Глава 28 И вот тогда...

Из записок
1972-1992
«За окном мороз под тридцать, а у меня на столе в мой день рождения - три алые розы. От Володина... от Володи Володина. Когда вхожу в зал, сразу тянусь к ним. И летом были такие же - от него».

2002
А приходил к нам этот сварщик по профессии и писатель по мироощущению всегда нежданно-негаданно с маской какой-то озабоченности на лице, но знала: могу прямо сейчас заставить сбросить ее, только надо сказать… ну, например:
- Воло-один! Ну какой же ты загорелый, подтянутый!
И тут же вспыхивала его улыбка, он приглаживал свой почти рыжий ежик волос, серые глаза смущенно поблескивали из-под очков, и нас сразу же связывал тот самый шутливый диалог, в котором было легко и уютно.
Пришел он к нам как-то после семинара начинающих литераторов, которые иногда проводились при местном отделении Союза писателей, - просто позвонил мужу и сказал, что хочет поговорить с ним о своих рассказах, - и с тех пор стал для нас тем человеком, с которым не боялись спорить о чем угодно. Такие, как он, не предают. Но, к сожалению, года через два уехал с семьёй в Вязьму и иногда, навещая мать, забегал и к нам.
               
1972-1992
«Сегодня приходил Володин, а Платон как раз уехал в командировку. Накормила его гречневой кашей с тушенкой и моим неудавшимся пирогом.
- Вот люди! – улыбнулся: - Такие пироги!.. и в будни едят!
- Бессовестный! – проворчала: - Не мог уж промолчать.
Засмеялся.
Потом пошли с ним в кино на «Сто дней в Палермо»*, и по дороге он всё рассказывал о брате, который был заводилой среди окраинных ребят. И хулиганили они так: вспрыгивали на платформу поезда с арбузами, сбрасывали их, а потом лакомились. Когда брат вырос, поступил в мореходное училище, стал плавать по заграницам, брал с собой то, что можно было обменять на мохеровую пряжу, а когда возвращался, то они её продавали. Но такие «махинации» государство запрещало, вот и попался, а Володин всю вину взял на себя, за что отсидел три года. Брата всё равно списали с корабля, устроился он экспедитором на мясокомбинат, где «совали ему большие взятки», но ему это надоело и ушел оттуда. Начал играть в карты, снова появились деньги, однажды проиграл двенадцать тысяч и скрылся. «Игроки» его искали и даже приезжали к матери: «Где он?», но поняли, что та не знает. А Володин знал, ездил к нему, но недавно брата снова арестовали и сидит он теперь в Риге под следствием.
- Да-а, - шагает рядом, глядя под ноги: -  брат рос с развитым чувством собственного достоинства. Я не такой. Всегда был унижен и робок, вечно давали мне какие-то клички паршивые...
И снова сидели мы с ним на кухне, ели грудинку, доедали пирог, а он всё пересказывал содержание каких-то боевиков, которых насмотрелся у соседа по «видику», - о девицах, пьющих кровь своих любовников, о мужиках, мстящих всем бабам.
- Слушай, Володин, - взмолилась наконец: - зачем ты всё это… мне?
А он – опять. Боялся молчать?.. Когда уходил к поезду, протянула ему не распитую нами бутылку вина:
- Возьми свою «Медвежью кровь», с братом допьете.
А он:
- Если еще раз скажешь… разобью об угол.
И зашагал вниз по ступенькам: в одной руке - портфель с яблоками, в другой - термос с козьим молоком «для младшенького: «Уж очень аппетит у него плохой».

... Сон Платона.
Володин строит дом и сидит на стропилах, но в руках не топор и не пила, а какой-то круг вроде руля… и размахивает он этим кругом вокруг головы, словно хочет набросить на одну из собак, которые сворой носятся вокруг дома… но вот уже они лезут к нему, прыгают с тупеньки на ступеньку по каким-то черным лестницам, и тогда Володин вскакивает, бежит по бревну и… падает в недостроенный дом.
... Приезжал Володин. За пивом рассказал: когда на мотоцикле попал под машину, то сразу - ощущение отстраненности, полета и встречи с чем-то позарез нужным!.. Но потом все исчезло. И уже помнит, как ползал с зацепившимися за шлем очками, с которых капала кровь, скорую помощь, в которую залез сам, прилег и сразу - забытьё. А позже – только вопрос хирурга: «Ехал на мотоцикле с кем-то или один?» Через несколько дней - опять на операцию, а температура держится. Что делать? Стал сбивать ее ногтем - по градуснику. Взяли. Кайф после укола!.. И только издалека, размыто - голос знакомой сестрички: «Володечка, не больно? Не больно, скажи!.. Го-во-ри!» Когда хирург начал долбить кость, то в голове сверлило: «Еще, еще один удар и скелет рассыплется». От страха вцепился в стол, а потом… Потом в чёрных трусах, по стеночке, шёл по коридору с загипсованной рукой в сопровождении двух медсестёр, но в палате стал играть в шахматы с каким-то мужиком. Выиграл раз, другой, а к концу третьей партии затих, прикорнул, - боль адская накрыла. И держала два дня.
Рассказал Володин всё это, а Платон встал, открыл форточку и... обернулся, а губы синие, бледный! Уложила на диван, дала понюхать нашатыря.

