Шаг в сторону

Долго смотрел на небо: чистое, манящее… Странно. Оно всегда у меня над головой. И в чем же тогда это манящество заключается? Я первый раз намеренно его увидел.


Действительно, когда мне было дело до чего другого, кроме обыденного, вещей, эксплуатирующих сознание. Редкие мысли, хотелось бы верить, что собственные, иногда забирали мое внимание. Я не мог замечать, что делаю одно и то же, нахожусь в забытье.


Толпа, как медленная гусеница, тяжело двигалась по автуарам (авто + тротуар, т. к. больше половины дороги пешеходов занимают машины). Я шел, сострадательно глядя на автальт (авто + асфальт, т. к. покрытием асфальта теперь является недвижимый слой автомобилей).


Что-то заставило меня остановиться у Старого Арбата. Выйдя из потока и уже не являясь членом гусеницы, наблюдал за двумя мужами в древнерусских костюмах, устанавливающих свои инструменты*. Самодельные? Они казались вешалками, на коих висели четырехугольные, разные, золотисто-медные листы. Музыкант, кто старше, ударил молотком в самый большой из них. Затем зазвучали и остальные подносы с прекрасным.


В одно мгновение потерялась черная шаль, окутывающая чувства, исчез туман, из-за которого я ничего не видел. Стал ощущать собственное спокойное дыхание. Музыка говорила с моей душой, принесла ей бодрость. Ее язык напоминал звон колоколов, в котором было что-то новое.


Мой взгляд не долго оставался прикован к музыкантам. Он втиснулся в толпу, не пропускал ни одного глухого и слепого лица, спрятанного моим недавним туманом. Каждое такое лицо куда-то спешило, на деле или в мыслях, утратило дар зрения. Во взорах прохожих было что-то холодное и объединяющее всю толпу.


Как отставший от группы турист, не узнал ничего. Особенным чудом оказался мой сосед: кривой фонарь, наверно, не работающий. Остальные  - прямые, стройные, казались обыкновенными, мертвыми. В нем же обитало что-то живое. Прометей этой улицы, когда-то зажигавший себе голову для света людям, отвечал мне взглядом своих пяти ламп. Изгибом тела он походил на уставшего человека. Он хотел мне что-то сказать, но я не понимал.


*«самодельные» инструменты –  Билы, плоские колокола. На билах и исполняли свои произведения мужи – музыканты.


Вестники души, ударами молотков о металл, выбили из моего разума что-то тяжелое. Голове стало легче крепиться на шее. Музыка конвейером снабжала меня мыслями. Зачем эти люди куда-то так спешат? Есть ли смысл в их движениях, речи, действиях? Тоже спрашивал себя сам.


На эти вопросы ответ – глубокое, значительное молчание души. Что-то в груди не давало привычному лезть в голову, негодовало о моей неспособности ответить.


Привычка, что это? Вторая натура? Но натура есть то, что у человека всегда, а привычку он искусно приобрел, чтобы всю жизнь либо радоваться, либо мучиться. Второе чаще. Как жаль, что вестники не могли вещать вечно. Стоило первому произведению кончиться, как я взглянул на часы и ушел в беспамятство.
Замечательность того дня ограничилась этим коротким шагом в сторону. Вскоре я вновь растворил свое сознание в кипящем котле. Москва ли всему виной, или сами люди, позволившие из своих умов сворить что-то общее, бессмысленное, а для кого-то нужное. Этот кто-то иногда добавляет в суп нужные ему специи, помешивает варящихся.


Какое прекрасное небо! Понял, что тот пятиглазый фонарь жив, что же я?