Скалы империи. глава 10

- Ты лжешь, раб! – Августа вскочила. – Я велю казнить тебя, как разбойника.

Невольник стоял ни жив ни мертв, и только кланялся госпоже.

- Ты украсишь собою Соляную дорогу, бестия!

Императрица швырнула в раба кубок, но промахнулась и разозлилась еще больше.

- Возьми себя в руки, императрица. Этот несчастный дурак ни в чем не виноват, - сказала Гельвеция.

- Я брошу его в Тибр! В яму со львами!

- Я бы охотно поддержала тебя, если бы это изменило ход событий. Случившегося не изменишь!

Голос Гельвеции был тверд. Она сделала незаметный знак рабу, и тот шмыгнул к выходу. Честолюбивая матрона смотрела в глаза императрице, и взгляд этот был для нее ясен, как день. Кровь отхлынула от лица Августы, щека дернулась, и она коснулась лица холодными пальцами. Как дух, беззвучно заскользила она к своей доверенной подруге.

- Ты знаешь это наверное?

- Я видела его мертвое тело… Сожалею, Августа. Я сама явилась к тебе с вестью, но невольник опередил меня. Об этом уже говорят во дворце, и твой супруг скорбит об утрате.

Зрачки Августы расширились, она злобно зашипела в лицо матроне:

- Никогда не говори мне об этом человеке, слышишь! Мне ненавистно даже упоминание о нем. Все, к чему он прикасается – вянет и гибнет! Юлий должен был отправиться к гельветам, но Домициан удержал его. Из одной только трусости… Сейчас Юлий находился бы в провинции, вдали от безумного города, и был бы жив!

В сильном волнении прошла Августа по зале, сбивая изящные стулья, случайно преградившие ей путь, ударяясь о подставки с дорогими вазами и бюстами из белого мрамора. Она словно ослепла, обезумела от горя, еще не до конца прочувствовав его, но ясно осознавая его неотвратимость.

- Гельвеция, ты говоришь, что видела его, - прошептала Августа. – Как… Как он умер?

- Он убит лучником, императрица. Стрела попала в голову.

- Куда именно вошла стрела?

- В глаз.

Августа вскрикнула. Что-то сдавило ей горло. Вчера она смотрела в янтарно-зеленые глаза Юлия, в эти глаза, которые сводили ее с ума. И она была рада этому безумию. Влажные, холодные глаза, взгляд, глубокий, как Тибр в бесконечных отраженных берегах. Вчера он был рядом, но… далеко. Он отверг ее, и она, униженная, просила милости богов для него!.. Она обречена любить; любить все в нем, и эти глаза дракона. И обречена из-за этого страдать.

- В глаз, - медленно повторила Августа и повернулась к Гельвеции. – Ты хочешь сказать, что стрелок не пощадил это прекрасное лицо? Что нашелся кто-то, кто поднял руку на божественного Юлия?

- Божественный?! Августа, опомнись! – Гельвеция распростерлась перед ней и обняла ее колени. – Как можешь ты говорить такое?! Претор был смертным, а ты равняешь его с богами, с Цезарем!

- Он превзошел бы Цезаря, доведись ему стать императором!

Августа нетерпеливо освободилась из объятий матроны.

- А теперь он умер, - с безнадежностью сказала она.

Издалека донеслось рычание львов. Визг цистр прокатывался по залам. Августа слышала звон оружия и ржание коней за стенами дворца, в обезображенных садах. Палатинский склон еще кое-где дымился, рассвет выявил разрушения и последствия ночного кровопролития. Еще дрожали они там, во впадинах между холмами, и звезды гасли в зеленом бескрайнем куполе, в прохладном воздухе, принесенном с севера. Часть дворца Цезарей сильно пострадала. Даже здесь, в гинекее, ощущался запах пожарища.

Августа вышла в крытую галерею. Здесь на колоннах лежал бисер росы, каменные плиты были усыпаны цветочными лепестками, благоухали розы. Ночные фиалки, еще не совсем закрывшись, истекали сочным, дурманным ароматом, вызывающим грезы и желания, опьяняющим мозг и душу.

Августа обняла себя за плечи. С грустью смотрела она на латинские кварталы, выступающие из сумерек. Порыв ветра откинул со лба мелкие завитые локоны. Пронеслись какие-то птицы, их острые филигранные тени чиркнули по перилам и скульптурным композициям. Уже кое-где лежали озябшие солнечные пятна и геометрические фигуры, иссеченные тенями построившихся центурий.

