Скалы империи. глава 9

Покинув дом на вершине Целия, Флавий отправился в лагерь за Тибром, где стояли легионы, готовые к походу.

Буря улеглась, и теперь отвесно лил дождь. Но струи его постепенно становились все реже. Шумел Тибр, поднявшийся над берегами, пенистый и темный. Мусор и нечистоты неслись к морю, закручивались в водоворотах и меж каменных свай Мульвиева моста. Сквозь шум и грохот воды Флавий различал звуки лагеря, ржание коней, звон оружия. Взошла луна, в ее холодной зеленоватом свете заискрилась река, окаймленная мокрой галькой. Черный массив моста сливался с ночью, исколотой огнями лагеря, и его арки обозначились тонкими зеленоватыми лучами. По правую сторону от города протянулись длинные непроницаемые тени, по левую – шумел невидимый лагерь.

Колесница главнокомандующего въехала на мост. Турма последовала за ней в сияющих в свете луны латах. Тот час с другого края двинулись дозорные, почти все арабские наемники, и стали быстро приближаться. Мост заполнился всадниками. Топот коней и зычные голоса приветствовали претора и отлетали к луне, равнодушно мерцавшей среди разорванных туч.

В лагере царило оживление. Ревели верблюды, перепуганные бурей, погонщики раздраженно лупили их по плоским змеиным головам с зеркальными глазами. Ржали кони. Мунифиции ставили палатки, разметанные бурей, укрепляли значки и знамена манипул и центурий у зияющего чернотой входа. Латники в панцирях собирали снаряжение: длинные копья, круглые щиты, железные топоры. На остриях трепетало отраженное пламя костров, возле которых сидели ветераны-треарии, вооруженные дротиками. Проскакала турма, состоящая из тридцати двух человек. Горячие арабские стрелки надевали путы на своих тонконогих коней. Юлий в сопровождении всадников двигался к своему шатру, и взглядом льва окидывал военный лагерь, многие годы бывший его домом.

Претор Флавий в шлеме, легких доспехах, мокром синем диплойсе, покрывающем круп коня, скакал, гордо вскинув голову. В свете костров он видел неподвижно стоявших катафрактариев в узких позолоченных кольчугах, делавших их похожими на рептилий. На их тяжелых конях так же красовалась броня, сплетенная из множества плоских колец. Юлий восхитился видом всадников. У его шатра вяло трепетали знамена, бегали рабы-азиаты в длинных одеждах без пояса, у входа стояли преторианцы. Командиры когорт и манипул приветствовали своего претора.


***

Цизий уже скатился с пологого склона Целийского холма, пугая бродячих псов, дерущихся за отбросы. Немые дома в жидком лунном серебре нависли над запутанными руслами улиц. Возведенные Домицианом по всем кварталам Рима и изукрашенные императорскими триумфальными отличиями, священные храмы таяли в холодной синеве ночи. Их ворота и арки, кое-где слабо освещенные светильниками, были увенчаны колесницами и изваяниями богов, и напоминали сейчас гранитные глыбы. Сарматы скакали рядом с цизием, и Юлия замечала их нескромные взгляды.

В городе ощущалось мятежное брожение. Метались какие-то тени, маршировали когорты преторианцев. Вой и крики разносились по улицам. Пронеслись турмы конницы во главе с декурионом, в развевающейся хламиде и с луком в руке.

Тучи сгустились, мрак поглотил зыбкий свет луны. Туман, как расправленный паллиум, покрыл город от Авентина до Ватикана. Повсюду горели огни. Слышались вопли и плач, топот множества ног и звон оружия, в переулках металось испуганное эхо и отголоски кровопролития.

У обочин валялись изуродованные тела в порванных туниках. Мелькнули черные сандалии сенатора. Он сидел, привалившись к желтой стене дома, похожий на пьяного, с открытыми глазами и порванной шеей. Грязная тога задралась, бесстыдно обнажая ноги мертвеца. Вокруг стонали раненые, их протяжные стоны не тревожили мертвых. Причитали женщины.

