Дикое поле

               
ДИКОЕ ПОЛЕ

В начале девяностых годов Сперанский эмигрировал в Канаду. Женился на русской,  родилось двое сыновей. Со своим инженерным дипломом (впрочем, на «новой родине» не признанным) нашел непыльную работенку в небольшой фирме – установка  водяных фильтров на дому, замена в них картриджей. Так и тянулась жизнь ни шатко ни валко. А каких-либо особых амбиций Сперанский никогда не имел.
Но однажды, вскоре после новогодних праздников, в его квартире раздался резкий телефонный звонок. Звонила двоюродная сестра Сперанского из Петербурга:
– Ты должен срочно приехать! Видишь ли, как бы это сказать… В общем, твоя мама сошла с ума!
Сперанский остолбенел.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что всё началось с каких-то песнопений, которые мать постоянно слышала, хотя ближайшая церковь находилась в нескольких кварталах от дома. Потом она стала подолгу стоять на кухне у вентиляционной отдушины, внимательно ловя некие важные сообщения «по федеральной связи».
Затем  пошли небывалые истории о каком-то жильце с восьмого этажа, матерные песни которого она вынуждена слушать круглые сутки. Этот страшный жирный парень целыми днями валяется голый в своей квартире среди шкур и перьев убитых им и пожираемых сырыми животных и птиц, вымазанный в их крови и собственном дерьме. А для удовлетворения похоти к нему приходят две ужасные женщины, старые уличные потаскухи.
Дальше в ее рассказах как некое противостояние мерзости и разврату возник  священник, который пообещал, что от церкви по его распоряжению ей подарят новые телевизор, холодильник, стиральную машину, заменят газовую плиту. Позже сделают ремонт квартиры, а затем и вовсе переселят  в большую квартиру в центре, «подобающую ее статусу». Священник, назвавшийся Николаем Васильевичем, также предложил матери руку и сердце и пригласил в свадебное путешествие в Париж.
– Я сначала даже подумала, что работают черные риэлторы, – добавила сестра, – но потом всё поняла…
Кончилось тем, что три дня назад под утро мама ушла «на голоса», назначившие ей встречу, из дому, в одном халате, оставив квартиру открытой. Ее увидели соседи стоящей у  мусорного контейнера неподалеку от дома и с трудом вернули домой.  Затем она заперлась в квартире и двое суток не подавала признаков жизни. Пришлось взламывать двери.
– В общем, срочно вылетай! Сейчас она одна в квартире, и неизвестно, что ей опять придет в голову.
Сперанский понял, что именно в эту минуту привычный уклад жизни обрушился, как ветхий барак в российской глубинке. Надо ехать, что-то предпринимать…
– Как ты обо всем узнала?.. – безнадежно спросил он.
– Сначала  из разговоров с нею по телефону стало ясно – что-то не то творится... А потом, когда ушла из дому, соседи позвонили. Я  к вам домой ездила, когда квартиру пришлось  вскрывать. А мне из Колпино – сам понимаешь, не ближний свет. Да и под семьдесят уже, если помнишь…
Последние фразы Сперанский постарался пропустить мимо ушей.
– А что врачи? «Скорая» была?
– Даже две – обычная и психиатрическая.
– И что?
– Ну что…  После ее ночного выхода  в первый раз вызывали. Укололи снотворное. Может, потому и не реагировала ни на что два дня. А позже психиатры с другой «скорой» сказали: зачем мы ее будем брать? Старушка восьмидесяти пяти лет, для окружающих неопасна. Мол, у нас двадцатилетние психи с ножами бегают. Хотя, как сказать, – неопасна… Вон, весь подъезд засуетился – может газ включить, взрыв устроить. В общем, надо тебе ехать!
– И всё-таки, отчего это, какой диагноз?
– Сказали – сенильная деменция, сопровождаемая психозом.
– Сенильная деменция?
– Старческое слабоумие. Обратного ходу, говорят, нет. Но жить можно.
– Но почему именно с нею? У нее всегда  был такой трезвый, ясный ум, без иллюзий…
– В последнее время усилился склероз сосудов мозга. К тому же – одиночество…
– Я вылечу ближайшим рейсом. Только на работе договорюсь.
– Ключ от новых замков возьмешь у соседки снизу. Я ей  пару тысяч дала, чтобы  пока хоть немного приглядывала.