Запах пожарища смешивался с цветочными ароматами, и это было невыносимо для нервной, вконец опустошенной императрицы.

- Юлий умер… Разве это может быть правдой? Разве сердце льва может перестать биться? – Августа крепче вцепилась в свои плечи, так, что пальцы ее побелели. – Я бы предпочла, чтобы погибла армия, но Юлий продолжал жить!

- Он не согласился бы на это, - проговорила Гельвеция, следовавшая за ней тенью.

- Знаю, - отвечала императрица, и вдруг рассмеялась, грубо и резко.

Гельвеция встала перед ней, загораживая панораму Рима. Она увидела, что на самом деле смеялся только рот, глаза императрицы остались злыми.

- «Видишь, каков я  и сам: и красив, и величествен видом…» - процитировала Августа строчку из стихотворения супруга. – Домициан! Домициан! Что сделал ты со мной! Одной рукой давал, другой все отнял! Помнишь Домицию Лепизу, Гельвеция? Молодую женщину, что была замужем за Элием Ламией? О, как давно это было: вероломство Домициана, казнь несчастного Элия, и вот уже Домиция надела венец алмазный, теперь она – императрица Августа!.. Годы роскоши и пустоты… И вот теперь он отнимает Юлия! Я наказана, Гельвеция, может быть, даже более, чем заслужила это.

Гельвеция провела ладонью по волосам Августы и сказала с ласковой улыбкой:

- Идем. Я провожу тебя в покои. Мы все слишком устали. Нужно поспать.

Августа молчала. Глубокая печаль струилась из ее глаз. Но вдруг она сказала иным, повелительным тоном:

- Позови ко мне Стефана. Пусть его тайно проведут в отдельную кубикулу. Будь осторожна, Гельвеция! – И тихо, мстительно добавила: - Домициан жил в страхе. Что ж, бояться ему осталось недолго.

Когда матрона удалилась, Августа провела ладонями по лицу и устремила свой взор вдаль.

- Юлий, - сказала она. – Я отомщу за тебя. Ты – мой. Пусть ты и отверг меня, что с того? Разве это помешало бы мне любить тебя? О, нет! Я люблю тебя, мой Юлий. Люблю сейчас, когда ты держишь путь в подземное царство, люблю сильнее, чем прежде.


***

Потянулись тяжелые, страшные дни. Вечный город, столица мира, жаждал света, но получал кровавые сполохи неба, все того же латинского неба, глубокого и ошеломляющего, утратившего синеву. Мятеж был подавлен. Домициан, мстя римскому народу, запретил совершать над убитыми обряд погребения. Трупы бросали в Тибр, который стал багровым в унисон с отраженными небесами, и теперь стонал, перекатывая свой страшный груз и неся его к морю.

Солдаты были щедро вознаграждены. Император устраивал шумные, роскошные пиры, которые перерастали в оргии. Облик ненавистного Домициана блистал над Римом в праздничных ярких шествиях со жрецами и танцовщицами. Всадники с боевыми копьями, в тогах с пурпурной каймой сопровождали императорскую колесницу и носилки, где среди изваяний богов возвышалась золотая статуя Германика. Приближенные императора предавались безудержному показному веселью. Рим не смел негодовать. Граждане, подавленные и угнетенные, в молчании передвигались по улицам и, подобрав одежды, разбегались от торжественных процессий и легионеров, патрулирующих улицы.

Юлия, наконец, смогла подняться со своего ложа, где несколько дней провела в странном забытьи, как бы повисая среди яркого света между миром грез и действительностью, простой и ненужной, как разорванная цикла. Она прошла по разоренному дому, молчаливая и обнаженная, не осознавая своей наготы. Небо заглядывало во все окна и круглые отверстия в потолке – вечернее небо цвета вина, усталое и отрешенное, протянувшееся полосами в белой ледяной бездне, где никогда ничего не было.

 Рабы падали ниц, увидев госпожу, пораженные ее наготой и печальным видом. Лицо ее сделалось еще бледнее, а щеки запали, отчего выразительные янтарные глаза казались больше. Она стала тоньше и как будто выше ростом, ее темные волосы контрастировали с белой кожей.