Кони наскочили на трупы, лежащие посреди улицы, и шарахнулись, едва не опрокинув цизий. К своему ужасу, Юлия увидела, что это преторианцы, растерзанные, оборванные. Над трупами солдат надругалась толпа; рукоять меча с обломанным лезвием блестела в свете красных фонарей.
 
- О, боги! Адонис! Что они хотят? – воскликнула Юлия.

- Им наскучил прежний тиран, и они требуют нового, - печально ответил сириец.

Они ехали быстро. Сарматы с обнаженными мечами окружили цизий и повозки, запряженные черными лошадьми, гривы которых летели, как флаги. Порывы ветра били в лицо Юлии, охлаждая немые слезы, которых она не замечала. Они ни на что не обращали внимания, Адонис гнал лошадей, желая одного – поскорее покинуть Рим, блудницей раскинувшийся на семи холмах, раскрыв свои недра, увенчав золотые горбы массивами великолепных зданий и омыв свои стопы в грязных водах Тибра – желтых, с кровавыми пятнами, с бесконечными берегами.

Повозки вылетели к Форуму и понеслись по Широкой улице, оставляя позади крики и кровь Вечного города. Они видели неосвещенные переулки, кишащие людьми. Центурии преторианцев шли, ударяя короткими мечами о щиты, от них беспорядочно бежали люди в туниках, ситнесисах, тогах. Мелькали жрецы, понтифики в колпаках, луперки.  Фециалы что-то кричали, потрясая пучками вербены, салии – хранители священных щитов - пели непонятную песнь, гаруспики поднимали руки к мрачному небу, сжимая оливковые ветви.

Сердце Юлии колотилось. Она бросила взгляд на Адониса, и он улыбнулся ей чистой, ясной улыбкой, которая ее ошеломила. Он был красив, красив, как Гор, как латинское небо. Он глядел на Юлию с прежней трогательной любовью, несмотря на царящий вокруг хаос, и эта минута стала для нее откровением. Казалось, прекрасный эфеб был уже далеко от Рима, в мыслях видел Арицию, где они были счастливы вдвоем.

Залитая огнями Широкая улица пересекала улицу Фламина. Беглецы миновали страшный и гулкий массив арки Корнелия Суллы, продвигаясь вглубь улицы, от которой, как от ствола, росли никогда не освещаемые, с мокрыми деревянными тротуарами переулки.

Внезапно нахлынула вооруженная толпа. Девушки в повозках в ужасе закричали. Сарматы плотным кольцом окружили повозки; кони, испуганные ревущей людской лавиной, храпели. В похожем на кишку переулке было тесно, всадники рубили плечи и руки нападавших, раненые кони ржали и вставали на дыбы, втягивая ноздрями запах свежей крови. Ярость сражения охватила сарматов, горячих и агрессивных, они рубили налево и направо, не разбирая лиц во мраке, видя только белые пятна одежд. Кони бешено крутились, задирая узкие морды и перебирая тонкими нервными ногами.

Толпа прибывала. Римляне были вооружены кинжалами и пиками, мелькали мечи. Всадников стали теснить к глухим стенам домов. Их кони падали, истекая кровью, и солдат пронзали десятки копий. Бледная, безмолвная Юлия сидела в высоком цизии, с ужасом наблюдая побоище. Кони рвали упряжь. Адонис попытался прорваться сквозь толпу: громкими криками он побуждал лошадей вклиниться в людской поток. Какой-то плебей схватил Юлию и стал стаскивать с повозки. На ее крик резко обернулся всадник и взмахом клинка отсек голову нечестивца. Она упала на колени патриции, забрызгивая все вокруг кровью из свисающей артерии.

Сириец схватил голову за волосы и метнул в толпу. Прижал к себе Юлию, что-то шепча в утешение, и покрыл ее краем своего паллиума. Но было поздно. Среди нападавших раздался крик:

- Граждане! Смотрите на эту матрону! Я узнал ее! Узнал! Это блудница из Ариции, любовница Флавия, претора, императорского прихвостня!

