Наука и страх Рабы не каются Илья Поляк

Издание второе, исправленное и дополненное

Все персонажи этого повествования вымышленные

Перед вами роман «Наука и страх».
По глубине художественного изображения психологического, интеллектуального и социального статуса ученого роман не имеет себе равных.
Воссоздание и осмысливание жизни научной лаборатории, показ исхода российских ученых и прослеживание их иммигрантских судеб – вот только некоторые составляющие рассказа. Повествование захватывает и новизной сюжета, и разнообразием идей, и трагедией извечного противостояния личности и среды. Панорама жизни россиян беспрецедентна. Спектр мнений и оценок широк: от профессора («Свидетельством внеземного происхождения человека может служить и факт сохранности спермы и яйцеклетки при сверхнизкой температуре. Приобрести это свойство в рафинированной среде нашей планеты невозможно»; «Трагедия России в смешении высочайшей европейской культуры со средневековой азиатской властью») до бухарика («У пролетария ленинизм в крови вместе со спиртягой. Чем больше алкоголя, тем больше ленинизма»). Уникальны главы «Петля Горбачева» и «Последний советский Новый год», почти целиком сотканные из фольклора 80х.
Лепка образов осуществляется не только на основе бытовых, сексуальных и производственных отношений персонажей, но и на основе их научных, политических и исторических воззрений. Интеллектуальная проза вбирает в себя научно-популярную публицистику и мемуаристку событий последних лет обреченного режима также как и ключевые аспекты исследования изменений климата в той его части, которая обычно остается вне поля зрения средств массовой информации.
Книга несет огромную информацию исторического и философского характера.
Основным движущим мотивом творчества выступает стремление к художественному воплощению правды и новизна средств и приемов изображения.


Publication Boston 2012
© Copyright 2010 Илья Поляк
ISBN: 978-1470176822

               
Содержание  
Часть 1. Пятая колонна
  1. Гроб с музыкой      5
  2. Исходная точка перемен – кризис             10
  3. Брось, Манюня, водку жрать                18
  4. Принуждение, которое окупается сторицей              26         
  5. Лаборатория Чудова
37               
  6. Погоня за знаниями           45    
  7. Не может тьма править вечно           52
  8. Советско-американский симпозиум           61
  9. Руки мерзнут, ноги зябнут           69
10. Право на сумасшествие           76
11. Финско-шведский бордель           86
12. Творение одноразового пользования           93
13. Элементы сознания         102
14. Зачем я пришел?         110
15. Финансы поют романсы         117
16. Ученым можешь ты не быть         127
17. Я верю в глобальное потепление         133
Часть 2. Распад
  1. Бесовщина         142
  2. Девальвация профессионализма         150
  3. Предельное состояние         160
  4. Умный подначальный опасен         170
  5. Поэзия страсти и красоты         177
  6. Реакция сознания на неприятности         189
  7. Докторская         201
  8. Я счастье предпочитаю уму         210
  9. Сверлите дырки в макаронах         215
10. Школьный говешник         226
11. Первый отдел         236
12. Последний доклад         247
13. Глушение         254
14. Я чувствую глобальное потепление         264

Часть 3. Глобальное потепление
  1. Просветление    275
  2. Американский визитер    288
  3. Климаты-франкенштейны    299
  4. Разгулялся мой геморрой    305
  5. Петля Горбачева    319
  6. Последний советский Новый год    327
  7. Интервью Чудова    335
  8. Зинуля-программист    346
  9. Борец против коммунизма    349
10. Никто не возвращается    354
11. От центропупия до полупопия    364
12. The overqualified    371 
13. Рабы не каются    380
14. Дуновение неволи    394
15. То, что остается       406
Вместо биографии               

Часть 1. Пятая колонна
А счастье только знающим дано.
И. Бунин

1. Гроб с музыкой
Сева Брагин и его мама засиделись в гостях у Игоря Николаевича Дрозда, их дальнего родственника. Такого не случалось многие годы. Сверхзанятой профессор, директор Института Климата, проводил за письменным столом даже выходные, а его будни раздергивали и поглощали заседания, необозримое множество геофизических проблем, аспиранты, общественные нагрузки, командировки. Но несколько месяцев назад с директорства его скинули, и от легко-объяснимой недоступности не осталось и следа.
Игорь Николаевич непринужденно и радушно занимал гостей. То ли соскучился по дружескому и простому общению, по возможности расслабиться, забыть о неприятностях, то ли присутствие близких людей спасало от одиночества, но за весь вечер, проведенный с Брагиными, он ни разу не взглянул на часы, не вспомнил о делах.
Севу завораживали его рассказы о поездках на Запад, снимки шедевров архитектуры, скульптур и картин величайших зодчих, ваятелей и живописцев. Даже необычный типографский запах путеводителей по Риму, Лондону, Парижу, Нью-Йорку был в диковинку. Зарубежные коллеги и организаторы научных конференций, осведомленные о любви Дрозда к искусству и о мизерности валюты, выдаваемой советским визитерам, дарили ему великолепно изданные альбомы и наборы фотографий с достопримечательностями городов, где проходили встречи.
Дрозд подливал и подливал в рюмки коньяк «Napoleon», и искренность и доверие росли пропорционально количеству выпитого.   
– Интересно, был ли известен комиссарам, ответственным за бальзамирование вождя, способ сохранения трупов испанских королей? Этот способ изобретен лет пятьсот назад и используется до сих пор, – припоминал он недавнюю командировку в Мадрид. – Поражает огромный, вырубленный в скалах собор, пантеон Франко и его погибших соратников.
Профессор любил и умел говорить и, начав, едва позволял кому-либо вклиниться в его нескончаемый монолог. Он то описывал отели и особенности национальной кухни, то расхваливал организацию и функционирование крупнейших геофизических центров мира. Привычка вещать уверенно, с оттенком категоричности, приобретенная за годы начальствования, сочеталась в нем с мягкой педантичностью и стремлением угодить гостям.
– Раскопки Помпеи ошеломляют. Моя б воля, командировал бы туда глав российских городов. Пусть поучатся, как обустраивали жизнь нормальные люди тысячи лет назад… Изумительна итальянская Сиена с огромным кафедральным собором и колокольней. Их стены сложены из чередующихся черных и белых каменных плит. Сиенцы знали цену бюрократии и ненавидели диктатуру. Еще в тринадцатом веке они создали демократическую республику с перевыборами властей –  представляете? – каждые два месяца!.. Незабываемы лабиринты парижских площадей. Одна переходит в другую, невозможно не заблудиться.
– Что показалось наиболее удивительным в Америке? – интересовался Сева.
– Мое там явление … Если серьезно – университеты и их кампусы.
– А что показалось самым скверным?
Поразмыслив немного, Дрозд ответил:
– Пышущие злобой лица поссорившихся детишек профессора … Если серьезно – массовая сарайная архитектура односемейных домов Новой Англии.
– Листаешь странички и, небось, ностальгия наваливается? – спросила мама.
– В депрессию впадаю. И с чего, не понять. Подолгу там не жил, бывал наездами.
– Скучно без директорства, – по-своему интерпретировала его разговорчивость мама.
– Совсем нет. Знаете ли вы, что такое НИИ? Гроб с музыкой! Немножко завод: содержит в себе подобие заводика – производственно-экспериментальные мастерские. Немножко строительная площадка с ремонтно-строительной бригадой, перманентно что-то надстраивающей, пристраивающей, перестраивающей. Немножко конструкторское бюро – без него невозможно производство. Немножко автобаза с парком допотопных грузовиков и легковушкой администрации. Это почти колхоз и овощехранилище с бригадами ученых-чернорабочих. Немножко министерство иностранных дел, принимающее зарубежных ученых, и немножко КГБ, затаившееся в первом отделе. Чего только в нем нет! Вычислительный центр, охрана, столовая, бухгалтерия, группа экономистов, отдел снабжения, сельская экспериментальная база, редакция и издательство. А еще освобожденные секретарь парткома и председатель месткома!
– Ты о науке и не вспомнил.
– О да, ученый совет, едва ли не дом для престарелых, и его ученый секретарь. Моя отставка – положительный фактор. Возвращаюсь к настоящей работе и нормальной жизни. Чувствую наступление плодотворного периода генерации новых фундаментальных идей. Негативная сторона – статус невыездного.
– Не отыскать им такого начальника, как ты, – незатейливо польстила мама, в то время как Сева, опустошавший рюмку за рюмкой, постепенно терял нить разговора.
– Гонения на ученого – нормальное явление. Не я первый. Основной прием – натравить на него всякую нечисть, авось заклюют до холуйства… На мое место посадили отставного полковника, доктора военных наук.
– Что ему делать в климатологии, даже если он гений полководческого искусства?
– Полководческое искусство – это готовность посылать на смерть огромные массы людей без жалости, раскаяния или сожаления ни до, ни после битвы.
– Загубит он институт. Офицерьё – наиболее пьющая часть советского общества. Власть некомпетентных или ограниченных людей к добру не ведет.
– Руководитель должен быть в меру глуп, иначе он к подчиненным относится как к гениям и развращает их.
– Все должны быть в меру глупы. Помнишь: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой».
– Новый директор одарил троих вышедших в отставку приятелей-однополчан кабинетами замов. Они даже привнесли в обиход его смачную фронтовую кликуху – Быня. Но не в этом дело. Быня ставленник райкома и к нашей науке непричастен.
– В райкоме забыли о правде.
– Там не против обмана, там за соблюдение правил.
– Эти правила как универсальный клей. Разольешь – не отдерешь, не отмоешь!
Гостеприимный профессор проводил Брагиных до лифта и, прощаясь, подтвердил давнее обещание:
– Распределяем Севу в мой отдел, к программистам. Руководит ими профессор Чудов. Так что, Семен Иванович Брагин, заранее поздравляю тебя с началом трудовой деятельности.
– Если Сева не потянет? – волновалась мама.
– Хуже не будет. Я сунул его в этот вшивый вуз, мне и расхлебывать. – Одной рукой Дрозд вытирал платком вспотевшие, слегка одутловатые щеки и высокий лоб, а другой  расстегивал пиджак на выпиравшем животике. – Выбор был шире, когда директорствовал. Но сильнее лаборатории Чудова в институте нет.
Высокий, нескладный, с вытянутой, заметно ассиметричной физиономией и грубым, будто вырубленным носом Сева уныло выплыл из подъезда и с сомнением промямлил:
– Какой из меня ученый? В дипломе сплошные трёхи.
– Пять лет филонил, дубина. Гульба, женитьба – дурью маешься. Может, наконец, за ум возьмешься, – привычно отчитывала его мама. – Конспектируй все, что тебе будут говорить на работе. Абсолютно все. Уяснил?
– Сместили Дрозда непонятно за что.
– Вроде с райкомом не поладил.
– По загранице скучает.
– Доволен, что отделался.
– Осиротел он. Не успел отойти после смерти жены – из директоров полетел, – посочувствовал Сева.
– Разным людям – разное. Одним – вкалывать, другим – пить да гулять. Жене его выпало всю жизнь болеть.
– С поездками за рубеж ему больше не светит: семьи нет, родных нет. Вероятный невозвращенец, – Сева усек самую суть злоключений Дрозда.
– Счастье прятать нужно. Он этого не понимал.
Вечер был светлым и теплым, приближались белые ночи.

2. Исходная точка перемен – кризис
Дрозд прошел в кабинет и опустился в широкое кресло, обтянутое мягкой коричневой кожей. Письменный стол боковой стороной примыкал к подоконнику полуовального фонаря окна, выходившего в зеленеющую аллею. Стол был завален американскими и английскими научными журналами и книгами. Дрозд полистал препринт статьи, недавно присланный из США главой департамента геофизики Квинстонского университета, и в который раз за последние месяцы грустно задумался о случившемся.
Попавшим в официальную немилость прежнего положения не возвращают. Даже подозрение в непослушании ведет к потере престижа, прилипает навсегда. Система конфликтов не забывает и виновной себя не признает. Большинству реабилитированных не восстановили предрепрессионного социального, профессионального и материального статуса: их должности заняты, их среда исчезла, в их квартирах поселились новые обитатели, утраты их знаний, а часто и интеллекта, невосполнимы.
Тем не менее, глубоко затаившаяся надежда на справедливость не покидала его. Причиной тому – отличные отношения с московским начальством. Министр продолжал контактировать с ним напрямую, словно ничего не произошло, обсуждал предстоящий советско-американский митинг. Дрозд выискивал малейшие признаки или намеки на приглашение поработать в столице. А там, глядишь, и местечко за границей наклюнется: директором департамента Всемирной метеорологической организации (ВМО) ООН в Женеве, научным советником посольства или представительства. Куда угодно, только бы надолго и подальше от этих существ, прогнавших его сквозь оскорбительную процедуру низвержения. Длительная загранкомандировка назойливо мерещилась ему как целительная пилюля больному. Он ничего не мог поделать – вдруг действительно предложат.
«Самообман плохо кончается, – оборвал его трезвый внутренний голос, – ходишь по острию ножа». Но мощный зов Запада прочно внедрился в его сознание.
«Разве за барахлом тянет? – оправдывался он перед самим собой. – Это заложенная во мне жажда новизны, неудовлетворенность повседневностью, тоска, пристрастие – назови как хочешь. Была бы известна другая, более продвинутая цивилизация, я бы стремился и туда».
Материальная сторона загранкомандировок его особенно не заботила, хотя невозможно было не замечать элегантную и удобную одежду иностранных ученых, их просторные кабинеты, великолепные машины, дома и яхты. Два-три американских профессора, его хороших знакомых, владели собственными самолетами и зачастую, особенно зимой, проводили выходные дни со своими семьями на Багамах, во Флориде или в Лас-Вегасе, как мы на даче в Репино или Комарово.

Международная известность выпала на долю Игоря Николаевича Дрозда, директора одного из старейших геофизических институтов мира, в хрущевскую пору после опубликования атласа атмосферных температур планеты. Его создание потребовало многолетнего скрупулезного сбора наземных и аэрологических метеорологических наблюдений и координации работы коллектива климатологов, картографов, вычислителей, метеорологов, географов. Атлас состоял из нескольких альбомов большого формата с картами и таблицами. Помимо традиционно общенаучного значения и использования, он нашел применение в качестве простейшего эталона для сравнения близости реального климата планеты и результатов его физического моделирования с помощью так называемых моделей общей циркуляции атмосферы. К их разработке как раз приступали американские геофизики, и российский атлас оказался очень кстати.
Тогда же Дрозда выпустили за рубеж. Потенциальное число загранкомандировок значительно превосходило количество выездных ученых. Легкий на подъем, молодой директор устремился в открывшуюся брешь с незаурядной энергией. Его радушно принимали гидрометеорологические департаменты, лаборатории и научно-исследовательские центры университетов США и Англии. Он участвовал в работе международных научных конгрессов, конференций и совещаний, часто посещал ВМО, подружился с виднейшими зарубежными геофизиками. Он брал по максимуму: ездил как можно чаще, оставался за границей как можно дольше. Путешествия не утомляли. Наоборот, они казались самой жизнью, ее смыслом и предназначением. Это продолжалось более полутора десятка лет.
Независимая и простая манера общения западных ученых не могла не сказаться на поведении и облике Дрозда, так же как и на его мироощущении. Незаметно для себя пропитывался он западным духом, обретал внутреннюю искренность, избавляясь от рутинного духовного самообмана. Подчиненные это, несомненно, чувствовали, многие с завистью, некоторые с пролетарской нетерпимостью.
Свободой про запас не надышишься. Его тянуло к за-морским коллегам неудержимо. Поездки не только доставляли глубокое научное, интеллектуальное и материальное удовлетворение. Среди зарубежных коллег он чувствовал себя человеком.

«Отъездился», – выговаривал самому себе Дрозд, с отвращением вспоминая разбор своего персонального дела на партсобрании. Роль вышибалы перепала престарелому доктору географии Павлинову. Он доложил о якобы плачевном состоянии институтской науки, закончив  сентенцией:
– Наш неуважаемый директор чаще гастролирует за морями, чем услаждает нас своим ликом. Его набеги на институт очень, значица, редки. Мы, конечно, не скучаем и без него обходимся. Но, значица, тоскуем безмерно. Иногда тянет бросить правду-матку ему в лицо.
Раздавленный и испуганный, Дрозд не мог понять, откуда здесь накопилось столько ненависти. Ни одному коллеге он не сделал ничего плохого. А на него не постеснялись даже повесить обвинение в продвижении людей особой национальности.
Помимо строгого выговора за, согласно формулировке, развал института, собрание рекомендовало увольнение. Увольнению Москва решительно воспротивилась. Министр приехал в Ленинград и отстоял Дрозда. Изгнание ставило под угрозу выполнение ведущих научно-исследовательских работ и реализацию международных программ. Министр был осведомлен о выросшей и утвердившейся в НИИ Климата группе ниспровергателей директора. Научный уровень членов этой группы не позволял ни допускать их к контактам с иностранцами, ни просто показывать нормальным людям. Возможность захвата ими руководящих постов приводила в ужас.
Игорю Николаевичу оставили заведование отделом, созданным им два десятилетия назад.

«Исходная точка перемен – кризис, – пришла наконец успокоительная мысль. – Слава богу, он уже позади, а перемены должны быть к лучшему. Нужно заняться написанием новой книги. Нацеленность отвлекает и увлекает. На умозрительные и вздорные спекуляции не остается ни воображения, ни времени. Лучше иметь неверную цель, чем никакой – гласит шахматная заповедь, хотя, возможно, она и неверна… Отлично придумалось с Севой, – заключил он. – Попасется у Чудова, непременно прозреет. Если не дурак, наберется знаний и опыта на всю жизнь».

Лет десять назад Дрозд познакомился с доцентом математики Юрием Евгеньевичем Чудовым, успевшим защитить докторскую в неполных тридцать лет, и предложил ему бросить преподавание и возглавить лабораторию.
Собеседование запомнилось обоим.
В кабинет вошел худощавый – пиджак парусил вокруг его поджарого тела – молодой  человек выше среднего роста. Он медленно переводил проницательный взгляд больших карих глаз с предмета на предмет, подолгу задерживаясь на каждом, словно оценивая и размышляя над их назначением.
– В чем вам видится суть ученого-лидера? – задал свой первый вопрос Дрозд.
– Нужно уметь делать все, что умеют подчиненные, но значительно лучше и быстрее. И главное, привносить в работу созидательное начало.
– Как вы справляетесь с проблемой нехватки времени?
– Паллиатив ее решения: ликвидация промежутка «собираться что-то сделать». Своих детей отучил от заявлений вроде «Собираюсь убрать игрушки. Собираюсь готовить уроки». Берутся за исполнение сразу, без сборов и приготовлений.
– Сколько у вас детей?
– Трое. Две дочки и сын.
– Люблю детей. Очень…
– Моя специальность – вероятность, математическая статистика и теория случайных процессов. Меня интересуют приложения их многомерных и многопеременных методов в климатологии. Эти методы виделись всецело абстрактными в докомпьютерный век. Сейчас перекочевали в категорию вполне реальных.
– Я не слышал о таких приложениях даже в США.
– Предназначение моей науки – извлекать концентрированную информацию из массы измерений любой природы. В идеале, оценивать различие, близость или идентичность наблюдаемой случайной системы и ее математической аппроксимации. Например, реального климата планеты и его физической модели.
– Мы изучаем и прогнозируем ряды среднемесячных и среднегодовых величин температуры, осадков и других метеорологических элементов. Используем простые одномерные подходы. Доминируют эмпирические приемы. Противостояние им вряд ли жизнеспособно.
– Спасибо за предупреждение. Прогноз или установление факта его невозможности – непременная цель статистического анализа данных.
– Что значит «невозможности»?
– Существуют случайные явления, такие как бросание монеты, которые часто называют непредсказуемыми.
– Из вашей науки, математической статистики, мы заимствуем только часть наших методов. Физические представления поставляет нам гидродинамика. Гидродинамика реализует детерминистический подход, лежащий в основе моделирования общей циркуляции атмосферы
– Статистика рассматривает природу как очень сложную случайную систему. Ее продуктами могут быть статистические модели климатических рядов и полей. Оба подхода соотносятся друг с другом как религия и дарвинизм.
– Ничего подобного ни в Библии, ни в «Происхождении видов» вроде бы нет.
– Вера – это принятие детерминистической концепции творения. Эволюция же подразумевает вклад множества случайных факторов в такое творение. Случайная компонента присутствует во всех количественных измерениях или качественных характеристиках любых явлений природы. То же должно происходить и с возникновением жизни. Статистика воспринимает величину наблюдения за любым явлением как результат воздействия случайных и детерминистиче-ских факторов.
– Дуализм?
– Если хотите.
– Пресловутое распутье: делать как понятно или как нужно. Мы предпочитаем понятность, и свернуть на нужные рельсы почти невозможно: сопротивляемся всей мощью своего невежества.
– Поэтому проникновение математиков в прикладные дисциплины всегда полезно. Оно происходит значительно быстрее и плодотворнее, чем освоение математики специалистами этих дисциплин.
– Знаю, самыми выдающимися метеорологами были математики. Но не кажется ли вам, что для математиков нередко характерна чрезмерная уверенность в исключительной важности сферы их умственных приложений?
– Еще бы! Фактически никто, вне круга нашей профессии, не имеет понятия о существе нашей работы. Нет ни одной научной публикации, ни одного учебника, которые, потенциально, мы были бы не в состоянии уразуметь. Предельное умственное напряжение при приобретении и генерации знаний для нас естественно.
– Вы высоко замахнулись. Способность к предельному физическому напряжению род людской приобретал в течение всей истории эволюции животного мира. Способность к предельному умственному напряжению была развита сравнительно недавно, в процессе эволюции науки и искусства.
– Чем большая часть населения овладевает такой способностью, тем выше уровень цивилизации.
– Даже уравниловка в окладах вас не отрезвляет.
– Математик-профессионал, как правило, верит в свое призвание или даже рабски ему служит. На мир смотрит сквозь призму своей науки, фетишизирует ее законы. Непроизвольно пренебрегает коллегами, плохо владеющими специальностью.
– Ваша погруженность в свою профессию сродни наваждению.
– Наверное, так же, как и ваша погруженность в свою.
Они улыбнулись друг другу.
Собеседование не просто понравилось обоим. Оно определило судьбу Чудова. Он сумел уверенно интегрироваться в новую среду как эксперт по разработке математических методологий и программному обеспечению ЭВМ и выпестовать подразделение единомышленников, которое почитали ведущие ученые геофизического сообщества. А многие далекие от современной науки начальники отделов и лабораторий НИИ Климата его побаивались и избегали.

