Любовники

ИВАН КОЖЕМЯКО

ЛЮБОВНИКИ

© Кожемяко Иван Иванович
2 февраля 2014 года

Москва
2014 год


ЛЮБОВНИКИ

Зайдя в дом, он даже онемел – посредине комнаты стояла женщина такой ослепительной красоты, что дар речи к нему вернулся не скоро.
Лёгкий украинский говор сразу выдавал в ней кубанскую казачку:
– Ой, людечки, да какой же ты худой! Что же ты не кормишь его, Надя, – кинулась она, против правил, не к дочери, а к зятю.
Тут же крепко его обняла и опалила сочным поцелуем, ярких и алых губ, которые так вкусно пахли какими-то травами и так манили к себе, что он, в беспамятстве, инстинктивно, даже потянулся к ним.
Она засмеялась, так как это его движение не укрылось от неё.
– Ну, зять дорогой, покажись, – и стала бесцеремонно поворачивать его из стороны в сторону, нежной, необычайной красоты рукой, упругой, чувственной, уже начавшей несколько полнеть в предплечье.
Дотронулась до шрама на его левой щеке, и жалостливо, по-бабьи, всхлипнув, спросила:
– Там? В Афганистане?
– Да, Алевтина Семёновна. Там.
– А в каких же чинах ходишь уже, сынок?
– Майор.
– Ишь, майор! Что-то ты молод для майора.
И только в эту минуту увидела на его пиджаке Звезду Героя Советского Союза.
– Господи, Надя, а что же ты мне не писала?
Повернулась к нему:
– Ты – Герой?!
– Да, Алевтина Семёновна. Это уже давно. Я ещё старшим лейтенантом был, два года назад.
Она посерьёзнела, куда-то ушла её природная говорливость. И она стала быстро, но без суеты, накрывать богатый стол.
– Ну, зятёк, мой руки с дороги, садись, снедать будем.
Она словно не видела, не замечала свою дочь и обращалась только к нему с репликами-вопросами.
А один раз, когда её дочь двадцати пяти лет от роду, но уже изрядно располневшая, малоподвижная, не поторопилась уступить ей дорогу, она даже шлёпнула её полотенцем, на обратном пути из кухни, ниже спины:
– Ох, Надька, не моя ты кровь… Вся в батьку твоего.
Тот забывал, зачем во двор выходил.
– Не, я так не люблю! У человека всё должно гореть в руках.
Тогда и до любви он будет жадным…
А ты – как квашня…
Не путайся под ногами, если не помогаешь.
И тут уж вовсе вогнала его в краску:
– Эх, была я бы чуть помоложе, отбила бы у тебя такого парня.
И она обожгла его таким жарким взглядом, что у него на лбу даже испарина выступила.
А она всё не умолкала:
– Немножко перекусим, в баню пойдём.
Я уже истопила.
Попаришь тёщу, дорогой зять?
Давно уже мужской руки в доме не было. Как утоп её отец в Кубани. По пьяной лавочке…
Она налила всем по рюмке душистой наливки, вишнёвой, выпила ото всей души, вытерла губы тыльной стороной руки. И, уже волнуясь и сама, неожиданно сказала:
– Дай я поцелую тебя, дорогой зять, ещё раз. Уже четырнадцать лет с парнями не целовалась… (Почему именно четырнадцать она сказала, так и осталось для него загадкой. Только её дочь полыхнула при этом жарким румянцем и осуждающе посмотрела на свою мать).
Но та в последний миг сдержала себя, взяла его голову в свои руки, и по-матерински поцеловала в обе щёки и в лоб.
– Не наедайтесь только. Чуть-чуть заморите голод – и в баню…
– Мамо, – как-то капризно, через нос, проговорила его жена, – ты же знаешь, что я терпеть не могу твою баню. Я – под душ…