Десятки рук схватили рвущихся лошадей и потянулись к повозке.

- Убить! – кричали в толпе. – Убить блудницу! Она предавалась разврату с Флавием! Смерть! Смерть!

Чья-то грубая рука вцепилась в плечо Юлии, срывая паллу, и она громко вскрикнула. Это разъярило сирийца, забывшего всю свою нежность. Он поднялся во весь рост и выхватил из-за пояса длинный нож.


***

С оглушительным топотом коней мчалась турма через Мульвиев мост, мелькая в отраженных арках, извивающихся в волнах Тибра, по которым уже плыли мертвецы, раскинувшись крестами. Впереди скакал претор с обнаженным мечем.

Всадники выступили из лагеря с тем, чтобы помочь когортам преторианцев подавить мятеж. Тревирская конница должна была укротить чернь, и к началу четвертой стражи покинуть холмы города. Юлий не хотел, чтобы дневной Рим видел его воинов.

Серебряные с позолотой шлемы всадников сияли при свете луны, появившейся вновь. Часть ландшафта, попавшая в ее серебристо-голубое свечение, казалась осыпанной холодными кристаллами, что лежат на берегах Рейна, родине могучих батавов. Мысли о Юлии не давали покоя Флавию, он скакал с суровым видом, остро ощущая свою несвободу, страдая от того, что не может быть с этой женщиной, и не может забыть страшной клятвы.

Он тревожился за нее. Как ни крути, а в городе мятеж.

Но, то, что увидел Юлий, ужаснуло даже его.

При свете красных и желтых фонарей, освещавших резню, бежали женщины, их волосы струились за спиной, а груди белели, как мрамор, и в разрезах платьев обнажались бедра. При виде всадников, они прижимались к стенам домов или скрывались в темных тупиках. Эти безымянные тени сводили Юлия с ума, черный цветок страсти терзал его сердце, ядовитые и гибкие стебли которого он хотел бы обрубить, вырвать из себя.

Юлия! Это имя было для него, как сигнал, и он ему всегда повиновался.

Порой, наедине с собой, Юлий углублялся в свою душу, открывая нежные ее стороны и чувствовал, что любовь к этой прекрасной женщине и есть то самое, настоящее и благоухающее. Но, одновременно с этим Флавий понимал, что есть еще одна любовь – бешеная, мучительная и одинокая, как крик агонии. Эта любовь – подарок Марса, и он хранит ее в своем сердце, истекающем кровью, оплетенным черным гибким стеблем.  Однажды на рассвете, измученный бессонницей, он сумел признаться себе, что рожден для битв и служения Юлии.

На Велабре всадники врезались в толпу, и претор с удивлением увидел, что плебеи вооружены мечами и боевыми топорами. Попадались и лучники, стрелы которых улетали ввысь или впивались в деревянные стены высоких доходных домов. Злоба овладела Юлием, и, не задумываясь, он приказал остановить толпу. Он знал своих солдат, знал, как никто другой – это были люди, умеющие сражаться и усмирять распоясавшуюся чернь.




***


Сарматы, несколько всадников, оставшихся в живых, стойко обороняли цизий. Нападавшие, грубые, дурно одетые люди, были ослеплены жаждой мести женщине, которую даже не знали. Они выкрикивали проклятия на разных языках, мелькали крепкие руки. Уже ни одна из сторон не обращала внимания на льющуюся кровь.

Адонис спрыгнул на землю. Кто-то налетел на него, и он нанес удар ножом. Лезвие легко вошло в тело человека, намного легче, чем он ожидал. Побледнев, он сделал над собой усилие и выдернул клинок. Человек захрипел, стал как-то странно заваливаться набок и вперед, цепляясь за тунику Адониса. Юноша глядел в лицо умирающего, не различая черт, видя перед собой одну бледную искаженную маску, брезгливо оттолкнув руки, скрюченными пальцами ловившие ускользающую жизнь. Туман, протянувшийся от Целия до Авентина, заволакивал сознание юноши, медленно погружая его как бы в теплую ванну с молоком.

