Голова 47. Суд раз

Незаметно подкрался и грянул первый праздничный судный день, вместе с ним на Сэйнт-Питерсбург как снег на голову обрушилась зима, незваная и обжигающе-леденящая. Солнце спряталось где-то так, что слабо верилось в саму возможность его существования, онлайн-трансляция за окном упрямо передавала свирепую пургу.

Несмотря на это не стану выдумывать, что перед судом я как-то по-особенному переживал или же там трепетал, хотя и надвигался самый первый в моей жизни судебный процесс. И дело даже не в том, что я был так уж убежден в неизбежности победы, скорее то была заслуга Славика, грамотно разрядившего ситуацию и компетентно проинструктировавшего меня накануне судилища, что от меня требуется только одно – сохранять спокойствие. Хотя бы и потому, что первое-то слушание будет носить характер откровенно ознакомительный, предваряющий, а сам процесс, по сложившейся практике, растянется минимум на несколько месяцев. Поэтому, четко следуя установке своего адвоката, я приближался к зданию суда с легким сердцем.

Встретились мы со Славиком у металлоискателя и, пройдя этот уровень, направились к залу суда, оставаться спокойным меж тем становилось уже сложнее. Я, конечно, предвидел, что Нина Иоанновна приведет с собой поддержку, однако в тот день и она превзошла себя: в коридоре толпилась, казалось, вся ее свита. Были здесь и известные мне Козырь, и несколько бывших коллег с работы, ее друзья-товарищи по коммунистическому прошлому и благотворительному настоящему, а также целая группа неизвестных мне персон: в общей сложности человек под тридцать, а то и побольше.
Я, помнится, усомнился даже, что зал районного суда вместит всех желающих.

Огорчило то, что не отыскалось в бабушкином компоте места Афине и Монике, вернее, как выяснилось, Алине и Марине. А мне по-прежнему так хотелось бы заглянуть в их безгранично честные, небесно-лазурного сияния глаза, а вот им, видимо, попадаться на глаза снова не захотелось. Хотя «Монику», по моим представлениям, столь часто в последнее время расходящимся с реальностью, могли бы и вызвать как важного свидетеля, ведь именно ее подпись и делала дарственную документом. Значительно серьезнее, впрочем, меня обеспокоило другое: Славик, велевший мне не нервничать и быть в своей тарелке, сам, хрустя пальцами рук и переминаясь с ноги на ногу, отчего-то смотрелся не слишком стойко.

Открылась дверь, откуда выглянула девочка-секретарь, приглашая дорогих гостей пройти в зал суда. Приглашенные тесно расселись на скамьях, мы же с бабулей заняли места на противоположных столах в центре зала; рядом, представлявшие наши интересы адвокаты. Незаметно в зале обозначилась и судья по фамилии Чертополох, что заставило всех встать, и тут же, будто бы что-то позабыв, та вновь укрылась в служебном помещении. В итоге процедура приседаний повторилась трижды. Кто-то позади меня даже шепнул, будто согласно народной примете, стоит ждать трех заседаний.

Наконец Чертополох, грузная дама в кудрявом парике, цепко устроившись в массивном кресле, объявила заседание открытым, сходу зачитывая исковое заявление и напоминая о правах противоборствующих сторон, удостоверившись прежде, что все на местах. Сперва слово дали представителю истцов. Притязания Нины Иоанновны представлял какой-то седоватый, благородной наружности господин в дорого пошитом двубортном костюме, бойко докладывающий собравшимся, как я сам же подарил бабуле квартиру за ее заслуги перед Отечеством, а затем, видно, изменив свои чувства к Отечеству, пошел в отказ… что, как он выразился, «не несет в себе никакой важности», добавив что-то про «закон обратной силы не имеет».

Чертополох попросила меня подтвердить озвученные предположения. Я все отрицал. Тогда слово взял Слава. Напомню, еще в судебном преддверии я обратил внимание, что выглядит он несколько бледновато и держится в целом нетвердо; ну а в момент произнесения речи перед лицом судьи Славик и вовсе как-то стушевался, говоря что-то совсем уж неубедительное, даже для меня. Чертополох то и дело останавливала его, прося уточнить те или иные тезисы из его высказываний, на что Славик еще более сбивался, путался и колебался, изрядно уже пугая и настораживая меня.

Вполне естественно, что на крайне невыразительную речь Славика, нашлось чем ответить адвокату дьявола, в смысле…. моей бабули. Тот играючи перехватил инициативу, и вот уже, артистично разводя руками и взывая к передовой общественности, технично разносил защиту Славика в пух и прах. Вынужден отдать тому должное: на его фоне Славик представал написавшим на пол котенком, увидавшим пред собой могучего льва. Происходящее мне откровенно не нравилось. Я все пытался перехватить взгляд Славика, но глаза его сделались стеклянны и непроницаемы, кроме того, он очевидно уже старался не смотреть в мою сторону, отчего-то багровея и слышно дыша.

Процесс дошел до того, что судья Чертополох предоставила слово Нине Иоанновне, а та будто бы только и ждала этого заветного мгновения. Манерно поднявшись и откинув изящный шарф, обвивавшийся вокруг шеи, для затравки она поведала собравшимся о своих заслугах и многочисленных наградах, о неустанной заботе о детишках в организации «Красивый крест», где работала все эти годы, по ее уверениям, абсолютно бескорыстно, исключительно из любви к искусству и сиротству.