Дрозда, возможно спьяну, посетили здравые мысли о неизбежности и даже закономерности его смещения. Нерешительность при осуществлении перемен, проведение которых откладывалось год за годом, отозвалась катастрофой. Но новый директор не знает даже характера проблем, стоящих перед мировой климатологией, тем более путей их решения.
Дрозд не верил в возможность успешного руководства институтом без глубоких профессиональных знаний. Даже зав научным отделом или лабораторией должен быть крупным ученым. Так кто бы мог занять директорский пост заслуженно? Профессор перебирал имена известных российских геофизиков, пока не осознал непригодность любого. Их время прошло. Внезапно он обнаружил какой-то изъян, ущербность шаблонного мышления. Автоматически, настроенный многолетними нелестными оценками компетенции приходящих в науку новичков мозг начисто отметал имена молодых ученых. И сразу же вспыхнула уверенная мысль: Чудов! Развяжи ему руки, он преобразовал бы институт в академическое учреждение мирового класса, превосходящее любой западный геофизический центр.
Чудов способен аргументировано отсечь эмпири-ческие подходы вместе с их престарелыми приверженцами, привязать отделы к вычислительному центру, просеять физико-математические методологии и отобрать наиболее содержательные и многообещающие. Ему по силам возглавить создание моделей общей циркуляции атмосферы. Все это дало бы мощный толчок исследованиям климата в стране и в мире, привело бы к появлению новых дисциплин и совершенствованию их преподавания.
«Что за крамольная ересь лезет в мой пьяный мозг? – спохватился Дрозд. – Такого не было, нет и быть не может. Чудов им всем чужд, чужд по многим причинам».


 


3. Брось, Манюня, водку жрать
Шкрябанув днищем по ухабу немощеной деревенской улицы, такси подкатило к правлению колхоза.
Пока из машины выбиралась молодая женщина с девочкой, а шофер доставал из багажника чемодан с пожитками и узел с постелью, на крыльцо вышла коренастая грудастая баба в плюшевом жакете малинового цвета и неприветливо уставилась на приехавших.
– Агрономша? – хмуро определила она.
– Да. Зинаида Лукьяновна Кузнецова.
– Зинуля, значит, – угадала баба домашнее имя женщины. – Щербачиха.
– Будем знакомы.
– Краса-то, мамочки! Грива вьется! И куды, барышня, угодила? Грузись обратно и дуй отседова, пока не поздно. В районе живи.
– Меня распределили к вам.
– В прошлом годе такая же мамзель привалила. С рваным подолом урыла на другой день.
– Мне обещали отдельный домик.
– Не в избе закавыка. Деревня наша вся, от мала до велика, спилась. Брагу жруть, не просыхають. Алкаши… – И видя, что Зинуля рассчитывается с шофером, Щербачиха проверещала почти с угрозой: – Не слушаешь доброго слова, остаешься? Пожалеешь.
Зинуля с вещами и девочкой поднялась в правление.
За столом в центре просторной задымленной комнаты восседал небритый, полный, словно распухший мужик в ватнике. Поодаль на лавке расположилось еще двое – молодой парень с рыжими патлами и милиционер.
– Председатель, – слегка поклонившись, заискивающе проворковала Щербачиха, – а это бригадир и милиция. Начальство в сборе, мир да любовь!
Зинуля подала направление, не понимая, как реагировать на изумленные, вытаращенные на нее глаза и молчание мужчин. Что с ними? Потянув воздух, она ощутила пронзительный настой закисающей мочи и терпкого мужского пота.
– В ночлежку их, – буркнул председатель и, не читая, смахнул направление в ящик. – Разберемси опосля.
Щербачиха с чемоданом и Зинуля с дочкой и узлом поплелись вдоль деревни к небольшой хатенке, стоящей на отшибе.
– Устраивайся, – сказала баба. – Запрись покрепче, авось пронесет. Нажрутся спиртяги – буянють. Выпивки нема – злы.
Зинуля накормила уставшую девочку остатками дорожных харчей и уложила в постель. Распаковав пожитки, пристроилась рядом на узкой койке.
Сквозь сон откуда-то неподалеку до нее донеслись переборы гармоники и протяжно-надрывная частушка:

Брось, Манюня, водку жрать. Иди на работу.
Гроши будешь огребать кажную субботу.

Зинуля взметнулась от грохота распахнутой двери, по-видимому, вышибленной ногой. Лунный свет бил из окон, высвечивал вваливающихся в комнату пьяных мужчин, встреченных ею в правлении.
– Нами не побрезговаешь, – мямлил заплетающимся языком председатель, неверной походкой устремляясь к Зинуле. – Запердулим за милую душу!
– Уходите!
– И не блажи!
– Кричать буду!
– Хоть заорись.
Смрад утробного сивушного зловония и блевотины шибанул в нос. Огромная черная лапища обхватила ее лицо, сжала с удушающей силой, бросила на пол.
– Не возникай!
– Пошел вон, гад, – завопила во всю мочь Зинуля, распластанная на спине.
Леденея от ужаса, следила она за спадающими брюками и кальсонами, за оголяющимся белым стоящим членом. В него-то она и двинула ногой снизу. Пинок, за ним еще и еще. Одна из лучших теннисисток института, она вкладывала в удары всю мощь сильных тренированных ног. Председатель с хриплым воем осел назад, зажав руками мужское естество.   
Двое других забулдыг пытались удержать ее на полу, и Зинуля поднималась, преодолевая их тяжесть.
– Раздеру пополам вдоль лохани! – рычал милиционер.
– Яйца взопрели от страсти! – корчил пьяную рожу бригадир.
В этот момент хныкнула дочка. Зинуля рванулась с нечеловеческой силой к плите, шаря рукой в поисках ножа. Видела же она его с вечера! Пальцы милиционера сдавили ее горло. Пусто, ножа нет, но нащупала что-то тяжелое – чугунок! Зинуля сжала его край, отпрянула насколько смогла и ткнула углом его днища в милицейскую морду. Второй удар, с размаха, пришелся ему между глаз. Милиционер с криком рухнул ей под ноги.
Рыжий смекнул, что дело дрянь, и повернул к выходу. Зинуля вмазала чугунком ему в спину, потом в затылок. Удары получились слабыми, скользящими. Ноги пьяного бригадира заплетались, и он завалился на бок, воздев кверху ладони:
– Тетенька, не бейся! Это не я, я не хотел! Тетенька, не надо!
Зинуля опомнилась и бросилась к плачущей девочке. Воздуха не хватало, она кашляла, задыхалась, но, подымись кто-нибудь из них, была готова защищаться до последнего вздоха – чугунком, ножом, ногами.
– Спи, Настенька, спи, – шептала она с придыханием, заслоняя собой дочку. Только бы ничего не увидела, не напугалась. Девочка успокоилась, повернулась на другой бочок и закрыла глазки. – Баю-бай.
Зинуля стояла над поверженной тьмой, воплощением гнева и возмездия. Бретелька сорочки спала с ее левого плеча, обнажая изумительного овала вздымающуюся грудь. В правой руке, слегка на отлете, она сжимала чугунок.
Рыжий выскользнул за дверь. Скорчившийся председатель продолжал сидеть посередине комнаты. Стонущий милиционер распластался у плиты, головой в лужице крови. Зинуля склонилась над ним, расстегнула торчащую кобуру, достала наган. Первый раз в жизни держала она в руках оружие, имея смутное представление о том, как с ним обращаться.
– Положь назад, – испуганно взмолился председатель. – Это не игрушка.
– Насиловать игрушка?! – Зинуля навела на него ствол, едва сдерживая наплыв озлобления и решимости вершить расправу. – Баловство?! Вас четвертовать надо! Подонки!
– Не стреляй, Христом Богом молю. Прости. Детишек моих пожалей! По пьянке все, сдуру.
– Быстро же ты протрезвел! Машина есть у вас?
– Не, нету машины. Подвода есть.
– Иди. Чтоб через полчаса был здесь с подводой! И дружка унеси. Дочку напугаете – убью! Ненавижу!
Кое-как натянув брюки, председатель поволок милиционера за порог, размазывая кровь по полу.
– Мотай за подводой, скорее!

Деревню покидали на рассвете. Щербачиха погоняла коня и талдычила:
– Всех всполошила, малахольная. Не спят. Судачат. Рожи пялят из окон. Уедешь, небылицы слагать начнут о твоей красе и гордыне. Думаешь, это так сойдет? Ты против власти пошла.
– Вас всех насилует эта власть?
– Мы сами согласные, без драки.
– Вон оно что!
– Милиция везде власть. Ты ему глаз вышибла.
– Что ж мне было делать?
– От тебя б не убыло. Здоровенная на вид телка. Доля бабска. Не ты перва, не ты последня.
– В прошлом году, как я понимаю, сошло, снасильничали?
– Сучка не захочет, кобель не вскочит!
– Я найду, кто тогда к вам распределился. Посадим вашу власть, так и передай!
– Они уже сидели. Лютее стали.
– И милиционер сидел?
– Да что ж ты так сгоряча? Успокойся, зачем тебе он? Смоталась чистенькой и радуйся. Пистолет-то верни.
– Черта с два. Сдам в милицию.
– Я ж предупреждала, так? Не послушалась, сама и виноватая.
– Суд решит, кто виноват.
– Бога благодари, что нарвалась на начальство, что они на тебя позарились. Напоролась бы на молодых, зарезали бы, как пить дать. Все с ножами. Что ни танцульки, то поножовщина.
Они ехали трусцой и пререкались, а Зинуля раздумывала, как быть. По распределению она должна оттрубить здесь три года, и другой работы ей никто не даст. А жить не на что, мамина пенсия мизерная. Хоть в уборщицы нанимайся. «Лучше в уборщицы, чем с бандитами», – решила она и немного успокоилась.
Щербачиха довезла их до автобусной остановки.
– На любом до станции… Отдай оружие-то. Его, проклятущего, за то, что наган просрал, вытурить могут.
Зинуля бросила пистолет в придорожную пыль.
– Бери.
– Спасибо, матушка, спасибо.
Но спохватившись, что причины лебезить и подхалимничать больше нет, баба всласть выматюгалась, закончив почти нейтрально:
– Бешеная сука! Пошла в манду, падла!

Пригорюнившись и прижав к себе Настю, Зинуля устроилась на чемодане у столба под жестяной табличкой с полустертыми номерами автобусных маршрутов. Проносились машины, одна гремучее другой. Неожиданно возле них притормозила зеленая «Волга». Шофер подал назад, и пассажир, белобрысый парень, оказался нос к носу с Зинулей:
– Что с вами, мамаша?
– Ничего, – отмахнулась  Зинуля.
– В зеркало смотрелись?
Зинуля достала зеркальце, глянула в него и ужаснулась. Черные кровоподтеки, отпечатки пальцев председателя и милиционера, испятнали лицо и шею. Волосы торчали космами. Под глазами расползлись темные полукружья. Руки в синяках.
– В больницу подбросить?
– Нет, мы на станцию. И в Ленинград.
– Нас обидели, и мы едем домой. Вотушки, – добавила дочка.
– Обидели? Кто?
– Все.
– Поезжайте, ребята, – попросила Зинуля. – Не до вас.
– Едем, Леха, – сказал шофер.
– Погоди, Иван. Вдруг мы поможем.
– Никаких вдруг.
– Нам надо помочь, – не согласилась Настя. – Надо, надо, надо.
– Садитесь. Мы тоже в Ленинград.
– Нет. Счастливо вам.
Тут девочка разревелась, громко, скандально:
– Хочу домой, хочу кушать. Поедем с ними, ну поедем.
  С Зинулей случилась истерика, первый раз в жизни. Рыдания вырвались из ее груди, она завопила взахлеб, безостановочно, спрятав лицо в ладони. Девочка вторила ей.
Оба парня, высокие, широкоплечие, кровь с молоком, выскочили из машины.
– Чего боитесь? Вот наши паспорта, шоферские права. Полезайте в машину.
– У меня денег не хватит расплатиться.
– С чем с чем, а с деньгами разберемся, – сказал Леха.
Иван добавил с добродушной улыбкой:
– Нам чужих денег не нужно. Свои есть.
На заднем сиденье вдвоем было просторно, мягко и уютно, словно попали в рай после ночи, проведенной в преисподней. Девочка прониклась доверием и симпатией к Лехе, и парень растаял навстречу ей.
– Кто тебе дядя Иван? – таращила она любопытные глазки.
– Друг.
– Может, он тебе прадядя?
– Прадядей не бывает.
– Почему прабабки и прадедки бывают, а прадядей не бывает?
– Не надоедай, – пыталась урезонить ее Зинуля.
– Чтоб мне так надоедали всю жизнь, – возжаждал Леха.
– Дядя Леха, чего больше – самолетов или птиц?
– Птиц.
– Почему тогда самолеты сталкиваются, а птицы нет?
– И правда, почему? Наверно, птицы лучше умеют летать.
– Не, самолеты лучше. Быстро-быстро.
У ребят нашелся термос с горячим кофе и бутерброды. Два-три глотка, и девочка уснула.
– Мужа менять пора, девушка, – сказал Иван.
– Нет у меня никакого мужа.
– Что же с вами, если не секрет?
– Не секрет. – Зинуля, сдерживая всхлипы, рассказала о перипетиях минувшей ночи.
– Иван, нужна полная бензовозка. Увидишь, посигналь, помигай, пусть остановится, – завертелся взбудораженный Леха.
– Зачем тебе? У нас полный бак.
– Последнее доброе дело в этой стране за мной.
– Что еще?
– Заплачу бензовозу. Ночью сгоняет в эту поганую деревню, выцедит цистерну в правление и подожжет. Спалим вонючих гадов.
– Вместо Ближнего на Дальний Восток сиганешь.
– Иван, ну и трезвый же ты! Душа горит, доброе дело за мной.
– Там будет, кого поджигать.
– Не надо, ребята. Спасибо за сочувствие.
– Как вы перед мамой-то появитесь? Глянет на вашу черноту, с ума сойдет или инфаркт схватит.
– Обойдется.
– Иван, заскочим к вам. Томка твоя подмажет ее, подпудрит.
– Томку не знаешь? Приревнует, ни слову не поверит.
– Разберемся. В городе остановись у автомата, позвоню ей, предупрежу.
– Вас как в эту дыру занесло? – поинтересовалась Зинуля.
– Я коробейник, товар развожу по заказчикам.
– Какой товар?
– Золотой. Ювелиром был.
– Был?
– Да. Уезжаю в Израиль через неделю.
– Дело плохо идет?
– Наоборот. Пережил это дело, перерос эту страну. Потолка достиг.
Вечер и ночь Зинуля провела в квартире Ивана и его жены, златокудрой Томки. Женщины славно поладили, и Томка, полная сочувствия и гнева, постаралась на славу с примочками и мазями. Утром Леха отвез Зинулю домой. Маме она сказала, что попала в аварию и что из колхоза ее отпустили навсегда. Надо искать другую работу. Мама, конечно, не поверила, но промолчала, решив выведать правду у внучки.


 

4. Принуждение, которое окупается  сторицей
Севу подсадили в большую комнату к математикам-программистам. В ее красном углу у окна распростерся массивный стол завлаба.
Привольная студенческая тягомотина утратилась в одночасье. Гидродинамика, теория вероятностей, программирование, совсем недавно представлявшиеся чем-то ирреальным, повели вокруг Севы жесткий, грубый хоровод, как будто загоняя в пятый угол, требуя сопричастности и проникновения в их кажущуюся абстрактной заумь.
Как и все его сокурсники, единственно, в чем Сева поднаторел за пять лет, было искусство списывания. На весь вуз прославилась его удобная просторная куртка с множеством внутренних, внешних и нарукавных карманов и карманчиков. В них систематически, в порядке номеров билетов и вопросов, рассовывались шпоры. Куртку спроектировала, скроила, сшила и неоднократно совершенствовала мама. Мама же писала шпаргалки. Учебный процесс Севы состоял в нерегулярных, но решительных набегах на преподавателей с целью вышибания зачетов любыми способами, мытьем и катанием. Непременный успех обеспечивала не столько настырность, сколько почитание профессурой его известного и влиятельного покровителя.
Севиных способностей вполне хватило бы для усвоения вузовских премудростей и без обмана. Но скатывали все, и корпение над конспектами и учебниками, когда никто этого не делал, виделось неразумной тратой времени, отклонением от общечтимых норм. Большинство Севиных однокашников попало в вуз по так называемому райкомовскому списку. В нем числились фамилии абитуриентов, которым на вступительных экзаменах не смели поставить плохую оценку без согласования с председателем приемной комиссии, то есть с партбюро. Пять лет Сева провел в компании беспечных приятелей и приятельниц, озабоченных более содержательным времяпровождением, чем зубрежка и долбежка. А в его квартире вдоль стен теснились шкафы богатейшей домашней библиотеки, где сохранилось много книг, чудом уцелевших с начала века. Окрыляющее чувство свободы и огромного облегчения охватывало Севу после каждой экзаменационной сессии. Огрехи семестра оставались погребенными в прошлом навсегда, и можно было развлекаться и читать, много и всласть.
Огрехи эти залегли многослойными пустотами и пробелами в знаниях. Естественностью и легкостью усвоения точных наук природа Севу не одарила. Восприятие и запоминание стандартных нотаций и терминологий, постижение глубокого смысла определений, не говоря о формулировках и доказательствах теорем, обошло его стороной. За время студенчества в нем не привилось обыкновенного умения учиться, не выработалась привычка заставлять свой мозг напряженно и подолгу работать – принуждение, которое окупается сторицей в жизни. Тем более вуз не подготовил его к пониманию научной литературы. Он не представлял, какое отношение к совершенно реальным наблюдениям, например, толщины морских льдов или температуры океана имеют все эти абстрактные дисперсии и дивергенции, корреляции и градиенты, потенциалы и тензоры.
«Циркуляция векторного поля – это криволинейный интеграл этого поля по замкнутому контуру» – бред сивой кобылы, – подхихикивал Сева, впервые прочитав это определение, и запомнил его лишь для того, чтобы преподнести в качестве забавной абракадабры. Ситуация усложнялась и тем, что для решения геофизических проблем создавались компьютерные методологии, о существовании которых его недавние преподаватели и не подозревали.

Дрозда тревожила очевидная профессиональная непригодность молодого протеже.
– Переправить тебя в географический отдел? – сочувственно предлагал он.
Покидать новую среду стоило в обмен на что-либо более выгодное, и Сева отказывался, вынужденный относиться к науке с безусловным почтением.
– Его место на первом курсе факультета математики или физики, – открыто и категорично высказывался Юрий Евгеньевич.
– Вы чрезмерно высоко мнения о своей специальности, а все математиками быть не могут, – защищался Дрозд.
– В этом трагедия и причина деградации многих наук.
– Жизнь полна трагизма.
– Не только трагизма. Обнаружишь закономерность в царстве хаоса наблюдений – радости нет предела.
– Так и должно быть при настоящем открытии. Но большее число математических дисциплин не втиснуть во втузовские программы.
– Дело не в количестве, а в принципах преподавания. В институтах преобладает рецептурное изложение точных наук. В университетах, на факультетах физики и математики, строгие доказательства – основа обучения. 
– Может, найдем для Севы проблему без высокой материи? – не сдавался Дрозд.
– Например?
– Планирование сетей наблюдений.
– Программировать все равно придется.
– Дадим ему программиста, пусть работают вместе.
– Программист и без Севы обойдется.
– Подойдите индивидуально, выясните, что ему необходимо, наметьте план, составьте список литературы. Это пригодится другим отделам. А инициатива наша.
– Натаскиванием фундаментального образования не заменить. Но попробую помочь, раз вы просите, – согласился Чудов.
Методично и дружески он дал Севе несколько уроков. Выбирал простенькую физическую проблему, выводил уравнения, расписывал алгоритм и расчерчивал схему вычислений. Набрасывал ее на фортране. ЭВМ печатала таблицу результатов и график. Формулировал аналогичную задачку для самостоятельного решения. Красным карандашом отмечал ошибки Севы или переписывал его решение заново, объясняя логику.
– Безнадега, – откровенно канючил Сева. – Ум за разум заходит.
– Дрессировке и попугай поддается.
– Попугай развлекается, ему ничего не грозит.
– Из науки еще никого не выгоняли за некомпетентность.
– Я буду первым с моим образованием.
– Образованность – это умение отличить Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля, кобеля от суки, – вмешался в разговор младший научный сотрудник Ицек Рувин, невысокого роста очкарик со слегка вывернутыми пухлыми губами. Его щеки и подбородок казались темноватыми из-за проступающей, даже после тщательного бритья, черной щетины, а смоляные волосы буйно торчали во все стороны.
– Великий человек сказал: «Образование – это то, что остается, когда все, чему тебя научили, забудешь», – добавил Чудов.
– Меня ничему не научили.
– Тем проще, забывать не надо. А замечательная способность забывания не менее ценна, чем запоминание. Без забывания было бы черт-те что, да и было бы что-нибудь вообще?
– Забывать – это мне подходит… То, что остается… То, что остается, когда все забудешь… Не забыть бы.
– В мою бытность студентом, – заметил Чудов, – схватил логику доказательства – делу конец. Сейчас прослеживаешь прохождение вычислений в их мельчайших деталях от введения в ЭВМ исходных данных до вывода результатов. Компьютеризация науки меняет характер мышления.
– Мое вряд ли изменится.
– Мы создаем научное программное обеспечение ЭВМ, нацеленное на пользователей-нематематиков и непрограммистов. Так что обойдется без катастроф и трагедий, – находил Чудов успокоительные слова.

