Прихоти фортуны. глава 1

Деревушка Пти-Жарден раскинулась на побережье, в десятке лье от Канна. Ее очертания – узкий приподнятый серп – так органично слились с ландшафтом, что, кажется, растворись она с туманом, побережье одичает, оглохнет от грохота прибоя и крика чаек, кружащих над волнами.

Ах, Пти-Жарден… маленький сад… Даже на прихотливо изрезанных утесах лепятся лачуги ее бедняков. Сюда прилетают орланы, и маяк на Эфе благословляет корабли красным фонарем.

Пти-Жарден – деревушка рыбаков и виноделов, край виноградных лоз и оливковых рощ; правоверные католики ходят к мессе, звонит колокол, и облака плывут, плывут…

Ночь нежна. Не ощущается даже легкого дуновения ветра; море в двух шагах, но не слышно ни всплеска. Море уснуло, слилось с антрацитовым небом в россыпях звезд, море, которого Жанна не боялась, которое видела с детства во всех его проявлениях.

Она любила море, понимала его язык, бывало, подолгу просиживала на камне, распустив волосы, и пела свои песни. Но чаще в упоении слушала его гимны, протяжные и торжественные; в них слышались песни юного менестреля, баллады слепого бездомного старца. Жанна верила морю, его непреложной власти и красоте.

В глубине скользнула тень, вспыхнули и погасли прозрачные отблески, послышался отдаленный слабый плеск. Морские духи, не иначе, подумала Жанна. Зябко передернула плечами, и взгляд ее скользнул в чернильную даль, туда, где виднелись огоньки одинокого судна. Нарождающаяся луна поднималась к своему зениту, на глади воды дрожали блики – серебро и Жемчуг ночной богини.

Шерстяные чулки Жанны совсем промокли, девушка сняла их и разложила на камне, рядом с деревянными башмаками, которые смастерил для нее милый братец Клод. Внутри мягкий войлок, и на каждом башмачке красуется пряжка со стразой. Они так звонко постукивают по каменным плитам таверны!

Ах, братец Клод, братец Клод…

Пора уходить, возвращаться в свою комнату, где даже в самые жаркие дни царят сумрак и прохлада. Настоящего окна здесь нет, только под потолком расположено маленькое слуховое окошко, забранное кованой решеткой.  Именно в это окошко и проникает свет; солнечные лучи очерчивают прямоугольник, всегда в одном и том же месте.

Иногда – в самые тяжелые дни – Жанна ложилась ничком на теплое пятно и тихонько плакала. Но тогда она была совсем кроха.

Ее комнату и комнатой-то не назовешь На самом деле это бывший чулан, где Жак Рюйи хранил копченые окорока и колбасы. Но Жанна любила этот угол, ибо ничего другого не имела. Старый тюфяк, коврик, сплетенный из золотистой соломки, кованый сундук в углу, где девушка хранила скудные пожитки. Повсюду развешаны сухие пучки укропа, буквицы и бледные венки из мальвы. Кирпичную стену украшает старый, побитый молью гобелен со сценой охоты – благородный олень, пронзенный стрелой, и всадники в невиданных костюмах. Этот гобелен принадлежал еще ее деду, и даже в те времена был стар.

Старый гобелен из замка в Авиньоне, где пировали рыцари, и прекрасные дамы подносили кубки к устам.

Зимой в чулане стоял холод, в оконце задувал ветер, а в середине января на решетке намерзал серый бугристый лед. Бедная Жанна в морозы редко навещала свое жилище, а спала на кухне у очага, положив голову на поленья, сваленные в сторонке.

Добродушная толстая Масетт позволила ей это. Зимой число посетителей увеличивалось, каждый желал погреться у очага, выпить пива или виноградного вина. Чужаки всякие часто задерживались в «Каторге». Кому же охота в потемках блуждать в зимних Альпах!

Постоялый двор Жака и Масетт Рюйи стоял у самой развилки дорог на пологом склоне холма, в живописном уголке Прованса. Останавливались здесь путники из Ниццы Порт-Сен-Лул-дю-Рон, из самых отдаленных уголков Франции; или те, кто направлялся в порты Антиба и Канна, чтобы плыть к берегам Египта, Иберии, иных неведомых стран. Под закопченными сводами трактира звучали французский, эльзасский, баскский, бретонский, корсиканский, немецкий, португальский, марокканский диалекты, а ведь «Каторга» стояла не на самом оживленном торговом пути.

