не мелет. Пластмассовый цилиндрик служит для хранения данных о его владельце. Каждый из вас должен разборчиво написать фамилию, имя, отчество, год рождения, адрес семьи или родственников и каким военкоматом призван. Мы на фронте, а здесь всякое может случиться. Записав данные о себе, записку вложите в цилиндрик и носите в маленьком карманчике брюк. А теперь договоримся без «бугорков», — мы в армии, а не на гражданке и обращаться друг к другу следует по званию или по должности, говорить не гражданин, а товарищ.
На этом разговор закончился. Вакуленко стал осваивать противотанковое ружье, но сомневался, как из такой железки можно подбить танк? Сокирко попросил ручной пулемет. Каждый взял себе по второму номеру из своих товарищей. Только Гольдберг поскромничал и согласился на карабин.
— Кадыров, позови командиров отделения! — крикнул я.
Когда собрались командиры отделений, я, указав им на видневшийся вдали танк, сказал, что отправлюсь с Кадыровым на нейтралку.
— Предупредите ребят, а то ненароком свои подстрелят.
— Не сумлевайся, командир, предупредим, — за всех ответил Шевченко.
Когда мы подползли, то увидели наш «Т-34» с перебитой гусеницей. Метрах в десяти от него лежал убитый танкист. Но что это? Кажется, кто-то стонет. Я прислушался, и Кадыров насторожился. Стали искать и обнаружили землянку, в которой и находился наш раненый боец.
— Пить! — тихо стонал тот.
Кадыров торопливо отстегнул флягу от ремня и осторожно стал поить бойца. Сделав два глотка, он прошептал: «Там Миша...». Его голова беспомощно упала на плечо. Стали искать Мишу. Вскоре обнаружили еще одну землянку, в которой и нашли бойца, раздетого до пояса. Лицо его было изуродовано невообразимо. На полу — клочки от комсомольского билета. Мише едва исполнилось девятнадцать, его фамилию мы так и не узнали.
До нового 1943 года оставалось четыре дня. Кольцо окружения всё туже сжималось вокруг Великолукского гарнизона гитлеровцев. Днем и ночью гремела артиллерийская канонада. Накануне нового года на фронт привезли подарки. Мне досталась посылка, в которой было домашнее печенье, пачка табака и кисет из красного сатина, на котором зелеными нитками было вышито: «На память бойцу». В кисете была записка: «Дорогой боец! Поздравляю с наступающим Новым годом! Желаю счастья! Бейте фашистских гадов и скорее возвращайтесь с победой! Наташа. Ученица 4 класса. Г. Златоуст».
Этот кисет был особенно дорог Николаю Пасечнику. Он и после войны хранил его у себя еще 35 лет. В 1978 года по просьбе директора музея имени А. Матросова он передал  кисет в музей города Великие Луки. Да простит меня читатель, что я отвлекся от основного повествования. Далее мой герой рассказывает:
— Комдив поздравил нас с праздником и с награждением за отличие в боях. Большинство из нас тогда было награждено медалями и несколько товарищей — орденом Красной Звезды. Мне вручили орден.
А война между тем катилась к западным границам. Несколько дней подряд рано утром снайпер Мицкевич уходил на «охоту» в нейтральную зону. Я каждый раз с нетерпением ожидал его возвращения, всматриваясь в темноту. Однако не всегда мог заметить, как он возвращался.
— Какой сегодня счет? — спрашиваю Мишу после его очередной «охоты».
— Сегодня троих отправил за деревянными крестами...
— А сколько всего?
Миша не спеша снимает с плеча винтовку и начинает считать засечки, сделанные ножом на прикладе винтовки, — насчитал семнадцать.
Назначен в разведку
— 7 апреля 1943 года мне вручили удостоверение о присвоении звания младший лейтенант и личное оружие. А через несколько дней наш лыжбат расформировали, и личный состав распределили по полкам дивизии.