«Боинг» приземлился в Пулково-2. Ранние январские сумерки уже упаковали окрестности. Со своим небольших чемоданом Сперанский решил добираться до дому не на такси, а «демократичным» путем: автобус – метро – автобус. Почему – и сам себе не мог объяснить. С удивлением узнал, что от аэропорта до метро «Московская» по-прежнему ходит всё тот же тринадцатый номер.
Не без трепета вошел он в этот роковой номер. Автобус был древним, еще львовского автозавода. Когда он тронулся с места, что-то в двигателе начало с готовностью завывать.
Сидячего места Сперанскому не нашлось – остановка у аэропорта не была конечной, автобус шел из авиагородка, находящегося дальше.
Он жадно вглядывался в пассажиров. О, эти тётки в столбообразных шубах и меховых тиарах! –  они, похоже, на родине  вообще вне времени.
Немало было среднеазиатских  парней – то ли таджиков, то ли узбеков,  одетых в одинаковые темные куртки и черные вязаные шапочки.
Он вспомнил, как один его знакомый, тоже бывший ленинградец, возил юную племянницу показывать родной город, в котором она ни разу не была. Первым же вечером она с недоумением спросила: «Откуда здесь столько мексиканцев?!»
Местности Сперанский не узнавал. Вся она была заставлена ярко сияющими  стеклянными трехэтажными «бараками» со стандартным содержимым: первый этаж – автомойка, второй – офис какой-нибудь фирмы с забубённым названием, третий – совершенно пустой, светящий цветными  плафонами «элитарный» ресторан.
 Выйдя из автобуса, Сперанский вошел в метро. Оно показалось ему неказистым и потертым. Первоначальный блеск «подземных дворцов» заметно потускнел. Детство Сперанский провел в центре Ленинграда, в районе станции метро «Владимирская»,  с ее мощным мозаичным панно под названием «Изобилие», изображающим  единение народов  СССР. А на стеклянные колонны станции «Автово» они с одноклассниками даже специально ездили смотреть как на чудо.
Выйдя из метро и ожидая автобуса на Охту у Финляндского вокзала, Сперанский заметил прямо у остановки вход в заведение с гордым названием «Рюмочная №1». Немного поколебавшись, он зашел и заказал сто граммов водки. Первая стопка на родине. С возвращением!
С трепетом повернул он ключ в замке и вошел в квартиру. Свет был выключен. В слабом свете уличного фонаря он разглядел маму. Она, понурившись, сидела на кровати.
Включил свет. Мать недоуменно и тревожно взглянула на него. Вздернутые брови,  чужой взгляд…
– Здравствуй, мама! Узнаёшь?
Она неуверенно кивнула.

В квартире царил беспорядок. Фотографии в рамках были сняты со стен и валялись на полу. Некоторые снимки были вынуты из рамок и порваны в клочки.  Кроме фото, по всей квартире были разбросаны старые документы. Как и одежда, вывернутая из шкафов. Посреди большой комнаты мертвым зверем валялась черная каракулевая шуба.  С трудом Сперанский навел хоть какой-то порядок.
В последующие дни он понял, как трудно постоянно находиться вместе с человеком, пусть и родным, который, мягко говоря, не в себе. Мать практически не разговаривала с ним, ни о чем не расспрашивала, ничем не интересовалась. Она жила какой-то своей, отдельной жизнью. Допоздна бродила по квартире. Иногда  останавливалась у входной двери и кричала неким незримым врагам: «Только попробуйте сунуться, у меня топор!» И действительно, Сперанский обнаружил припасенный в прихожей кухонный топорик для рубки мяса.
Он попробовал показать ей привезенные  видеозаписи последнего семейного новогоднего праздника. Она равнодушно посмотрела с полминуты и попросила выключить плеер.
На все уговоры и увещевания Сперанского мать не обращала внимания. Смотрела на него прозрачным непонимающим взглядом и молчала. Она почти ничего не ела, не мылась, не чистила зубы.
Так прошло два дня. А на третий Сперанский, придя в полное отчаяние, запил, как  не запивал уже много лет, с отъезда из России.