Зимой Жанна часами не покидала кухню, стряпала ловко на радость Масетт. Даже успевала обслужить шумные компании, если горбун Гийом не управлялся. Девушка шустро обносила завсегдатаев глиняными кружками с пивом или запотевшими кувшинами с вином. Ее красная юбка и белый чепец мелькали то в одном конце зала, то в другом, слышался дробный перестук башмачков и смех, подобный колокольцам.

Приметила Масетт, что в те вечера, когда Жанна появляется в зале, монеты льются рекой, а мужчины будто и рады платить чуть не втрое за положенный ужин.

В последний год Жанна расцвела, стала на диво как хороша. Таких красавиц мадам Рюйи еще не удавалось встречать, а уж на своем веку она повидала разных, не только купцов да голь всякую.

Но Жанна… Жанна особенная.


***

Невысокого роста, тоненькая, гибкая, она была похожа на виноградную лозу. Темные волосы волной лежали на спине, а на лбу и висках вились мелкими колечками. Оттенок волос необычен, не сказать, чтобы черный, но и не рыжий, а такой глубокий, медный. Но если теплый, пыльный луч ляжет на голову девушки, загораются волосы золотом, и у Жанны будто бы нимб появляется. Как у святой.

Лицо у нее светлое, чистое, это потому, что она молоком умывается – Масетт сама видела. Утрешнюю кружку возьмет, половину выпьет, а остальным вместо воды и моется. Масетт вначале сердилась, а потом решила: ничего, пусть девчонка балуется.

Лицо Жанны красоты необыкновенной. Желто-зеленые глаза, густые ресницы, брови, подобные длинным крыльям чайки – глядишь, и глядеть хочется. И чем больше смотришь на нее, тем на душе приятнее.

А сними с нее эти дрянные лохмотья, да одень как дочку судьи или подружку епископа или как саму баронессу – это что же будет? Масетт только вздыхала и качала головой. О, пречистая Дева, и зачем беззащитной сироте дана такая красота, такое искушение для мужчин! Ведь не слепая же Масетт, видит, как засматриваются на Жанну гости «Каторги». А люди здесь бывают лихие, не приведи бог!

- Дьяволы бородатые! Чтоб им святой Петр шею свернул! – бормотала она и крестила себе рот.

А ведь Жанне только шестнадцать, и она не достигла еще своего расцвета.
Не то, чтобы мадам Рюйи любила девчонку, но все же мало-помалу заботилась. Вот и старую красную юбку подарила. Сама-то толста, не влезает, да и все равно моль побьет. Или вот остатки нитей шерстяных отдала, а Жанна связала себе знатные чулки. Пусть красуется, много ли у нее радостей!

Работает исправно, скромна, на мужчин не заглядывается. Что еще мадам Рюйи надо? Или сидит на камне у моря и поет свои унылые песни, будто тоскует о чем, а потом ходит печальная такая, что и глядеть нельзя. Говорила ведь ей Масетт, не ходи ты к морю, духи всю жизнь заберут, по капле вытянут. Не слушает.

Ах, Жанна… Масетт качает головой.


***

Жанна тянется во тьму, касается пальцами воды. Еще теплая, это хорошо. Можно, наверное, искупаться, постирать нижнюю рубашку. С моря подул бриз, она снова зябко поежилась. Запах ее освежающей апельсиновой воды смешивается с окружающими запахами и улетучивается от движения воздуха. Нет, пожалуй не стоит купаться, вот и камень почти остыл.

Год идет к закату, созрел урожай, скоро начнутся празднества в честь богини Голды, покровительницы земледелия и домашнего очага. Еще ее называют госпожой Хофф. Прекрасная, как луна, жена Водана, в ее честь льются вино и пиво. С хохотом и воем проносится свита Голды – ночные феи, души умерших детей. Они пробуждают усталое солнце, посыпают землю белыми перьями с ложа богини и даруют новый добрый урожай.