... И опять проездом из Москвы навестил Володин с тремя красными розами - для меня.
А еще принес свой рассказ о рабочем классе и, небрежно бросив листки на диван, сказал:
- Писал, и самому было противно.
В ожидании нашего «приговора» ушел вздремнуть в зал. Платон терпеливо дочитал до конца, а я добралась только до тринадцатой страницы и когда «автор» пришел за «рецензией», только и сказала:
 - Володин, зачем ты это сделал?
- Хотел написать такое, чтоб напечатали.
И брезгливо сунул листки в портфель. Посмотрела я на него, на Платона... и так жалко их стало!
До поезда оставалось еще часа два. И снова сидели на кухне, пили чай, но Володин был тих и подавлен. Потом Платон засобирался проводить его, а я, - в утешение! - сунула ему баночку малины, которую вчера принесли из леса.
... Из его письма:
«Платон, ты – зануда. Но ты мне нужен, чтоб было кому приподнимать над пропастью жизни». И дальше - о Высоцком*, о Высоцком: «Великий поэт»! Если бы рядом был, сказала: «Володин, да не поэт он!.. а явление, из трех слагаемых: поэта, только не великого, певца непривычного и актера неплохого, и все эти слагаемые для нас – словно ветер освежающий».

... Заезжал Володин. Всё топал за мной по квартире, говорил комплименты. Когда Платон ушел на кухню мыть посуду, а я взяла вязанье, села в свой любимый уголок дивана, то присел напротив и я услышала:
- Если бы ты была моей женой, то… погиб! Всё ходил бы следом и смотрел на тебя.
- Володин, ты что? -  посмотрела ему в глаза, улыбнулась.
- Вот так... - даже не отвёл взгляда: - Кстати, ты сейчас очень здорово освещена этой лампочкой.
Потом попросил мои фотографии, перебирал их, подолгу всматриваясь, и, наконец, молвил:
- Ты сейчас лучше... наполненнее, - сходу выдумал определение: - Наверное, если б встретил тебя в молодости, то и внимания не обратил.
- Обратил бы! – засмеялась: - Обратил, как миленький!
Остался ночевать, сказав, что будет писать и попросил заварить термос крепкого чая.
И уж не знаю, писал ли? Но утром, когда только встала, был уже одет. Быстренько-быстренько засобиралась к поезду и я, - надо было съездить в Карачев, - он же сидел за закрытой дверью, а когда вышел, то глаза у него были... словно только что объяснился в любви.

... Из его писем - Платону:
«Скажи жене, что я уважаю ее, и даже, может быть, люблю. Скажи ей, что я не поскупился бы бросить к ее ногам полмира, но вот на ту штуку, что обещал, (расписной чайник) если выйдет книга, пусть пока не рассчитывает. Мне возвратили рукопись из издательства на доработку, а я не хочу этого делать и бросил ее в стол».
... «Извини, что не смог заехать, надо было попасть на семинар молодых писателей в Смоленск. Когда-то, на таком же семинаре в Брянске, встретил тебя, а теперь никого не встретил, - значит, идиотизма прибавилось».
... «С книжкой моей до сих пор не ясно: то ли будет, то ли нет? Но даже если и будет, радость невелика. Урезали её вдвое или больше, листков пять осталось после контрольного чтения, и от этого враз пропало настроение интересоваться её судьбой. Плюнул на эту канитель и живу, не забивая себе голову пустяками».
... Мой сон.
Прямо посреди поля - пустой, полуразвалившийся сарай… и я сижу у его широкого проема, жду, чтобы за кем-то послали лошадь с телегой, но вдруг слышу голос Володина: «Лошадь и сама дорогу найдет, но лучше, если на ней кто-то поедет». И эти «кто-то» - деревенские ребята, у которых спрашиваю: «Так кто ж из вас поедет-то?»  Но тут подходит Володин и в руке у него две конфеты: «На... - протягивает их мне: - это для тебя. 
А конфеты эти в затертых обертках, прилипших к ним… я не хочу их брать, но Володин грустно смотрит:
- Возьми. Я их так долго носил с собой, что пропитались потом моим и кровью.
И я беру… и разворачиваю одну… на ней и впрямь бурые пятна. Ну как взять в рот… такую? А Володин стоит и смотрит на меня при-истально так, с вопросом… и я медлю... но все ж надкусываю одну.