Дни и ночи слепились для него в один ком. Он пил водку, запивал ее шампанским, доползал до дивана. Спал. Потом вставал и шел за новой дозой.
Затаривался Сперанский в маленьком магазинчике прямо напротив подъезда, оборудованном в будке из бетонных плит, бывшей когда-то частью местной помойки. У населения он носил название «Мусорный бачок». Спиртное там, несмотря на  запрет продажи с одиннадцати вечера, можно было, не таясь, купить круглосуточно.
В ночное время продавцом в  «бачке» работал молодой казах, вполне сносно изъяснявшийся по-русски. Однажды Сперанский  неожиданно для себя разговорился с ним. «Кайрат» – представился продавец. «Помню, помню, – подумал Сперанский. – Был такой футбол: „Кайрат“, „Пахтакор“…» Он разоткровенничался, рассказал о себе, о несчастье с матерью.
Оказалось, что Кайрат знает ее. Именно к нему январской ночью зашла, дрожа от холода,  сухонькая старушка в домашнем халате. «Я включил печку, дал ей чаю».
 Сперанский, разгоряченный алкоголем, стал усиленно благодарить. Кайрат перебил его: «Если за вашей матерью приглядеть надо – есть тут у меня  одна девочка-узбечка. Только что из «Пятёрочки» уволили, на кассе работала. Хорошенькая». И, подумав,  добавил: «Если что еще надо, она  может…» Сперанский, охолонув, поинтересовался, сколько же эта мастерица на все руки возьмет за уход. «Немного, тысяч тридцать – сорок в месяц» – ответил продавец. И простодушно добавил: «Вы же в Канаде живете…»
Решив, что разговор пора заканчивать, Сперанский  к видимому разочарованию Кайрата попрощался, подхватил пластиковый пакет, тяжело звякнувший бутылками, и отправился  восвояси.
Эх, жаль, нет уж тех водосточных труб. Пнул ногой – загрохотал лед…

Наконец, Сперанский взял себя в руки и в надежде получить хоть какую-нибудь помощь  отправился в районный психоневрологический диспансер. 
«Ваш адрес? – спросили его в регистратуре. – Врач  участка – Гольдштейн Саул Ефимович. Сегодня прием как раз с двух, кабинет номер восемь. Подождите пятнадцать минут».
Сперанский сел у кабинета. Он оказался первым. Через несколько минут очередь за ним заняла высокая девица  модельного типа в обтягивающих джинсах. Сперанский пригляделся к ней. Покоя она не знала.  Темные очи девушки сверлили стену напротив. Пухлые губы поминутно кривились. Длинные черные волосы будто шевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны. Она  сводила и разводила колени, внезапно резко подавалась тазом вперёд-назад. Сперанский почувствовал себя свидетелем какого-то  виртуального соития с невидимым партнером, которому пациентка доктора Гольдштейна отдавалась со всевозможной страстью. «Эк ее забирает!» – подумал он.
В этот момент в кабинет прошел, открыв дверь ключом, маленький крепкий старичок в светло-коричневой дублёнке с меховым воротником, которая была писком  моды восьмидесятых. Через пару минут он, уже облачившись в белый халат, выглянул в коридор и пригласил первого по очереди.
Это и был врач-психиатр Гольдштейн. Судя по возрасту, пенсию он заработал уже давненько, но продолжал оставаться на посту по причине, вероятно, мизерности оной.
Саул Ефимович сдержанно выслушал Сперанского, предложил изложить всё сказанное в заявлении на имя главврача и добавил:
– Вы очень поможете своей матери, если приведете ее в диспансер на осмотр.
– Но я не могу этого сделать! – вдруг сорвался Сперанский. Его задела эта нарочитая, как ему показалось, сдержанность врача. – Она меня совершенно не слушается.   Не хочет одеваться, выходить из дому. Что мне делать?! Вы можете осмотреть ее на дому?
Доктор Гольдштейн остро взглянул на него, и в этот момент,  возможно, подумал, что и самому просителю уже весьма скоро потребуется психиатрическая помощь. Но, как истинный профессионал еще от советской психиатрии, продолжал сохранять спокойствие:
– Это входит в мои обязанности. Но когда именно я побываю у вас – не могу сказать. Например, сегодня я принимаю до восьми, завтра утренний прием, а во второй половине дня – хозрасчётный. Попробуйте позвонить через пару дней.
– Но мать явно нуждается в срочной помощи! – воскликнул Сперанский. Но, памятуя о прошедших в запое днях, сбросил обороты и тихо добавил:
– И так уже несколько дней потеряно…
– В таком случае, требуйте вызова психиатрической «скорой». Найдите аргументы. Вы имеете право!
Сперанский распрощался и вышел. Навстречу, мимолётно улыбнувшись ему, в кабинет проскользнула одержимая бесом секса юная модель.