Жанна любила эти шумные празднества, старинные предания о духах, живущих дома или скитающихся по земле от начала времен. В день Всех Святых она наденет свое лучшее платье и вместе с жителями Пти-Жарден отстоит в церкви мессу в честь усопших святых.

Жаль только, Клода не будет с ней.

Ах, если бы в то утро он послушал ее и не вышел в море!

Белый песок, лодка, сохнущая на берегу, сеть, котелок над прозрачным пламенем с жирной рыбной похлебкой, шутки Клода, его бледно-голубые глаза, глядящие на сестру с участием. Теперь это только воспоминание, и Жанна его сохранит.


***

Так уж случилось, что из семьи Грандье осталась одна Жанна. Папаша Грандье, Клод-Старший, вставший в 1294 году под знамена короля Филиппа – да благословит его господь! – сгинул где-то на островах Бретани. Жанна навсегда запомнила его руки, большие, горячие, в которых она блаженно качалась как на мерцающих отмелях лазурного берега. Рубаха Клода-Старшего пахла потом, и это было хорошо. А вот лица папаши Жанна, как ни старается, вспомнить не может. Старуха Иоанна, что продает господам Рюйи хворост, говорила, будто был он хорош собой и многие девушки на него заглядывались.

Прошло три года с того времени, как Клод-Старший оставил их. По Франции гуляла чума, виноградники стояли в запустении, повсюду пылали заразные лачуги и катились похоронные телеги. Хижину на скале, где жила маленькая Жанна, тоже сожгли, вместе с трупом ее матери. Старший братец Клод болел ужасно, она перетащила его в укромный грот, где не было слышно ничего, кроме грохота прибоя.

Потом Жанна часто думала, что в те дни господь явил чудо и сохранил маленьких сирот. Она навсегда запомнила утро, когда Клод открыл глаза, и стало ясно, что болезнь побеждена.

Клод был очень слаб, они встали и побрели в разоренную деревню.

В зимние ночи вдвоем они грелись у костра, Клод рассказывал смешные истории про епископов и даже про самого папу Бонифация, и кутал сестру в ветхий суконный плащ подобранный на берегу. Жанне было весело с Клодом, но она могла точно так же прижаться к нему, плакать и говорить, что они только бедные ребятишки, и им негде преклонить голову.

Случалось иногда, что с неба плавно падал снег, они глядели в серую мохнатую пустоту, раскинувшуюся шатром над Провансом, или бежали в рощи смотреть, как одеваются в белое апельсиновые деревья.

Весной Жанну взяла к себе трактирщица Масетт Рюйи, хоть от девчонки было мало проку, а братец Клод стал ходить в море с рыбаками. Жанна хорошо помнит канун 1300 года, который жадный папа объявил юбилейным и сказал, будто всякий грешник очистится от грехов и станет как крестоносец, если прибудет в Рим и вознесет молитвы в Храме святых Петра и Павла. Клод думал отправиться в Рим, уж больно ему хотелось стать крестоносцем, а Жанна сказала, что по Альпам им не пройти.

- Ничего, - возразил Клод, - можно берегом.

- Так ведь все равно Рим далеко, а грехи нам отпустит наш кюре. Да и денег нет, с голоду помрем.

- Как это нет, а это что по-твоему? – рассмеялся Клод и достал настоящий золотой флорин.

О, это был праздник! Сидя в «Каторге» за дубовым кухонным столом, потемневшим от копоти, они ели печеную свинину глядели, как что-то бурлит в котле, и Масетт, красная, в развязавшемся чепце, переворачивает вертела. То и дело в погреб с кувшинами ныряли горбун Гийом и маленький поваренок.

В ту ночь в трактире негде яблоку было упасть. Жанна и Клод вслушивались в доносившийся в кухню шум и невнятный гул голосов, и улыбались друг другу. Кто-то затянул старую христианскую песню, ее подхватили, и вскоре все франкоязычные гости горланили в унисон. Надо признаться, однако, что провансальские вина сделали свое дело, хор распался, и каждый пел свою песню, не слушая соседа, причем рулады уже выводились на разных языках.