... Из Смоленска заехал к нам и сидит напротив какой-то нахохлившийся, смурый, но вижу: исподтишка наблюдает за мной, а чуть позже слышу:
- Что это ты так помолодела? Влюбилась что ли?
- Да нет, Володин, - засмеялась: - к сожалению, не в кого. Просто я в отпуске вот уже целых десять дней!
За чаем вроде бы оживает, рассказывает о писателях Смоленска:
- Ругаются, сволочи, матом, болтают чёрт-те-о-чём, и от этого на душе хмарь и пустота остались. Правда, предложили поставить мой сборник в план на будущий год, - прихлебывает пиво, пощипывает сушеную рыбину: - но ведь ни хрена не стоят их похвалы и сочувствия. Ну, скажи, если я талантлив, то какую помощь можно ждать от них? Это же нелепо.  А если бездарен, как они, тогда пусть кто-либо посыплет мне голову пеплом и... аминь.

... Телефонный звонок. Снимаю трубку:
- Володин, ты?.. И уже идёшь к нам? Ну, ты, как всегда, словно снег на голову! – почти шучу.
И пришел. Стоит у порога мрачный, бледный, с кругами под глазами. В руках - коробка, перевязанная бечевкой и, не поднимая глаз, не улыбнувшись, протягивает её мне:
- Обещанное... Помнишь? Если книжку издам.
Чайник!.. Развязала бечевку, заохала, заахала:
- Воло-один! Красота-то какая!
Передала чайник Платону, подошла к нему, расцеловала в щеки:
- Ну, спасибо! Ну, с выходом книги!
Улыбнулся, махнул рукой, прошел в зал, сел на диван:
- Перекладывал у матери печку. Вкалывал два дня. Устал, как чёрт! – Тронул диван рядом, взглянул на меня без улыбки: – Иди, присядь. Хоть посмотрю на тебя.
Сажусь. Вошёл Платон, спросил его о книге. Володин достал ее из дипломата и почему-то дал мне. Рассматриваю, ворчу:
- Оформлена плохо... серенькая, как пособие по огородничеству.
Да, согласен. А рад ли, что держит в руках? Нет. Никакой радости.
- Свет же не перевернулся после её выхода?
Еще и боится, что не раскупят.
- Да не волнуйся, - утешает Платон: – Раскупят. Сейчас всё раскупают.
- Будешь ли писать рецензию на себя? - спрашиваю.
Не-ет, даже и не подумает, надеется, что её заметят и так.
Посидели, выпили за его книгу, - понемногу ожил, расшевелился и стал прежним Володиным. Ну, как же. говорили-то о начинающейся Перестройке*. И говорили громко, крикливо, забывая о еде.
Потом Платон пошел мыть посуду, а Володин с трагической миной стал исповедоваться: невыносима раздвоенность на работе, - «Работяги - ограниченный народ!» - и с женой нелады, - «Ведь живет совсем другими ценностями!» - поэтому часто думает о самоубийстве. Но единственное, что удерживает, так это дети, без них себя не мыслит и каждое утро ему надо делать с ними физкультуру, а вечерами слушать музыку, - «И как доверить их жене? Что бы приучила рвать куски от жизни?!» Нет и нет! Он сам будет внушать им вечные ценности, хотя и обесцененные, но вечные, - «А там пусть сами разбираются».