Юлия остановилась в атрии, где в тот роковой вечер слушала песни Расселины и ласкала Адониса под вой и грохот бури, и куда, как вестник смерти, явился прекрасный Юлий. А она еще утверждала, что здесь безопасно… Безопасность! Всего лишь пустое слово, заблуждение относительно реального мира, истинной его опасности.
Юлия обвела взглядом атрий, откуда была вынесена изломанная мебель, пустынный и огромный, с оскверненными фресками. Золотая пыль кружилась в розовом воздухе. У расколотого жертвенника изрубленная мечами Афина все так же глядела на свое отражение; пол бассейна все так же искривлялся, приобретая неправильные формы и выявляя мозаичный узор сквозь призму воды. Увядший лотос лежал на краю бассейна, раскрыв жухлые лепестки.

- Позвать ко мне сторожа зверинца! – крикнула Юлия в гулкое пространство атрия.

И он явился, чернокожий невольник, к ней, уже одетой в белые одежды, очень усталой, одинокой. Он упал на колени и не смел поднять глаз.

- Мне сказали, это ты спас меня и вернул в дом. Так ли это? Я от тебя хочу услышать. Расскажи!

Она пытливо глядела на псилла с кожей, черной как ночь, и ослепительно белыми зубами. Он молитвенно сложил ладони. Драгоценные украшения на рукояти его ножа вспыхнули и погасли.

- Одна из девушек прибежала и сообщила нам, что тебя постигло несчастье, госпожа, - сказал он. – Я отправился за тобой вот с этим ножом, лезвие которого натерто специальным снадобьем, лишающим жизни. Псиллы умеют не только исцелять от укуса змеи, но и убивать. А в Риме слишком много змей! – воскликнул он в ярости.

- Продолжай.

- Я искал тебя долго. Нашел и унес с собой. Ты легкая, госпожа, и тебя было нетрудно нести.

Юлия молчала. Не смотрела на раба. Она будто бы и не здесь была вовсе. Она все хотела о чем-то спросить, но почему-то не решалась.

- Потом нам пришлось долго прятаться, - рассказывал псилл. – Дом твой подвергся нападению, его разоряли мятежники, как и многие другие дома. Мы находились в укрытии, и я видел все. Но, пойти туда я не мог, не мог бросить тебя.

Юлия словно очнулась:

- Скажи, раб, видел ли ты Адониса, и знаешь ли, что с ним?

Невольник покачал головой и печально отвечал:

- Госпожа, я видел человека, над которым ты плакала и стонала. Он был весь в крови, но я узнал Адониса. Я унес тебя, госпожа, и после этого я не видел его и не говорил с ним.

- Но, он жив?

- Госпожа…

- Что ты знаешь? Знаешь что-нибудь?..

- Он был ранен и весь в крови… Не думаю, что он жив, госпожа.

Глаза Юлии наполнились слезами, и, чтобы скрыть их, она прошла по периметру бассейна, не отрывая взгляда от мертвого лотоса. Вдруг она обернулась к стоявшему на коленях невольнику, который, сверкая белками, пристально глядел на нее.

- Встань, раб, - сказала она, и, поскольку он не решался, она подбодрила его жестом.

Они смотрели друг на друга: дюжий чернокожий мужчина и женщина, легкая, как облако над горизонтом, и такая же одинокая. Память вернула ей сладостную картину, она видела не раба в бедной тунике, а пылкого и гордого Юлия в золотом халькохитоне и шлеме с султаном. Они стояли друг против друга, разделенные гладью бассейна, их отражения уходили вглубь, и дрожали факелы…

- Ты спас меня, раб, - сказала Юлия. – Благодарю тебя. И отпускаю. С этой минуты ты свободен, твоя судьба в твоих руках. Владей этим сокровищем! Да благословят тебя боги! На, держи!

Юлия сняла с руки широкий золотой браслет, усыпанный алмазами, и кинула бывшему рабу. Он ловко поймал его не лету, счастливо рассмеялся и поцеловал подарок.


***


В глубокой задумчивости ходила Юлия по дому, повсюду замечая следы разорения, которые, как ни старались, не могли скрыть рабы; по дому, который несколько дней назад она покидала навсегда. Это было так давно… в другой жизни. Юлий был тогда с ней, и Адонис ей счастливо улыбался. И вот ничего нет. Никого. 

Зачем же тогда ей оставаться?