Придя домой, Сперанский позвонил по «03» и попросил связать его с диспетчером скорой психиатрической помощи. Ему ответил бодрый мужской голос. И, пожелав матушке Сперанского прожить до девяноста лет и дольше, стал убеждать, что в их выезде в данном случае нет необходимости: «У нас молодые люди с ножами бегают, а тут тихая старушка, никого не трогает. Ну, несёт чепуху, –  и что в том?..» «Да, слышал я уже про этих юных психов…» – вспомнил Сперанский. И как последний аргумент  упомянул топорик – с непреодолимым чувством, что совершает подлость, – ведь с топориком он маму не видел. Но это сработало. «Скорую» обещали прислать.
Через полчаса раздался звонок в дверь. Сперанский открыл, и в прихожую вдвинулись, всю ее заполонив, шкафообразный врач и два таких же санитара. Зашли в комнату матери, лежащей на кровати. Субтильные табуреточки из некогда дефицитного набора чешской кухонной мебели, предложенные Сперанским медикам, жалобно застонали под их увесистыми телами. Врач попросил Сперанского выйти из комнаты и начал беседу.
Из коридора Сперанский слышал вполне толковые ответы мамы на стандартные вопросы о годе, месяце и дате, а позже ее раздраженный голос: «Не хочу я больше с вами разговаривать!»
Потом врач вышел к Сперанскому и  завел вполне ожидаемую песню  о том, что забирать пациентку в больницу особых оснований нет, для себя и окружающих она неопасна. Нужен постоянный уход, лечение и наблюдение психиатра.
– Я был сегодня в районном ПНД, просил мать осмотреть. Но врач сказал, что надо вызывать «скорую», то есть вас.
– Это кто ж там такой? – спросил врач, и, услышав фамилию, сказал: – А-а, ну этот жопу от стула не оторвет…
Разговор зашел в тупик, и тогда Сперанский вновь завел речь о топорике…
Мать услышала его слова и твердо сказала:
– С топориком я не ходила!
– Ну ладно, как знаете! – многозначительно сказал врач и дал команду санитарам – одевать и выводить.
Дальнейшее Сперанский вспоминал с тяжелым чувством. «Мама, надо ехать!..» –тянул он. Санитары переглянулись, один из них сказал: «Уговаривать можно до бесконечности!» – и они начали действовать: насильно поднимать и одевать мать.
Она  сопротивлялась, не хотела просовывать руки в рукава. Пнула ногой табуретку. Та поехала и врезалась одному из санитаров в колено. Он чертыхнулся. Врач, а вслед за ним и Сперанский, подключились к процессу.
На выходе, уже смирившись, мама попросила надеть ей на голову берет, лежащий на гардеробной полке.
– Куда едем? –  спросил Сперанский в машине  у одного из санитаров. Тот нехотя назвал больницу.
– А, на Удельной… – вспомнил Сперанский.
В народе она носила название «Скворечник».
Машина тронулась. Мать, лежа на носилках, вела себя беспокойно, пыталась встать. «Мы ведь и привязать можем!» – пригрозил  санитар.
Она всё делала Сперанскому какие-то знаки, просила: «Запоминай дорогу!» А потом, приподнявшись, безнадежно сказала: «Всё, сынок, завезут нас на дикое поле!»
Ожидая приема больничного врача, они с мамой, тесно прижавшись, сидели в одном помещении с сотрудниками бригад «скорой». Доносились обрывки разговоров:
– Ну, как у вас сегодня?
– Откачали три суицида. Нормальные шизофреники-наркоманы…
В приемном покое молодая улыбчивая докторша профессионально-утешительным тоном задавала матери  вопросы: «От кого же вы всё время защищаетесь, Анна Ивановна? Говорите, пробираются ночью, хотят завладеть документами и отобрать квартиру? А что за жених у вас появился? Уже не помните? Ну, ничего, ничего…» 
И  резюмировала:
– На девятнадцатое отделение.
Мать переодели в больничный халат, выдали тапочки, сняли колечко и крестик, отдали Сперанскому.  Он поцеловал ее на прощание.
Уходя в сопровождении сестры, она, уже в дверях обернулась и строгим  голосом спросила Сперанского:
– Зачем ты меня сюда привез?!