... Прислал письмо:
«Платон! Выпустил и ты свою книгу. Поздравляю. А теперь забудь о ней».
Был бы рядом, ответила бы: «Володин, ты - болван. Разве так можно?»
... Из его письма:
«Платон, помнится я оставил у тебя свое исследование на предмет роли Ленина* в судьбе России или, как назвал его: «Читая-перечитывая», но ты, вероятно, по занятости своей, не прочитал. Возьми-ка тогда «Октябрь»* номер шесть, прочитай повесть Василия Гроссмана* «Все течет» и у тебя отпадет надобность читать моё исследование, потому как у него - то же, только грамотней и убедительней».
... Проездом из Москвы навестил Володин. Сидели на кухне, он ковырял вилкой холодец и рассказывал о своей поездке:
- Пришел к нему. Мой рецензент сидит в вязаной кофте и зачуханный какой-то. Но проговорили часа два о моей повести. Дельные замечания подсказал. Попросил еще и рассказы, ну, а я, как дурак!.. назад, в Вязьму, схватил их, опять - к нему, а он почитал и: «Рассказы ученические. Но ты не отчаивайся, привози ещё. Правда, меня уже не будет… «уйдут», но отдай другим, рано или поздно напечатают». Перед ним лежали мои румяные теплые булочки, а он всё поглатывал пиво, чмокал губами и шелушил вонючую рыбину, которую оставил у нас еще в свой прошлый приезд. Платон, чуть подергивая усами, поглядывал на неё, поглядывал и не выдержал:
- Ты все булки нам провоняешь своей нескончаемой рыбиной.
А я еще и подвякнула:
- Вот уедет Володин, а запах от неё еще до-олго будет у нас висеть... как память.
На что он ничего не ответил, но когда Платон снова бросил: «Да хватит тебе ерунду эту обсасывать, лучше булки ешь!», то, не поднимая глаз, сказал:
- Ну что вы... ребята?
А я...  А мне сквозь землю провалиться б?
Потом Платон ушел на собрание СОИ (только что созданного демократами Совета общественных инициатив), а Володин протянул мне пачку листков:
- На, почитай… мой новый рассказ, - ухмыльнулся: - Может, что-то дельное подскажешь, посоветуешь.
«Две встречи». Мальчик слушает игру местного композитора, и он пробуждает в нём душу. Но годы, годы... И снова встреча с этим композитором в столовой, - видит, как его божество пьяным выводят на улицу.
Кончаю читать… Какое-то время сижу и обдумываю: что сказать? Потом иду на кухню, завариваю чай. Входит и Володин. Садится за стол, смотрит на меня, молчит. Ставлю перед ним чашку, наливаю чай… и, наконец, не выдерживаю:
- Да понравился, понравился твой рассказ!   
И говорю о том, насколько правдивыми кажутся характеры героев, о стилистике:
- Вот слушай: эта фраза короткая, - зачитываю: - И эта - тоже. А эта бесконечно длинная, тяжелая, вроде как играл-играл польку и вдруг – вальс, а нужно ли такое? -  Соглашается: да, не нужно.
- И еще... Ты рассказал о драме посредственности, но, может, изменить финал? Да, герой - посредственность, но ведь сумел же заронить в детскую душу искру божью? Значит, не зря прожил.
Закивал головой.
Потом пришел Платон, сидели они на кухне, пили чай с медом, спорили, а я, уютно устроившись в своем уголке дивана и укрывшись пледом, смотрела концерт Бориса Штоколова*.
Ушел Володин к поезду в двенадцатом часу ночи. На прощанье чмокнула его в щеку.

... Выпили. Потом Володин, закрывшись в комнате Платона, долго говорил со Смоленском. Вышел, сел:
- Вы - мои друзья. Скрывать от вас не буду. Влип я.
И оказалось: в Смоленске есть у него некая Надя и вот… Написала она ему письмо «весьма пылкое», а оно и попало жене в руки.
- И ведь никогда мою почту не трогала, а тут... - Глотнул стопку водки, хрустнул огурцом. - Узнала, достала, выведала её телефон, долго говорила с ней ласково, спокойно... а теперь гонит меня из дому. - Тычет вилкой в жареную картошку. - И это бы ничего, но дети! Я же без них жизни своей не мыслю! Я же без них… Нет, даже не представляю, что моя плоть, кровь моя остались ей?! Чтоб она по-своему их слепила, по-торгашески? - Брезгливо жует кусок сосиски: - Я же вместе с ними музыку слушаю, они уже сонаты Бетховена* узнают!
Советую банальность:
- Уйди от жены, Володин. Или забудь ту, что в Смоленске.
- Нет, и не советуй, - бросает мрачный взгляд, тянет паузу: - Думаешь, меньше тебя соображаю?
Да-а, и впрямь... 
Платон начинает мыть посуду, а мы с ним переходим в зал:
- Володин, - все же пытаюсь еще раз посоветовать,:- а, может, тебе надо любовника жене подбросить?
- Ты что! - вроде как пугается: - Это же подлость!
- Зато вы будете квиты и жизнь, может статься, наладится.
Нет и нет!.. Тогда догадываюсь:
- Володя, так ты против моей подсказки не потому, что это подло, а потому, что тебе страшно потерять жену?
Ну да, жена как женщина, ему дороже и соблазнительней, чем Надя, но, мол, та может и о литературе порассуждать, и рассказы перепечатать. И он вдруг вскидывает на меня глаза:
- Слушай, а, может, мне просто  удавиться?
Но не удавился, а остался ночевать, чтобы посмотреть «Взгляд»*, а ночью, когда мне не спалось, слышала его постанывания за стеной... или показалось? Утром уехал рано, не разбудив нас, услышала только, как клацнула замком дверь.