– Ну и иди, – уже сердито бросила мать, а мы – в баньку, как ты, зятёк?
– Да, я очень люблю баню. У нас даже в Афганистане, в каждой части, были бани, и не одна. Мы даже соревновались – у кого лучше.
– Ну, так собирайся. И я переоденусь…
И она ушла в свою комнату.
Через минуту вышла оттуда в одном купальнике, открытом, чуть прикрывавшем её высокую грудь и островок, полоску, ниже её плоского, словно у молодой и не рожавшей девушки, живота.
Он даже задохнулся от такого совершенства.
– Что, зятёк, онемел? Нравлюсь? Ещё ничего? – игриво подступив к нему и прислонившись, на мгновение, грудью, к его груди, в одной майке.
– Пойдём, не робей. Я женщина смирная. Все больше – языком…
– А так, – она сладко потянулась всем телом, подняв руки вверх, – даже забыла, как у мужа потом нижняя рубашка пахнет...
Никаких вольностей в бане она не допустила.
Даже как-то отчуждённо смотрела на него, но похвалила, когда он, взяв два веника, мастерски её попарил.
– Ну, уважил дорогой зять. Спасибо, вот уважил. Никогда и никто так меня не парил. Спасибо!
И тут же крикнула:
– Догоняй. Там – копанка, – и побежала, босиком, через двор в сад.
С разбегу прыгнула в красивый, обложенный природным камнем, небольшой бассейн.
Он последовал за ней следом и, скорее, машинально окунулся в прохладную воду. Бассейн был действительно маленьким настолько, что он ощутил всё её тело.
Ему даже показалось, что она, вся, прижалась к нему и тут же со стоном отпрянула в сторону.
А через мгновение – устало и как-то хрипловато, даже постарев на годы, опустила плечи и тихо сказала:
– Ладно, зять, пошли ужинать. Я уже и забыла, что ещё… женщина.
Спасибо тебе, напомнил.
Вытерлась, насухо, большим полотенцем, надела глухой, под горло, нарядный халат и направилась к дому.
Он, переодевшись в чёрный, с красным, спортивный костюм, тоже поспешил на веранду, где уже сидела его жена, а мать – беззлобно, но язвительно вышучивала её за излишнюю полноту и неразворотливый характер.
С его приходом дочь больше не трогала, сердечно и участливо потчевала их, обоих, домашними яствами и щедро подливала наливку в высокие фужеры.
Лицо её от выпитого разрумянилось. А глаза горели дивным огнём такой силы, что он боялся с ними встречаться своим взглядом.
Скоро дочь осовела от наливки, обильной еды и попросила:
– Мама, я устала с дороги. Можно я пойду спать?
– Иди, иди, – растягивая слова произнесла её мать, – только смотри, Надька, так и счастье своё проспишь.
Такого парня уведёт какая-нибудь там, в академии. У вас-то Герои, и там, чай, на дороге не валяются.
И тут же зло:
– И дитё тебе уже пора иметь.
– А ты куда смотришь? – напустилась она уже на зятя.
Он покраснел. А она продолжила:
– Выбрось все её таблетки, вижу на столике, это же ужасть!
Я завтра в ведро всё смахну, а ты, зять, мне внука здесь и зачни.
Только пусть в меня будет, не в дочь.
Любить буду всей душой и выращу вам его человеком. А не такой тюхой…
И она в сердцах зыркнула дочери во след.
– Давай, зятёк, ещё выпьем.
Люб ты мне. Только стеснительный уж очень. Бабы – они стеснительных не любят.
Может моя наливочка добавит огня в твою кровь?!
– Погодь. Я сейчас, – и она метнулась на кухню.