***

Жанна встала и, прыгая по камням перебралась на берег. Острая галька вонзилась в стопы, девушка поморщилась. Теперь можно обуться, а рубашку она постирает завтра, вместе с хозяйским бельем.

Все изменилось. Клода забрало море, флорин растаял дымком в очаге, папа Бонифаций преставился. Интересно, откроет ли перед ним ключник Петр ворота в рай, ведь всем известно, что папы – страшные грешники.

Король укоротил руки церкви, теперь новый папа заточен в Авиньонском замке. Славен король, да живет он многие лета, да процветает его королевство!

Юг Франции… Прованс… Теплое Средиземное море, лагуны, стаи птиц носятся над причудливыми скалами, Йерские острова, куда Жанна однажды плавала на лодке с Клодом. О, она мечтает поселиться на острове со своим возлюбленным, в башне с окнами, выходящими на все стороны света. Отношения с мужчиной ей представляются волнующей тайной, покров которой однажды приподнимется для нее.

Жанна неспеша шла по тропе, башмаки глухо постукивали о камни; миновала лачуги и выбралась на дорогу. Тут ее мечты потекли в новом направлении. Например, схватили ее разбойники и намерены убить. И тут появляется прекрасный юноша, непременно барон, заблудившийся и потерявший свиту; он спасает ее от злодеев и влюбляется на всю жизнь. С его помощью Жанна оказывается в седле, слышатся лай и звуки рога в отдалении, и юная пара мчится навстречу своему счастью. Ах, как приятно, как хорошо было мечтать об этом! Правда, почему-то у барона при этом оказывалось лицо рыбака Кордье, прозванного так, потому что был он мошенником, каких свет не видывал. Только Жанне это неважно, ее он никогда не обижал, шутил, смеялся, дарил девушке нити с кораллами. А красив как этот Кордье! Сам весь бронзовый, темноволосый, глаза зеленые, как лагуна.

Однажды он спросил, хочет ли Жанна стать его супругой. Она, может, и захотела бы, но в то роковое утро приятели Клод и Кордье вместе ушли в море, и Великая Пустота забрала их…

По молочно-белой дороге, очертания которой были размыты и искажены во тьме октябрьской ночи, девушка приближалась к подножию холма. Мелкие овраги и ложбины вокруг него поросли вереском, а на склоне располагался постоялый двор Рюйи, построенный задолго до рождения Жанны. В ясную погоду его дрожащие огоньки были видны с моря.

Странно, но сейчас «Каторгу» поглотила и затопила мгла, и только полоса крыши угадывалась в зловещем небе. Мало-помалу Жанна приближалась к месту, пользующемуся дурной славой в Пти-Жарден. Это болото, не топь, а просто застоявшийся пруд, заросший водной травой. Вода в нем загнила, доносятся только голоса лягушек и какие-то странные звуки, отчетливо слышимые по ночам. Говорят, в давние времена вода здесь была кристальной чистоты, но с тех пор, как утопилась одна девушка – батрачка – из-за несчастной любви, пруд почернел, а место это проклято.

Жанна почти бежит, шепчет на ходу молитву. Неподвижный туман палантином укрыл подножие холма, кусты, смутная лента дороги окончательно потеряла свои очертания и влилась во мглу. Вдруг Жанне почудилось, что в этой серой вате движется фигура, ходит по невидимому берегу, поворачивается и плывет к дороге, прямо к месту, где стоит Жанна. Заросли болиголова дрогнули, закачались, слышен не то чей-то шепот, не то всхлипы.

Жанна взвизгнула и что есть мочи побежала по каменистой дороге, сквозь пелену тумана, вверх по склону, по мокрой голубоватой траве, потеряв тропу, сквозь хлесткие ветви вереска.

Отдышалась только в своей каморке. Зажгла сальный огарок. Тихо. За стеной переступают с ноги на ногу лошади, звенит сбруя, слышится мирное сонное пофыркивание, лай в отдалении, узкая зеленоватая полоса светится на востоке…

И сейчас только Жанна вспоминает, что завтра на Гнилом пруду будут испытывать трех женщин из деревни, подозреваемых в колдовстве.