Их сблизила проза жизни. Начало положили услуги мясника, хорошего знакомого Севиной мамы. С заднего хода магазина он выносил дефицитные, по его утверждению, части туши, что стоило раза в полтора дороже обычного. Им на двоих досталась верхняя часть задней ноги теленка. Они рубили ее пополам на кухне у Юрия Евгеньевича. Жена его, Лина Исааковна, приветливая женщина с огромными иудейскими глазами и тяжелой косой, с подозрительностью поглядывала на «дефицитную» телятину.
– Вам продали самое лучшее? – неуверенно спросила она и достала кусок мяса из холодильника, выглядевший много привлекательнее ноги. – Купила без блата, по стандартной цене.
Мужчины озабоченно глянули друг на друга, расхохотались и решили отказаться от дальнейших мясных заготовок.
Институт Климата соседствовал с огромным старым парком. Если позволяла погода, Чудов выходил туда погулять в обеденное время или в пятнадцатиминутный перерыв. Он медленно бродил под кронами столетних дубов и осин, вдыхал запахи трав и листвы, наслаждался прохладой, останавливался у огромного муравейника. В одном из отдаленных уголков он набрел на Севу, прыгающего через скакалку. В университете Чудов посещал боксерскую секцию, и прыжки через веревочку были частью тренировок. На следующий день он появился в парке со своей скакалкой, и они вдвоем напрыгались вдоволь.
Под осенними дождями дорожки парка размокли, но Чудов и Сева продолжали туда наведываться. Бродили по траве, мирно беседовали.
У Чудова была целая система взглядов на процесс получения образования, и он часто обсуждал эту тему.
– Школьникам необходим новый предмет, обучающий запоминанию, то есть, детей необходимо учить учиться. С годами такое обучение должно быть более и более дифференцированным. Например, изучение математики – это развитие навыков следования цепочке логических выводов. Изучение иностранного языка – это во многом развитие механического запоминания, то есть, зубрежки. Изучение литературы – это комплекс мыслительных процессов: прослеживание развития сюжета, лепка образов, основные идеи повествования и, наконец, особенности языка. Интеллектуально высокая, глубокая по содержанию литература дарит нам дополнительное измерение – восприятие красоты слова, красоты стиля, что никакое другое искусство дать не может. Такая литература – основа существования кино, театра, эстрады, легкой литературы, газет, журналов, ТВ, радио. А качество средств массовой информации определяет средний уровень культурного развития масс. Серьезное чтение формирует вкусы и пристрастия, положительно влияет на облик человека и отношение к нему коллег. Оно обогащает активный словарный запас и улучшает разговорный язык, что нужно всем – от академика до воспитателя детского сада. Для подрастающего поколения серьезное чтение необходимо так же, как спорт и профессиональное образование. Главной дисциплиной нескольких первых школьных лет должен стать предмет выработки навыков самостоятельного, без учителей, приобретения знаний с использованием учебников и компьютеров. Это потребует создания и внедрения программных систем обучения различным наукам. Роль школ для психически нормальных старшеклассников будет сведена к консультированию, приему зачетов и экзаменов. Избавление от стандартизации обучения и обязательного посещения занятий успевающими школьниками поможет решить многочисленные проблемы школ. Аналогичный подход абсолютно необходим в университетах.
Сева оказался благодарным слушателем и начитанным собеседником. От него Чудов узнал многое, в том числе ранее ему не известные подробности расстрела Николая Гумилева и историю написания романа «Иосиф и его братья». Эта книга в какой-то степени могла заменить подрастающему поколению полузапрещенную Библию. Многие молодые люди никогда ее не читали и даже не видели, и поэтому в принципе не могли понимать, например, классическую живопись.
– Не только живопись, – заметил Чудов, – суть и истоки современной цивилизации… Удивительно, что в одно и то же время, в тридцатые годы, два великих мыслителя, Томас Манн и Михаил Булгаков, разделенные тысячами километров, обращаются к библейским мотивам как к средству единоличного противостояния изуверским режимам. Не свидетельство ли это интеллектуальной телепатии, способной преодолевать пространство?
Они подтрунивали над хрущевской непосредственностью простого мужика, импонировавшей западному обывателю, что и привело к разрядке. Много говорили о Солженицыне, о его могучем воздействии на общественное мнение Америки и Европы.
– Выпуск Солженицына – глупость!  – заявил Сева вполне искренне. – Нужно было понемногу, небольшими дозами печатать его здесь. Сделать его зависимым от советской зарплаты. Ни в коем случае не изгонять.
– Он опубликовал первую часть «Гулага», будучи в России. А завоевал мир еще «Иваном Денисовичем», – возразил Чудов.

Октябрьское застолье, начавшееся в лаборатории, закончилось поздними, почти до утра, посиделками на кухне квартиры Чудовых. Собралось полдюжины молодых сотрудников из его ближайшего окружения. Чего только ни обсуждали за бутылкой «Рябины на коньяке»: общность законов среды террора автократических систем и банд преступников; историческую миграцию талантов между профессиями; различие между физической и духовной кабалой, и конечно, передачи «вражьих» голосов.
Далеко за полночь Чудов резонерствовал:
– Многие волнующие нас гуманитарные истины и мировоззрения новы и необычны в рамках изолированной культуры. Вне ее они наверняка широко известны, само собой разумеются, осмыслены учеными и писателями. Возможно, о них написаны тома книг, читаются курсы в университетах. Мы просто додумались, дошли до них самостоятельно.
– Жителям Запада простым фактом рождения даровано понимание свободы. Мы же его достигаем, перепахивая носами и душами унавоженные поля нашего недавнего опыта, – утверждал Ицек. – И воспринимаем застольную откровенность с большим удовлетворением, чем те же истины в рафинированной, вычитанной из книг интерпретации.
– Главное – приобщение к познанию и созиданию. Первичны или вторичны наши открытия – ерунда!
Красноречие пытались придерживать, понимая, что оно может обернуться во вред. Практически это не удавалось. Таить в себе непрерывную череду суждений и оценок никто не мог. 
Разговоры касались увлечений, раздумий и интересов обычного нормального человека. Их никто не отождествлял с инакомыслием или, боже упаси, с противостоянием режиму. Прямой критики властей избегали. Балансировали на грани дозволенного, вроде бы ее не переступая. Слова «коммунизм» или «Советский Союз», как правило, не произносились. Обходились казавшимися абстрактными заменителями: автократия, система, режим, диктатура, тирания, тоталитаризм.
Завершился вечер, вернее, ночь поэзией. С чувством, вызванивая музыку стихов, Чудов прочел неизвестно откуда добытых и запомнившихся «Пилигримов» Иосифа Бродского, «Квартиру» Глеба Горбовского и «Черное солнце» Вячеслава Назарова.
Сева был равнодушен к стихам, а смысл застольных толкований до него не всегда доходил, возможно, из-за слишком большой дозы принятого алкоголя. Но их значительность и неординарность передавались эмоционально. У него даже мурашки побежали по коже, когда прозвучало:

Над нами давно уже Черное солнце,
А мы еще живы, мы все-таки живы!

К боязливому почитанию непонятной науки добавлялось ощущение здоровой атмосферы вольнодумцев, на кухонные посиделки которых его занесло по воле Дрозда.

Непрерывное накопление знаний аспирантами и молодыми специалистами, распределившимися в НИИ, ведет к их стремительной интеллектуальной и профессиональной отчужденности от недавних приятелей-однокурсников, загремевших на производство. Севины друзья, с которыми совсем недавно было так весело и вольготно, с которыми было столько выпито, неожиданно превратились в обыкновенных зануд. После общения с ними оставалось сожаление о напрасно потраченном времени. Наибольшей же занудой оказалась его собственная жена. Ее приступы ревности, поначалу эпизодические, набегавшие как бы невзначай, принимали форму наваждения, почти мании. Она цеплялась к каждому слову мужа, выказывая агрессивное неприятие любого его суждения, иногда заранее, до того, как оно было произнесено. Ведущее начало и будоражитель ее эмоций – обоняние. Едва Сева переступал порог квартиры, она начинала принюхиваться. Как только он сбрасывал одежду, непременно тыкалась лицом в его рубашку и пиджак. Работая во вторую смену, звонила домой:
– Почему не подходишь? Не первый раз набираю номер.
Возвращаясь, подозрительно вздергивала носик к потолку:
– Пахнет странно, не женщиной ли? – И обязательно находила повод для придирки: – Кто помыл кастрюли? Занавеска задернута не так, сигналишь кому-то.
Ошибочные телефонные звонки, конечно же, адресовались Севе. Вершиной ее фантазии были воображаемые Севины любовницы, даже с фамилиями. По вечерам она провозглашала, что обнаружила следы помады на его члене, по утрам провожала окриком:
– Не забудь вернуться!
Сева вздрагивал и цепенел от сиренного гуда ее голоса, звучавшего более неприятно, чем вопль или визг.
Отработав в НИИ несколько месяцев и, возможно, под влиянием новой обстановки, Сева решил, что его домашняя жизнь невыносима.
– Паранойя! – поставила мама оправдательный для сына диагноз. – Для женщины приятный голос не менее важен, чем красота и изящество. Голосовая несовместимость супругов – причина многих разводов, хотя молодым это и невдомек. От одной мысли о сожительстве с Иерихонской трубой можно сойти с ума.
Пришлось Севе улепетывать к маме.
Сбежал он от беременной супруги. Телефонные скандалы, попытки Севы настоять на спасительном аборте приводили ее в ярость. Она накатала «телегу» в партбюро НИИ. Непродолжительное испытание семейной неволей закончились разводом с женой и комсомолом, а впоследствии и алиментами.
Вечером, после разбора персонального дела на комсомольском собрании, крайне перепуганный и успевший поддать, Сева забрел в лабораторию.
– Свободен? – вскинул на него сочувственный взгляд засидевшийся на работе Чудов.
– Как сопля в полете!
– Не печалься. По популярности у женщин ты на втором месте после молодого повара институтской столовой, – то ли посочувствовал, то ли пошутил завлаб.
– Утешение. Уступил, так подлинному магу борщей.
– После его баланды кусок хлеба кажется деликатесом.
– Что они лезут ко мне в душу, тьма собачья? Развожусь я, свожусь – не их дело. Чтоб они все… Секретарь пригрозил: «Такому не место в институте!» Проголосовали за исключение единогласно.
– Обойдется, Дрозд прикроет. Помнишь реакцию Бунина на расставание с женщиной? «Что ж! Камин затоплю, буду пить... Хорошо бы собаку купить».
– Бутылка у меня есть. Компанию не составите?
Чудов отрицательно замотал головой:
– Образуется. Если судьба и несправедлива к человеку, то ненадолго, всего на одну жизнь… Несправедливость к странам и нациям – это на века и тысячелетия, то есть навсегда, как к России.
– Несправедливость может витать и над поколениями одной семьи.
– Определенно. Не зря говорят: на роду написано.
Передряги с разводом и комсомолом сделали Севу своим в отделе.
Понемногу налаживалась и его профессиональная жизнь, прежде всего благодаря сердобольным женщинам. Они с явным удовольствием, часто по собственной инициативе помогали, правили его программу, объясняли непонятное. Приятие женского покровительства несколько обескураживало и озадачивало Чудова, было вне его разумения, неприемлемо и чуждо.
 


5. Лаборатория Чудова
Лаборатория вклинилась необычным формированием в систему геофизических и географических подразделений НИИ. Ее сотрудники создавали и внедряли научные методологии и математическое обеспечение ЭВМ. Сюда прибило с полдюжины сильных ученых, среди которых были и евреи. Для прикрытия такого конгломерата требовался начальник с партбилетом, и таковой Юрию Евгеньевичу пришлось обрести. Директор института, Дрозд, мало что смысливший в компьютерах, принял самое простое решение: положился на компетентность завлаба, смотря сквозь пальцы на кадровый либерализм и космополитизм, вряд ли сошедший с рук кому-то еще.
Океан приложений математической статистики к анализу наблюдений и моделированию природных процессов завораживал Чудова. Его профессиональная открытость и искренний интерес к климатическим проблемам создавали особую атмосферу доверия. Независимо от того, кому поручалось задание, его концептуальная часть обсуждалась сообща. Наиболее сложные и нестандартные аспекты дискутировались по мере их возникновения. Все были в курсе работ друг друга. Критические замечания поощрялись и воспринимались как норма, что вело к непрерывному обмену опытом и относительно быстрому наращиванию уровня компетенции. Обычно же новое знание собирается по каплям, новое направление формируется медленно.
Постановка проблемы и идея окончательного выбора метода решения обычно исходили от Чудова. При всем том он избегал официального руководства диссертациями подчиненных. Деликатно оберегал их независимость и уверенность в том, что работают они на себя, реализуют свои идеи. Публикации соло поощрялись. Естественно и ненавязчиво ему удавалось брать от своих сотрудников все самое лучшее, оптимально использовать их потенциал.
Завлаб также был готов перенять и продолжить выполнение любой темы, разработку любой компьютерной программы на любом этапе ее написания, отладки и внедрения.
Чудов всегда спешил. Не физически, в смысле суеты и беготни. Спешил, сам того не сознавая, в силу склада ума и темперамента, восприятия науки, безустанной устремленности к выдвижению и достижению ближних и дальних целей. Торопился покончить с очередным проектом и немедленно набрасывался на следующий, видевшийся более сложным, более интересным, более перспективным. Погружение в глубину и изящество научной теории, нахождение соответствующего численного метода и его программная реализация сливались в единый процесс с получением ранее неизвестных характеристик климатических флуктуаций параметров атмосферы и океана, с их накоплением и истолкованием, с подготовкой статьи, доклада и новой главы монографии. Его никто не подгонял, не давили установленные кем-то сроки. Ему было интересно, его вел зуд нетерпеливой любознательности: понять статистические закономерности временных и пространственных изменений климата, взглянуть на результаты своего труда в завершенном виде, пройти до конца по намеченному пути. Он любил подшучивать:
– Я удовлетворяю собственное любопытство за счет государства.
В нем постоянно действовало устройство усвоения и обобщения самых разнородных сведений. Устройство не знало перерывов или праздного состояния, не осуществляло объективного или оптимального отбора информации по принципу ее максимальной полезности и нужности. Как-то само собой получалось, что впереди всегда маячила последовательность дел, которую Чудову предстояло пропустить сквозь свой мозг, получив на выходе крупицы новых знаний.
Погоня за знаниями началась давно. Уже на первом курсе университета Чудов обнаружил, что за час самостоятельных занятий постигает значительно больше, чем за час лекционный. Он прекратил систематические посещения лекций, предпочитая уединенное чтение учебников и конспектов. А такое состояние естественно для ученого.
Вместе с созидательным настроем в подсознании Чудова затаился и молчаливый, но самоуверенный до заносчивости внутренний оценщик находившихся в процессе переработки материалов. Оценщик не знал сомнений и колебаний. Все, что в настоящий момент изучалось и воплощалось в методологии, программы и статьи, он естественно и безоговорочно зачислял в разряд самых значительных и важных направлений исследований. В этом заключалось главное побуждение и движущая сила занятий наукой. Иначе Чудов трудиться не мог; не мог заставить себя принимать участие в разработке темы, которой предстояло завершиться рутинными или чисто формальными результатами. Субъективный оценщик, по умолчанию, предполагал наличие глубокого смысла и непреходящей значимости итогов и статуса его исследований, даже если объективно этот смысл был не совсем таковым.
Чудов не только создавал научное матобеспечение, но и привлекал геофизиков к его использованию. Радовался чьим бы то ни было результатам, полученным с его помощью, как своим собственным, участвовал в их интерпретации. Щедро раздаривал идеи, вспыхивавшие в его мозгу во время бесед и обсуждений. Он не сомневался в том, что на смену одним интересным мыслям всегда приходят другие, более интересные и содержательные, а чем выше осведомленность его окружения, тем эти мысли полноценнее и глубже. Простота и непосредственность его лидерства определялись и раскованностью, и свободой мышления, и жаждой общения.
Жизнь лаборатории расцвечивалась и обогащалась семинарами. Они протекали в атмосфере университетского безразличия к условностям регламента и чинопочитания. Царящую здесь академическую свободу пожилые профессора-климатологи считали пренебрежением к элементарным правилам приличия.
Выискивая подходящие для презентации темы, Чудов сканировал проблематику отделов института и ведущих геофизических центров страны. С сообщениями приглашались уже «остепененные» ученые, разрабатывающие и применяющие современные физико-математические теории. Этим его семинары отличались от казенных сборищ других подразделений. Такие сборища, в большинстве своем предзащитные, наводили тоску церемониалами выступлений, обычно нацеленных на поддержку и благословление соискателей степеней. Различие между процессом генерации новых знаний и стандартной меркантильностью изготовления диссертаций воспринималось Чудовым как нечто само собой разумею-щееся.
Семинар, на котором Севе впервые довелось присутствовать, был посвящен анализу двухсотлетних рядов наблюдений начальных дат ледостава и ледохода Невы. Основываясь на применении теории, Чудов доказал бессмысленность предсказаний этих дат, как и предсказаний результатов бросания игрального кубика. Парочка почтенных старцев гневно трясла оттисками опубликованных статей. Старцы тыкали туда пальцами и утверждали, что успешно прогнозировали эти даты испокон веков.
– Вы так же, на глазок, вручную прогнозируете среднегодовые флуктуации температуры воздуха, осадков и других видов метеорологических наблюдений, – возражал Чудов. – Провозглашаете наличие в них регулярных циклов. Вы обнаружили сотни климатических циклов с периодами от двух-трех до тысяч и тысяч лет. Применение теории немедленно показывает: совокупность ваших циклов как раз и формирует непредсказуемый случайный процесс, так называемый белый шум. Если хотите, я организую обсуждение этой проблемы в Институте математики. Представим ваши и мои результаты. Согласны?
Пожилые ученые качали головами и разводили руками. 
Дрозд призывал к взаимопониманию и дальнейшим совместным исследованиям. 
В то время как завлаб что-то безапелляционно втолковывал солидным профессорам, Сева пребывал в состоянии то ли безнадежного отупения, то ли транса, задавленный острым чувством постороннего им всем. 
После семинара общительный Ицек Рувин как бы невзначай пояснил Севе:
– Как и везде, в науке люди подразделяются на берущих и дающих. Последним выпала доля создавать новое, публиковать, преподавать, консультировать. При всей несхожести Дрозда и Чудова у них есть общая черта, присущая подлинным ученым – способность к самостоя-тельному, независимому творчеству без участия или поддержки подчиненных. 

С утра сотрудники занимались своими научными темами. После трех часов институтские пользователи ЭВМ, столкнувшиеся с проблемами, устремлялись сюда за помо-щью и советом. Их обслуживали одного за другим, как в парикмахерской.
– Спасибо, – слышалось каждые пять – десять минут.
– Неделю бьюсь, – жаловался очередной клиент. – С ума спятил от этого программирования.
– Это не программирование, а, как и у большинства консультируемых, неточность алгоритма и физико-математический постановки задачи, – поправляла его женщина-математик. 
Подобная манера работы требовала не только высокого профессионализма, но и обостренной сосредоточенности, сродни сосредоточенности шахматиста во время сеанса одновременной игры со многими сильными соперниками. А сеансы эти продолжались день за днем, год за годом. Умение мгновенно схватывать существо методологических проблем в их мельчайших деталях, естественность полной самоотдачи и напряженного вникания в задания во всем их многообразии поражали Севу. Он не сомневался как в своей неспособности к подобной продолжительной концентрации внимания, так и в полном отсутствии необходимых знаний.
За каждым визитером стоял руководитель – известный ученый, начальник отдела или лаборатории, и консультации беспристрастно высвечивали его реальный научный уровень. Фактически подразделение Чудова функционировало как мозговой центр института, неофициальный соисполнитель большинства научно-исследовательских работ.
Спровадив последнего удовлетворенного посетителя, принимались за чаепитие и комментарии.
– Консультировать нормальных программистов – счастье, – облегченно вздыхал охрипший Ицек Рувин. – Приставучие надоеды допекают! Их всего два-три, но являются они ежедневно с нагромождением новых и новых несуразностей. Устаю от противоборства с их мышлением. Чувствую себя дойной коровой, которую высасывают акулы. Проще и быстрее самому сделать, чем таких наставлять.
– Традиционные подходы климатологов – чистый эмпиризм. Вслепую, методом тыка ищут зависимости между атмосферными процессами и другими природными явлениями. Между чем угодно и чем угодно. Названия этому не придумать. Больше всего достается одиннадцатилетнему циклу солнечных пятен. Ему посвящено множество работ. Их авторы провозглашают, что выудили его практически во всех видах метеорологических наблюдений. Простейшие статистические оценки немедленно опровергают эти находки, – выговаривал Чудов и, балансируя на грани вежливой сдержанности и грубоватого юмора, пытался поднять настроение очередной шуткой: – Не кажется ли вам, уважаемые радетели, что скорее нерегулярности менструального цикла, чем случайные флуктуации температуры воздуха, зависят от характера обращения Солнца вокруг своей оси?
– Отослать бы этих надоед на периферию за рогами и копытами, – предложил Ицек и неожиданно принялся рассказывать: – До разговора со мной снизошла одна из жриц климатологии. Во время директорства Дрозда претендовала на должность завлаба. После его смещения отхватила шиш с маком. Простить этого начальствующим полковникам не может. Поведала мне на ушко подробности свержения. Оно свершалось ударной группой мятежников под эгидой партбюро. Распустили слух о засилье евреев в институте, якобы насаждаемом директором. Называли имена двух-трех профессоров, упоминалась способная молодежь, указывали и на меня. Подобное обвинение в открытую не залепить. Навесили клеймо: развал науки! Докторам-славянам вроде Павлинова за поддержку сулили директорское или замдиректорское кресло. Всех надрала одна из кандидатш, член группы захвата. Она переспала с секретарем райкома. После, как бы невзначай, познакомила его со своим давнишним любовником, отставным полковником. И водворила полковника на трон. Нравится история? Заговор, мелкие козни, сексуальные склоки, подсиживания, как при средневековом королевском дворе.
– Вредоносное интриганство псевдонаучных клик! – возмутился Чудов. – А ничего у них не сложилось. Ни один из членов кодлы, рьяно участвовавших в травле Дрозда, не получил повышения.
– Пресловутая мнительность главарей – мятежнику, даже сподвижнику, веры нет.
– В институт валом валят бывшие военные и кэгэбэшники: начальник первого отдела, начальник отдела кадров, председатель месткома, секретарь ученого совета – всех не перечесть, – заметил Чудов. – A секретаря партбюро заменили до срока.
– Преклонение перед американской наукой и общение с иностранцами зашорили Дрозду глаза, – продолжил Ицек. – Он полетел из-за остатков порядочности старого интеллигента. Их давно пора бы изжить. Искал на пост своего заместителя сильного ученого и остался один на один с прохиндеями. А они жаждали только сливок – дележа высоких постов и зарубежных поездок.
– За влиятельностью и авторитетом директора райкому мерещилась скрытая самостоятельность и воля. И намека на независимость и достоинство там не терпят, – заметил Чудов.
– На месте Дрозда любой алкаш с братанами-собутыльниками власти бы не упустил. Роздал бы высокие должности членам партбюро и остался на посту. Дрозд зарвался, и его пришлепнули, хана! Прощения не будет, как не может добиться его ни один из плеяды опальных академиков.
– Даже редкие вакантные позиции зав отделами и лабораториями заполняются отставниками. Институт начинает смахивать на военную кафедру.
– Военка анекдотами славилась. Помнишь: в середине елка, а вокруг дубы, что это? 
– Новый год на военной кафедре.
– А как стрелять пушкой из-за угла?
– Нужно положить пушку набок.
– Зачет!
 


6. Погоня за знаниями
Задерживаясь вечерами на работе, Сева знакомился с представителями сторонних организаций, пользовавшихся институтскими ЭВМ и матобеспечением.
Профессору-гинекологу Чудов помогал формулировать медицинские проблемы в рамках вероятностных методов. Гинеколог собрал статистический материал о частоте, силе и продолжительности родовых схваток у женщин с анормальными беременностями. Оба профессора были полны нескрываемой взаимной симпатии. Сева с любопытством прислушивался к их беседе.
– Меня в науку прибило нечаянно, – откровенничал гинеколог. – После Военно-медицинской академии попал врачом на флагманский корабль. Первый приказ: разобраться с несколькими кляузными письмами офицерских жен. Мужья после многомесячного плавания заражали их венерическими болезнями, хотя за время похода никто не сходил на берег. У офицеров анализы чистые. Однако обнаружил, что каждый из них в прошлом переболел гонореей или грибком. И лечили их одинаково – одним-единственным уколом антибиотика, очень большой дозой. Порасспросил и жен. Пока мужья плавали, у них случались небольшие расстройства, и они вылечивались у гинеколога. Вышли в море. Стал я этих офицеров пользовать по старинке – курсом спринцевания ляписом, потом еще и еще. Жалобы прекратились. Написал рапорт: лечение венерических инфекций одним уколом антибиотика не всегда эффективно. Иногда заболевание переходит в скрытую форму, и пациент остается источником заражения. Рапорт опубликовали. Мне приказали защищать диссертацию. Потом переквалифицировался в гинеколога, что помогло смотаться на гражданку.
– Выходит, неадекватное лечение приводит к распространению заразы пациентами, которые об этом и не подозревают? – спросил Чудов.
– Да. Особенно достается женщинам. После венерических болезней или даже после родов часто остаются хронические воспаления, избавиться от которых очень сложно.
– Каковы масштабы этого явления?
– В рамках всей страны? Колоссальны.