Вышла оттуда с замысловатым графинчиком, горлышко которого было залито сургучом.
– От бабушки моей достался. Говорила, кто изопьёт этой настойки – любим будет и в любви неустанен.
– Как, рискнёшь?
Он посмеивался в свои аккуратные усы и только, молча, пододвинул к ней свой бокал.
И больше ничего не помнил…
Какие-то смутные видения вдруг вступили в его голову…
Поднявшись с постели утром, чувствовал, как болят губы. Искусанные в кровь.
Глянул в зеркало – и ужаснулся.
Губы были опухшими и  горели греховным огнём, но он так и не мог отчётливо вспомнить, отчего они стали такими.
Тёща, улыбаясь одними глазами, поднесла ему старинный бокал с каким-то напитком.
Он, не чувствуя его вкуса, выпил и почувствовал необычайный прилив сил.
И при этом наступила полная ясность в его голове.
Он, мучительно краснея, вспомнил, как снимал яркий халат из плеч тёщи, под которым ничего больше не было, и, задыхаясь, губами, прильнул к её тугой и пышной груди.
Он никогда в жизни не испытывал ничего подобного.
Волна страсти полностью захлестнула его и он, уже не думая о том, что делает, хорошо это или плохо, а только ненасытно упивался этим прекрасным нагим телом, тысячами искр взрывался в её горячем лоне. А уже через мгновение, со стоном и торжеством великим в душе, вновь и вновь жаждал её.
И она не жалела и не щадила себя, отдавала ему всю свою душу и всё своё тело.
Он только вспомнил, как под утро оторвался от неё на миг и спросил, задыхаясь от переполнявшего чувства:
– Как же жить, Аля? Что же мы творим?
– А так и жить, Владичка, – неожиданно назвала она его этим именем, которым называла только мать.
– Радость великая у меня случилась. И пусть она остаётся со мной. Поэтому мне – помнить, помнить до остатку дней своих тебя, родной мой. А тебе? Вон, у тебя служба, академия, семья…
– Только, – как-то не по-матерински, а по-бабьи, жалостливо, сказала она, – Надьку, Надьку только в руки возьми. Иначе – пропадёшь.
– А этого больше не будет… счастье – оно всегда мерное, родной мой. Как только выйдет из берегов – тогда беда от него тем, кто рядом, особенно – родным и близким.
Тут же помазала ему губы каким-то бальзамом, и они уже через минуту перестали пунцово гореть.
Опухоль с них мгновенно спала и только фиолетовые круги под глазам свидетельствовали о бессонной ночи.
Такие же круги легли и под карими, с золотинкой, глазами матери Надежды.
Да та, поднявшись к обеду, даже не посмотрела на них, а села к столу и долго и усердно ела.
Затем вышла в сад. Прилегла на диван и тут же задремала вновь.
– Э-эх, – только и сказала в сердцах мать и принялась за нескончаемые женские дела в ухоженном хозяйстве.
Так прошло несколько дней. Она с радостью принимала предложения Владислава о помощи, тепло благодарила его и очень рано уходила на свою половину.
И когда оставалось несколько дней до отъезда зятя и дочери, в одном купальнике вышла в веранду и певуче сказала:
– Ну, что, зять, Надьку не зову, не пойдёт. Пошли на Кубань, купаться. На дорожку…
– Мамо, – как-то мучительно покраснев, проговорила Надежда, – Вы бы хоть оделись.
– А что, дочь, я уродина какая-то? Да и что тут пути – огород один лишь перейти, – вот она и Кубань.
– Пошли, Владислав…