Не обошлось, само собой, и без подробного доклада, что именно она была одной их тех, кто стоял у истоков демократии в этой стране, внеся живительный вклад в ее становление и, как следствие, наступившее благоденствие и дальнейшее динамичное развитие всего, включая судебную систему. Выступление Нины Иоанновны то и дело обрывалось: в зале тут и там раздавались густые и продолжительные аплодисменты, та же судья согласно и покорно кивала. В какую-то секунду, признаться, я не сомневался уже, что закончится это действо, по всей видимости, громогласным хоровым исполнением гимна и салютом за окном, никак не меньше.

Обошлось. Порассказав о своей личности, Нина Иоанновна переключилась на мою, извещая общественность, как ей бесконечно стыдно за меня, что больно видеть меня таким – несерьезным, бесчестным подонком общества, слабо отдающим себе отчет в том, кто я, а кто – Она. Ну не может она, видите ли, принимать меня таким, каким я стал: бессовестным негодяем, презирающим старость, поправшим вековечные человеческие ценности, а то ведь ишь… поначалу-то квартирку отписал, а затем, дескать, включил режим прижимистости и скупердяйства, свойственный всему моему подленькому и неблагодарному поколению, нахватавшемуся из пагубных интернетов и бестолково истолкованных книг ложных идеалов… В какой-то момент я просто перестал это слушать.

Разумеется, меня буквально распирало от озвучиваемой трактовки событий и версии правды, я заготовил уже в уме ответную речь – четкую и хлесткую, но Чертополох, должно быть, полностью согласившись с данной мне Ниной Иоанновной характеристикой, рассудила, что и сказать-то мне в свое оправдание будет по большому счету и нечего. Вместо этого она снова предоставила слово Славе. И тот опять нес какую-то чушь про статейки и поправки, которых все равно никто не знал и знать не желал; полностью, таким образом, сливая нашу сильную позицию и аргументацию. «Эх, Славик, Славик… и ты туда же». Я уже, конечно, раскусил эту игру.

Можно уже было со всей уверенностью утверждать, что на Славика было оказано давление, либо дело обстояло еще проще: его тупо прикупили, как жевательную резинку или какое-нибудь другое резиновое изделие около кассы. Ну не мог сколько-нибудь приличный юрист защищаться столь мягкотело и безвольно, имелись на то, очевидно, и внешние причины. Подтверждало мои догадки и то обстоятельство, что Славик сидел ко мне уже чуть ли не спиной. Вероятно, ему сделалось неудобно за свою халтуру, однако куда деваться – нужно было как-то отрабатывать свой прайс до окончания этого водевиля. Мысленно я смирился с тем, что на следующее заседание по данному вопросу, естественно, пойду безо всякого Славика. Да что там судебное заседание… По-настоящему обидно было, что и многолетней пожизненной дружбе, похоже, наступает такой вот внезапный и бесславный финал.

Судья, прервав наконец его невысокий словесный полет, сделала официальное заявление, что для нее в этом деле все и без того уж предельно ясно, а потому во втором и последующих заседаниях нужды нет, удалившись под возникший шумок в служебную комнату. Бабулина свита тем временем смотрела на меня, точно на врага народа, словно бы это именно я пытался ее обесквартирить, а никак не наоборот. По счастью, долго ждать не пришлось. Минуты через три судья возвратилась с распечатанным уже документом, зачитав его.
 
Дело было, разумеется, в шляпе: иск полностью удовлетворен, я остался без квартиры; судья сообщала помимо прочего, что лишаюсь я также и регистрации по месту прописки, никак это не мотивируя. Объективности ради, Чертополох проговорилась, что и у меня, вроде как, все-таки имеются кое-какие права, а потому в течение месяца можно даже попытаться обжаловать это законное и справедливое решение, подав апелляционную жалобу. Безусловно, я намеревался повести себя именно так. И, увы, увы, увы, к услугам Славика после такого казуса прибегнуть больше не представлялось возможным. Что и говорить, в тот день я утратил не столько адвоката, сколько самого близкого, если бы я складывал некий рейтинг, друга. Добавлю, что после того памятного дня Славик так и не соизволил позвонить, чтобы хоть как-нибудь попытаться объяснить свое провальное поведение, например, нестерпимым на него нажимом или угрозами дальнейшим перспективам практики. А что, думается, я вполне сумел бы его понять и принять извинения, но к чему пускаться в сослагательные фантазии, когда тем же вечером Славик еще и удалил меня из друзей в вАбстракте – прекрасно зная, что такие штуки в наши времена не прощаются, ставя тем самым жирную.

Имеет ли смысл описывать эмоции, испытанные мной в те странные проигрышные минуты – уж слишком они очевидны и многократно описаны в литературе схожих обстоятельств значительно талантливее, глубже и психологичнее, что ли, чем это было отпущено мне. Если же выискивать какие-либо положительные моменты, то стоит сказать, что, несомненно, я остался единственным, кто покидал в тот час судебный зал в скверном настроении: бабуля же и ее свита торжествовали не на шутку, словно только что здесь состоялась эпохальная победа самого доброго добра над злейшим из зол.
;