... Пришел и на другой день хмурый, взъерошенный, молча прошел в комнату Платона:
- Ушел вчера от вас… думал: приду домой, сяду, допишу рассказ. И «дописал». Как пошло! - Помолчал, встал, прошелся туда-сюда, сел: - Этот юбилей сестрин чуть кровопролитьем не закончился!
Посмотрел на нас, ожидая вопросов и, не дождавшись, продолжил:
- Ну, посидели мы втроем… сестра, её новый муж Никола, выпили, а она и начала его поддевать из-за дома, который недавно купили. Что ни фраза – шпилька, что ни слово - подковырка. Он и не сдержался… матом - на неё. Она - на него… Ну, и пришлось бросаться защищать ее. Сестра же! Короче: собрался Николай и ушел к себе на квартиру. – Снова замолчал, пальцами постучал по коленке: -  Она считает, что этот дом - её, потому что куплен за её деньги... наворованные, кстати сказать, деньги, а то, что Николай дом этот весь переделал, свои силы в него вложил, для нее - ерунда. Не признает его хозяином и баста! Сережку, сына своего, против него настроила, теперь и дочку настраивает. А Сережка хоть и не родной ему, но он квартиру свою на него записал! – И горестно помолчал: - Видно, хочет, чтобы мы с братом этого Николая прикончили. Когда я это понял… Обалдел! – И словно выдохнул: - Вот до чего людей деньги доводят!
Посидел, покачиваясь и обхватив голову руками, опять заговорил: да и с писательством, мол, трудно, публицистика надоела, а рассказы не пишутся, и с женой опять нелады, и мать с сестрой совершенно чужими стали, не сказал им даже, что книгу издал.
- А вот Николаю сказал. И он, хоть и простой мужик, работяга, а разбирал мои рассказы, - уж совсем горестно закончил свой монолог-жалобу.
Но вдруг неожиданно улыбнулся, взглянул на Платона:
- Вот разведусь с женой и приеду сюда. Буду у этого Николая в квартире сидеть, писать. Да и если к вам приду… примите? – взглянул пытливо.
Уходил еще засветло, - надо ему было до отъезда передачу отнести Николаю, а то «Сидит там голодный».
- Ну, Володин, до встречи! – обняла его, шепнув на ухо: - Приезжай к нам «сидеть и писать». Будем рады.