Тяжело было расставаться со своим взводом. Меня назначили командиром первого взвода 434-й отдельной разведроты дивизии. Задачи, стоящие перед армейской разведкой, я примерно представлял, но сомневался: справлюсь ли? В последнее время с наступлением темноты я стал плохо видеть. В народе это называется «куриной слепотой». Однако этот факт я умалчивал, чтобы командование не заподозрило меня в трусости. Во взводе было пятьдесят человек. В разведку подбирались физически крепкие, подготовленные к трудностям бойцы. Предпочтение отдавалось тем, кто уже побывал в боях и имел фронтовой опыт. Захватить «языка», когда боевые действия носят позиционный характер, весьма трудное и опасное дело. Нередко нам приходилось оплачивать успех операции ценою собственной крови, теряя лучших разведчиков.
... Установили круглосуточное наблюдение за одной из огневых точек врага. Изучив повадки гитлеровцев и хорошо подготовившись, решили, что настала пора и нашему взводу отправляться за «языком». Вместе с нами пошел и командир роты. Я не знал случая, чтобы кто-то отправлялся за «языком» без Усова. С наступлением темноты мы бесшумно подползли к переднему краю фрицев. Вот и проволочное ограждение — прислушались... Редкая стрельба, сигнальные ракеты — всё как обычно. Разведчик-сапёр осторожно разминирует участок, на котором предстоит действовать. Обезвредив мины, он сапёрными ножницами делает проход в проволочном ограждении. И вот уже группа захвата, спустившись в траншею, продвигается к огневой точке. Томительное ожидание... Послышался шорох, приглушенный шум... Разведчики спешат к лазу, пригнувшись, вчетвером несут «языка». Спохватившихся гитлеровцев группа прикрытия отвлекает огнем на себя. Во что бы то ни стало сохранить «языка», уберечь от пуль и осколков, поэтому каждый из нас готов прикрыть его своим телом, только бы доставить живым в штаб дивизии. Вроде бы так просто!..
Разведка — дело мужское. Но были и девушки, которые вместе с нами ходили в атаку, лежали в окопах, выносили на хрупких плечах раненых из-под обстрела, приговаривая: «Потерпи, родненький, сейчас я тебя перевяжу и легче будет». В разведроте служила санинструктором Маша Трухонина, ростиком маленькая, веселая такая и необыкновенно храбрая! Бывало, под ураганным огнем она выносила раненных разведчиков. Откуда у малышки сила брались? Мы любили её. Некоторые даже пытались объясниться ей в любви. Случалось, Маша выбывала из строя по ранению, но дальше дивизионного санбата отказывалась уезжать на лечение. Бывали случаи, когда Маша, не долечившись, убегала и, чтобы ей не попало, искала защиты у жены комдива Зои Михайловны Масловой, которая была радисткой при штабе и разделяла со своим мужем фронтовые невзгоды. Немало разведчиков обязаны Маше спасением. За маленький рост и курносый носик разведчики прозвали Машу «кнопкой». Она не обижалась и, если кто-то, обращаясь к ней, называл «кнопкой», то она миролюбиво отзывалась: «Что тебе, дорогой?»
А что разведчику надо? Он и сам толком не знал, просто хотел услышать Машин голос. Тогда она шутила: «Что, пришел в любовь поиграть? Давай оставим до лучших времен».
Командиры взводов, жалея Машу, старались не брать её на опасные операции. Только она ухитрялась заранее разузнать: какой взвод, чем будет заниматься и с каким взводом быть ей. В одной из ночных операций Маша, уже в который раз, была ранена. Вместо неё санинструктором к нам прибыла Дуся Иванова. Дусю я знал по лыжбату, — она делала перевязки, когда меня ранило под Тимохнами.
...Всё ближе и ближе огневая точка врага. Уже слышен невнятный разговор гитлеровских пулеметчиков, — до них метров пятьдесят. Неожиданный взрыв опрокинул меня. Зазвенело в ушах, глаза запорошило землей... Ко мне подполз Никифоров со словами: «Ранен?»  Он взвалил меня на спину и пополз. Помню, ребята подхватили меня и опустили на дно траншеи. На левой ноге от сапога — одно голенище, нога распухла, из ушей кровь... В санбате обработали раны и отправили в армейский госпиталь, а оттуда — в тыл, в город Воткинск. Понял я, что отвоевался.