Директорский аспирант, облаченный в ярко-красный лыжный костюм, нерешительно заглянул в комнату и обратился к Чудову:
– Нельзя ли с вами поговорить?
– К вашим услугам.
– Я доказал теорему Ферма.
– Пошлите доказательство в математический журнал, – широко улыбнулся Чудов.
– Его украдут.
– Не может такого быть.
– Я уже представлял статью с коротким, на полстранички, выводом формулы вычисления расстояния от точки до плоскости. Она опубликована под чужим именем.
– Вывод этой формулы длиной в одну строчку содержится в любом учебнике высшей математики, – весело просветил его Чудов.
– Взгляните, пожалуйста, на мое доказательство теоремы Ферма, – воспрянул нимало не смутившийся аспирант.
– В Институте математики есть специалисты, помогающие таким, как вы.
– Я предлагал им рассказать о моем открытии. Без предварительной рецензии работы на семинар не выпускают. 
– Так отдайте на рецензирование.
– Украдут.
– Может, и я украду?
– Вам я сразу поверил… У меня есть список профессоров Института математики. Не скажете ли, кто из них самый честный, кому можно верить?
– Все самые честные. Договаривайтесь с любым. До свидания.
– Собственный ферматик объявился! – воскликнул Чудов после ухода разочарованного аспиранта.
– Почему ферматик? – удивился Сева.
– В честь французского математика семнадцатого века Пьера Ферма. Он сформулировал теорему, но не оставил ее доказательства. Над ним безуспешно бьются многие поколения ученых. Объявляют об успехе, конечно ошибочном, безграмотные и натрыжные старатели. Их и прозвали ферматиками.
– Знаете, – вспомнил Сева своего недавнего знакомого, – у директора есть еще один аспирант. Он свихнулся на теории относительности, пытается обосновать ее ложность.
– Аналогию ферматику можно найти в любой науке. В медицине это знахарь или шаман, исцеляющий любые болезни. В литературе – графоман, в химии – алхимик, в астрономии – астролог, в физике – ниспровергатель теории относительности Эйнштейна, в политике – одержимый властью параноик. Лавры гения-первооткрывателя или жажда власти сводят с ума невежд, душевнобольных и преступников. О них можно писать уморительные комедии или учебники психиатрии. Недавно, алчущий славы журналист одной из центральных газет взбесил метеорологическую службу. Он провозгласил агрессивного психа, живущего на Алтае, магом-предсказателем погоды и, в частности, вторжений ураганов на Кубу. Пришлось ученым много месяцев отбиваться от властей, требующих разъяснений и официального признания психа и его феноменальных достижений. Математики легко и спокойно отражают наскоки ферматиков. Физики просто не обращают внимания на противников Эйнштейна. А очковтиратели-прогнозисты климата благополучно внедрились в нашу науку.
– У аспиранта – ниспровергателя теории относительности другие мотивы. Он приверженец антисемитской концепции неспособности евреев к творчеству. А Эйнштейн с его теорией не вмещается в ее рамки.   
– Деспотия существует и как социальная система, и как система мышления отдельной личности, – сказал Чудов. – Первая переписывает историю с целью самовозвеличения. Ее ведут невежество и страх разоблачения. Вторая отвергает исторические или научные факты, такие как Холокост или теория Эйнштейна, не только руководствуясь идентичными резонами, но и с целью угождения первой.   

В лаборатории царил постоянный профессиональный голод. Основным источником его утоления служили новые публикации методов прикладной статистики.
– Интервал запаздывания практического использования теоретических открытий математики, – утверждал Чудов, – составляет десятки лет и постоянно увеличивается. Построение численного метода, реализующего теорию, как правило, требует независимых исследований не менее сложных, чем те, что привели к оригинальному открытию. После этого расписывают алгоритм, находят оптимальные пути его реализации и приступают к программированию. Вообще, создание новой математической теории аналогично идее выгодного инвестирования капитала. Разработка соответствующего алгоритма и его применение аналогичны процессам получения реальных прибылей и начисления чистых барышей.
Подумав немного, Чудов продолжил, корректируя свое заявление:
– Бывают и редкие исключения из этого правила. Альберт Эйнштейн предложил эмпирическую схему, которая много лет спустя, после создания теории стационарных случайных процессов, стала одной из ее численных методологий.
Коллеги Севы глотали научные статьи, выискивали в монографиях необходимые для выполнения тематик методы и численные схемы, обсуждали их сравнительную мощность, записывали алгоритмы на фортране, получали результаты, готовили публикации. Пожирали и производили информацию непрерывно, день за днем.
– Жажда познания – движитель науки, – провозглашал Чудов. – А наука – это часть культуры, ее прогресс невозможно остановить.
Регулярно обсуждались проблемы, о которых Сева представления не имел.
– Юрий Евгеньевич, – заводил разговор Ицек, – продолжительность ледниковых эпох, согласно астрономической теории климата Миланковича, составляет десятки тысяч лет. Но, возможно, на одних временных отрезках потепления или похолодания реализуются быстрее, на других – медленнее?
– Изменением скорости наступления и отступления ледниковых эпох интересно заняться. Вариации параметров орбиты Земли сопровождаются изменениями климата, но периодичность таких изменений сомнительна. Всякая модель упрощает и упорядочивает, объединяет и изолирует, а иногда и искажает.
– Что такое теория Миланковича? – спросил Сева. – Нас этому не учили.
Чудов подошел к доске и, по памяти воссоздавая необходимые физические предпосылки, математические формулы и азы астрономии, с увлечением целый час рассказывал о теории, развитой блестящим сербским ученым Милутином Миланковичем.
Теория объясняет долговременные флуктуации климата вариациями параметров вращения Земли. Эти вариации вызываются влиянием притяжения Луны и других планет. Как следствие ось вращения Земли медленно движется по круговому конусу (прецессия), а угол наклона этой оси к плоскости земной орбиты колеблется в небольших пределах (нутация). Изменения прецессии и нутации приводят к изменению количества солнечного тепла, получаемого любой точкой Земли, а следовательно, и климата. Эта точка как бы ползет по поверхности воображаемой планеты, идентичной Земле, но с неизменными параметрами вращения, переходя от одной климатической зоны к другой.
Сева слушал, затаившись, воспринимая лекцию как процесс творения, очевидцем которого ему довелось оказаться.
 
Наряду с профессиональным, властвовал здесь и повседневный литературный голод. Проглатывали редкие журнальные новинки, о которых довелось услышать похвальное слово. Не пропускали смелого рассказа, повести или подборки стихов, случайно проскользнувших сквозь цензорские тралы. Через друзей, родных и знакомых доставали там- и сямиздатскую литературу.
Перепечатанный на машинке с обеих сторон листа без интервалов и полей текст «Крутого маршрута» Е. Гинзбург или пухлый томик карманного формата «Доктора Живаго» Б. Пастернака одалживали на пару ночей и прочитывали всей семьей. Если об этом даре узнавали родственники или друзья, то напрашивались в гости, а могли и просто нагрянуть без всякого предупреждения с где-то добытым самиздатским шедевром. От официально непризнанной талантливой книги, будь она сфотографирована, напечатана на кальке или нормально издана, получали почти плотское удовольствие.
Чудов любил бывать в университетской библиотеке, где иногда выискивал, по одному ему известным признакам, редкостные, даже уникальные публикации.
Сева, конечно же, похвастал старыми изданиями, сохранившимися в домашней библиотеке его семьи. Вскоре его Библия, Бердяев, Гумилев, Саша Черный и пара десятков других книг пошли по рукам.
Естественная тяга к истине и новизне сближала молодых сотрудников. Ненасытный разум искал, набрасывался и пожирал новое, требовал еще и еще. Конца этому процессу не предвиделось. Хотелось каждодневного, необычного, интересного, сногсшибательного, изумительного наслаждения запрещенной поэзией и прозой, как запретным плодом. Существовала уверенность в том, что в тайниках кэгэбэшных архивов хранятся рукописи романов, стихов и повестей, конфискованные у нескольких поколений непризнанных или уничтоженных русских писателей. Эти архивы представлялись подобными легендарному Святому Граалю – чаше, в которой собраны шедевры российских гениев. Рано или поздно чашу извлекут, книги издадут и приобщение к их правде и мудрости утолит, наконец, хронический интеллектуальный голод.
То же происходило и с музыкой. Обменивались магнитофонными лентами с песнями российских авторов и западных звезд, записываемыми ночами с коротковолновых приемников.
– Развлекаемся, так подавай нам одного за другим великих бардов мира, и все мало и мало! – полусерьезно сетовал Ицек.
Глушение русскоязычного вещания зарубежных радиостанций обедняло, но не пресекало полностью потока неофициальных сообщений о мировых и российских событиях. Большинство сотрудников лаборатории владело английским. Курсы иностранных языков функционировали постоянно, и Дрозд велел Севе их посещать. Зарубежной радио информацией обменивались открыто, пренебрегая опасностью распространения потусторонних взглядов. Оби-лие анекдотов, свидетельство естественного здоровья, помогало держаться на плаву даже во время наиболее мрачных и давящих реалий. 
– Что случится, если крокодил Брежнева сожрет?
Уныло тонущий в стремнине непостижимых наук Сева недоуменно вскидывал глаза. Его просвещали:
– Крокодил будет неделю дристать орденами!
Сева искренне хохотал, приходил в себя. Безрадостные мысли исчезали легко и надолго. А рядом Чудов комментировал всерьез:
– Кто обвешивает себя медалями, а кто учеными степенями и званиями, часто пригодными лишь для прикрытия научной наготы. 


 


7. Не может тьма править вечно
Леха позвонил на другой день:
– Я Настин должник. Она просто прелесть. Можно заскочить, подарить ей куклу?
– Стремление к добру свято. Приезжайте, если коммуналки не испугаетесь, – ответила Зинуля и принялась спешно рыться в своих более чем скромных студенческих одежках, выискивая подходящее платье.
– Мам, посиди у соседки, – попросила она. – К Насте гость должен пожаловать. Очаровала она его.
– Вы****ки всегда красивые, – проворчала мама и пошаркала к подруге, Анне Алексеевне, жившей в маленькой комнатушке в конце коридора, у туалета.
Леха появился с огромной коричневой обезьяной и коробкой шоколада. Девочка по-настоящему испугалась, приняв обезьяну за живого зверя. Застыла в испуге, утратив  обычную говорливость. Ничего подобного она не видала и не сразу сообразила, что обезьяна не всамделишная и принадлежит ей. 
Поражен был и Леха. Вместо растерзанной сероликой женщины с узлом и ребенком перед ним предстала прелестная длинноногая девушка с огромными зелеными глазами, копной золотисто-каштановых волос, грациозной фигурой. При каждом движении по ее гибкому телу пробегала неспешная, едва уловимая полуволна, вызывавшая тревожную ответную зыбь и замирание Лехиного нутра.
Настя потихоньку опомнилась, прижала к себе обезьяну и принялась задавать свои нескончаемые вопросы:
– Это макака?
– Пусть будет макакой.
– Рожа красная макаки и на попе диатез! – выдала она.
– Это ее в садике всяким словам учат.
– У нас лифт новый.
– На нем и поднялся.
– А что, лифтеры сами застревают в лифте и сами выстревают?
– В новых лифтах не застревают. Не бойся… Ваша колхозная схватка не выходит у меня из головы, – повернулся он к Зинуле. – Давайте поужинаем вместе.
– Спасибо. Не знаю, чем вас отблагодарить.
– Согласием. Какой ресторан осчастливим?
– Я не специалистка по ресторанам.
– Тогда «Метрополь». В семь заеду за вами.
Они следовали за метрдотелем между столиками просторного ресторанного зала. Посетители на миг теряли интерес к еде, напиткам, разговорам и провожали их восхи-щенными взглядами. Обаяние молодости и красоты каждого, излучая свой собственный свет, сливалось в целостный образ, воспринимаемый как единое бесподобное творение.
– Необычно славно себя чувствую, – произнес Леха в недоумении; ему еще не доводилось испытывать подобной гармонии с партнершей. – Сказочные метаморфозы происходят на прощание, или добрый Бог эксперименты надо мной проводит.
– Одолжите вашего Бога хотя бы на недельку.
Это был исповедальный вечер, первый вечер двух молодых людей.
Леха рассказал, что эмигрирует в Израиль. Его жена с двумя детьми уехала в Одессу прощаться с родителями и обширной мишпохой.
– Давно отгремела война, а родных теряем по-прежнему. Живые люди в мирное время расстаются навсегда. Не навестить ни нам их, ни им нас. Тесть причастен к каким-то секретам. Теща без ума от внуков и близка к помешательству. Ребятишек мы каждое лето сплавляли к ним на юг. Одно утешение – все живы, но никогда не увидимся. Такова наша доля.
Зинуля поведала свою историю. Сразу после поступления в вуз сошлась со старшекурсником. Он был в процессе развода с первой женой и не разрешил ей сделать аборт. Пообещал расписаться, как только станет свободным. Распределился в Казахстан, на бывшие целинные земли, и пропал. Не написал ни строчки. Брала академический отпуск. Надеялась на самостоятельность после получения диплома. Да вышло – хуже некуда. Нужно срочно работу найти, любую работу.
Леха выпил и в какой-то момент почувствовал себя погруженным в тепловое поле ее стройного тела, излучающего здоровье. Невидимая целительная аура, присущая экстрасенсам и некоторым повитухам, окутывала ее. Даже недолгое пребывание рядом изгнало хандру и печаль. Впервые за много дней Леха забыл об унынии и предпрощальном удручающем настрое.
– Почему уезжаете? 
– Много причин. Ради детей. Чтоб не давило их ощущение неволи. Чтоб не знали жизни, где вранье на вранье и враньем погоняет. Чтоб не слышали этого бреда – якобы рабская Россия имеет шанс на процветание. Не участвовали во всенародном соревновании, кто кого переворует – государство нас или мы государство? Эмигрируем, конечно, не за куском хлеба – за глотком свободы.
– И я, когда одолевает чувство подавленности или ожесточения, уехала бы куда угодно. Только б ничего этого не видеть.
– Выпьем за великий околпаченный народ! – предложил тост Леха. – Он всё знает, всё понимает. А палец о палец не ударит, чтобы хоть что-то изменить в своем мире страха и кабалы.
– Социальное неравенство – основа прогресса. Не помню только, кто такое ляпнул.
– Какое там неравенство! Здесь нет богатых и бедных – все бедны. Нет рабов и господ – все рабы. Нет правых и виновных – все правы. Агрессивный настрой каждого из нас против среды и среды против каждого из нас.
– Для отъезда созрели. Здесь вам оставаться опасно.
– Тошнит от юродствующих идолов в стране, где все молодые семьи прозябают без жилья. Где вся продаваемая картошка – гнилье. Где вся политическая и экономическая информация – ложь.
– Можно изойтись в критиканстве, восхищаться своими аргументами, красноречием и логикой. Кто это примет в свой адрес?
– Вы правы. Слова не действуют, ими никого не переубедить. Языковые упражнения если и дойдут, то до тех, кто и сам не прочь все это сказать. Сила останется силой, тьма – тьмой! 
– Гнетет всеобщий аскетизм, прозябание в тесных жилищах, смахивающих на логова животных.
– Нужно быть невероятно толстокожим, чтобы спокойно выслушивать ругань контролера, прущего сквозь автобусную давку. Или быть покорным и терпеливым в очередях, снисходительным и незлобивым по отношению к главарям-маразматикам.
– А как бы вы обустроили жизнь?
– Основал бы индустрию производства драгоценностей. Нанял бы одаренных ювелиров, художников, искусствоведов.
– Искусствоведы-то зачем?
– Например, для составления альбомов с фотографиями шедевров ювелирных изделий и знаменитых картин с персонажами, увешанными золотыми и бриллиантовыми украшениями – сережками, кольцами, браслетами, брошами, диадемами. Просматривает Зинуля альбомы, выбирает колье и перстень с шеи и пальца какой-нибудь королевы с портрета. Через несколько дней получает в свое владение идентичные вещички.
– Фантазер!
– Совсем нет. Таланты, способные создавать поделки почище яиц Фаберже, не перевелись. Открыл бы ювелирные торговые центры в крупнейших городах мира с оборотом в миллиарды долларов. Добрую половину ленинградцев бы прокормил.
– С ума сойти!
– По праву рождения человека следует обеспечить питанием, одеждой и жильем в скромных, но достаточных размерах. Блага сверх этого минимума должны достигаться трудом.
Леха отвез Зинулю домой и поцеловал на прощание руку. Ни он, ни она не осмелились переступить черту серьезности, боялись спугнуть задушевность разговора даже намеком на возможность чего-то большего. Необычная искренность, независимость суждений, физическое здоровье и красота партнера пленили каждого из них, вызвав прилив безграничной нежности. Хотелось осчастливить весь мир, одарить всех теплом и дружбой. С таким настроением и расстались.
Часов в восемь утра зазвенел телефон. Зинуля не сомневалась, кто тревожит ее в такую рань.
– Всю ночь думал, – раздался голос Лехи. – Будущего у нас нет, а провести вместе пару оставшихся дней мы можем.
После исчезновения отца Насти Зинуле ничего не оставалось, как принять реальности жизни одинокой красивой женщины. Она верила в свой природный дар, в неограниченные возможности его развития. Не пассивное и безучастное приятие мужского естества, а напряженный и искусный труд, активность сексуально-физическая и ментальная вели ее в постели. В процессе акта она перенимала инициативу, то импровизировала, то уверенно направляла действо по отработанному сценарию. Сценарий включал танец живота, бедер и, главное, вибрацию внутренних мышц, всего влагалища, каждой его части. Спортсменка-теннисистка, она работала как на соревнованиях, без устали, с полной отдачей.
Ее обуяло неистовство, и первый раз она довела себя и Леху до исступления и экстаза почти мгновенно. Зато потом слияние длилось бесконечно. Неутомимо и расчетливо поддерживала Зинуля пламя страсти на предельно высоком уровне.
Ее постельное искусство ошеломляло, не оставляло сомнения не только в определенном опыте, но и в незаурядном мастерстве. Леха ошалел от обрушившегося на него блаженства духовного и телесного соития. Такой шанс перепадает раз в жизни: женщина экстра-класса, женщина-мечта, в этом задрипанном мире не встречающаяся.
Обессиленные, в изнеможении, лежали они в огромной кровати великолепно обставленной спальни, вяло продолжая вчерашнюю задушевную беседу:
– Королевское ложе свое продали или оставляете кому?
– Продал наши хоромы со всем содержимым профессору- венерологу Помойкину. Тут две трехкомнатные квартиры объединены в одну шестикомнатную. Когда строили кооператив, я пробил изменение проекта по всему стояку.
– Надо же! Огромные деньги и огромный блат нужны для этого.
– Найди и реализуй свое призвание. Выбей из него максимум. Обретешь и деньги, и блат.
– Хоть головой о стену бейся. Бедность – это проклятие.
– Кто ее насаждает? Система. С ней и дело нужно вести.
– Система высоко, до нее не достать.
– Не скажи! Гонят на демонстрацию, ссылают в колхоз, принуждают голосовать – ее мерзкий лик повсюду с нами. Она давит нас день за денем. Имеем право на месть. Нельзя надуть личность, нельзя обокрасть человека. Систему можно и нужно обманывать, грабить, проделывать с ней все, что она вытворяет с нами. Обман человека и системы – разные поступки.
– Абстракция.
– Мы живем с этим режимом бок о бок, как с опасным зверем, знаем его повадки, хитрость и лютость. Подчиняемся его правилам.
– Зарплата держит на поводке. У одних он подлиннее, у других – под ошейник.
– Не в поводке закавыка. Смирились с дьявольщиной и уродством: покупателей больше, чем товаров, грибников больше, чем грибов.
– Что остается? Реальность – это постоянное унижение безденежьем. Отвращение к убогим приставалам. Необходимость избегать маклаков, копеечных крохоборов. Один разбавленным пивом торгует. Другой в бане по блату парит, ночью сдает ее под бордель! На институтском выпускном вечере перепились, и однокурсница шепнула мне, как повезло ей с мужиком – взял инкассаторскую машину.
– Молодец! – Инкассаторская машина произвела впечатление. – Где ты была пару месяцев назад? Я этот многоликий деревянно-инвалютный рубль – чеки, сертификаты, боны – реализовывал в товары, переправлял за границу. Попробую тебе помочь с мелочишкой, которую держу на карманные расходы. Как говорится, остатки прежней роскоши… Последнее доброе дело за мной.
– Спасибо, не надо. Я и так благодарна и за дочку, и за себя. Ей же никто, кроме меня и бабушки, никогда ничего не дарил. Это не макака – маленькое счастье. Она с ней разговаривала, спала, так из рук и не выпустила. Большей награды быть не может.
– Посмотрим, может или не может. Коммуналка твоя – тупик, выхода из нее нет. Мужика в гости не пригласить. По чужим углам обжимаешься. Кооператив тебе нужен.
– Смеешься? Моей стипендии и маминой пенсии на еду не хватает. Экономим на всем.
– Экономия – удел убогих. Нужно быть нацеленным на максимальный заработок, об экономии забыть… Отдыхай пока. Я позвоню кое-кому.
Ужинали они в ресторане вместе с Иваном и Томкой. Во время застолья выяснилось, что парни – друзья-одноклассники. Иван окончил военно-морское училище. Недавно в чине капитана сумел демобилизоваться, вопреки воле жены и к полному ее расстройству. Томка обожала мундир морского офицера. Леха оставлял Ивану прибыльное ювелирное хозяйство вместе с клиентами и помощниками. Упускать такой шанс было глупо.
Пока мужчины выясняли пути выхода на какой-нибудь строящийся кооператив, женщины отправились в туалет.
– Повезло тебе, – сказала Томка. – Леха решил помочь – сделает, кровь из носу!
– Зачем он уезжает от сказочной жизни? Лучше не бывает.
– Есть причины, помалкивает. Он вроде то ли вагон, то ли два с барахлом, мехами, мебелью, книгами, автомобилем и разными манатками переправил через границу.
– Как такое возможно?
– Деньги – универсальная смазка. Все покупается и продается. Вопрос только в цене.
Следующим утром Леха снова за ней заехал. Они прикатили на Гражданку и остановились у только что выстроенного высотного дома. На первом этаже в маленькой, пропахшей пылью и краской квартирке их поджидал председатель кооператива.
Калейдоскопически быстрое развитие событий Зинуля воспринимала как что-то нереальное, фантастическое. Она безропотно следовала указаниям мужчин, заполняла бумаги. Леха и председатель шушукались на кухне. Наконец они договорились.
– Зинуля, даем ему два первоначальных взноса за двухкомнатный кооператив в этом доме. Один за квартиру, другой на непредвиденные расходы. Он внес тебя в список членов, составленный четыре года назад. Не забудь. Привезешь ему паспорт и справку из ЖЭКа о размере вашей комнаты. В ней остается твоя мама. Переехать с дочкой можешь хоть сегодня… Никаких проблем быть не должно! – обратился Леха к председателю. – Ей будет плохо – тебе будет в тысячу раз хуже! Ей будет хорошо – мы с тобой не знакомы.
Председатель вручил ключи бессловесной Зинуле, вряд ли до конца верившей в случившееся. Но взглянуть на свою квартиру ее так и подмывало.
Леху ждали дела, и они тут же распрощались, словно ничего особенного не произошло.
В полночь накануне отлета раздался звонок. В халате и тапочках Зинуля спустилась вниз. Леха вмял ее в себя сильными руками, сдавил и долго целовал груди, шею, губы.
– Не верю, что разлучаемся насовсем! Не верю! Это против всех законов природы. Не может тьма править вечно.
– Она уже правит вечно! – горячо шептала Зинуля, увлекая его в машину.
На заднем сиденье они любили друг друга торопливо, отчаянно, безнадежно, в последний раз.