И он, как был в одних джинсах, с голым торсом – докрашивал потолок на кухне, пошёл следом за нею…
Домой они вернулись тогда, когда Надежда уже спала.
Расстаться они уже не могли.
Он всё крепче прижимал её тело к себе, губы не могли оторваться от её уст, полыхающих жаром, бесстыдных и чувственных.
Одним рывком он поднял её на руки и понёс в баню.
И она не противилась. А всё теснее обнимала его за шею, тело же, напротив, затяжелевало у него на руках…
Её дыхание становилось всё глубже, прерывистей…
На пороге бани она сорвала с себя верхнюю часть купальника, и уже не думая ни о чём – увлекла его за собой, прямо на ковёр.
Страшная это была ночь.
Если в тот, первый раз их греха, они ещё стыдились друг друга, то в этот раз – покров тайны был сорван.
Они неистовствовали, упиваясь друг другом, и не могли насытиться любовью.
И под самое утро, не будучи способными даже пошевелиться, так и уснули на ковре, не отпустив друг друга из объятий.
Не слышали они, как скрипнула дверь в бане, и раздался приглушенный вскрик…
Надежда долго не могла придти в себя и молча плакала, наблюдая, как, не размыкая рук, спали в объятиях друг друга её мать, с совершенной, точёной фигурой и её муж, широкоплечий и сухопарый, такой красивый в своей бесстыдной наготе.
Она даже заметила, как смешно морщила свой нос мать, так как по нему ползла божья коровка.
Но, вдруг, та расправила крылья и улетела.
Лицо матери разгладилось, и Надежда в отчаянии даже застонала – как же она проигрывала своим рыхлым белёсым телом, своей красавице-матери.
С ожесточением вытерла слёзы, тяжело вздохнула и медленно пошла к дому.
А через минуту вернулась, уже спокойная и сосредоточенная, с ружьём, которое всегда висело на ковре.
Даже вспомнила, как он, её муж, в день приезда заявил своей тёще:
– Алевтина Семёновна, не надо заряженным ружьё хранить. Мало ли чего?
Мать же только махнула рукой:
– Да оно всю жизнь так висит. Посмотри на жизнь, что нынче творится…
И тут же забыла об этом.
Надежда зашла в баню, взвела курки…
Ещё раз вгляделась в лица грешников.
Более всего её поразило то, что они, оба, улыбались при этом счастливо и беспечно.
А его рука покоилась при этом на её груди, красивой, налитой…
Надежда, застонав от боли, уже не раздумывая, направила ствол ружья в голову матери и нажала на курок, а через миг – в голову мужа…
Они даже не разомкнули объятий, так и отлетели их души к Господу, в грехе, но безразлучно.
Только алая кровь залила весь пол и даже обрызгала стены.
Надежда бросила ружьё на пол и прислушалась.
Нигде не загавкали даже дворовые собаки, а только их домашний, старенький и слепой кобель, которого мать держала из жалости, стал тихо и жалобно подвывать, почувствовав покойников в подворье.
Надежда взяла канистру с бензином из своей машины, зашла в баню и не глядя на убитых, облила бензином все стены.
Спокойно вернулась в дом, переоделась и собрала свои вещи, выгнала машину за ворота, и вновь пошла к бане.
Закурила сигарету, подожгла зажигалкой газету и бросила её к ногам убитых.
Пламя загудело сразу, она еле успела выскочить за дверь, плотно её прикрыла и уже не оглядываясь назад – пошла к машине и тут же села за руль.