- О нет, нет! Адонис, не оставляй меня! Они убьют меня! – кричала Юлия.

Юноша отпрянул, потрясенный. Вид сражения был настолько страшен, что он инстинктивно оглянулся в поисках укрытия. Перед его лицом клинок разрезал воздух. Адонис отшатнулся и ударил наугад.


***


Под натиском тревиров беспорядочные толпы быстро рассеялись. Лошади топтали убитых и раненых, их было так много, что, казалось, на Велабре полегла треть Рима. Квартал в этот час был страшен. Покрытые серой плесенью фундаменты домов забрызганы кровью, фонари погашены, в одном месте, перекрывая проход в глухой переулок, лежал труп лошади. Позолоченная сбруя и дорогое седло были сняты с несчастного животного, к распоротому брюху которого уже слетелись мухи. Запах крови и отбросов, разлагавшихся в сточных канавах, давил как каменная глыба сверху, справа, слева, невозможно было дышать. Свежесть после дождя улетучилась, испугавшись царящего вокруг смрада.

На площади, у черного обелиска, подпирающего небо, лежала груда трупов в немыслимых позах, кровь, черная и густая как смола, растекалась по каменным плитам. Единственный уцелевший рожок освещал эту немыслимую картину. Из темноты показалась женщина с растрепанными волосами и в грязной рубашке; изодранный строфиум волочился по земле. Она шла неровно, шатающейся походкой, одна ее рука была неестественно вывернута, посиневшая кисть безвольно болталась…

Разгоряченный сражением, конь Юлия шарахнулся и захрапел. Флавий суеверно подумал – уж не демон ли это, из тех, что имеют природу наполовину богов, наполовину смертных, и в страшные часы являются людям вестниками несчастья. Как слепая, двигалась эта женщина, наступая на мертвецов, и, когда ее бледное лицо оказалось в круге света, претор увидел, что на месте глаз зияют две черные дыры. Женщина наткнулась на обелиск и, не издав ни звука, упала на труп мужчины. Претор похолодел. Один из всадников приблизился к ней и пикой перевернул навзничь.

- Мертва! – констатировал он.

Юлий рванул уздечку, конь запрокинул голову и взвился на дыбы, претор ударил кулаком ни в чем неповинное животное. Отовсюду слышались стоны. Раненых бунтовщиков, пытавшихся спастись, арабские стрелки убивали, состязаясь в меткости. Флавий подумал о Домициане, который любил стрельбу из лука и, развлекаясь в своем Альбанском поместье, поражал до сотни зверей разной породы. Велабрский квартал заполнил топот коней, восклицания и смех воинов, звон оружия. Эти привычные звуки успокаивали сердце Флавия, пораженного видом агонии молодой римлянки.

Внезапно претор услышал плач и призывы о помощи. Голос был так юн, что Флавию показалось, будто его зовет ребенок. Выхватив у солдата смоляной факел, он бросился на зов.

- Юлий, помоги! Это я зову тебя. Они убили Саллюстия! Саллюстий мертв! Ахурамазда, отврати беду! Я погибаю, Юлий.

Плач, казалось, летел отовсюду. Голос отражался от глухих стен зданий и сводил Флавия с ума. Он метался по темной улице, размахивая факелом, и желтый свет выхватывал части жуткой картины кровопролития.

- Юлий! – призывал голос. – Меня убьют! Так же, как Саллюстия, как многих!

- Эдер! – в отчаянии закричал претор. – Эдер! Где ты?!

Ответа не последовало. Сердце претора колотилось, в ушах звенело. Странная гулкая тишина придавила Велабр, можно было задохнуться в этой тишине, в пульсации крови.