... Из писем Володина - Платону.
«Вот и свершилось: ушел я из дому, развелся с женой, оставил ей всё, кроме одежды, двух десятков книг и пишущей машинки. Но если честно, ушел не я, а меня выперли. Жена. Всей мощью своей неприязни, ежедневной агрессии. И хорошо сделала. Ведь начал помаленьку опускаться, поддаваться душевной лени. Читать не хотелось, писать тоже, а тут по телевизору - то новый фильм интересный, то старый замечательный. Так и шли дни. И в каждый из них думалось: вот-вот встряхнусь, вот-вот... Но встряхнули. Теперь - конец растительной жизни. Но это вовсе не значит, что на душе поют свирели. Тяжело. Тяжело оторваться от уюта, нарушить уклад, уйти из своего дома в никуда.
Но особого страха не испытываю, а если и подступает, давлю его такими мыслями: мне уже за полста, осталось жить ничтожно мало, можно сказать - считанные часы, и тратить их лишь на то, чтоб размышлять: что будет завтра? К тому же, в происходящем видится рука Провидения, и говорю это вполне серьезно. Выталкивающая злоба жены явно была неспроста и в связи с этим часто в голову приходило библейское: «И ожесточил Господь сердце Фараоново...». Если бы Фараон был с иудеями пообходительней, вряд ли бы они решились на исход. Господь ожесточил сердце и моей фараонки, но зато сразу же, как только решил узел этот разрубить, расположил ко мне сердца друзей и Юра Родиченков сказал: живи у меня, сколько надо, да и товарищ по работе Витя Смирнов нашел замечательного деда, который отдал мне комнату с мебелью и даже с постелью. А вскоре и жена Павла Пропалова предложила: «Володя, у меня сестра уехала на полгода к дочке, перебирайся-ка в её квартиру», что я и сделал. А с дедом не распрощался, - ходим друг к другу в гости распить бутылку с получки моей и с его пенсии.
Прости меня, Платон! Ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю, но в вопросе боготворчества ты все же дубоват. Твой Бог примитивен. Я же (люби или не люби меня за это) считаю, что мы в большой мере ведомы Небесами. Короче, я отдаюсь в руки божьи и пусть будет воля Его: пожить ради служения Ему или подохнуть под забором».
... «Прости, дорогой, что пишу только тогда, когда ты мне очень нужен, - чего скрывать?
Я пока в депрессии. Семью потерять – не шутка. Признаюсь, слаб. Не достает мужества героя «Жертвоприношения» Тарковского* - собственной рукой поджечь свой дом, чтобы возродиться для новой жизни. Понимаю: произошедшее -  большое благо. Но ничтожная душа скулит, как собака, которую отстегнули от упряжки, воет в ностальгии и тоске по рабству из страха перед свободою. Пишу тебе в общем-то не для того, чтобы выжать из тебя слезу. Знаешь ли, само по себе интересно наблюдать период двойной жизни. Ведь только на железной дороге возможно: перевел кто-то стрелку и состав пошел, скажем, на Энск, а вот внутренняя жизнь наша не меняет направления сразу, - стрелка уже переведена, а часть твоих помыслов и чувств еще грохочут в одну сторону, часть – в другую. У некоторых, я полагаю, такое длится годами. Несчастные! Я же надеюсь, что сумею собраться в один, крепко сцепленный «состав», и силы мне придется тратить только на преодоление подъема. Как сказал великий поэт Высоцкий, портрет которого ношу с собой с квартиры на квартиру: «Вперед и вверх, а там...»  А что, кстати, там? Сказать ли тебе, примешь ли, поверишь ли? К чему стремлюсь, чего хочу? Не мир осчастливить открытием Америки или закона тяготения; ни славы, - моей душе комфортней жить в тени; и уж не «короны», - малейшая власть тягостна и ужасна. Хочу лишь одного: прощения Господня. И смерти не боюсь. А боюсь, что когда предстану перед Богом, то он с презреньем скажет: «Что ж ты, мудак? Я дал тебе жизнь, а ты потратил её на дремотное лежание на диване; я сотворил тебя своим подобием, а ты прожил, как червь ничтожный, перепуская пищу ото рта до ануса!» Вот поэтому и живу без дома - из страха Божьего, великого! - преодолевая страх земной, ничтожный, плотский».
... «Платон! Мне кажется, ты плохо меня понял. «Внутренний голос» говорит мне: живи просто! Вот и живу. И суть моя - свобода и одиночество. И подспудно во мне жило всегда: когда-нибудь освободиться от семьи, чтобы не надо было кому-то уделять внимания, пускать кого-то в душу. И мечта сбылась. Я свободен! Вот только работа… Да, приходится работать ради куска хлеба, но я выбрасываю из головы её в конце недели, а в выходные дни просыпаюсь, зная, что никто не заставит меня делать то, что мне не нужно. У моего изголовья – лампа, справа на полке - ряд книг: Библия*, Франк*, Фрейд*, Короленко*… И рука тянется к той, к какой хочется. Потом откладываю и слушаю внутренний голос: что дальше? И уже одно это - здорово.
А твои письма для меня - большая ценность. Не советами, - они вообще-то неплохие, - но ценю в них другое. Да, свобода, конечно, прекрасна. Но чтобы не залезть от неё в петлю, необходимо знать, что ты можешь куда-нибудь пойти, поехать, и там не захлопнут пред тобой дверь, а посему строчка в конце твоего письма: «Если случится приехать, милости просим» мне дороже всего».