 


8. Советско-американский симпозиум
Симпозиум высветил международный статус Дрозда. Абсолютная опала его миновала. От общения с иностранными визитерами он отлучен не был.
Наезжали американцы не часто, но встречи с ними проходили увлекательно. Последние годы они привозили фильмы НАСА о полетах кораблей «Аполлон» и высадке астронавтов на Луну. Встречали гостей как всемогущих богов, облагодетельствовавших своим посещением простых смертных: толчея и суета в коридорах, начальники, переводчицы, обслуга нарядно одеты и взволнованы.
Пленарное заседание и основные доклады проходили в переполненном актовом зале. Два центральных сообщения, профессоров Дрозда и Смагина из Американской геофизической лаборатории, собрали несколько сот человек. Всем не хватило мест. Молодежь теснилась в проходах, подпирала стены.
Дрозд говорил о совершенствовании атласа температур атмосферы, об оценках поглощаемого солнечного тепла, о необходимости изучения изменений климата. «Как палеонтологи по остаткам окаменелости зуба восстанавливают вид вымершего животного, так и нам по крохам метеорологических наблюдений предстоит воссоздать климат прошлого», – возвестил докладчик, и принялся рассказывать о природных катаклизмах глобального масштаба, о влиянии климата на вымирание динозавров и эволюцию человека. Он напомнил о недавнем глобальном похолодании, слегка пофантазировав о вероятии неограниченного роста полярных шапок и по-крытии поверхности земного шара слоем льда. Пригрозил возможным исчезновением животного и растительного мира из-за вымерзания атмосферной влаги. Согласно его предварительным расчетам, глобальное оледенение – это устойчивое и необратимое состояние планеты. Однако современная цивилизация может ему противостоять. Для этого следует растопить арктические льды, покрыв их слоем сажи, рассеиваемой с самолетов. Темная поверхность значительно увеличит абсорбцию солнечного тепла, что приведет к таянию льдов.
– Научное сообщество, – отметил он также, –  впервые в истории получило возможность проведения исследований с помощью модели общей циркуляции атмосферы. Она создана присутствующим здесь выдающимся геофизиком, основоположником современной климатологии профессором Смагиным. Однако, – трезво закончил Дрозд, – нам следует учитывать не только циркуляционные процессы, но также антропогенные воздействия, тектонику и тысячи других случайных и детерминистических факторов изменчивости криосферы. В такой постановке задача моделирования и предсказания климата Земли вряд ли разрешима.
Аудитория дружно хлопала, включая монументально восседавших в президиуме новых руководителей института, никому в геофизике не известных. 
Как показалось Севе, обзорный доклад Дрозд прочел блестяще.
Массивный, подвижный, с пышными усищами и поблескивающим высоким лбом профессор Смагин сообщил об успехах моделирования климата планеты. Это направление базировалось на классических законах физики и гидродинамики. Вбирало оно в себя и достижения многих прикладных дисциплин. Использование мощнейших компьютеров обеспечило практическую возможность исследований. Полученные результаты были весьма далеки от реальности, однако Смагин полагал, что его работа знаменуют важный этап и методологических, и геофизических достижений. Она дает в руки ученым универсальный аппарат для проверки климатических тео-рий и гипотез, связанных с тепловым балансом атмосферы, прослеживанием глобальных гидрометеорологических изменений и их последствий. Такие модели позволят оценивать влияние на окружающую среду вариаций химического состава воздуха. Углекислый газ виделся Смагину главным фактором регулирования прозрачности атмосферы, ее проницаемости лучами солнца и их от-ражениями от земной поверхности. Американский профессор с энтузиазмом провозгласил, что перспективы использования физических моделей в задачах изучения эволюции климата и экологии безграничны.
Его проводили овациями. Смагина переполняла энергия. Щетки его усов торчали победоносно, лицо лоснилось от пота и удовольствия. Восторженный прием ему импонировал.
Сева строчил непрерывно и успел многое записать, что послужило полезным подспорьем его занятий и буквально открыло ему глаза на последние достижения мировой климатологической науки.
– Иностранцам здесь нравится, – заметил он в перерыве, сидя за обеденным столом с сотрудниками отдела.
– Особенно внимание русских женщин, – пошутила молоденькая переводчица Леночка, лихо интерпретировавшая доклад Смагина.
– И дифирамбы российских корифеев науки, – добавил Ицек.
– Причина особой симпатии американцев к НИИ Климата проста, – пояснил Чудов. – Они наезжают к нам чаще, чем в более престижные институты Академии наук. Для настройки моделей им необходимы собранные нами уникальные исторические архивы метеорологических наблюдений. Архивы тщательно выверены поколениями российских климатологов. Американцы жаждут их заполучить, а мы не даем.
– Почему?
– Это миллионы табуляторных перфокарт, тысячи и тысячи опубликованных и рукописных таблиц, отчеты и журналы сотен метеорологических станций. Есть редкостные документы, дневники и записи экспедиций и путешествий времен Екатерины. А измерения некоторых радиационных характеристик атмосферы, толщины и путей миграции арктических льдов и ряд других видов наблюдений засекречены. В наш век информация – это деньги. Ее разбазаривать не разрешают. Тем более что старение многократно увеличивает ее ценность, как и старение шедевров живописи. Эти архивы составят базу данных автоматизированной системы, которую нам предстоит создать.
– Займемся ли мы физическими моделями климата?
– Более десятилетия ждем у моря погоды – мощных компьютеров. Послеживаем издалека, как американская наука рвется в будущее без нашего участия.
Лаборатория Чудова пришла на его выступление в полном составе. 
Высокий, гибкий, с густой темной шевелюрой Чудов подошел к трибуне, посмотрел в зал и слегка кивнул. Взгляд его, сосредоточенный, даже тяжеловатый, пробежал по лицам сидевших в первых рядах иностранных гостей и членов ученого совета. Чудов как будто приглашал выслушать его доклад каждого из них персонально.
 Говорил он без конспекта и каких-либо записей, ровным спокойным голосом, изредка обращаясь к помощнику у проекционного аппарата:
– Следующий слайд, пожалуйста.
Он перечислил основные задачи автоматизации использования архивов гидрометеорологических наблюдений, хранящихся в НИИ Климата. Подробно описал организацию их структуры в виде базы данных пакета компьютерных программ, реализующих методы теории случайных функций. Статистическое моделирование климатических процессов с помощью такой системы представлялось предельно простым. Любая теоретически обоснованная идея по извлечению информации из накопленных данных реализовывалась почти мгновенно.
В абсолютной тишине, воцарившейся в зале, слегка звенящий голос Чудова как будто вел за собой завороженную аудиторию в сотворчестве. Сева обнаружил, старательно конспектируя выступление, что даже ему понятны основные функции комплекса и принципы его воплощения. И еще он почувствовал неведомое ему языковое и интеллектуальное богатство повествования.
С вопросами к Чудову приставал костлявый горластый доктор географии Павлинов:
  – Вы не упомянули о традиционных методах климатологии, успешно применяемых поколениями ученых нашего института. Это ваша принципиальная, так сказать, позиция, вы их не признаете и отвергаете?
– Совсем нет. Такие методы, если они не чисто эмпирические, войдут составной частью в нашу систему.
– За рубежом идут по такому же пути?
Ответил американец, сотрудник НАСА:
– В США разрабатываются более простые системы статистического анализа. Они нацелены на использование в любых дисциплинах. Математики обычно не работают в наших ведущих геофизических центрах. У них есть возможность претендовать на значительно более высоко оплачиваемые позиции. Но мы, в НАСА, были бы счастливы заполучить ваши архивы и системы программ.
– Вместе с их создателем, – приветливо изрек Смагин.
– Чудов в мире один такой? – вроде бы пошутил Павлинов.
Доброжелательная обстановка и отменно прочитанная лекция наполнили Чудова уверенностью и даже торжественным настроем. Но на традиционный парадный банкет его, единственного из докладчиков, не пригласили. Это случилось впервые за годы участия в международных совещаниях.
Самое поразительное для Севы происходило в перерывы. Раздробившись на группки, ученые что-то оживленно обсуждали, смеялись, обменивались новейшими публикациями. Американцы раздаривали сувенирные медали университетов, значки с изображением их первой космической станции. Сева перемещался от одного кружка к другому, прислушивался к английской речи, не понимая ни единого слова. Беседующие, и заморские гости, и наши, казались привилегированной кастой, членами клуба избранных. Они наглухо отгородились языковым и профессиональным барьерами от непосвященных. Сомнение и неуверенность боролись в нем со страстным желанием прорваться в этот клуб, достичь их знаний и интеллекта. Сева решил, что расшибется в лепешку, а станет им равным, одолеет и науку, и английский язык.
Отшумела праздничная неделя лекций и дискуссий. В субботу американцы отбыли восвояси. Вечером Сева, заскочив в отдел за каким-то учебником, застал Дрозда в кабинете. Профессор выглядел усталым, мрачным, погруженным то ли в полусон, то ли в неприятные раздумья.
– Вызвать такси? – обратился к нему Сева. – Отвезти вас домой?
– Пожалуй.
– Видел, что творится? – удрученно спросил Дрозд, когда они поднялись в квартиру.
– Что?
– Как эти ханурики-полковники стелятся перед американцами! Слюни от умиления! Научная программа побоку. Главное – развлечь, ублажить. Рестораны, бары, эскорт бабья. Прихлебатели. Никакого отношения к геофизике не имеют, а вписали свои фамилии во все международные комиссии и рабочие группы, запланировали для себя несколько загранкомандировок.
– Вас не включили?
– И не подумали. Ни один американец не пикнул, не назвал моего имени. С полковниками прощались, чуть ли не с лобызаниями. Приезжают-то они в наш институт зачем? За моими фундаментальными идеями. Вернутся в Штаты и первое, за что примутся – писание proposals. Так называются научные проекты, отправляемые в финансовые организации для получения грантов. Все, что услышали от меня, да, пожалуй, и от Чудова, представят как собственные идеи. Давайте деньги, стратегические исследования! Русские нас обогнали: используют сверхсложные статистические методологии для исследования изменений климата. Знаешь, сколько можно отхватить за такой проект? Тысяч сто, а то и двести. Да не рублей, долларов! У них мысли и мечты об одном – добыть деньги. У нас – пробиться, съездить на Запад.
  – Не переживайте. Пригласят вас туда, и не однажды.
– Сомневаюсь. Моим заморским вояжам пришел конец.
Дрозд разлил коньяк в бокалы, хотя обычно пользовал маленькие рюмочки. Выпили, потом еще и еще.
– Как спокойно американцы восприняли мою отставку. Боятся вмешиваться. Не пендрят, что у нас происходит. И кто чаще всех наезжает, тот меньше всего понимает.
– Фильм о высадке на Луну поразительный.
– Смагин обещал регулярно присылать научные журналы, книги, препринты статей. Включать мое имя в списки лиц для контактов при посещении России американскими геофизическими делегациями.
Дрозда развезло, но он продолжал говорить, словно подбадривая и успокаивая самого себя: 
– Даже если сегодня умру, все равно жизнь получилась. А поездки к хаянным-перехаянным капиталистам – самая грандиозная удача. Она несравнима ни с какими высокими должностями, научными степенями, премиями и наградами.
– Конечно, попасть  за рубеж – предел мечтаний.
– Не однажды встречал ученых, готовых угробить свой талант и призвание за должность клерка-щелкопера советского посольства, представительства или любой шараги ООН вроде Всемирной организации здравоохранения или ВМО. Вознестись редко кому удавалось, в основном кэгэбэшникам. Один академик, директор московского института, на мой вопрос, был ли он в музее искусств, музее науки или театре, находясь в Женеве, ответил: «Пласетт – мой музей, театр, шедевр архитектуры, дворец науки!». А «Пласетт» – это дешевенький супермаркет.
– В Америке, наверное, интересно?
– Штаты – это будущее. Мне повезло заглянуть туда одним глазком. Страна завораживает. Ничто не сравнится с американскими университетами. Правда, больше всего мне понравился Оксфордский университет в Англии с его колледжами. Там идеальная, как раз под меня, система обучения и проведения научных исследований. Если начать жизнь сначала и иметь возможность выбора, пошел бы туда учиться и работать.
– А есть хоть малейший шанс туда попасть?
– Нет такого шанса. Боюсь, что без поездок наука моя себя изжила. По дому никогда не скучал, а ностальгию по Западу не преодолеть который месяц. Насколько я знаю, она настигает каждого, кто хоть раз там побывал…
– Главное – спокойствие. Здоровье важнее любых поездок.
– Последнее время хожу по врачам. Профанов от медицины научился узнавать по внешнему виду, по манере задавать вопросы, по нечеткости выражения мыслей и, в конечном счете, по неумению самостоятельно ставить диагноз. Такие любят созывать консилиумы.
– Это как шахматный ход, предлагаемый многими средними игроками. Обычно он не лучше хода чемпиона.
– Но ход, придуманный коллективом гроссмейстеров, может быть лучше.
– Коллектив должен быть в наличии.
– Иногда спрашиваю себя: если бы мой институт был медицинским заведением, к кому из его сотрудников пошел бы лечиться, кому бы доверил жизнь? Со страхом отвечаю: никому!
Дрозд долго ворочался в постели, тяжело и шумно тянул в себя воздух. Сева провел ночь на диване в гостиной, не раз просыпаясь и с тревогой прислушиваясь к доносящемуся из спальни неровному дыханию.
 


9. Руки мерзнут, ноги зябнут
Осень, пора урожая. Магазины завалены некондиционными овощами: мелкой подванивающей картошкой, мягкими, почти пустыми кочанами капусты. Все приличное складируют на базе, где незамедлительно начинается процесс гниения.
Облаченный в потрепанный ватник, Чудов трясся в переполненном автобусе. Не впервой его удивляло необычайное влияние старенького одеяния на восприятие транспортного сумасшествия. Толкают тебя или давят – сардинная спрессованность переносится терпимо и незлобиво, без раздражения. С неприязнью думалось о предстоящем потерянном дне, о непомерном размахе подневольной активности, называемой общественными нагрузками, о вечерних занятиях в военкомате. Молча бастуют рабочие и крестьяне, а интеллигенцию используют в качестве штрейкбрехеров. Как ни велика пресловутая прослойка, ее не хватает для затыкания всех дыр. Да она тоже привыкает коллективно, втихомолку филонить. Великое множество людей отлынивает или работает из рук вон плохо, производит дерьмо. Саботаж принимает немыслимые масштабы и формы. По-видимому, это новый вид многослойных стачек, стачек по коммунистически. Никто о них не объявляет. Никто ни за что не отвечает. Никто ничего не проверяет. Никто ничего не хочет знать. Невозможно вообразить умышленной пакостнической деятельности, которая наносила бы больший ущерб. Некоторые отделы пасут на инженерных должностях специальных субъектов, постоянно пребывающих на базе или в колхозе.
Чудова уведомили о спущенной райкомом ноябрьской разнарядке: доктору наук предписывается семь поездок. Избегать предписания совестно.
В пути у него в голове возникла специфически советская математическая задача об оптимальном способе хранения и распродажи партий картофеля с различной скоростью гниения. Что приведет к меньшим потерям – ее сбыт в течение зимы по мере загнивания, как это практикуется, или поставка в магазины только плодов приличного качества? Пусть гниль непотревоженной истлеет до конца. Он прикинул, что второй подход более экономичен.
Крепко вцепившись в поручень, Сева в автобусе досыпал, а временами и сны видел. Тела усмиренных попутчиков подпирали его со всех сторон, удерживая в устойчивом вертикальном положении. Период акклиматизации в отделе включал усиленную колхозно-овощебазную нагрузку. Как самому молодому, ему полагалось безропотно батрачить и за себя, и за сотрудников, придумывающих отговорки или имеющих уважительные причины для отказа.
Проснувшись, Сева пытался восстановить в памяти решение не совсем прилично звучащей задачи, предложенной Ицеком во время вчерашнего бездеятельного томления на базе. Формулировалась она примерно так: имея три презерватива, могут ли трое мужчин и три женщины с различными венерическими болезнями переспать вкруговую и не подхватить новую заразу? Решение никак не воспроизводилось, помнилась только его идея: неоднократное использование презервативов и выворачивание их наизнанку. Предложенное Ицеком же обобщение этой проблемы на любое количество презервативов, мужчин, женщин и болезней было за пределами Севиного воображения. 
У ворот базы раскинулись молчаливым табором и полчаса ждали ответственного от профбюро – очень хорошо! Еще полчаса ждали опоздавших – явились не все, и прекрасно! У входа в хранилище полчаса ждали нормировщицу.
Позитивное восприятие овощебазного и колхозного безделья складывалось годами. Все готовы безучастно ждать где угодно, кого угодно и сколько угодно. Ожидание предпочтительнее подневольного труда. Чудов с любопытством наблюдал за этой, вместе с грязищей общественных туалетов, наиболее выразительной бытовой спецификой системы. Важно свыкнуться и вести себя как все: не возмущаться, не выступать, не выделяться ни в чем. Пассивное участие во вредительстве, навязываемом властями, – залог спокойного сна и отсутствия неприятностей.
Как всегда, нашлись сообразительные и решительные:
– Руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть?
Бутылка водки пошла по кругу.
Приволоклась красноносая молодая нормировщица, принялась распределять по складам:
– Климахуический институт! Обожрались грамотеями! Гробманы, ебманы, а черт, все институты жидами забиты! На капусту!.. Мальчики, сначала на разгрузку.
Все известно заранее. Начнет вежливо, потом станет наглеть. Закончит, как всегда, нелепым скандалом при закрытии наряда.
Пока выбрасывали из кузовов машин пустые ящики, Ицек и Чудов обсуждали «хвосты мульти-модальных распределений теории вероятностей». Сева настороженно прислушивался к чужому, непонятному, как будто иностранному языку.
Трудились не торопясь, а вокруг собирался местный люд. Вскоре над душой стояло несколько шоферов и начальников. Им срочно требовались грузовики. Увеличивающееся число праздных надзирателей вызывало ощущение пролетарской злости.
– Разнарядки на поставку ученых-холопов спускает райком, и обычно они увеличиваются. Значит, дела все хуже. Сегодня о нормах помалкивают. Важно появиться, – заметил Чудов.
– Есть в этом какой-то высший смысл или очередная стадия безразличия? – поинтересовался Сева.
– Кто знает?
По окончании разгрузки их приставили к огромной куче гниющих кочанов, покрытых черной вонючей слизью. Напялив мокрые, едва гнущиеся от налипшей грязи рукавицы, они соскребали черноту и слизь до белых листьев. Считавшаяся очищенной капуста предназначалась на засолку. Ее бросали в деревянные ящики и выставляли под накрапывающий дождь.
– Никогда в жизни не куплю в магазине квашеную капусту, – решил Сева и добавил, обращаясь к Чудову: – Я хоть за отгул ишачу, вам и этого не положено.
– Шестой день здесь пашу и не ропщу. Что делал Бог на шестой день? – усмехнулся Чудов.
– Нести транспарант или портрет вождя на параде выгоднее – дают два отгула.
Никто к ним не подходил, проявлять инициативу было вроде бы не к чему. Прокопошились минут сорок, травили байки часа полтора. Даже среди партийных и профсоюзных начальников энтузиастов не было. Оправданием коллективному безделью служило простое утешение: все равно все сгниет.
– Лет пятнадцать назад собственного персонала на базе было в сотни раз меньше, чем теперь пригоняемых ученых и инженеров. И справлялись. Сейчас овощебазный чернорабочий зарабатывает больше инженера или научного сотрудника.
– И ненавидит нас люто, – заметил Сева.
Ни шатко, ни валко, с официальными перерывами и неофициальными перекурами, проволынили до часу тридцати. В общей сложности работали не более двух часов. После чего, не сговариваясь, большинство отправилось по домам.
Даже если порученное задание выполнялось до срока, кто-то должен был торчать здесь в бездействии до конца рабочего дня. Возникать нельзя – не закроют наряд и будут неприятности. Чудов с Севой остались ждать подписи на накладной.
– Чаво без дела болтаетесь? – завидела их нормировщица.
– Не смеем самовольничать без ваших директив, – усмехнулся Сева.
– Мотайте рвать траву вон там, вдоль подъездных путей.
– Зачем?
– Тебя не спросили!
– Голыми руками?
– Не жопой же!
Пока неспешно тащились к железнодорожному полотну, хлынул ливень. Под потоками ледяной воды побежали обратно, но вымокли до нитки. Вода хлюпала в ботинках. Заскочив в хранилище, распахнули ближайшую дверь и наткнулись на живую порнографическую сценку: двое работяг пользовали нормировщицу.
– В очередь! – весело гаркнул кто-то из них.
Бросились вон. В туалете Чудов разделся и разулся, отжал брюки и носки. Боялся простудиться и сорвать завтрашний семинар.
– Каждый раз, отправляясь в колхоз или на базу, безнадежно мечтаю: хоть бы в последний раз! Когда меня повезут хоронить, заедут в это хранилище и моим гробом подопрут какую-нибудь разваливающуюся секцию или кладовуху, – сказал Чудов.
– Вы уж совсем мрачно. Лучшее средство от уныния – стакан водки.
– Водка не всегда лекарство, – заметил Чудов и неожиданно разговорился, благо имелся молодой, почтительный, почти идеальный слушатель: – В тридцать восьмом мой отец, тогда молодой командир полка, ожидал ареста. Напряжение снималось водкой. Как напьется, так, против его воли, в мозг втемяшивается замысел всеобщего избавления. Замысел этот представлялся, видимо с перепою, вполне осуществимым. Однажды во время попойки развязался язык, и отец выболтал свои фантазии собутыльнику-офицеру: «Я бы захватил Кремль с одним полком верных людей и перебил бы всю нечисть вместе с охраной за пару часов». Протрезвел, чуть с ума не сошел от страха, стреляться хотел. Вскоре его арестовали. Он не сомневался, что выдан этим офицером, что жизни конец. «Кому передавал секретные сведения? Твой приятель признался, вот его показания», – орал энкавэдэшник, размахивая исписанным листком. Отец на мгновение сомкнул веки, почти сверхъестественным усилием воли представил себе этот листок и несколько первых строк. Фамилии собутыльника там не было. Терять нечего, билось у него в мозгу. Взбодренный надеждой и отчаянием, двинул напролом: «Тебе передавал, забыл, гаденыш?» – «Ты что, охерел?» – «Только тебе». Отца зверски били, а он продолжал твердить: «Тебе передавал. Требую зафиксировать в протоколе. Кому ты передавал, не знаю». Обалдело поразмышляв пару дней, энкавэдэшник выпустил его, пообещав пристрелить при следующей встрече.
– И после этого вы вступили в партию? – вырвалось у Севы. – Верить в коммунизм – это же глупость.
Чудов удрученно насупился.
– Непонятно, – продолжал Сева, – как это Сталина никто не кокнул? Вокруг него было столько военных. Их профессия – рисковать жизнью. И все дрейфили. Трухачи.
– У всех семьи, надеялись спастись. Репрессированные были заложниками своих семей. Страх собственной смерти – ерунда по сравнению с самым страшным страхом за своих детей и внуков. За их жизнь человек подпишет что угодно, признается в чем угодно. А вот покончившие собой, близкие Сталина, его жена или Орджоникидзе, могли бы прихватить и его. Они прекрасно знали, что за монстр воссел в Кремле.
– Их самоубийство сомнительно. Скорее всего их застрелили.
– И сейчас имеется немало военных летчиков, ненавидящих систему. Среди них может оказаться хотя бы один решительный, пьяный, озлобленный, готовый к самопожертвованию или риску, способный сбросить бомбу на Кремль. Как вожди не боятся этого и как этот один-единственный никак не отыщется?
Сева вытаращил глаза: так его потрясло неожиданное развитие его тезиса.
Больше часа ждали автобуса, мокрые, замерзшие, но довольные. На этот раз поездка в ненавистное царство глупости, оскудения и неволи прошла без конфликтов с озлобленным начальством, любящим издеваться над образованным людом.
Здесь к ним присоединились обожатели нормировщицы, пьяные и веселые.
– Зря не испробовали, – заметил один. – Она нас двоих ухайдакала.
– До мужиков жадная, – пояснил другой. – Только что из зоны.
– Я женат, – пытался прекратить разговор Чудов.
– Жена что, лежит колодой. Эта пыхтит и ерзает как заводная.
Второй работяга коснулся деталей:
– Она твой хрен берет в плен, и он кувыркается, ныряет, тонет, выныривает.
Первый продолжил:
– Вьется волчком, вертится каруселью, идет в штопор.
Прямо с базы Сева поехал отогреваться в сауну.
Дома Чудов долго стоял под горячим душем в надежде, что обойдется. Ночью почувствовал себя плохо. Бред и кошмар перемежались с отметаемыми сознанием наплывами пережитого. Возвращаться мыслью к отступническим дням было противно и муторно. Но чувство позора, растревоженное Севиным вопросом, терзало его даже в беспамятстве.
 



