Последний день Ивана Алексеевича

(глава из документальной повести)


Последний день жизни Бунина подробно описал литературный критик А.В. Бахрах, который прожил в доме Буниных свыше 4-х страшных военных лет. Он считал себя обязанным Ивану Алексеевичу «очень многим, и кто знает, может быть, даже жизнью».

В книге воспоминаний Бахраха «По памяти, по записям» несколько первых страниц посвящены И.А. Бунину.
«Я теперь горько сожалею, что…не записал всех бесед с Буниным, его замечаний, острот, даже его особенную ругань, в большинстве случаев им самим и придуманную», – рассказывает Александр Васильевич.

Но и то, что он записал, нам интересно читать сегодня, ибо великий Бунин всегда интересен читателю – и в произведениях, и в творческой жизни, и в свои последние дни.

Говорят, что Бунин запретил в завещании публиковать свои дневники. Но ведь они опубликованы, и не наша (читателей) вина в их появлении в Интернете. Мы читаем их с большим интересом и, на мой взгляд, величие Бунина нисколько не умаляется откровениями из дневников писателя и его жены. Великие всегда на виду, а после смерти особенно. Невозможно великому укрыться, нельзя перейти из великого в инкогнито.

 А запреты? Так они только обостряют правомерное любопытство читателя.


Так случилось, что последний день жизни Ивана Алексеевича (7 ноября 1953 г.) Бахрах почти весь день провёл с ним с глазу на глаз. Накануне ему звонила Вера Николаевна, которой нужно было куда-то спешно отлучиться, кого-то проведать, и просила прийти посидеть – вернее, подежурить – у постели больного.

Когда А.В. вошёл, Бунин открыл глаза, поворочался, откашлялся, затем с некоторой взволнованностью стал говорить о бессмысленности смерти, о том, что не может ни уразуметь, ни принять, «как это может статься, что вот был человек и вот его не стало». Всё он мог вообразить, всё понять, всё почувствовать, кроме «несуществования».

Да и как почувствовать то, чего уже нет тому, кого уже нет?

Вот ведь верные слова подобрал Иван Алексеевич: жизнь – существование, смерть – несуществование. Почти как в Библии: жизнь – бытие, а смерть – небытие. Очень трудно вообразить состояние человека, когда его нет…Есть, конечно, некто, тихо в гробу лежащий, но он уже холодный. Значит, тёплый есть, а холодный…уже нет живого человека. Небытие – это холодное бесчувственное состояние человека. Вечный сон.


Бахрах вспомнил слова Бунина трёхлетней давности: «Вот, ежели буду жив, и Бог даст сил, постараюсь свалить Достоевского с пьедестала». Всю жизнь он воевал со славой Достоевского, и не успокоился даже тогда, когда сам поднялся на Нобелевский пьедестал. Мало кто из его окружения поддерживали Бунина – в этом противостоянии он сражался почти в одиночестве.

В этот последний день Иван Алексеевич читал роман Толстого «Воскресение», хотя ему было трудно держать книгу в руках. Бахраху, присевшему возле него, Бунин сказал:
«Ах, какой замечательный был во всех отношениях человек, какой писатель…Но только до сих пор не могу понять, для чего понадобилось ему включить в «Воскресение» такие ненужные, такие нехудожественные страницы…».

Он имел в виду те, в которых описывается служба в тюремной церкви и совершение таинства евхаристии (т.е. главы 39-40 первой части «Воскресения»).
Эти слова Бунин произнёс, как показалось Бахраху, «с запальчивостью и с каким-то внутренним страданием…». Упрекать в чём-то Толстого казалось ему кощунством и причиняло физическую боль.

Ведь Толстой в глазах Бунина был не только одним из самых необыкновенных людей, когда-либо живших на земле – он был своего рода божеством, в отношении которого он никогда, за всю свою долгую жизнь, не посмел высказать ни одного упрёка, ни одного порицания.

Бунин читал «Воскресение» ещё в России, перечитывал в 20-30-е годы в эмиграции, а тут ему принесли экземпляр романа с восстановленными купюрами, сделанными в своё время цензурой. И он не мог пройти мимо них в молчании.

Напряжённая внутренняя борьба и физические усилия, затраченные чтобы высказаться, взволновали его и утомили. Бунин с трудом повернулся к стене и попросил Бахраха оставить его одного. Выйдя в соседнюю комнату, А.В. слышал оттуда, как он всё бормотал: «Как он мог, как он мог?».