... Володин прислал нам свой трактат о поисках Бога: «Да, не принимаю Бога в традиционном понимании, а только - как генерирующий Мировой Дух. И не в отношениях «раб – повелитель», а на равных, во взаимном партнерстве».
... Проездом из Москвы навестил Володин с тремя красными розами - для меня. Выложила на стол всё, что было: паштет шпротный, огурцы, сосиски с тушеной капустой, нашлась и чекушка водки. Потом читал он свой новый рассказ: районный городок, у одного коллекционера есть картина их бывшего горожанина, а теперь известного художника, под названием «Наяда», и как раз - его выставка. И коллекционер дарит эту «Наяду» Дому культуры, у которого есть еще около двадцати работ мастера, но после выставки все картины «хоронят» в сыром подвале, где они могут пропасть, поэтому коллекционер решает выкрасть свою «Наяду», но во время «операции» нечаянно выдавливает её ногой... Кончил. Платон помолчал, пожал плечами, протянул обычное:
- Ну, что-о... - И брякнул как и всегда свою правду-матку: - Это еще не рассказ. Так, только эскиз к нему.
Я же попыталась смягчить реплику мужа:
- Ну что ты... Рассказ интересный и написан хорошо, так что...
А Володин ничего не ответил, свернул «Наяду» в трубку и бросил в портфель.
Когда засобирался уходить, попросила взять с собой мою «Негасимую лампаду» и странно! Пока собирала экземпляр, всё ходил за мной и гугнявил: «Ну, может, и не очень хочешь её давать?.. говоришь, правки есть? – даже вроде как обрадовался: - перепечатать хочешь? Тогда и не давай, через месяц опять приеду, тогда и дашь».
- Воло-один, - рассмеялась, наконец-то догадавшись: - Да ты боишься её читать! О, Господи, это мне надо бояться!
И все же взял.

... Его письмо - мне:
«То, что ты написала, цельно, закончено по форме и несет в себе большую мысль. И вот в чем: сказители, гусляры и кобзари давно повымерли. Функция сохранения нравственного и исторического опыта перешла к печати. Тираны тут же использовали это обстоятельство в корыстных целях, вымарывая правду и вписывая свою ложь, ложь, ложь! Но со временем ложь сама отсохнет, отвалится, а на ее месте останутся белые пятна. Вот тогда-то на вес золота будет каждое слово, сказанное этой женщиной. Ведь систематическая инъекция лжи постепенно убивает интерес к истине, ампутация участков памяти ликвидирует желание сохранить и углубить ее. Много ли можно назвать семей, где дети интересуются, как жили их родители, кто их деды, прадеды, откуда вообще начался их род?
Из всех людей старухи интересны и любимы мной более всего за обделённость счастьем, за подвижнические судьбы. И вот что характерно для большинства из них: даже самые мудрые не видят в своих судьбах ничего, кроме тяжкого креста. Жизнь, несмотря на какие-то крохи радости, для них повинность, ярмо, которое не скинешь раньше времени и хочешь, не хочешь, а неси до гроба. В детях для них счастья нет, потому что они или несчастны, или нравственно уродливы; в труде - тоже, потому что это - надорвавшая здоровье и высосавшая силы необходимость, ставшая рабской привычкой. А тебе удивительно повезло с героиней твоего произведения. И эта женщина - твоя мать. Если бы у тебя было несколько тысяч матерей, если бы все окружающие тебя в обозримом пространстве женщины были бы твоими матерями, и тогда вряд ли бы ты нашла среди них человека нравственно более чистого, стойкого и с более здравым рассудком. Вот моя бабка - Ларина Мария Михайловна... Царство ей небесное! Люблю ее, преклоняюсь перед ней, свято чту о ней память. Но должен признать: такого трезвого и разумного приятия вещей, событий жизни в ней не было. Ум ее был полон предрассудков, душа - жалких пороков. Были там и мелкая нечестность, и мелкое ханжество и многое другое. Правда, все это компенсировалось первородной добротой и искупалось страдальческой судьбой, но учебником нравственности исповедь ее не стала бы. Подвижничества в ней было больше и оно - как необходимость, как бойцу на фронте: назад нельзя, в окопе тоже не отлежишься, поэтому хочешь, не хочешь, а только вперед, в атаку, на подвиг! И теперь: «спят бойцы, все оправдали и уже навек правы». Все верно, - герои! А бывает, выживет герой, вернется с фронта и такой свиньей станет! Валяется пьяным под забором, ворует, тиранит семью, подличает. Вон, Егоров, который водрузил знамя победы* над Рейхстагом. Герой! А сколько с ним милиция помучилась, пока не разбился спьяну на «Волге»? Так и многие женщины-подвижницы: пока жизнь держит их под прессом - сокровища являют миру их души, а чуть отпустит, и таким махровым мещанством расцветут! Но твоя мать из своей жизни огромной и тоже тяжкой, подвижнической, более чем у многих, может быть, обделенной счастьем - ведь всё отними у женщины, но дай любовь, и она простит Богу все лишения, - из этой, казалось бы, страшной жизни она выносит оптимистический итог. Она принимает... или как это можно сказать?.. благословляет свою судьбу, свою жизнь, суть которой - работа и чистая совесть. «Восемьдесят годов прожила! Ты думаешь это много?.. Миг какой-то! И вот мы проведем этот миг как зря, а потом... Поэтому беречь надо совесть, дорожить ею...» Это и есть, по-моему, главное, ради чего и стоило писать «Негасимую лампаду».
В «Опытах» Монтеня* философ говорит: «Я не могу сказать, счастлив ли этот человек, потому что не видел, как он умирает». Но на основании исповеди твоей матери и выводов, сделанных ею в конце жизни, можно сказать: она была счастлива».