10. Право на сумасшествие
Рукопись первой монографии Чудова больше года вылеживалась на директорском столе Дрозда. Его подпись под сопроводительным письмом требовалась для официальной отправки в издательство. Попытки прорваться на прием успеха не имели. Директор отсутствовал: райком, экспериментальная база, совещания, загранкомандировки, Москва. По приезде ему было не до Чудова.
– Решайте ваши проблемы с партбюро, – вразумляла секретарша.
Очевидность ситуации внушала отвращение. Наконец Чудова в это бюро пригласили и предложили подать заявление. Сказали, что беспартийность не способствует ни публикации монографии, ни переизбранию по конкурсу, ни присвоению ученого звания профессора. Заявили также, что все административные посты должны занимать коммунисты, иначе партия не может эффективно управлять наукой.
Тогда-то Чудову удалось подкараулить директора и сообщить о предложении. Тот искренне обрадовался:
– Моя идея. Мне нужен толковый и надежный зам, на которого можно положиться. Вступайте, не задумываясь. Если такие, как вы, будут в партии, столько хорошего сделаем. Я дам рекомендацию.
– Вы бы хоть предупредили. Я не считаю себя достойным.
– Стандартный лепет. Кто такой не член партии? Никто! Он не может занимать руководящие посты, не может быть офицером, дипломатом, членом правительства, не может выезжать за границу. Он больше не может, чем может.
– Мне этого и не нужно. Я ученый и хочу им оставаться.
– И оставайтесь! Оглянитесь вокруг. Партия прибрала к рукам всех способных, чего-либо стоящих профессоров и кандидатов. С ее стороны это способ наращивания мощи, с нашей – игра по правилам. Демонстрация преданности необходима для успешной карьеры.
– Психология людей, чьи мировоззрения куплены, и верных идее по убеждению – различна.
– Убеждения, как и профессиональная пригодность или талант, продавались и покупались всегда. Мне ли об этом вам говорить? Массовая купля-продажа убеждений, аналогичная купле-продаже мастерства и знаний специалистов, – наша реальность.
– Проданные и купленные убеждения фальшивы, как фальшивые дипломы.
– И что?
– Носители фальшивых убеждений – это пятая колонна.
– Почти все кандидатские и докторские дипломы фальшивы. И никаких колонн!
– До поры до времени.
– Когда вы избавитесь от идеализма? Думаете, все члены, например, демократической партии США имеют идентичные убеждения? Вовсе нет. Они сбиваются в партию для поддержки друг друга при достижении сугубо личных целей.
– Не думаю, что это правда.
– Для того, чтобы реализовать свой талант, свою жизнь, необходимо подчиняться системе, ее правилам, идти на компромиссы. И вообще, не хотите чисто формального членства, так придется доказывать свою праведность ежедневно: вас добровольно-принудительно завербуют в доносчики. Такое происходит сплошь и рядом, поверьте мне. 

До ужаса, первый раз в жизни, было стыдно перед женой.
– Вступишь – жить с тобой не буду! – возмутилась Лина Исааковна.
– Не вступлю – вообще жить не будем.
– Могу связаться с родственниками и друзьями в Израиле и в Америке. Пришлют вызов.
– Я русский и живу в своей стране.
– Не обманывай себя. Эта страна не принадлежит ни русским, ни евреям, ни любой другой нации. Ею владеют бандиты и кретины.
– С докторской степенью и допуском секретности не выпускают. Сядем в отказ, на панель пойдешь.
– Партия многих приваживает единением на основе антисемитизма – мировоззрения более естественного и глубокого, чем марксизм. И ты будешь с ними запанибрата.
– С моей стороны это акт самозащиты, спасения всех нас, тебя, детей. Нужно прыгнуть для этого в дерьмо – прыгну.
– Какой же ты мягкотелый, себя уговариваешь. Задобрить, улестить самого себя ничего не стоит. С открытым сердцем привечаешь всех, кто не выказывает явной к тебе антипатии. Или притворяется. Даже врагов.
– В случае отказа меня к присвоению звания профессора даже не представят, как пить дать. Не проведут и по конкурсу на новый срок заведования лабораторией. К этому и клонят. Без партбилета мне здесь ничего не светит. Планы развития моей лаборатории обсуждают без меня. Через мою голову дают задания моим подчиненным. Мой доклад не включили в повестку международной конфе-ренции. Меня не допускают к зарубежной научной периодике, не информируют о закупках компьютеров, устраняют от планирования новых направлений развития климатологии.
– Дрозд об этом знает?
– Ему не до меня, он высоко летает. Все осуществляется руками парторга отдела. Вечные недомолвки, плутовато-кривые ухмылки и переглядывания членов партии при совместных обсуждениях. Атмосфера подозрительности, полудопросов.
– Как они смеют?
– Дело не только в этом. Я возглавляю группу ученых, профессионально равным которым в институте нет. Они работают честно, с полной отдачей и ожидают поощрения – более высоких должностей, повышения зарплаты. Пусть двадцатку-тридцатку в месяц, и то вспоможение. При теперешнем положении поддержать их материально я бессилен. Они, естественно, обижаются, недовольны. Их не оценивают справедливо.
– Ты же выучил их, сделал высококлассными специалистами.
– Беспомощность действует угнетающе на любого начальника. И если он не совсем жлоб, рождает чувство вины перед подчиненными. Можно тянуть лямку и дальше, но дружеских отношений не жди.
– Обойдешься и без дружеских отношений. Меньше будете болтать чего не надо на кухне.
– Но главное вот в чем: секретарь намекнул, что с партийным билетом я смогу претендовать на место научного консультанта при ВМО в Женеве. Тогда мы умотаем из этой страны немедленно.
– Фигня все это! Кого из рядовых ученых вашего НИИ да еще с женой-еврейкой командировали за границу? Тем более представителем при ООН? Что станет с Дроздом, если он даст рекомендацию, а мы драпанем?
– Беспартийными остались только те доктора наук, которых не посчитали нужным принять. Партия вобрала в себя все сливки – выдающихся ученых, писателей, музыкантов.
– Останемся без друзей.
– Друзья поймут, что это единственный способ избежать травли и опалы.
– Никто и понимать не захочет. Как будем смотреть в глаза родственникам? Университетским однокашникам?
– Слышала ли ты, чтобы кто-то отказался от такого предложения? Отказ равнозначен клейму врага. Тогда-то уж мне никто, никогда и ни в чем не поможет.
– Ты один против вселенского зла?
– Все вокруг кем-то прикрыты и продвинуты. Сидят за спинами начальников-коммунистов. Лишены элементарной самостоятельности.
– Поступай как хочешь. Право на сумасшествие имеет каждый.
Чудов знал, что жена права во всем.

Во время аспирантской преподавательской практики он увел ее, свою студентку, полыхающую выразительной библейской красотой, из-под носа полудюжины обожателей. Увел, проводив до дому после новогоднего факультетского бала и проникновенно прочитав ей в парадной отрывки из «Повести о рыжем Мотеле…» Иосифа Уткина и «Куклу» Адама Мицкевича. Днем их занесло на какое-то празднество, где Чудов выиграл литературную викторину, получив в награду оранжевую целлулоидную свинью.
– Сразу видно студента-филолога! – провозгласил «проницательный» ведущий викторины.
Лина хохотала и продолжала хохотать, с упоением кружась в вальсе. Они были уверены, что все смотрят только на них, на ее ослепительную красоту, на победителя викторины, на оранжевую свинью, которую он сразу же вручил партнерше как ангелу-вдохновителю победы, заявив при этом:
– Рядом с тобой я готов вспомнить и то, чего никогда не читал и ни от кого не слышал.
Поздно вечером в том же подъезде они самозабвенно целовались, и Лина с придыханием шептала:
– Еще, еще! Мало!
Очарование первой ночи окрашивалось колдовской прелестью брюсовских стихов:

Итак, это – сон, моя маленькая,
Итак, это – сон, моя милая,
Двоим нам приснившийся сон!

На плечи навалилась тяжесть предстоящего отступничества вместе с безграничной жалостью к жене. Она живет заботами детей, его мыканьем и неприятностями. Передряги его жизни и есть ее жизнь.
Попытка вернуться на преподавательскую работу оказалась проблематичной. «Остепенялись» аспиранты, молодые доценты с докторскими дипломами претендовали на профессорские должности. И не мирно там было. Раздоры вскипели до мятежа, до отпочкования новой кафедры – прикладной математики. Она народилась чисто «голубых кровей». Туда невозможно было пробиться ни преподавателю, ни студенту-дипломнику, ни аспиранту с подозрительным пятым пунктом анкеты или лояльностью к евреям. А у Чудова на свадьбе плясала вся профессура. В предводители новой кафедры прорвался незрячий юдофоб, профессор Клыков, наглядно демонстрировавший тот факт, что физическая слепота не помеха расизму.

Недолог был период затаенного самоуничижения и самооправдания. Их смысл сводился к простому утверждению в праве закабаленной личности на обман, скрытность, предательство, на любые нечистоплотные действия по отношению к угнетателям. «Перед правящей тьмой пасуют президенты и миллиардеры. Политики, журналисты и писатели свободных стран боятся заикнуться о правде в присутствии вождей. А я, Чудов, слабая, запутавшаяся личность, пытаюсь пестовать чувство собственного достоинства. Да еще в атмосфере демонстрации деляческой преданности, нагнетаемой в институте».
Но были и трезво-практические соображения.
Единственный беспартийный среди завлабов, он ощущал недостаток информации. Мысль об общности тяги к новым знаниям и стремления к правде впервые пришла к нему еще до окончания средней школы, во времена секретного хрущевского письма. Во что бы то ни стало, хотел он тогда выведать, что обсуждают коммунисты за закрытыми дверьми. Что за специфические сведения циркулируют в их среде?
А прикрывшись партбилетом, можно сойти за своего и спокойно заниматься наукой, хоть чем-то помочь сотрудникам лаборатории. Уважение достигается только успехами в работе. Нормальные люди разберутся, какой я в действительности коммунист. У любого вступающего в партию причины примерно одинаковые: предстоящая защита докторской, заграничные командировки. Вершина круговой поруки приблатненной среды коммунистов – гарантированные преимущества при выдвижении на руководящие посты. Система повсеместно использует особые обстоятельства для скрыто-подневольного вовлечения в партию сильных и талантливых ученых, для покупки интеллектуалов.
Чудов не взял рекомендацию у Дрозда, настолько реальными и желанными представлялись ему как командировка в Женеву, так и побег.

Самым отвратительным в процедуре принятия в партию была клятва преданности коммунизму, который Чудов ненавидел с тех пор, как узнал о сталинской бойне. Заявление о приеме, казалось, воняет дерьмом, марает руки, поганит душу.
Прогоняли сквозь эту церемонию, как сквозь строй, дважды: при приеме в кандидаты, а через год и в члены.
Никто в институте не сомневался в истинной причине, побудившей его податься в коммунисты. Меньше чем через месяц после вручения партбилета Чудов был единогласно переизбран по конкурсу и на том же совете единогласно утвержден в звании профессора. А по случаю выхода монографии подчиненные подарили ему поздравительную открытку с четверостишьем:

Вступив в одно и завершив другое,
Вы вымостили путь себе в изгои.
Дай бог вам дальше прежним оставаться,
Но больше не вступать, а лишь публиковаться.

Горькое отрезвление пришло сразу, на первых же партсобраниях. Здесь, независимо от повестки дня, вставал кто угодно и долдонил про что угодно, нес любую чушь.
Партсекретарь. Запад нас охаивает. Как будто у нас нет положительных явлений и достижений.
Ученый секретарь. Всякое убеждение, всякая пропаганда будет действенна, если она доведена до куска хлеба, мяса, порток и башмаков.
Павлинов. Сначала выскажу несколько оригинальных мыслей, значица. Наши старшие научные сотрудники и завлабы давно уже живут при коммунизме. Мы должны разъяснять массам, как капиталисты выдают иллюзии о правах человека. Там подоходный налог – сорок процентов!
– Не может угомониться скоморох чертов, – в задних рядах бранился кто-то в открытую. – Совсем крыша поехала.
Партсекретарь. При таких сравнениях мы должны исходить из того, что США грабят полмира. Опасная страна!
Дрозд. Реальная стоимость экспертиз охраны окружающей среды при строительстве новых объектов – миллионы. Мы их проводим бесплатно! Это не справедливо.
Председатель месткома. Состав института тысяча четыреста человек. За год на базе, на стройках и в колхозах отработано более пятнадцати тысяч человеко-дней.
Всё покрыли хамоватые поучения прыщавого инструктора райкома, недавнего выпускника ПТУ. Слегка покрикивая, он наставлял климатологов по поводу путей развития науки, объяснял, что им нужно и что не нужно.
– Однообразную физическую работу труднее выполнять ученому, чем простому труженику, – изрек он. – Об этом свидетельствуют поездки на овощебазу и в колхоз. Они полезны для сотрудников НИИ. А согласно теории, буржуазные пережитки быстрее изживаются у рабочего класса, чем у интеллигенции. Поэтому так много писателей-антисоветчиков. Этот факт подтверждает передовую роль пролетариата.
Выслушивание пошлого лепета докладов и прений убеждало: партийность – это ошейник. За него дергали царившие на собраниях лидеры. Они же пытались личным примером утвердить агрессивный самообман, стимулировали паранойю или игру в полудурков среди психически здоровых людей.

Неожиданно Чудов обнаружил то, на что раньше не обращал внимания. Его близкое окружение – родственники, друзья, приятели, коллеги – молчаливо нетерпимы по отношению к партийности.
Он вступил на путь безгласной конфронтации и с нормальным миром, и с миром лжи и диктата, погрузившись в него. Что-то ядовито-враждебное вторглось в его мозг и дух. Невозможно было представить, как теперь избавиться от этого зла и низменных сил, его питающих.
«Почему в качестве наказания мне не выпало что-либо менее постыдное, чем участие в этом шабаше? – спрашивал себя Чудов. – Почему мне досталась лживая жизнь? Мальчишкой, с первых шепотков и слухов о зверствах режима, я всем сердцем и сознанием в них поверил, прикипел к этой внутренней вере. Всегда ощущал, что она – единственная надежда не быть духовно сломленным. Открытое инакомыслие отождествлялось с саморазрушением. Диссиденты почти никому не известны, их единицы, ничтожно малое число против адской машины. Их самопожертвование было страшно, чуждо, неприемлемо. Оно означало уничтожение таланта».
Чудов сам себя опутал прочной паутиной множества условностей, обязанностей, долженствований. Самое отвратительное – необходимость демонстрации преданности и восторженной поддержки любых начинаний и деклараций сверху. Партия навязала своим членам принудительное разделение ответственности за тотальный бардак, и Чудов стал звеном единой, неразрывной цепи повиновения. Он казался самому себе спеленатым как египетская мумия – не вырваться, не шелохнуться века и тысячелетия. Малейшая попытка освободиться, распеленаться, избавиться вела к гибели.
Чудов презирал самого себя: «Ты раздавлен, ты марионетка – за ниточку дергает любой, кому не лень».
После свержения Дрозда добавилось неприятное ощущение: заведование лабораторией, даже с партбилетом, без лояльности администрации может стать непосильным бременем.

Температура за сорок держалась несколько дней. Лина Исааковна побоялась воспаления легких и позвонила на работу. Вечером к Чудовым пожаловал Сева с авоськой, наполненной всякой всячиной: здесь была бутылка рижского бальзама, бутылка кагора, малина, мед, ромашковый чай, лимон и что-то еще. Щедро вбухав в полулитровую кружку кипятка понемножку каждого из принесенных компонентов и размешав, он убедил Чудова по глоточку вытянуть обжигающий напиток. Посидел недолго у постели и уговорил повторить процедуру. Уходя, попросил Лину Исааковну поить мужа таким же раствором как можно чаще. И завернуть во что-нибудь шерстяное. Пропотев ночь, Чудов одолел простуду.
 


11. Финско-шведский бордель
Пару дней Зинуля мыла и убирала квартиру. Отдраив все до блеска, решила заскочить к Ивану и узнать, как Леха пересек границу. Дверь открыла опухшая от слез женщина, в которой едва можно было признать Томку. Она прильнула к Зинуле с криком:
– Ивана арестовали!
После обыска изъяли деньги, ценные вещи и машину. По счастью, кооператив Томка купила еще до замужества, а то опечатали бы и его.
Иван почувствовал предопределенность несчастья через день после отъезда, когда ему позвонил перепуганный сын доктора Помойкина, задолжавшего Лехе деньги. Сын лепетал о нагрянувшей бригаде ОБХСС и ее намерении арестовать бывшего хозяина. Покупка жилья была совершена законно, без каких-либо нарушений, и Помойкиных не тронули.
– Странно, что этих Помойкиных беда минула, – удивлялась Зинуля. – В чем Иван провинился? Почему с арестом пришли сразу после отъезда?
– Дали Лехе улизнуть, вытолкнули. Побоялись, что выдаст высокое начальство. Он всех купил – и органы, и таможню. Какому-то генералу, алкоголику-кровопийце, отваливал тысячи. Тот и прикрывал.
– Откуда такие деньги?
– Неважно. Чистыми они быть не могут.
Зинуля поникла. Все, накрылась ее квартира, накрылись надежды.
– Ночуй у меня, – попросила Томка. – А то напьюсь, руки на себя наложу.
Они долго обсуждали обрушившееся на них несчастье. Гадали, как найти адвоката подешевле. Строили планы избавления Ивана от тюрьмы, не сомневаясь, что худшее впереди.
Поздно вечером раздался звонок. Удивленные и возбужденные женщины бросились к входной двери. На площадке стоял коротко остриженный парень в истрепанной, без погон солдатской шинели нараспашку и c тощим вещевым мешком за плечами.
– Ты Томка, жена Ивана?
– Да.
– Передай Ивану. На словах. Молчать будет – вылечат! Заложит кого – кранты! Лечить не станут – дойдет сам. 
– Чего лечить?
– Ноги.
– Какие ноги?
– Он ноги кипятком обварил. Будьте здоровы!
Парень застучал вниз по лестнице, напевая довольно громко:

Паханы вы, паханы, урки разлюбезные,
Не боитеся тюрьмы, решеточки железные.