Возможно, в свои последние часы жизни Бунин вспоминал свою встречу с Толстым, когда тот переживал смерть семилетнего сына, и резко и отрывисто твердил: «Смерти нет, смерти нет». Всё это Иван Алексеевич описал в своей книге «Освобождение Толстого», но натолкнувшись на отрывок в «Воскресении», который вызвал у него решительное неприятие, он вопреки своей воле, брал под сомнение запавшие в душу толстовские слова («смерти нет!»), в которые ему больше всего хотелось верить сегодня.

Именно сегодня, когда костлявая дама с косой уже занесла ногу над порогом, чтобы войти. И никто её не может остановить! Даже если тысячу раз провозгласить заклинание «смерти нет!», то она неумолимо войдёт и своим тихим вторжением как бы скажет: «Вот я и пришла. А кто здесь говорил, что меня нет?».

Автору знакомы эти (упомянутые выше) страницы романа Толстого, и не только эти.
Там у Толстого есть много мест, где он резко осуждает вождей РПЦ не только за кажущийся ему бессмысленным обряд евхаристии, но и вообще выражает свою точку зрения на веру православного человека.

Бахрах А.В. назвал эти главы из романа (главы 39-40 первой части). Их надо читать каждому, кому интересно, но об этом лучше сказано в книге Полнера Т.И.: «Иногда, впрочем, Толстой приходил в уныние: при всём желании он не мог слиться с народом.

 – Нет, не могу, тяжело, – говорил он, возвращаясь из церкви. – Стою я между ними, слышу, как хлопают их пальцы по полушубку, когда они крестятся и в то же самое время сдержанный шёпот баб и мужиков о самых обыденных предметах, не имеющих никакого отношения к службе. Разговор о хозяйстве мужиков, бабьи сплетни, передаваемые шёпотом друг другу в самые торжественные минуты богослужения, показывают, что они совершенно бессознательно относятся к нему».

Толстой разочарован «народной верой» – показное! Рутинная обязаловка...Все пошли и я пошёл...
 
И ещё Толстого серьёзно смущало враждебное отношение православия к другим вероисповеданиям (католичеству, протестантству) и к сектам русских раскольников. «Если два утверждения друг друга отрицают, – думал он, – то ни в том, ни в другом нет той единой, бесспорной истины, какою должна быть вера».

Бунин, видимо, читал книгу Полнера Т.И. – она издана в Париже в 1928 году и считается «лучшей биографией Толстого», – и знал о его религиозных исканиях.
Так что же смутило вялый, уже угасающий дух Ивана Алексеевича? Вряд ли это критическое отношение Толстого к обряду евхаристии. Скорее всего, Бунина разочаровало общее неприятие Толстым всего «православного обрядоверия» и отсутствие божьего милосердия в делах вождей РПЦ.

Если бы знали они, что значит: «…милосердия хочу, а не жертвы» (Матфея 12:7).

Читал ли Бунин другие места романа «Воскресение», где Толстой защищает тех людей, свободу которых притесняла православная церковь? Об этом не знал Бахрах, об этом не знаем и мы. Но одну (совсем «нехудожественную», с точки зрения Бунина) цитату из романа автор считает нужным здесь привести, а уж читатели пусть сами найдут милосердие в деяниях православных начальников:

«Дело состояло в том, что отпавших от православия христиан увещевали, а потом отдали под суд, но суд оправдал их. Тогда архиерей с губернатором решили на основании незаконности брака разослать мужей, жён и детей в разные места ссылки» (часть 2, глава 27).
Разлучать родителей с детьми – это воистину «православное милосердие»!

Такое было и в Советском Союзе в 30-50-х годах 20-го века, только там «милосердие» к инакомыслящим и инаковерующим проявляли органы НКВД-КГБ.

Такое происходит и сейчас, когда политические и религиозные вожди дают указания судам, кого и как судить за «экстремизм». Судьи и прокуроры почти всегда «берут под козырёк», а уж под статью подвести они смогут любого неугодного власти человека. Наловчились, насобачились, приспособились угождать властелину текущего момента.

Сто лет прошло, а люди, как и прежде -  такие же жестокие, лживые, лицемерные…

«…а между тем человек властвует над человеком ему во вред» (Экклезиаст 8:9).

Человек! Это звучит гордо?
Да уж как гордо! Чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки...
Да, трудно нам с нами...