Следующий день был впускным, и Сперанский отправился в больницу.
Проходу непосредственно на отделение к больным предшествовала встреча с лечащим врачом. Перед Сперанским в кабинет  врача  зашла девушка с какой-то бумагой.  Когда она вышла, Сперанский пристал к ней с расспросами. Девушка без затей поведала ему, что ее бабушка уже давно лежит на этом отделении, а теперь ее оформляют  в интернат,  места ждали полгода. Сейчас собирают документы, вот принесла врачихе справку о пенсии.
Сперанский поблагодарил девушку и вошел в крошечный кабинетик.
– Ирина Петровна! – резко сказала полная женщина лет сорока. – Представьтесь, пожалуйста, полностью!
Сперанский назвал себя.
– Кем и кому вы приходитесь?
– Сын  Анны Ивановны Сидоровой.
– Ясно. Она поступила к нам вчера. Что-либо определенное пока сказать трудно. Приходите на беседу на следующей неделе. Вопросы?
– Каковы перспективы?
Ирина Петровна взглянула на Сперанского немного насмешливо:
– Она пробудет у нас недели три. Какой она была – уже не будет. Ждите ухудшения состояния – главное, чтобы оно шло как можно медленнее. Такие больные одни жить не могут, главное – внимание, терпеливый уход. Важна социальная адаптация.
– А если поместить ее в какой-нибудь интернат?..
Ирина Петровна  будто даже обиделась:
– Вы как-то отстраненно говорите! Во-первых, нужно согласие самого больного. А во-вторых,  этим занимаются  органы социального обеспечения.  Их представитель придет и спросит у вашей матери, понимает ли она, что ее  выпишут из квартиры, что ее пенсия будет переводиться на счет интерната – и это, фактически,  уже окончательно…
– Что касается отстраненности – простите, но я здесь долго не был…  Последние годы живу за границей…
– Но родились-то вы здесь! – воскликнула Ирина Петровна.
«Да уж, – подумал Сперанский, – это как родимое пятно».
Он промямлил:
– Но мне тут в коридоре одна девушка сказала, что врачи больницы занимаются оформлением…
– Какая девушка?! – ничего подобного! Мы занимаемся только одинокими,  да и то не всеми.
– Но я скоро уезжаю, отпуск кончается…
– Вот как? – ну, это ваши проблемы.
И, секунду подумав, добавила:
– Впрочем,  платные интернаты закроют глаза на согласие пациента.
– И сколько стоит пребывание в таком интернате?
– От тридцати тысяч в месяц…
Разговор был исчерпан. Сперанский подошел к двери отделения и постучал. Крепкая нянечка лет пятидесяти открыла ему дверь.
Взору Сперанского открылся длинный коридор, по стенам которого стояли стулья. Все они были заняты старухами в серых одинаковых фланелевых  халатах. Моложе восьмидесяти никому из них на вид не было.
Впрочем, сидели не все. Одна ходила по коридору взад-вперед почти строевым шагом. Другая, хитровато улыбаясь, танцевала. Еще одна ходила за  медсестрой и клянчила: «Сестра, сестра! Ну, когда же починят унитаз? Уже два дня…» «Что я могу сделать?! – отвечала та. – Я говорила сестре-хозяйке». Кто-то из сидящих у стены старух выкрикнул: «Меньше срать надо!»
Наконец, Сперанский увидел мать,  безучастно сидящую в конце коридора. Он подсел к ней и сказал: «Вот, привез зубную щетку, пасту, расчёску. Мама, а где твои очки?» – «Выбросили на помойку! – ответила она. – Я из окна видела, как по двору несли».  –  «Ну, это вряд ли… Я спрошу у сестры». Мать внезапно наклонилась к его уху и прошептала: «Сынок, здесь все сумасшедшие! Все…» –  «Но и у тебя…» – Сперанский осекся. «Ты хочешь сказать, что и у меня что-то с головой? –  нет, у меня  всё в порядке!»
С полчаса посидели. Сперанский стал собираться. «Что тебе привезти?» – «Ничего не хочу!» – «Ну, может, хоть мандаринов?» – «Хорошо, принеси…»
Сперанский поднялся и, не оглядываясь, пошел к выходу. Его обогнала танцующая старуха:
– А вы к нам на восьмое марта приходите! У нас всё начальство будет!
– Обязательно приду! – ответил Сперанский.
На выходе он спросил у сестры, куда делись очки мамы. 
– На вещевом складе, – ответила она. –  Забираем  всё стеклянное.
– Но у других я видел…
– Значит, им уже можно, врач разрешил.
Не слишком уловив логику ответа, Сперанский покинул больницу.
На обратном пути он зашел в кафе неподалёку от дома, заказал котлету по-киевски. Две худенькие крашеные девчонки за соседним столиком хихикая пересчитывали мелочь. На вторую чашку кофе им явно не хватало. Одна из них подошла к его столику:
– Молодой человек, не могли бы вы…
Сперанский оценил комплимент и протянул сотенную бумажку. Через две минуты девчонка  честно принесла сдачу и остро глянула ему в глаза. Сперанский всколыхнулся было, но сразу остыл. «Оставьте себе», – сказал он, и, не доев котлету, которая была какой угодно, только не «по-киевски», двинулся к дому.