Будто стеклянные, застывшие глаза Томки наливались слезами. Ее ноги подкосились, и она, сползая по стене, села на пол. Зинуля уложила ее в постель, и тогда рыдания стали сотрясать ее тело:
– Погибель приходила. Ивана за границу не выпихнуть. Избавиться от него можно только одним путем. Смертью.
Утром женщины побывали в тюрьме и конторе ОБХСС. Узнали, что Иван действительно слегка обжегся то ли в бане, то ли в прачечной. Ничего страшного, через недельку заживет. Его даже в больницу не поместили, сидит в камере. Но информацию передавали с чьих-то слов. Найти человека, видевшего Ивана, общавшегося с ним напрямую, не удалось.
Зинуля успокаивала Томку, та не реагировала. Как-то раз у нее вырвалось:
– Ты ничего не знаешь. За Лехин бизнес полагается смертная казнь.
– Он что, убивал? Грабил? – в ужасе прошептала Зинуля.
– Не убивал и не грабил. Как-нибудь расскажу.
Потянулись безнадежные недели мотания между ОБХСС, тюрьмой и адвокатом. Зинулю в этих присутственных местах колотила дрожь, но она держалась, стараясь помочь подруге.
Через месяц им сообщили, что Ивана поместили в тюремную больницу. Что произошло, почему – никаких подробностей. А следующим утром Томке выдали бумагу, извещающую о скоропостижной кончине мужа от заражения крови.
Миновали черные дни, когда похоронная суета, обустройство приехавших родственников и сослуживцев Ивана и общение с ними помогали убивать время и чувства, гасили размышления и переживания. Жизнь продолжалась, назойливо навязывая каждодневные мелочные заботы. Томка осталась одна без единой копейки. Последнюю десятку выдрал фотограф за ненавистные снимки прощальной церемонии в крематории.
Зинуля наведывалась часто, но помочь не могла – сама сидела без гроша. Попытки устроиться на работу не имели успеха. Отделы кадров требовали направление института либо справку из гнусного колхоза о невозможности предоставления занятия по специальности. Мама, как всегда, роптала и кормила семью, перемежая хлеб, гнилую картошку и костистое мясо в различных пропорциях, по одежке вытягивала ножки. На новой квартире Зинуля обнаружила письма с требованиями платы за последние два месяца. Сумма, превышающая мамину пенсию, повергла ее в уныние.
Навестив Томку в очередной раз, Зинуля застала ее за трапезой – комок скользких холодных макарон и кружка кипятка.
– Как жить будем? – уныло осведомилась Зинуля.
– Думаешь, есть выбор? К станкам, в грязь, вонь и грохот цехов не пойду. Имею опыт – погибель. Лучше древнее ремесло.
– Оно-то хуже погибели.
– Не скажи. За эти дни окаянные я как будто задеревенела, ничего не соображаю. Завтра встану пораньше и решу. Утро вечера мудренее.
– Какой дурак это придумал? Утром хочется одного – спать. Проспишь лекции – коришь себя за глупость.
– Ожесточение бьется в моем мозгу, бьется! Завтра решу!
– Как Леха-то деньги добывал?
– Шепну тебе, но ты сразу забудь. Для собственного блага. Леха был не просто мастером-ювелиром, но и дельцом. Ставил высшую пробу на ювелирных поделках. За это полагается расстрел.
– Почему?
– Покупаешь в магазине золотое кольцо. Расплавляешь его, добавляешь туда чего-нибудь и отливаешь из сплава два кольца. И метишь высшей пробой.
– Так просто! И за это расстрел?
– Вроде да. Ставить пробу имеет право только государство. Леха снюхался с директорами ювелирных магазинов многих городов. На него также пахали умельцы. Они выковыривали крохотные золотые пайки из старых телевизоров. Иван перенимал этих умельцев, когда они на тебя наткнулись…
– Ложимся спать. Завтра – день решений.
– На завод не пойду. Еще Леха говорил: труд простых людей в России всегда был и остается проклятием. Полунищий начальничек цеха, поставленный над табунком тружениц, рассчитывается копеечными премиями за их благосклонность.
День решений начался с секс-просвещения. Томка рассказала о сутенерском бизнесе метрдотелей ресторанов крупных гостиниц, поставлявших женщин шведским и финским туристам. Стать их клиенткой стоило больших денег, но ее хороший знакомый должен помочь. Проникать к иностранцам, минуя швейцаров гостиниц, можно через запасные входы. За ключи к ним также нужно платить.
Если с туристами не выгорит, имеется простой и быстрый, но очень опасный и нервотрепный способ подрабатывать на танцульках в Мраморном зале Дворца культуры имени Кирова на Васильевском. На огромных окнах этого зала висят плотные и тяжелые занавеси. За ними, на подоконниках, под музыку, прямо во время танцев, процветает поточная запортьерная проституция.
– О ужас! – выдохнула Зинуля.
Она продолжала обход НИИ и КБ в надежде зацепиться за любую должность. Предел мечтаний – место секретарши. Но везде ее усилия наталкивались на непробиваемые барьеры, отказ следовал за отказом. Она понимала, что нужен блат, нужна «рука», но ничего этого у нее не было. Впервые познавала она безысходность полного одиночества. Однокурсники разъехались по стране. Тащиться в институт и плакаться о колхозной драке было выше ее сил и достоинства. Доказать случившееся вряд ли возможно, да и все в ней восставало против работы в сельском хозяйстве. Ночная драка навсегда развеяла благие намерения трудиться агрономом. 
Помимо ежемесячных взносов, кооператив требовал дополнительных платежей за какие-то сверхплановые работы. Долгов здесь накопилось более четырехсот рублей – сумма невообразимая. Иногда всплывавшая мысль о продаже квартиры вселяла ужас, как взгляд в пропасть. Отказаться от единственной надежды хоть когда-нибудь наладить нормальную жизнь Зинуля была не в состоянии.
В машиностроительном КБ она попыталась флиртовать с кадровиком, пообещав за устройство отблагодарить по-своему, по-женски. В ответ услышала оскорбительное:
– Катись кандибобером!
Покатилась к Томке.
Первый клиент, беловолосый, пухленький птенчик, хельсинкский школьник, за ужином упился до отравления. Покидая с ним ресторан, Зинуля следовала наставлению Томки: с признательностью чмокнула в щеку метрдотеля и сунула ему в карман одолженную десятку. Так же поступали девицы, раньше нее оставлявшие зал в сопровождении иностранцев.
В номере парнишка выблевал ужин и заснул обессиленный, приткнувшись к унитазу. К утру отошел и набросился на нее жадно и мрачно, воспламеняясь снова и снова. Она легко, раз за разом расправлялась с его мальчишеской сверх-сексуальностью. Расставаясь, пытался всучить валюту, но Зинуля не взяла. Она неукоснительно следовала Томкиным указаниям: иностранные деньги не принимать, телефон и адрес не давать, настоящее имя не говорить. Плата – только в рублях и по максимуму. Помни, клиента больше никогда не встретишь. Томка также утверждала, что шведы и финны – цивилизованные кобели, гораздо чище наших. Подцепить грязную болезнь маловероятно. Самое страшное – забеременеть.
У школьника Зинуля забрала все наличные советские деньги – тридцать пять рублей.
После были всякие, молодые и пожилые, добрые и жадные, простые и садистского нрава. Метрдотель к ней благоволил. Она котировалась по высшему разряду из-за красоты, молодости и знания английского – окончание английской школы неожиданно пригодилось. Усилия свои Зинуля направляла на то, чтобы заставить партнера надеть презерватив. Паниковала, когда он рвался или когда пьяный клиент вел себя грубо и агрессивно, не желал им пользоваться. Случалось поутру принимать экстренные меры: бежать в диспансер на профилактический укол.
Интенсивный, предельно быстрый секс стал ее главным средством избавления от очередного клиента.
Чувство опасности изводило Зинулю. Постоянное нервное напряжение лишало сексуального удовольствия. Ей пришлось изведать до конца, до донышка, разницу между уделом счастливых советских женщин и несчастных зарубежных туристов, забивших рестораны, гостиницы, музеи и театры. Она пришла к убеждению, что все иностранцы – непотребная дрянь. Приезжают в город для безбоязненного и дешевого удовлетворения разнузданной похоти и спеси. Из омраченного сознания ей не удавалось вытеснить сопоставление, казавшееся идиотским: стоило помогать Кубе покончить с пресловутым статусом публичного дома для американцев, чтобы превратить в дешевенький финско-шведский бордель самый прекрасный город России?!
Новая профессия предельно упрощала отношения между полами, и Зинуля привыкала к тому, что секс – это не только наслаждение, но и товар, ширпотреб.
Восприятие всего, что было связано с сексом, что раньше представлялось глубоко личным, интимным, тайным, неразглашаемым, постепенно упрощалось, переставало быть таковым.
Еще ее поразила быстрота, с которой свершилось падение. Всего несколько месяцев назад она с гордо поднятой головой беззаботно устремлялась в институт. Раскованно и весело болтала с однокурсниками, не ведая страха или даже неловкости. Тогда ею владело естественное побуждение: привлекать восхищенные взгляды, пленять грациозностью и красотой. А теперь, подозрительно озираясь, прошмыгивала она гостиничные коридоры, опасаясь горничных и уборщиц. С затаенной тревогой проскакивала мимо швейцара. Паниковала при встрече с дружинником или милиционером.
 


12. Творение одноразового пользования
Накануне Нового года Дрозд собрал отдел и увлеченно, с энтузиазмом прочел лекцию под названием «Биосфера и климат» – обзор законченной монографии. Великолепные цветные слайды и простые формулы выживания демонстрировали развитие, и превращение в человеческий, мозга нашего обезьянообразного предка в результате неблагоприятных изменений климата, противостояния хищникам и совершенствования способов добывания пищи. Дрозд безбоязненно рассуждал о противоречиях, связанных с трудностями материалистического объяснения огромного потенциала и колоссальной избыточности мощности мозга. Мозг оказался подготовленным к восприятию и усвоению необозримых объемов информации современного мира. Каковы объективные причины и пути приобретения этого свойства в условиях нашей планеты; как и на каком этапе эволюции это произошло, наука объяснить не в состоянии. Аналогичной мускульной избыточностью организм человека не обладает. Во всех других сферах жизнедеятельности – обеспечение пропитанием, энергией, жильем – возникают неувязки, нехватки и кризисы.
– Масштабы современного информационного взрыва значительно преувеличены, – не согласился с докладчиком Чудов. – Впервые увидев белый свет, ребенок получает девяносто девять процентов сведений, отпущенных ему жизнью. А свидетельством внеземного происхождения человека может служить и факт сохранности спермы и яй-цеклетки при сверхнизкой температуре. Приобрести это свойство в рафинированной среде нашей планеты невозможно.
– Эволюцию природы и животных трудно прослеживать, – продолжал Дрозд. – Она реализуется за счет избыточности, усредненного изменения во времени больших масс.
– И усложнения, – снова вмешался Чудов. – Все разумное и живое усложняется в своем развитии. Эволюция, совершенствование сопровождаются усложнением.
– Отдельный человек – это устройство или творение одноразового пользования, не рассчитанное на долговечность, починку, тем более на капитальный ремонт, – Дрозд излагал свои идеи. – Естественный доступ к его важнейшим функциональным органам отсутствует. Наши останки истлевают. К концу жизни изнашивается не только физические механизмы и оболочка, но также сознание и психика. Они становятся ни на что не пригодны. Вряд ли имеет смысл или имеется форма их послежизненного существования. Знания, опыт и чувства, обретенные отдельным человеком, исчезают вместе с ним. Каждый новорожденный должен начинать процесс познания с нуля.
– Далеко не у всех изнашивается сознание. Многие даже очень старые люди умирают с ясным умом, полным творческих замыслов и идей, – возразил Ицек.
– Возможно, и после смерти у нас разные судьбы, – предположил Дрозд.
– Понимание мозговых процессов, целей и смысла мироздания и существования человека требует мышления категориями бесконечно примитивных и бесконечно сложных (может быть, безмерных) структур, – участвовал в обсуждении Чудов. – Также как и категориями вечности, что за пределами постижимого сознанием. Никто не знает, как их определить с позиции нашего опыта конечности и ограниченности. Это не исчисление бесконечно больших или бесконечно малых в математике. Это нечто совсем другое, значительно более мудрое. У нас нет слов, нет средств отображения, изображения и воображения для постижения чудовищной грандиозности, безмерности и величия вселенной, жизни и смерти.
– А гуманность, мораль, понимание уникальности и непреходящей ценности отдельной личности? Что вы скажете о возникновении этих понятий? – вопрошал Ицек. – На их становление, несомненно, повлияли трагедии уничтожения сотен миллионов людей за время развития цивилизации.
– Как диктатор мало что ведает о своем народе, – Дрозд нашел интересную аналогию, – так и мозг не представляет досконально процессов, протекающих в подвластном ему теле, не знает средств диагностики и лечения человеческих недугов.
– Эволюция физическая таинственна, а природа сознания, возможно, непостижима. Его естественные строительные блоки, такие как жажда жизни, продолжения рода, недоступность извне памяти индивидуума и другие спроектированы интеллектом сверхъестественного могущества, – размышлял вслух Чудов. – По-видимому, эти строительные блоки относятся к категории инстинктов или близки к ним.
– Сознанию присущ и спектр позитивных и негативных эмоций и чувствований, – дополнил его высказывание Ицек. – Таких как радость, страх, гнев, удовольствие, уныние, агрессивность, ненависть, зависть, ревность. Отрицательные эмоции ведут к конфронтациям и конфликтам.
Дрозд. Они также ведут к развитию классической литературы, музыки, искусства, театра. А культуры разных стран и народов не противостоят друг другу, как их политические, экономические и военные структуры.
Ицек. Конфликты людей в основном лежат в сфере деятельности логического мышления, а не желудка. Этим они отличаются от распрей среди животных.
Чудов. Строительные блоки сознания и эмоции, по-видимому, связаны между собой искусной логикой.
Лекция и дискуссия показались Севе потрясающими, а разнобой и разнообразие суждений даже обостряли впечатление об их неординарности и значительности.

После собрания двинулись в ресторан.
– За то, чтобы хорошо познавалось и созидалось! – с воодушевлением предложил тост Чудов.
Слегка хрипловатым голосом Дрозд добавил: 
– За искру Божью, за озарение и вдохновение! За дар выдвигать фундаментальные проблемы планетарного масштаба и эпохального значения!
Сева зарубил это высказывание на своем выдающемся носу.
За «неостепененных» Дрозд оплатил ресторанное пиршество из собственного кармана, а после увез к себе Чудова и Севу.   
Удобно расположившись в кабинете, они с удовольствием потягивали молдавское вино, запивая его горячим кофе, и неспешно беседовали.
Сева. Заметили, во время лекции новый секретарь партбюро заглядывал к нам? Шарил зенками питона. Боюсь его, за версту обхожу.   
Чудов. Все боятся. В здание проникаю через черный ход, только бы с ним не столкнуться.
Дрозд. Периферийный болтун, а надо же, нагоняет страху.
Чудов. Страх повелевает всеми, начальниками и подчиненными, образованными и безграмотными, сильными и слабыми. Не боятся только бандиты и кретины.
Сева. Этот секретарь иногда рычит и шипит: «Тартарен из Тараскона!», «Пат и Паташон!».
Чудов. Мне в лицо вскрикнул: «Скандал в Клошмерле!» и схватился за уши.
 Дрозд. О, да! А мне рявкнул: «Сёрджи!» Видимо нравится необычное звучание. Существа не разумеет… Он дважды представлял кандидатскую. В первый раз – обвал разгромных отзывов. Что-то вроде: «Русским языком не владеет и на уровне третьего класса. Его бумагомарание никакого отношения к науке не имеет и иметь не может». Добровольно снял защиту и засекретил работу. Защитил-таки где-то в провинции.
Сева. Дурак-дураком, а хитрый.
Дрозд. Засекречивание выгодно бездарям. Оно уменьшает круг читателей и рецензентов и, следовательно, вероятность негативной оценки.
Чудов. Простой и надежный способ сокрытия галиматьи в науке. Засекреченный статус отдельных видов геофизических наблюдений – чистый психоз.
Дрозд. Некоторые климатические данные могут иметь военный интерес. Особенно в случае долговременных боевых действий.
Сева. Откуда эти секретари берутся?
Чудов. Туповатость и послушание ценятся.
Дрозд. Мне не везло с партсекретарями. А я общался, и довольно близко, с несколькими. Есть в их породе что-то общее. Все они от сохи, что ли, с чувством племенного единства и уверенностью хозяев всего, что их окружает, включая людей. Потомки согнанных со своих подворий кулаков рассеялись по стране. Некоторые из них вызрели в нахрапистых, железных, непрошибаемых и неодолимых пастырей народа. Века и века их предки слепо верили и молились единому Господу, преклонялись перед властью, Им данной. Замена Бога идеологией не привнесла неведомого им чувства внутренней искренности.
Чудов. У этого – природное чутье на чужака. Он знает, что неумен, и не перестает наивно удивляться: почему эти профессора, Дрозд и Чудов, играют в его примитивные цацки?
Дрозд. Его наивность деланная, придурковатость – природная.
Чудов. Придурковатость что, она на лбу написана! Серость неудержимым потоком захлестывает науку, литературу, искусство, телевидение, радио. Серость всегда в большинстве, она всем понятна и близка. Агрессивный настрой серости и ее стремление к господству – беда!
Дрозд. Именно серостью забит райком. Серыми человечками, одержимыми властолюбием.
Чудов. Общаясь с ними, вы жертвовали своим достоинством. Прикрывали людей, обеспечивали им возможность нормальной работы. Имело ли это смысл?
– Никого прикрывать не стоит! – с пафосом провозгласил Сева. – «Голоса» утверждают, что каждый народ заслуживает той власти, которую имеет.
– Ерунда! Никто не заслуживает быть жертвой преступников, – последовала незамедлительная отповедь Чудова. – Вас-то прикрывают? – Он кивнул в сторону Дрозда: – Положение граждан тоталитарного государства идентично положению заложников, захваченных террористами.
Дрозд. Весь мир может быть заложником режима, бряцающего атомным оружием… Еще во времена царей кто-то из придворных изрек: «Российское государство имеет преимущество перед всеми остальными в том, что оно управляется самим Богом».
Сева. Бог потакает и нашей безбожной системе?
Дрозд. Иначе невозможно объяснить, как она вообще существует.
Чудов. Трагедия России в смешении высочайшей европейской культуры со средневековой азиатской властью, с ее пресмыкательством и двуличием. По характеру правления мы сродни Ираку, Бирме, Северной Корее. В политике, торговле, обслуге, быту царит дикая азиатчина. В точных науках, классической литературе и искусстве преобладают европейские формы, представления и воззрения. Идет непрерывное противоборство: азиатчина душит и давит европейщину.
Дрозд. Марксизм – не азиатчина.
Чудов. А его воплощение?
Дрозд. Что же делать? Система досталась нам в готовом виде.
Чудов. В этом веке России все время приходится выбирать лучшее из двух зол: царизм – большевизм, Сталин – Троцкий, Сталин – Гитлер.
Дрозд. В мире имеются худшие, чем наш, режимы. Но они значительно слабее и беднее и имеют меньше интеллектуалов. Слишком богата, неисчерпаемо богата Россия ресурсами и самородными талантами. Это единственное государство, где есть все предпосылки и основания для создания рая на земле.
Чудов. Россия отхватила такой огромный кус земли, что проглотить не в силах. Давится много столетий.
Сева. Зато у нас  террористов нет.
Чудов. Сейчас нет.
Дрозд. Террорист – это профессия аналогичная наемным легионерам. Пока она востребована, пока за нее платят, обеспечивают оружием – дефицита убийц не будет. А у нас кто может платить? Никто. Сплошная бедность, нет валюты, тотальный контроль денежной системы. И основная мотивация режима – сохранение неизменности во всех сферах.
Чудов. Неизменность для науки гибельна.
Сева. Ицек Рувин уверен, что науку губит антисемитизм.
Дрозд. Он вялый, подспудный. Открытая агрессив-ность по отношению к евреям чревата международными неприятностями.
Сева. «Вражьи» голоса орут: наука – это передовой фронт антисемитизма в России, это среда тотальной дискриминации евреев.
Чудов. Антисемитизм – ипостась уголовщины. А политическая лояльность с ним отождествляется. Заодно с евреями отвергают и неантисемитов, просто порядочных людей, относящихся к этой нации с уважением. Расчищают дорогу пройдохам. В стране слепилась невидимая иерархическая пирамида: кэгэбэшники, члены партии, беспартийные, женщины, нацменьшинства, евреи.
Дрозд. Ицек скоро докторскую представит. На несправедливость пожаловаться не может.
Чудов. Зато вы можете.
Дрозд. Достижения евреев огромны. Как это могло случиться при их тотальной дискриминации?
Чудов. Восхваляя достижения евреев как показатель отсутствия антисемитизма, противопоставляя их фактам притеснений необходимо признать, что евреи выживают ВОПРЕКИ геноцидам, погромам, насилиям, изгнаниям, тотальному отторжению; евреи добиваются успеха буквально во всех областях (бизнесе, науке, литературе, искусстве, спорте, войне) ВОПРЕКИ ненависти правителей, населения, дискриминации, непризнанию, отвержению). ВОПРЕКИ – важнейшее слово при осмысливании достижений евреев.
Дрозд. Думаете, ваше логическое построение работает и сейчас?
Чудов. Мне трудно оценить масштабы влияния дискриминации и самодискриминации евреев на загнивание почти всех сфер науки и индустрии. Но они непомерны. Попрание властью закона, даже если оно не представляется значительным, – элемент цепной реакции распада системы. Совершенствуясь, зло пожирает самого себя.
Дрозд. То же и с добром.
Чудов. Если оно не защищается.
Дрозд. Мир сложнее простого противоборства добра и зла. Никогда не угадать, «что нам грядущее готовит». Хотя наступает возраст, когда хочется предвидеть и предрекать любой ценой.
Сева. Например, куда приведет нас победное шествие под красным флагом?
Чудов. Раньше он был красным от крови, после Хрущева – от позора и стыда, сейчас еще и от бормотухи.
Дрозд. Знаете, буквально пару недель назад в науке закончилась всеми давно забытая хрущевская оттепель. Нас информировали об установлении строгих правил приема иностранцев. Допускать к ним будут ограниченный контингент лиц по спискам, утверждаемым партбюро.
Чудов. Зарубежным ученым запретят свободно общаться с нами и читать лекции всему институту?
Дрозд. Без сомнения.
Сева. Вот вам и различие между американской и советской наукой.
Чудов. Если бы только в этом. В Штатах технологические и научные новинки, даже космические и военные, быстро усваиваются и внедряются в широком спектре дисциплин и предпринимательств. Прогресс шествует равномерно, по всему фронту. Открытия тесно связаны с жизнью. Советская наука дергается, ползет медленно, ломаной линией, рывками, усилиями ярких одиночек, иногда институтов. Остальные в лучшем случае едва поспевают. Наши прорывы происходят на фоне отставания многих наук и отраслей народного хозяйства. Вырвавшиеся вперед не в силах вытащить за собой других. Безнадежность убивает энтузиазм, позволяет западным странам нас обогнать. Во многих дисциплинах, кроме физики и математики, нет единого высокого, а подчас и среднего уровня.
Дрозд. Профессиональная компетентность ученых-геофизиков существенно различена. Из-за косности среды климатологов у нас неимоверно важна роль одаренной личности. Она-то и находится под постоянным прицелом. Вторжение власти в науку ведет к краху и личности, и сферы ее приложений.
 


13. Элементы сознания
Дома Чудов полночи записывал мысли, возникшие у него во время лекции Дрозда. Начал он с рассмотрения позитивных и негативных эмоций и чувствований, экспромтом составив их предварительный список. Пополнение этого списка путем извлечения названий из словарей и литературных текстов и доведения его до полного тезауруса человеческих эмоций казалось интересным и полезным занятием. «Упорядочение и выстраивание эмоций в виде некоторого спектра, возможно, нескольких спектров, – думалось  Чудову, – станет основой их математического описания, формализует определенную часть труда писателей и психиатров». 
Многообещающим, даже фундаментальным направлением исследований Чудову виделось проникновение в таинство функционирования инстинктов – генетически выпестованных строительных блоков разума, которые он назвал элементами сознания.
«Помимо упомянутых при обсуждении доклада жажды жизни, продолжения рода и недоступности извне памяти индивидуума, должно существовать и множество других элементов сознания, – рассуждал он. – Неужели до  сих пор никто не догадался вычленить их в законы?»
Засыпал Чудов в уверенности, что если не в России, то на Западе этот естественный и интересный путь уже пройден. Словари эмоций и элементов сознания непременно созданы философами, специалистами по искусственному интеллекту или лингвистами.
Он также решил, что когда-нибудь непременно займется этой проблемой, если позволит время  и не пропадет интерес. 