В госпитале мне часто снились боевые товарищи, иногда просыпался в холодном поту. Мне очень хотелось знать, как там наши выстояли в районе станции Насва? Вернулась ли из разведки Тоня?
Тоня Богданова под видом сельчанки в стареньком платке и поношенном пальто, не привлекая внимания, зачастую под носом у гитлеровцев собирала для командования ценные сведения. В июне 1942 года недалеко от деревни Воробьёво её схватили и после допросов, сопровождаемых побоями, отправили в Ржевский лагерь для военнопленных. Когда арестованных гнали из одного населенного пункта в другой, девушке удалось бежать, и она благополучно добралась до партизанского отряда. Известно, что в марте 1944 года отважная разведчица Тоня Богданова погибла при выполнении боевого задания, посмертно награждена орденом Отечественной войны.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Давно отгремели победные залпы Великой Отечественной войны, заросли травой окопы и землянки там, где когда-то шли ожесточенные бои. Многие ветераны ушли из жизни. Светлая им память! Не так давно меня спросила одна учительница истории: «А кто-нибудь из златоустовцев, кто был в этой дивизии, остался в живых?» Отвечаю: большинство воинов, призванных из Златоуста, с Южного Урала, погибло до 29 июля 1942 года при выходе из окружения, — жестокие были бои; или позднее — в наступательных боях в Смоленской области, под Витебском и Ленинградом. А может быть, в Польше или в Поморье, в последних боях за Штеттин, который был взят в ночь на 5 мая 1945 года. Из окружения вышло около 1200 бойцов и командиров 381 стрелковой дивизии. Некоторые ветераны войны, с кем переписывался, считают, что один воин из этой дивизии проживает в Златоусте, двое — в Челябинске. Но мне их найти так и не удалось.
Точно знаю, что в 1966 году умер комдив генерал-майор Б.С. Маслов. Его жена Зоя Михайловна проживала в Москве. Стал генералом армии и проживает в Москве бывший заместитель командира дивизии по политчасти полковник С.П. Васягин. Нет в живых славного комиссара лыжбата А.В. Медведкова. Боевой комсорг лыжбата С.И. Богданов проживает в городе Ржеве, командир роты П.К. Власов — в Северодвинске. Но живы ли они сегодня, мне неизвестно. Николай Гаврилович Пасечник писал, что через 42 года после войны нашел в Гомеле своего боевого друга М.М. Мицкевича. Кстати, снайпер Мицкевич довел счет уничтоженным фрицам до 89, награжден орденом Красной Звезды. Через 30 лет после войны он получил письмо из Польши от генерала армии Войцеха Ярузельского, который писал: «Мы, ветераны войска Польского, крепко храним память о трудном военном времени. Наш 5-й Голобжегский полк хранит свои героические традиции. Память в польских войсках о советских разведчиках по освобождению наших земель, пролитой Вами крови, братском содружестве по оружию и фронтовой дружбе жива в сердцах нашего народа». Вскоре после этого письма по просьбе военного атташе при посольстве Польши (тогда ещё в СССР) в адрес М.М. Мицкевича была выслана книга с автографом Министра обороны Польши В. Ярузельского и медали: «За Варшаву», «Победы и Свободы», «За Одер, Нейсе, Балтику», «За участие в боях за Берлин» и «Знак Грюнвальда».
Судьба разбросала бывших воинов дивизии по всей территории бывшего Советского Союза. Так, в Харькове проживает бывший адъютант комдива А.В. Поляков, в Одессе — бесстрашный командир разведроты П.Г. Усов, в Житомире — отличившийся в боях под Великими Луками бронебойщик П.Д. Бондар...
Живы ли они сейчас? Все-таки столько лет прошло! Вспомним всех, кому мы обязаны мирными рассветами!