- Прекратить стрельбу! – закричал Флавий. Обернулся к всадникам, чьи доспехи принимали отблески факелов. – Найдите юношу!

Застучали копыта. Солдаты зажигали факелы, в тревожной пляске огней кто-то крикнул:

- Претор, не этот ли юноша?

- Свет! – Флавий наклонился над эфебом, который распростерся на груди человека в залитой кровью одежде, будто обнимая его. Между лопатками торчала стрела. Один из солдат спешился и поднял эфеба на руки.

В трепещущем свете факелов лицо его казалось розовым, живым, колыхались тени. Невозможно, чтобы смерть коснулась этого лица… На губах запузырилась кровь. Юноша медленно открыл глаза и, не отрываясь, смотрел на претора. В этих зеленых глазах не было ни вопроса, ни страдания, лишь один холодный покой. Молча смотрел Флавий, как жизнь покидает это тело, и в воображении увидел умирающего Адониса. Мысль о Юлии прожгла его сердце. Совершенно невозможно было оставаться равнодушным.

Лицо Эдера окаменело, стало красивее и значительнее. Глаза так и остались открытыми.

Юлий выпрямился в седле.

- Кто? – взревел он, обводя красными глазами всадников. – Кто выстрелил? – Он обнажил меч. Он слышал только прибой ревущего океана крови, разрывавший мозг.

- Ты сошел с ума, претор! – услышал он голос всадника, и очнулся.

- Не оставляйте его собакам, - сказал Флавий.

Тревирская турма понеслась по городу, разгоняя бунтарские группы. У Бычьих ворот в Палатинском квартале конница соединилась с отрядом преторианцев, которые бежали, выставив вперед копья и прикрываясь щитами. Этот квартал был хорошо освещен. Шумела мокрая листва садов, слышался плач женщин.


***


Флавий построил воинов в строгом боевом порядке, развернув их от святилища Августа. Впереди стояли воины, вооруженные дротиками, за ними – гастарии с копьями, которые должны были привести мятежников в замешательство. По флангам расположились арабские стрелки, воинственные и гордые, на быстрых нервных конях. По центру стояли катафрактарии – германцы, которые быстрым ударом должны были покончить с мятежниками.

Палатин был как вулкан, залитый раскаленной магмой. Сходство увеличивали сильный запах гари и зарница, дрожащая над дворцом Цезарей, куда прорывались отряды мятежной черни.

В форме треугольника, острием обращенного в центр толпы, солдаты атаковали бунтарей. С той и другой стороны летели дротики и стрелы, ударялись о щиты и панцири, впивались в землю у ног воинов, защищенных металлическими поножами, вонзались в тела мятежников. Копья пробивали их насквозь.

Флавий был в центре сражения, рубил мечем направо и налево, сея смерть, и никак не мог насытить свою ярость. Конь храпел и грыз серебряные удила. Мятежники стали отступать. Преторианцы пускали в них стрелы и дротики, люди падали, но с противной стороны все еще сыпались стрелы. Вдруг поредевшая толпа мятежников собралась, приветствуя громкими криками вооруженные отряды подкрепления, бегом поднимавшиеся на холм. Перед собой они гнали безоружных рабов, захваченных в разгромленных патрицианских домах, паразитов и жрецов, которые с достоинством принимали смерть. Всадники устремились навстречу бунтарям, вытянувшись в поредевшую, но стройную линию. Азарт битвы с новой силой охватил столкнувшиеся отряды, никто не обращал внимания на кровь и трупы.

- Солдаты императора! Убивайте их, убивайте всех, кто посягнул на устои империи! – закричал Флавий, приподнимаясь в седле, бледный, с резко выделяющимся рубцом на лице, в развевающемся синем диплойсе.

- Глупая чернь, глупая чернь, - все время повторял он.