2002
Потом связь с Володей Володиным оборвалась, - его мать умерла, с сестрой был не в ладу, так что к нам больше не приезжал. Но почему перестал присылать письма и даже отзываться? Нет, не знаем.
Но недавно Платон встретил его сестру, и та рассказала: сыновья его выросли, живут не с ним, но он ездил к старшему и года три сидел с внуком. А из Интернета я узнала: печатает Володин иногда статьи в «Литературной* газете», в толстом журнале «Знамя»*, так что писатель в нём, наверно, уснул, но журналист не дремлет.

У Беллы Ахмадулиной* есть такие строки:
                По улице моей который год
                Звучат шаги - мои друзья уходят.
                Друзей моих бессмысленный уход
                Той темноте за окнами угоден.
Вот и наши друзья ушли в полусумрак ускользающего времени: Стас Могилевский, Коля Иванцов, Аристарх Бетов, Влад Сорочкин, Юра Фатеев, Никита Летов, Володя Володин… Скрылись, затерялись в неведомых краях, унеся с собою целые миры. И не зажили раны, которые оставил их «бессмысленный уход», но...
                …из слёз и темноты,
                Из бедного невежества былого,
                Друзей моих прекрасные черты
                Появятся и растворятся снова.
И вот теперь, спустя годы и вопреки убежавшим годам, дневники мои, помогая памяти, проявляют лики друзей новыми, яркими и неожиданными красками.


*«Сто дней в Палермо» - Итало-французский криминальный фильм. 1984 год. Режиссер: Джузеппе Феррара.
*Владимир Высоцкий (1938-1980) - Актер, поэт, бард.
*Перестройка - Масштабные перемены в идеологии, экономической и политической жизни СССР во второй половине 1980-х годов.
*Владимир Ленин (1870-1924) - Лидер большевистской революции, глава советского правительства (1917-1924).   
*«Октябрь» - Советский и российский ежемесячный литературно-художественный журнал.
*Василий Гроссман (1905-1964) – Русский писатель и журналист.
*Борис Штоколов (1930-2005) - Российский оперный певец (бас).
*Людвиг ван Бетховен (1770-1827) - Немецкий композитор и пианист.
*«Взгляд» - Одна из самых популярных телепрограмм России с 1987 года.
*Библия - Собрание текстов, являющихся священными в иудаизме и христианстве.
*«Жертвоприношение» - Фильм Андрея Тарковского. 1986 год.
*Зигмунд Фрейд (1856-1939) - Австрийский психолог, психоаналитик, психиатр.
*Владимир Короленко (1853-1921) - Русский писатель, журналист, публицист.
*Знамя Победы - Штурмовой флаг, водружённый 1 мая 1945 года на крыше здания рейхстага.
*Мишель де Монтень (1533-?) - Французский писатель эпохи Возрождения. 
*«Литературная газета» - Советское и российское еженедельное литературное и общественно-политическое издание.
*«Знамя» - Ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал.
*Белла Ахмадулина (1937-2010) - Русская поэтесса, писательница, переводчица.

Фото: Володя Володин.