Это было затянувшееся, болезненное прощание, отнявшее так много сил, что теперь она изнемогала под бременем тишины, оставшейся с ней навечно. Что-то надломилось внутри нее, она страдала молча, чувства угасли. Порой ей хотелось услышать переливы псалтериума и, забывшись, она звала маленькую Расселину, чей голос навсегда отзвенел в ее гинекее. Никогда больше она не увидит ее, уже никогда. Пугаясь непрошенного воспоминания, Юлия криком прогоняла рабынь и опускалась на ложе, вслушиваясь в тяжкий стук своего сердца.

В ярких грезах Юлия видела зеленую, белую, золотую Арицию, ее алмазные виллы в цвету, террасы и портики, мраморные обелиски и рогатые колонны, одевавшиеся по ночам в лунное сияние, ее черные храмы с широкими лестницами, по которым поднимались счастливые жрецы в праздничных одеяниях, с цветами в руках. Юный Адонис улыбался ей… Юлий в сверкающем панцире и пурпурном диплойсе смотрел на нее с семи холмов. Светлая борода окаймляла его суровое лицо, озаренное печальным светом глаз, зеленых, отрешенных, исполненных мудрости и любви…

Когда Рим поглощала пасть мрака, Юлия выходила в сад и бродила там по песчаным дорожкам, едва видным в темноте, как сброшенные пояса женщин. Однажды к ней подошел садовник и спросил, что она ищет здесь, во тьме, в полуночный час?
- Свое прошлое, - ответила Юлия, и он стал сопровождать ее с красным фонарем в руке, поднимая его высоко над головой.

- Все мертвы: Юлий, Адонис, крошка Расселина… Юлия Цельз. Все, все умерли… - в изнеможении говорила она.

И, чтобы утешить ее, раб сказал:

- Не печалься, госпожа. Жизнь как вода – всегда утекает. Она не стоит слез, она стоит больше. Смейся! Живи сейчас, потому что наше дыхание быстро отлетает к богам.

Садовник сорвал алый бутон и положил в ее безвольные пальцы, и роза роняла и роняла росу в холодную ладонь патриции.


***

Слабый, истощенный юноша в бедной шерстяной тунике и сандалиях из грубой кожи поднимался на Целийский холм. Серое небо нависло над столицей, прижимая ее к земле. Римляне укутали шеи шарфами, а ноги – полосками полотна, как бывает в холодные дни.

Он ступил на аллею и двинулся мимо спящих статуй, в неизъяснимом волнении глядя на мраморный портик над широкими ступенями. Янитор испугался, узнав его, но тут же быстро, оглядываясь по сторонам, заговорил:

- Это ты, ты? Ты жив?.. О, боги! Где же ты был все это время? Ты сильно изменился. Знаешь, ты теперь совсем другой… у тебя грубая кожа… Неужели это ты?

- Да, это я, Хабар, - тихо ответил юноша. – Я жил в Транстиберинском предместье, на правой стороне Тибра, у старого еврея, что ссужает деньги под проценты. Его жена – колдунья, и она лечила меня. Я жил среди бедных людей, и узнал их. Я бродил по узким темным улицам, и дома в несколько этажей закрывали от меня небо… В доме еврея всегда были сумерки, лишь изредка золотой луч проникал туда. Но старик был добр ко мне! Вот, смотри, Хабар, на мне его одежда! Я должен это вернуть, они много сделали для меня. Но, скажи, Юлия… она здесь?

Юноша смотрел на привратника в тревоге, легкая дрожь зарождалась внутри его существа и прорывалась в голосе, и тот поспешил ответить:

- Да, да, Адонис, она здесь. Она скорбит по тебе.

Вольноотпущенник быстро направился вглубь дома, янитор окликнул его:

- Ведь не можешь ты войти к ней вот так, в этом тряпье! Сходи сначала в баню, а после переоденься, я дам тебе свежую одежду.

Адонис смутился:

- Да, ты прав, Хабар. Прав!

- Хочешь, я провожу тебя до терм, и мы побеседуем по дороге?
- Проводишь? Где же твоя цепь, Хабар?

- Мне позволено передвигаться по саду, - с улыбкой отвечал привратник.


***

Юлия покоилась на ложе, в черной цикле и жемчугах, охватывающих ее шею и запястья. Глаза ее были закрыты, она бог знает, где витала. Адонис откинул занавес и тихо вошел к ней. Она открыла глаза и смотрела на него долгим, отуманенным взором, точно ожидая, что видение вот-вот растает. Потом устремила взгляд к своду с изящной росписью, и вдруг, сильно побледнев, вновь повернула голову к Адонису.