О, как ненавидел он толпу, лишенную логики и разума, и даже чувства самосохранения! Это как чумное поветрие, зараза, которую необходимо уничтожить. Глупая чернь! Какой смысл гибнуть, если ничего не изменится? В мире существует раз и навсегда заведенный порядок, нарушить который нельзя.

Конь в вихре битвы крутился и приседал. Черный цветок раскрывал свои острые лепестки, пахнущие благовониями и кровью. Юлий плакал злыми слезами и гнал солдат вперед. Две стрелы – одна за другой – ударили в панцирь.

Юлий обернулся и успел увидеть, как лучник, один из молодых вольноотпущенников Домициана, которого он часто встречал во дворце, опустившись на одно колено, натягивает тетиву, отставив локоть назад. Стрела просвистела, пробив глаз претора, и разорвала мозг.


***

Рабыни спрыгнули с повозок и побежали, в своих широких светлых одеждах в подвижной зернистой мгле похожие на чудовищных бабочек. Мужчины со смехом ловили их, тут же увлекая в темные ниши и гулкие портики. Как зачарованная, глядела Юлия на происходящее. Еще один всадник упал, обливаясь кровью. Она понимала: когда погибнут солдаты, настанет ее час. И она в отчаянии взывала к богам, неподвижно стоящим на Капитолии. Она сидела в легком цизии, завернувшись в паллиум Адониса, и мрачно глядела на кровопролитие – уродливое и все равно привлекательное для нее зрелище.

Только теперь она поняла, что это происходит по всему Риму. В продолжение ночи со звоном сталкивалось оружие восставших мятежников – плебеев, рабов, чужестранцев и гладиаторов - с оружием солдат императора. Бунтари врывались в сенаторские дома, движимые жаждой наживы и насилия. Порой, они встречали сопротивление вооруженных рабов и, пройдя по их трупам, широкой волной неслись дальше по залам, грабя и убивая.

- Я не хочу умирать, - шептала Юлия. – Не сейчас, я еще не готова. Никогда, никогда!.. О, боги! О, Юлий! Где ты, где твои солдаты? Спаси меня…

И вдруг она вскочила.

- Адонис! – закричала она, увидев, что юноша упал с пробитым копьем плечом. Его прекрасные шелковистые волосы разметались по затоптанному тротуару, и отвратительные ноги не щадили их. Туника Адониса была в кровавых пятнах, и Юлия не могла понять – его это кровь или чужая.

Она спрыгнула с повозки и бросилась к юноше. Приподняла его голову и стала покрывать поцелуями перепачканный лоб, щеки, закрытые глаза.

- О, нет! Нет, нет… только не это! Любимый, открой глаза, посмотри на меня… Ты не можешь умереть, не можешь!

Она и сама не знала, к кому относился этот крик отчаяния – к Адонису, лежавшему перед ней, или к Юлию, обласканному императором.

- Мой Адонис, - с любовью шептала она. – Ты был цветком, который я сорвала… Но это в прошлом! Ты стал львом и покинул эти края, оставил меня… оставил меня здесь…

В отчаянии смотрела она в лицо прекрасного эфеба, странно изменившееся, спокойное и значительное. И боль утраты была непереносима.

Предрассветные жидкие сумерки, фиолетовые и страшные как проказа, поползли по городу. Ядовитая зелень охватила полнеба, над Ватиканским холмом занималось золотое сияние, дым пожарищ поднимался вверх и тяжело уходил к Эсквилину. Глубокая тишина,  наступившая в душе Юлии, не нарушалась ничем: ни резней, продолжавшейся вокруг, ни топотом преторианцев, бежавших по Широкой улице с копьями наперевес, ни звоном оружия, ни криками умирающих – ничем. Глаза ее закрылись, и мягкая волна, похожая на прикосновение кошачьего хвоста, увлекла ее в сумеречную глубину, и сразу отменила боль, страдания, страх, и саму попытку вернуться в Арицию…

Кто-то поднял ее на руки и, тяжело ступая, понес прочь от страшного места. Концы ее паллы волочились по земле, но это была такая мелочь.