Сперанский стал жить один. Ходил обедать в столовую, эксплуатирующую ностальгию по советским временам – с блюдами тех лет, но ценами далеко не равнозначными.  Вечерами листал непрочитанные книги, накупленные в конце восьмидесятых, во времена «возвращенной литературы». Рылся в письменном столе, который ему к небывалой радости купили еще тогда, когда он пошел в первый класс. Находил милые забытые вещицы – сломанные перьевые ручки, коробку с шашками, карманную монетницу, старую  немецкую готовальню из золингеновской стали… Листал  пожелтевшие записные книжки. Выуживал из них номера телефонов и  даже безуспешно пытался дозвониться до кого-нибудь из давних знакомых, о которых не вспоминал почти два десятка лет. /Набрал даже номер коммуналки своей «первой любви». Радостный стариковский голос прокричал в ответ:
– Посожена, слатегосподи! – и трубку со вкусом шмякнули./
Спал плохо. Засыпал поздно ночью, просыпался в шесть-семь утра. Да и сон был тревожный, поверхностный, – чудились скрипы, тихое шарканье… 
Продолжал присматриваться к окружающей жизни. Из увиденных вывесок ему особо запомнилась «Планета секонд хэнд». А из строк с многочисленных «бордов» – следующий «шекспир»: «Нет повести прекраснее на свете, чем повесть о карьере в сфере нефти». В троллейбусе удивила инструкция от МЧС: «При обнаружении, что салон находится под напряжением, следует покинуть его прыжком». Сперанский оглядел пассажиров и не обнаружил ни одного, способного «покинуть прыжком».
Время от времени Сперанский включал телевизор. Российское телевидение он за эти семнадцать лет не смотрел ни разу.
Он вглядывался в лица дикторов, поражался количеству оговорок и грамматических ошибок в титрах. В развлекательных передачах было полно новых фриков, но и старые не сдавали позиции:  ставшая еще более вульгарной и безаппеляционной «женщина, которая поёт» («Скорее, которая не умолкает»), ее прежний и нынешний мужья.  К певцу Мармеладзе добавился его брат, композитор и продюсер, заикающийся и моргающий, как цветомузыка. И  вообще, с экрана не сходили некие известные продюсеры от попсы с бритыми бильярдными шарами голов. Одного из них на пятидесятилетие чествовали не слабее, чем когда-то лауреатов сталинской премии. Впрочем, и забудут потом так же прочно, как тех…
В день полной ликвидации блокады, «Ленинградской победы»,  27 января, Сперанский посмотрел прямую трансляцию с Пискарёвского мемориального кладбища. Камера то и дело задерживалась на мэре города, бывшем генерале КГБ (хотя, говорят, бывшими они не бывают) с внешностью белогвардейского офицера. «Понятно, мёртвые каши не просят. Лучше бы побывали на девятнадцатом отделении „Скворечника“ и подарили старухам по банке компота», – крамольно подумал Сперанский.
В эти же дни он извлек из почтового ящика  поздравление матери с этой датой от районного начальства. Открытка с соответствующей картинкой, стандартный текст, исполненный типографским способом: «бессмертный подвиг… отстояли любимый город… своим жизненным примером… крепкого здоровья…» «Весьма вовремя…» – усмехнулся Сперанский.
Были и интеллектуально-познавательные передачи, из которых Сперанский узнал немало нового. На круглом столе, посвященном блокаде, историк с окладистой бородой утверждал, что чуть ли не решающую роль в прорыве сыграли офицеры НКВД. Сперанский поразился: это как же, перестали долбать по головам допрашиваемых рукоятками пистолетов, взяли их, как положено, вылезли из кабинетов и пошли на немецкие танки?!
И, разумеется, очень много было человека с блеклыми голубыми, глубоко утопленными глазками и всепонимающей ухмылкой. Типа вы еще ничего не сказали, а я уже заранее знаю, что вы скажете; знаю, что скажете  какую-нибудь чепуху, и в два счета дам вам понять, какой вы, однако, идиот…  Когда-то был «брежневизор», а как теперь ящик называть?
Неотвязно думал Сперанский о внезапной болезни матери. Психоз, сенильная деменция… Во всем, во всем виновато одиночество!  Когда ему было семь лет, мать с отцом развелись. Ради сына она больше не вышла замуж. И теперь, очевидно, выплыло наружу подспудное желание обрести надежного защитника, опору. Вместо ушедшего отца, вместо него, уехавшего…
Откуда в ее разум влез весь этот кошмар?! Что за демоны в нем поселились?
Бытие немного скрашивали ежевечерние  звонки жены из Торонто.