- Ты! – воскликнула она. – Мой возлюбленный! Клянусь небом, это ты!

Она порывисто поднялась. Он обнял ее. Юлия уткнулась в его плечо и тихо заплакала.

- Не надо, не надо, моя любовь, - шептал юноша. – Не надо слез.

Он гладил ее по волосам своими прежними чуткими пальцами, а она что-то говорила, и странные огоньки мерцали в ее янтарных глазах. Отблески видений, что так долго мучили ее, пылали, как костры военных лагерей, и в сумерках сознания от них сыпались искры.

- Ты жив! Жив! Я так желала этого! А Юлий убит…

- Я знаю.

- Ты радуешься этому? Скажи!

- Нет, Юлия. Я бы предпочел, чтобы он остался в живых.

Она прикоснулась холодными пальцами к его губам, обо всем догадываясь и зная, что он скажет.


***


Августа безумствовала. Когда она проходила в длинной палле и головном уборе, отягощенном драгоценностями, в окружении рабынь и придворных дам, похожих на ожившие цветы, придворные сановники, знать, преторианцы, евнухи, гладиаторы мужа и вольноотпущенники низко ей кланялись, не смея взглянуть на эту женщину, чьи глаза сверкали, как арктический лед. Никто не смел приблизиться к ней.

Наконец, Августа перестала сдерживаться и дала волю своим самым низменным влечениям. Наконец, она в полной мере пользовалась императорской властью. По ее повелению в большой приемной зале устраивались гладиаторские бои. Вид агонии, крови возбуждал императрицу, она впивалась взглядом в лица умирающих бойцов, словно пытаясь увидеть в них нечто, чего не видели другие. Не видел никто, кроме нее.

Августа мечтала об одном и жаждала одного: увидеть сокровенный миг, когда человек переступает порог, погружаясь в сумрак, в подземный мир. Это тайна, загадка, она хотела разгадать ее. Был человек – и вот его нет. Нет ничего, кроме сумрака. Как такое возможно? Она безуспешно пыталась понять, и сходила с ума. Жизнь обесценилась для Августы, мудрость стала пустым звуком.

Она покидала Рим в колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, выезжала на италийские просторы, но там было только небо, все то же латинское небо, его голубая пустота.

Ночи стали ужасными и опасными отравами. Насытившись сексуальными оргиями, утомленная, едва передвигаясь, она оставляла ложе, выходила в портик с неясными абрисами колонн, и смотрела в черный космос с мерцающими отстраненными звездами, с белой голой луной, ползущей вверх.

Ни в чем она не находила смысла. Она чувствовала, что внутри нее что-то сломалось непоправимо, и теперь она медленно умирает.

- Пуста, пуста, - шептала Августа, и страшное слово с привкусом падали, ложилось ей на плечи, как золотой горб.

Теперь она знала главное: только любовь имеет смысл. Любовь – гибельное влечение одного человека к другому. Но, влечение это самодостаточно, и способно питать, давая силы в самые тяжелые моменты.

Но как можно любить то, чего нет? Боги, извращенные вы шутники! Без нашего суеверия вы не существуете! Вас нет!

И Юлия тоже нет.

А, значит, мир пуст, как кокосовая скорлупа.

Про императрицу говорили разное. Будто бы под покровом ночи, надев бедную одежду, она покидает дворец Цезарей и бродит по римским кварталам, отдаваясь в грязных переулках встречным мужчинам, не питая отвращения даже к самой настоящей клоаке, Этрусской улице, центру половой разнузданности, где у бедных лавчонок всегда толпится всякий сброд, полно лупанариев, где проститутки предлагают свои прелести, где всякие изгои, воры и прокаженные находят для себя пристанище.  Говорили, что она ищет разбойника, который когда-нибудь встретится ей и пронзит ее кинжалом.

Тайные кубикулы императрицы с великой осторожностью посещали Стефан, управляющий Домициллы, спальник императора Парфений и некоторые сенаторы. Встречала их Гельвеция с неизменной улыбкой на холодном лице, и, проведя пришедших в покои, где их ждала императрица на золоченом ложе, удалялась. У выхода оставался только свирепый, двухметрового роста раб, глухонемой сармат с длинным сверкающим мечем.

Час близился.

Августа безумствовала.