***
Где-то через год после этих событий, о которых долго говорила вся Кубань, в монастыре, на краю северной земли, объявилась монашка.
Белолицая, пышнотелая, но в глазах её стоял такой смертный холод, что его не смогли растопить даже многочисленные участливые беседы матери-игуменьи.
Долго та билась за душу новой служки Божией.
Да сама ещё нрав имела горячий, была молодой, не со всем смирилась, и, поняв, что её беседы не доходят до сердца сестры Марии, оставила её в покое.
«Ничего, смирится. Всенощные отстоит, да молитвами проникнется – смирится. Куда ей деваться?»
Правда, не суждено было её надеждам сбыться.
За три месяца новообращённая сестра зачахла, и необъяснимая горячка так и съела её в считанные дни.
Никто не прикипел к ней душой, поэтому похоронили её тихо, без скорби.
Правда, и на девять дней, и на сорок помянули молитвой.
Да и забыли…

***

За оградой станичного кладбища на Кубани после этих событий тоже выросли две могилы.
Без крестов.
А минул год – кто то сжалился и поставил самодельный крест в ногах грешников.
Хоть и сильно обгорели они – но станичники, затушив баню, всё же признали в погибших, так и не разомкнувших объятья – красивую хозяйку усадьбы и её молодого зятя, молодого майора, портрет которого, со звездой Героя на мундире, долго висел в горнице, пока родство не продало пришлым узбекам этот дом.
Это же только православный не мог жить здесь, а нехристям – им всё равно. Не их ведь веры погибли люди. Неверные…
Поэтому узбеки всё убрали и сожгли на огороде, что им показалось лишним – книги, фотографии, письма, в том числе и портрет Героя.
А люди, с той поры, норовили быстрее пройти по улице мимо этого дома и никогда не останавливались возле него.
Сказывали бабы, что на Пасху появлялась хозяйка в своих владениях, вся нагая, с волосами до пят, и всё звала какого-то Владичку…

***

И только один раз на этой могиле видели статного генерала в форме, и очень красивую, но угасшую, до срока, женщину.
Генерал постоял у могилы несколько минут, молча, затем – снял фуражку, отошёл в сторону и закурил.
Местный кузнец проходил мимо и поздоровался с ним, подняв свою фуражку.
Генерал молча ответил ему кивком головы, и когда повернулся в сторону кузнеца, тот прямо оторопел – так был похож на этого генерала зять хозяйки этой усадьбы. Кузнец споткнулся даже от волнения на ровном месте и чуть не упал.
А женщина же – как упала грудью на могилу, так и лежала недвижимой.
Слёз уже не было. Давно, видать, она их выплакала…

***

По весне, как стала мне известна эта история, через несколько лет после случившегося, довелось и мне побывать на этом месте скорби.
Возле креста, уже чёрного от времени, но ещё крепкого, на совесть, видать, был сделан, в буйном цветении росли два куста плетистых роз: с одной стороны – багровых, а с другой – светло-розовых.
Они просто буйствовали, переплелись ветвями и поднялись выше креста, как и те две судьбы, которые покоились в этом месте – они поднялись выше обыденной жизни. 
Положил и я свой букет на эту могилу и долго стоял в раздумьях:
«Что есть грех? Грешны ли те, кто любил? Можно ли их судить за это чувство, которое явилось нежданно, как половодье.
Даже минуя их волю и их судьбу.
И почему? И кто из нас не без греха, чтобы выступать им судьями?
Но себе-то мы прощаем любые прегрешения, а вот другим – не можем.
Никак не смирим свою гордыню и не поймём, что лишь Господу дано судить людей и их поступки».
И второй вопрос не давал мне покоя: «Ждали ли они награды за эту любовь? И готовы ли были платить такую страшную цену за право любить?»
Думаю, что наградой им за долгое ожидание любви, которая у этой роковой женщины, достойной, красивой, работящей, отменной хозяйки, прошла вообще мимо в жизни, и стали эти заполошные, короткие дни.
Именно настоящей и стала, пусть греховная, но та высокая и великая любовь, которую ей дано было испытать за свою жизнь.
Пусть даже с таким трагическим концом.
Но, что совершенно несомненно: и у неё, и у него – эта любовь была первой.
Это не числительное, в этом случае – это прилагательное, качественное.
И шептал я у их могилы:
«Прости нас, Господи, за все прегрешения вольные и невольные. И их прости, не суди их…».
И третья мысль возникла, как я не гнал её: "Нет, за счёт судьбы дитя своего нельзя никому устраивать счастье. Короткое ли, длинное, да хоть на миг. Это же твоя кровиночка, и как её обездолить?
А то у нас что-то в последнее время и в этой области полный разлад. Как сказал Валентин Гафт, дай Бог ему здоровья, всё же дети с родителями не спят. А у нас столько развелось "любвеобильных", весьма пожилых матрон, которые даже детей под 70 лет "рожают".
Нет, всему своё время. Так было всегда. Старческий задор позорнее юношеской глупости и ошибок. И если жить хочется не как можешь, а как хочется - то не выставляй , напоказ, своё моральное уродство. Оно всегда неприятно. И от него пагуба в обществе страшная, смятение умов великое. Особенно - молодых. А ведь им жизнь продолжать после нас.".

***