Следующий впускной день в «больнице закрытого типа» был через неделю. Сперанский застал мать лежащей в большой палате. Он прикинул – около пятидесяти коек. По двое сдвинуты вплотную, затем узкий проход. Никаких тумбочек. В углу  «параша» – унитаз без стульчака.
На руке у матери была кровоточащая рана, которую она боязливо прикрывала рукавом халата. Он спросил, откуда. Мать ткнула в одно из стоящих тут же грубо сваренных металлических кресел на колесиках, с дырой посредине сиденья: «Вот, зацепилась».
Сперанский подозвал сестру, та смазала рану зелёнкой. «Почему мама теперь в этой палате?» – спросил ее Сперанский. «Она у нас была  „коридорная“, но начала падать. Ее  перевели сюда –  это наблюдательная палата, больные под постоянным надзором».
Действительно, в углу сидела плотная молодая медсестра. Взгляд у нее был какой-то остановившийся,  но при этом неуловимый. Черная радужка сливалась со зрачком. «Глаза – как два дула», – подумал Сперанский.  Время от времени надзирательница покрикивала на пациенток, называя их по фамилиям.
У входа в палату на тумбочке, под надзором другой сестры, стоял чайник с водой. Время от времени старухи  просили налить воды. Это был, как понял Сперанский, целый ритуал. Некоторым  хранительница чайника отказывала: «Ты, Муханова, только что пила!» Залёживаться не давали – тех, кто мог сидеть, рассаживали на лавки вдоль стены.
Принесенную передачу Сперанский вынужден был сдать при входе на отделение. Но несколько мандаринов он припрятал, и теперь стал кормить ими мать.  Она попросила дать ей его очки, надела их. Стала расспрашивать о младшем сыне,  попросила прочесть какие-нибудь стихи. Он удивился, начал путано читать Блока, целиком ничего не помнил. Но это ей было не столь важно – она  цеплялась за строки, как за спасательный круг: «Открыл окно. Какая хмурая столица в октябре!..» Он сказал: «Ты, мама, наверное, здесь единственная, кто интересуется стихами». Она улыбнулась. Производила впечатление  вполне нормального человека. Только время от времени тревожно взглядывала в окно за его спиной и что-то быстро шептала.
Старушка на соседней, вплотную придвинутой койке прислушивалась к их разговору и жадно смотрела на мандарины. Мать протянула ей один. «Сладкий! – сказала та, быстро его съев. – А ко мне пока не пришли…» – «Обязательно придут!» – заверил Сперанский.
– Как тебе здесь спится? – спросил он мать.
– Хорошо, хорошо, хорошо. Всё хорошо.
– А во сколько  отбой?
– Рано. Уже в семь загоняют. Им пить скорей надо…
– Каждый день пьют?
– Каждый…
– А почему ты падаешь? – голова кружится?
– Не кружится. Пол ходуном ходит!
– Как это?.. – опешил Сперанский.
– Ты что, мне не веришь?!
Появились две медсестры и стали смазывать пролежни у лежачих больных всё тем же раствором «зелени бриллиантовой». Одна старушка как в забытьи повторяла фразу: «Папа, приди!..»  Надзирательница пробурчала: «Ну, что заладила? Не один же папа тебя воспитывал…»  Слова эти неожиданно дошли до сознания больной, и она сменила рефрен: «Мама, приди!..»
Входили посетители – сыновья и дочери пациенток, сами достаточно пожилые, лет пятидесяти-шестидесяти. Доставали свертки и пластмассовые коробки  со снедью. Стеклянные банки были под запретом – это Сперанский уже знал.
– Сынок, сними свитер, здесь жарко, – сказала мама.
У Сперанского защипало глаза: на больничной койке,  среди нескольких десятков полубезумных старух, она думала о нем. И вообще, в больнице у нее проявилось то, прежнее… Вот и стихи…
Он пошел выбросить мандариновые корки.  Ему указали на небольшую комнатку, где стоял мусорный бак. Там курили две тётки в грязных белых халатах – видимо, труженицы пищеблока. Одна взглянула на корки и ехидно пропела:
– Вы бы  что-нибудь посущественнее матери поесть принесли. Сосисочки, пюре… Они любют…
– Да хоть бифштекс с кровью! – огрызнулся Сперанский. – Не хочет она ничего!
Он почувствовал,  как быстро слезает с него налет «гражданина мира», свободного и независимого, – словно тонкая пленка  позолоты  с анодированного корпуса его давних стареньких часов «Ракета», которые он обнаружил в глубине  ящика письменного стола. И обнажается под нею потемневший от окисления простой металлический сплав.
Перед уходом он зашел к Ирине Петровне:
– Почему мама стала падать?
– Синкопальные состояния,  идет от сосудов мозга. Это дело невролога. Я назначила консультацию на послезавтра.  А в субботу извольте к нам в десять утра – будем вашу мать выписывать.
– Уже? – опешил Сперанский. – Вы же говорили – недели три, а прошло немногим больше недели…
–  Острое состояние мы сняли, а дальше ваше дело – ухаживайте, лечите. Рекомендации я дам. К тому же вы в прошлый раз сказали, что скоро уезжаете. И кто в таком случае будет ее забирать?
– Хорошо, в субботу ровно в десять буду. Спасибо, доктор!

Сперанский вышел на улицу. На плечи его внезапно пала усталость. Дышать стало трудно. Ему вдруг вспомнилась  служба в армии, необыкновенно жаркое подмосковное лето 1969 года. Словно опять он облачен в тяжелый прорезиненный ОЗК –  общевойсковой защитный комплект, и в противогаз. А впереди предстоит шестикилометровый марш-бросок с полной выкладкой.
Поскальзываясь, он добрел до Удельной, зашел в закусочную со среднеазиатским уклоном. Среди пиршества шурпы, самсы и чебуреков выбрал скромный пирожок с капустой и стакан чаю. Плюхнулся за столик. Ему захотелось поскорее вернуться в квартиру и лечь. Но способ для этого он выбрал неудачный. Более того, как оказалось впоследствии, роковой.
Выйдя из забегаловки, он увидел  стоянку маршруток. А на табличке одной из них  –  названия знакомых улиц, находящихся в двух шагах от его дома – улица Тухачевского, шоссе Революции. И неосмотрительно уселся в раздолбанный микроавтобус.
Он полагал, что транспортное средство должно являться средством скорейшей доставки пассажира из пункта А в пункт Б. Но касательно совсем незнакомого ему «института маршруток» он  всерьёз  ошибался.
Маршрутка стала забирать совсем в другую сторону, нарезая круги по «ГДР» – «Гражданке дальше Ручьев». Проспект Художников, проспект Просвещения, какая-то Тимуровская улица… Конечная цель уходила всё дальше.
Так прошел час. Громады домов наваливались на маршрутку, но она юрко выскальзывала из-под них, не поддавалась. И, казалось, не осталось уже ни одного закоулка, куда бы она ни залезла. В загробный мир Сперанский не верил, но в какой-то момент ему показалось, что если он всё же существует, то путь туда должен быть именно таким. А таджик за рулем, в таком случае, – современный Харон.
У станции метро «Гражданский проспект» гигантский пук воздушных шаров в руках у продавца – в виде крокодилов, драконов и просто каких-то уродов – словно символизировал  кошмар этого маршрута.
Наконец, миновали железнодорожную станцию Ручьи. Сперанский вздохнул с облегчением. Однако рановато. На мосту через пути у Пискарёвки их ждала основательная пробка.
Выбравшись из нее, маршрутка вырвалась на просторы. За окном потянулся парк, который Сперанский в молодости так любил. Метров через сто можно было выходить. Еще минут десять – и он дома.
Показалось позднее зимнее солнце цвета прокисшего лимона. Из музыкальной школы выбегали дети, радуясь свободе. Увидев в парке мальчика, догоняющего маму на лыжах, Сперанский расчувствовался: «Как мы с мамой когда-то в Токсово…»
Через два дня он заберет мать из этой психиатрической клоаки. До отъезда останется еще три дня. Обслуживать себя она уже не сможет. Он найдет ей хорошую сиделку, заплатит сколько нужно.
Ну а дальше… Дальше надо начинать трудный процесс воссоединения семьи, забирать маму к себе. Сбор документов, хождение по инстанциям, – просить и кланяться, кланяться и благодарить… Но ничего, другого пути уже нет. Всё обязательно будет в порядке!..
Громкий звук сухого сглатывания оторвал его от оптимистических мыслей. Взглянув вперед, Сперанский увидел, что на них лоб в лоб летит самосвал. А их водитель, вылезший на встречную полосу, впал в полный ступор и только сухо глотает воздух. Через мгновение стёкла брызнули, и передняя часть микроавтобуса, с мерзким скрежетом складываясь в гармошку, поехала на Сперанского. Она остановилась перед его носом. Он почувствовал сильный удар по ногам и потерял сознание.

«…Вы меня слышите? Вы понимаете меня, господин…  э-э… Спуерански? При вас был найден канадский паспорт…»
Сперанский разлепил веки и увидел над собой круглое добродушное лицо. Мужское или женское – он не разобрал. В обеих ногах чувствовалась тупая несвобода.
– Понимаю…
– Как транскрибируется ваша фамилия по-русски? Вы в больнице. Вам повезло! Отделались множественными переломами ног.
– Да, мне повезло, – прохрипел Сперанский.
И понял, что вынести его с дикого поля смогут лишь высшие силы.

Январь – июль 2013

Опубликован: журнал "Волга" № 1 - 2, 2014.

Примечание: в скобках /.../ - более поздняя вставка, в журнальной публикации нет.

Опубликован в доработанном виде:  сб-к "Каждый третий", Германия, 2017.