Предновогодние заметки нашли пристанище на письменном столе Чудова. Он обращался к ним снова и снова, наращивал первоначальный список элементов сознания и уточнял их названия.
Такими элементами ему виделись, например, жажда справедливости, любви, материнства, физической подвижности у молодежи, покоя у стариков, свободы;  постижение правды, чувство равенства с окружающими людьми, которое иногда вспухает до чувства превосходства (мании величия) или угасает до плебейской приниженности; жажда власти и мести, стремление к доминированию и порабощению окружающих, получение удовольствия от их преклонения, повиновения и подобострастия; любовь к родителям, детям и внукам; сексуальное влечение мужчин и женщин друг к другу; чувство опасности и способность к выживанию; обеспечение безопасности и, прежде всего – защищенности детей; стремление к беспредельному улучшению жизни, достижению успеха и победы; человеческое достоинство, ревность; способность к воображению, абстрагированию, ассоциациям, планированию, проведению расчетов и вычислений; восприятие своего и чужого, то есть восприятие частной собственности; наличие воли, интуиции; чувство юмора; многоликость сознания, когда, например, одна его ипостась приказывает забыть о неприятностях, а другая не способна это сделать.
Два казалось бы противоположных элемента – полной открытости по отношению к усвоению знаний и недоступности извне памяти, мыслей и творческих процессов – существовали в полной гармонии и даже обеспечивали функционирование элементов жажды новизны, приобретения опыта, стремления к общению, любопытства,  обмену информацией, творчеству.
Элементы сознания, независимые или логически увязанные в оперативные структуры, повелевают и руководят поведением индивидуума. Они побуждают его принимать, подчиняться или противостоять предписаниям и требованиям, навязываемым окружающей средой. Важнейший элемент, вздымающийся над всеми остальными, определяет поразительную способность человека к целенаправленному, не полностью им контролируемому оплодотворению накопленных знаний в процессе творчества. Элемент, реализующий жажду свободы, стремится обеспечить благоприятные условия жизнедеятельности личности. Элемент таланта, помимо своего непосредственного назначения и проявления, препятствует навязываемой стандартизации мышления и самовыражения. Обладатель этого элемента видится мракобесам всех мастей главной расстрельной мишенью. Элементы способны манипулировать реальными и абстрактными объектами в режимах распознавания, адаптации, суждения, вывода и принятия решения.
Медленно и властно затягивал Чудова таинственный мир идей, связанных с проникновением в алгоритмы функциональной логики этих элементов. А с их помощью и в природу скрытого противостояния отдельной личности и автократии. Несовместимость естественных свойств этих элементов с канонами идеологических догм гарантировала неминуемое крушение любых попыток бессрочного закабаления человека.
Создание тезауруса элементов Чудов определил в качестве изначальной цели – цели накопления экспериментальных данных.
«Мне бы группу толковых лингвистов», – вздыхал он, утопая в лаконичности словарей и энциклопедий и сожалея о распыленности и ограниченности информации, содержащейся в них.
Первые же шаги выявили чрезвычайную трудоемкость работы. Список элементов сознания пополнялся непомерно медленно. Наступил момент, когда за несколько недель не удалось выявить ни единого нового элемента. Требовалось не только чтение или просмотр научных и художественных текстов. Требовалось философское постижение логики интеллектуальных процессов, с которыми мы свыклись, которым естественным образом следуем каждодневно, не вычленяя в отдельные категории.
Интенсивность функционирования элементов во времени виделась Чудову одной из их важнейших особенностей. Активность некоторых из них, таких, как любовь к ближним или недоступность извне памяти и процессов мышления, остается стабильной в течение жизни. Действенность других меняется, иногда переходит в свою противоположность (жажда движения в жажду покоя). Целесообразно было считать интенсивность функцией старения. Элементы также различались по степени и характеру обучаемости и развития. Свойства эти Чудов назвал статическими. Нахождение их подходящих математических аппроксимаций определил он в качестве одного из этапов исследований. «Мне бы группу математических лингвистов», – мечтал он, формулируя задачу численного описания элементов.
Его интересовали естественные для ученого вопросы: можно ли перечислить все элементы? Как определить репрезентативность их ограниченной выборки, то есть насколько точно и полно она может представлять всеобъемлющий перечень интеллектуальных ресурсов мозга?
Буквально напрашивалась формальная ассоциация элементов сознания с отдельными блоками-модулями компьютерной программы, реализующей очень сложный алгоритм. Фактически проникновение в законы мышления сводилось к расшифровке скрытой за этими блоками таинственной методологии.
Чудову еще не приходилось начинать исследования с абсолютного нуля. Приводя в порядок свои мысли, он решил, что, по-видимому, вторгается в теорию искусственного интеллекта (ИИ). Однако он до конца не постиг, следует ли по пути одного из направлений этой теории, пытается ли измыслить нечто совсем новое или просто занимается сущей ерундой? Ему было интересно, и он был намерен пройти до конца по намеченному пути
Точно так же в школьные и университетские годы он вечерами и ночами корпел над головоломными математическими проблемами из специальных задачников, учебников и монографий. Это было ни с чем не сравнимое увлечение, забава, вызов собственному разуму и его тренировка. Достижение результата приносило огромное удовлетворение. 
«Я тратил столько времени и сил на решение ненужных мне задач, – увещевал он самого себя. – Почему бы не потрафить своему теперешнему бзику и не побороться с еще одной, гораздо более любопытной и значительной? Доставлю себе передышку, отвлекусь. Нельзя же всю жизнь продвигаться вверх по ступенькам, где достижение очередного этажа гарантировано, где опора никогда не уйдет из-под ног?»
Чудов не мог не понимать феноменальную сложность проблемы и недостижимость ее решения в одночасье и в одиночку. Но долгое время не мог заставить себя остановиться, отказаться от попытки достичь недостижимое. Не мог разувериться в идее, внезапно его захватившей. И она влекла его за собой.
Чудов исходил из ориентировочного представления о предмете исследования как о генетически заложенной методологии процессов мышления и наращивания их мощности. Грубо говоря, этот предмет виделся ему чем-то вроде теории самосовершенствующейся операционной системы сверхмощного компьютера.
Он заказал в Публичной библиотеке учебники по философии, психологии, медицинские и биологические справочники, научную публицистику по теории ИИ. Первым шагом на пути в неведомое стало критическое осмысление найденных там положений и доктрин, казавшихся полезными для постижения деятельности элементов сознания.
Теоретические работы по ИИ были полны осторожного и противоречивого оптимизма. Одни ученые утверждали, что моделирование сознания окажется не таким уж и сложным делом. Другие добавляли всякие бессодержательные «если»: если ИИ возможно создать, то рано или поздно он будет создан. Третьи пытались алгоритмизировать нижние уровни человеческого интел-лекта, не заботясь об отображении сути его естественного функционирования.
Практически реализованные системы ИИ добивались конечных результатов (например, распознавания образов) путем использования средств, не имеющих ничего общего с процессами реального мышления, достигающими идентичных целей. Они не воспроизводили подлинных операций элементов сознания, как принцип движения колеса не воспроизводит процессов ходьбы или бега. Даже компьютерные программы игры в шахматы, как правило, базировались на различных алгоритмах, отличающихся от того, что происходит в голове шахматиста. Уникальные пути решения сознанием необозримых интеллектуальных проблем оставались тайной.
Естественный по формулировке подход заключался в отображении непосредственно алгоритмов деятельности элементов сознания и по принципам их природной реализации, и по конечным результатам. Книги по ИИ, просмотренные Чудовым, не содержали ничего полезного для рассмотрения поставленной таким образом проблемы.
«Вселенная возможностей мозга, по-видимому, бесконечна, – строил Чудов рабочую гипотезу. –  Изучению поддается только та ее часть, которую можно истолковать человеческим языком. Это истолкование представит важнейшие, но не все свойства сознания и составляющих его элементов. Научная и художественная литература, по идее, должна содержать почти исчерпывающую информацию о мыслительной активности человека. Тезаурус извлеченных из этой литературы элементов вберет в себя конечную, но достаточно большую выборку, на основе которой и следует строить теорию».
После завершения составления словаря предстояло иерархическое упорядочивание и классификация элементов. Далее намечалась постановка наиболее трудной задачи – задачи постижения динамических законов взаимодействия элементов друг с другом и с внешним миром. Ее решение виделось Чудову в виде математической теории. Теория аксиоматически определяет пространство элементов сознания, его замысловатую (а возможно, предельно простую) метрику и еще более замысловатую систему необходимых операций. Их изучение предстояло осуществлять посредством формулирования и наращивания последовательности теорем согласно канонам теории функционального анализа и топологии. На языке этой теории изучаемую проблему можно было сформулировать как построение функционального пространства, натянутого на векторы – элементы сознания.
Математик-теоретик, специалист по функциональному анализу, был абсолютно необходим.
Чудов решил не дожидаться завершения формирования тезауруса, а начать построение функционального пространства, основываясь на уже собранном материале. По мере его пополнения теория будет совершенствоваться или даже строиться заново. В ситуации почти полной неопределенности прагматический подход может способствовать продвижению вперед. Широкий спектр дисциплин, потребных для осуществления замыслов, свидетельствовал об их масштабности.
«Количество необходимых научных экспертов набирается значительно больше, чем обычно удается приютить в одном отделе», – подвел формальный итог своим раздумьям Чудов, осознавая, что в одиночку с этой проблемой не справиться. – «Уж не спятил ли ты, не свихнулся в своих поползновениях на образование нового института?» – подкалывал он себя.
Со временем его отношение к изначальным намерениям претерпевало изменения. Его искания виделись частью более общей, непомерно грандиозной проблемы отображения вселенной мозга с помощью весьма ограниченных возможностей языка человека. «Язык, – размышлял он, – это произвольная дискретизация генетически заложенного в сознании непрерывного и бесконечного пространства нашего опыта выживания, понятий различных наук и философских категорий. Насколько близка эта дискретизация к оригиналу, нам знать не дано. Инстинкты и эмоции, по-видимому, лишь незначительная часть такого опыта, понятий и категорий. Всеобъемлющее количественное изучение языка, вычленение из него все новых и новых систем, подобных элементам сознания или эмоциям, и представляет один из путей расшифровки методологии, реализуемой операционной системой мозга». 

Иногда, пытаясь как можно точнее формулировать свои цели, Чудов ощущал себя то ли на грани лингвистических возможностей, то ли на пределе своего мыслительного потенциала. Одно он постиг определенно: время полной математизации изучения человеческого мышления еще не пришло, хотя возможности приложения компьютеров к анализу языка виделись безбрежными. На всех этапах работы ему был необходим программный комплекс автоматического формирования частотных словарей частей речи, содержащихся в любом заданном тексте. Помимо использования этого комплекса для изучения элементов сознания, он позволил бы значительно облегчить, если не революционизировать рассмотрение простейших количественных характеристик прозаических произведений – от издательского «самотека» до классики.
К чему приведут его искания и приведут ли вообще не поддавалось даже приближенной оценке, так же как и сроки их завершения.
«Если ничего не удастся, если чрезвычайная сложность проблемы превосходит мои ограниченные возможности или решение недостижимо, наброски моего проекта сохранят дети и внуки как память о тихом помешательстве их предка», – то ли оправдывался перед самим собой, то ли иронизировал Чудов.

Не скоро, только к концу лета, после возвращения из отпуска, переболел Чудов этим необычным научным недугом.

Работа на два фронта, исследования климата и сознания, поглощала все его время, все его силы. Он перепоручил Ицеку натаскивание Севы вместе с руководством темой планирования сетей наблюдений. Но доверительные отношения между завлабом и дроздовским протеже сохранились.
 


14. Зачем я пришел?
В начале весны незнакомый телефонный голос, назвавшись сыном доктора Помойкина, передал привет от Лехи и предложил увидеться в сосисочной на углу Невского и Владимирского. Зинуля выскочила из дому как обезумевшая и помчалась по слякоти к остановке автобуса, пару раз едва не растянувшись. Огромные горы грязного снега, окропленные первым дождем, громоздились вдоль правой полосы проезжей части улицы.
Помойкин-сын, полнеющий субъект лет тридцати пяти в кожанке, джинсах и кроссовках, угостил Зинулю порцией удивительно вкусных сосисок и поделился новостями:
– Леху призвали в израильскую армию. По его указанию наш должок вручили Томке. Рассчитались сполна. Леха просил помочь вам с работой. Хотите в НИИ Климата? Устрою собеседование с завлабом Павлиновым.
Зинуля закивала, изо всех сил сдерживая слезы.
– Работенка – не бей лежачего. Оклад сторублевый. Потом на меня не пеняйте.
– А я справлюсь?
– Климатология и не точная наука, и не гуманитарная, и не инженерная, а неизвестно что. Она как магнит притягивает неудачников всяких профессий или без оных. Сносит сюда и одаренных шизофреников, и агрессивных полудурков. Не дрейфь!
– Я же агроном.
– Вашей красоте прозябание в должности инженера, конечно, не личит.
– А что личит?
– Перелистывание нотных страниц концертирующему пианисту. Только, не звезде-виртуозу.
– Почему не виртуозу?
– Лицезрение ваших прелестей компенсирует слушателям разочарование качеством исполнения.
– Мне не до богемных замашек.
– Всем не до богемных замашек. Вечерами занимаюсь частным извозом – подрабатываю на своей тачке таксистом.
– Промысел более прибыльный, чем наука?
– И не единственный. Аспирант нашего начальника Дрозда, поляк, переправляет в Варшаву телевизоры и другую электронику. Я ему помогаю.
– Взяли бы меня в долю.
– Уж очень вы заметны… Вот вы агрономша. Мне всегда интересно, когда радио извещает: хлеб скошен на стольких-то млн. га. Много это или мало?
– Представления не имею.
 
Павлинов недомогал, и намерения наведаться на работу в ближайшие дни не имел. Зинуля изъявила готовность приехать на собеседование к нему домой и вообще куда угодно.
Квартира географа пропахла затхлостью одинокого стариковства и нафталином. Женщины Зинулиного великолепия ее вряд ли когда-либо посещали. Слегка ошарашенный при ее появлении, серовласый, высохший Павлинов повел беседу на высокопарных тонах:
– Я подразделяю подчиненных на три категории. Кто не может самостоятельно справиться с поручением. Кто заканчивает его досрочно и спешно клянчит новое. И тех, кто, завершив задание, продолжает обобщать и совершенствовать его постановку и выполнение.
Почувствовав неуместность разглагольствований, он быстро скомкал деловую часть и преисполнился петушиного задора.
Он присел рядом на диван, прижался к Зинуле костлявым коленом и заговорил слегка дребезжащим козлетоном:
– Знаете, в молодости каждая девушка вселяла надежду. Сейчас уже не то, значица. Однако лучшее средство против старости и болезней – общение, и как можно более близкое, с прелестной и обольстительной женщиной. Такой, как вы.
Влажными ледяными пальцами прошелся он по ее грудям. Зинуля не возражала, но решила подстраховаться:
– На работу меня берете?
– Конечно беру.
– Тогда в отдел кадров сообщите.
После звонка Зинуля расслабилась, позволив своему будущему начальнику лапать все, что тот пожелал. Он раздел ее судорожными движениями старческих рук, мусолил губами ее тело, долго тискал и ласкал груди. Безнадежно, не удавалось.
Зинуля раздумывала: посодействовать ли дедуле? Ей случалось помогать изнуренному онанизмом бедному студенту и нервозному мужчине, обуянному паникой возможной неудачи. Глаза Павлинова, испещренные желтыми прожилками, выражали робость и доверчивую мольбу о снисхождении. Но ржавая поросль дряблых чресл не вызывала сексуального энтузиазма.
Поползновения старомодного козла ничем не закончились. Он не смог ни с первой, ни со второй попытки, что Зинуля восприняла без эмоций.
– Любить женщину так же приятно, как праздновать Новый год. Но Новый год встречаем значительно чаще, – пошутил Павлинов, натягивая штаны, и рассказал бородатый анекдот: – Знаете, что нужно мужчине моего возраста? Увеличитель на глаза, усилитель на уши, глушитель сзади, выпрямитель спереди.
– Вы ученый, доктор наук. Вас, наверное, любили многие женщины?
– Теперь, значица, они только в фантазиях моих мужских сновидений являются. Воспламеняюсь как мальчишка, любится лучше, чем наяву случалось.
Старик не пригубил и капли тепла и здоровья, щедро излучаемых ее любвеобильным телом. Лишь его воображение слегка опалило их жаром. Все же Зинуля очень ему понравилась. То ли из чувства вины, то ли по давнему псевдо светскому настрою он отблагодарил ее парой золотых нательных крестиков с гравировками: 1855 и 1858. Чтобы не обижалась и не судила строго.
Зинуля покидала сконфуженного дарителя с мыслями о вере. Она жаловалась Богу в дни печалей и неудач и начисто забывала о Нем в дни охоты. «Если с работой сладится, провозглашу себя верующей, схожу в церковь, – решила она. – Нужно бы и дочку крестить, приобщить к Богу, крестиков-то два».

Павлинов слыл большим специалистом по палеоклиматам. Ему подчинялось несколько женщин. Все они приютились в бывшей дамской уборной. Дело в том, что когда-то, очень давно, в институте бытовала примечательная традиция – жаловать отдельным кабинетом ученого, защитившего докторскую. В какой-то период производство докторов превысило доступные площади. Некоторое время, блюдя обычай, добившихся высоких степеней одаривали модифицированными и отремонтированными сортирами. Когда их осталось минимально потребное количество, замечательная традиция самоликвидировалась. А с нею, до некоторой степени, престиж и почитание докторов наук.
Помимо опубликования книг, смахивающих на бухгалтерские отчеты мелкого лавочника, завлаб отличался специфической особенностью. За несколько лет он обращал вузовских выпускниц-отличниц в непригодных к самостоятельному мышлению бездельниц. В НИИ это не было тайной.
Очередным континентом и палеоэпохой, климат которых взывал к Павлиновскому истолкованию, была мезозойская Африка. Зинуле поручили отыскивать в иностранных научных журналах таблицы с характеристиками африканских почв, атмосферными температурами и осадками того невообразимого периода и определять их среднесезонные, среднегодовые и экстремальные значения. Разрешили использовать компьютер, если возникнет желание. Оно возникло.
Зинуля старательно выписывала данные, а когда надоедало, усердно вникала в тайны фортрана. Ее воодушевляло постижение предмета с необычным названием, а особенно консультации в лаборатории Чудова. Там она обзавелась приятелями, навещавшими ее как в обеденный перерыв, так и во всякое другое время – когда кому заблагорассудится. Первым пожаловал Сева.
– До вас нога мужчины сюда не ступала, – заметила Мария Андреевна, управляющая делами.
Сотрудницы сдавали ей подготовленную числовую информацию вместе с необходимыми описаниями, пояснением и надписями. Мария Андреевна формировала черновик. В былую пору Павлинов его редактировал, вносил коррективы, что-то добавлял и переписывал. Но давно уже этого не делал. Последний опубликованный им том представлял уникальное явление в мировой печатной индустрии – его никто, включая самого автора, никогда не читал.
В комнате царил смиренно-безразличный настрой. Не только энтузиазма, притворного желания работать никто не выказывал. Задержаться здесь на пару лет означало задержаться навсегда, смириться с вечной долей горемычного сторублевого инженера. Соответствующей была и отдача, и отношение к труду.
Зинулина соседка спереди часами сидела без движения, с застывшим взглядом, не моргая. То ли научилась спать с открытыми глазами, то ли тонула в глубоких раздумьях. Соседка сзади с угрюмой серьезностью чирикала:
– Я для того и получила образование, чтобы ничего не делать. Где бы ни работать, лишь бы не работать!
И эта почти засыпала от безделья, особенно после обеда. А когда к ней пришли за помощью, последовал отказ:
– Извините, очень занята. Столько работы!
Глухая одурь, туманящая глаза сотрудниц, или нечаянный сладкий зевок свидетельствовали о безмерном томлении закисающих в духоте женщин. Утро начиналось с обсуждения происшествий в транспорте, что помогало убить значительную часть дня. Телефонные разговоры и их последующее обмусоливание длились бесконечно. Зинулю просвещали об одном – о ничегонеделание:   
– Два года дурака валяю. Пока день истолчется, с ума можно сойти. Точим лясы про тряпки, вязание, аборты, детей, обеды. Ненавижу.
– Скоро заведем красную книгу вещей и продуктов, исчезающих с полок магазинов.
– Шалею от медленного отупения. Не служба, а отбывание наказания. Готова в дворники податься.
– Хоть работа эта и по специальности – брошу ее. Надоело филонить. Меня обещали устроить корректором. Чем-то буду занята.
– Удила давно отпущены, – равнодушно комментировала Мария Андреевна. – От безразличия к результатам до прекращения работы вообще – один шаг.
Зинуля отладила крохотную компьютерную программку вычисления среднего значения нескольких наблюдений, что произвело сильное впечатление.
– Вы теперь все можете, у вас машина есть, – сказала Мария Андреевна.
– Какая машина? – удивилась Зинуля.
– Считательная, – был ответ.

Впервые в этом месяце пожаловал Павлинов. Долго сидел в раздумье, рылся в бумагах и книгах. Снова сидел неподвижно. Пару раз выходил, наверное, посещал туалет. Наконец полюбопытствовал:
– Не знаете, зачем я пришел?
Никто не знал, но это не удержало от учтивых попыток отгадать:
– Ученый совет?
– Доклад?
– Партбюро?
– Иностранцы?
– Зарплата?
  – Скучно дома? Домохозяйка не в духе?
– Вспомнил, вспомнил, зачем пришел. Юбилей у меня. Ответственного за торжества назначить.
Мария Андреевна вызвалась быть ответственной.
  Павлинов ушкрябал довольный. Женщины смеялись, и только одна, умеющая спать с открытыми глазами, пробурчала на полном серьезе:
– Охламон! Притащится, поковыряет в носу и домой! Мозги набекрень! Какое задание и на кого возложено в его котелке не удерживается.
– Юбилей не картошка, не выбросишь в окошко, – рассуждала Мария Андреевна. – Нужен подарок подешевле. Что ему нравится?
– Музыка в собственном животе.

За обедом Сева щеголял красноречием перед Зинулей:
– Как и все цивилизованные народы, мы несем бремя поддержки физического существования старших поколений. Как немногие народы, мы несем еще и бремя власти старческого маразма. А как это сочетать, не обманывая державу? Какой старый мудозвон признает, что давно уже не ученый или никогда им не был? Тем более такое ископаемое, как Павлинов – редчайший зубр во вселенной.
– Зачем и кому нужны климаты Африки?
– Мало ли что! Советский генерал Роммель зреет в пущах и кущах разрядки.
– А древней Африки?
– Нам нужен мир, весь мир. Прошлый, настоящий и будущий… Молодые специалисты, попадая к бездарным руководителям, деградируют. А без руководителей и идей – закисают. Наша лаборатория, отдел Дрозда и еще два-три подразделения – исключения.
Зинуля без труда сориентировалась в иерархической пирамиде института. Почти все завлабы и выше были мужчинами, большинство остального контингента составляли женщины. Обитать в этой непритязательной среде было не сложно. Наметила ближайшую цель: перебраться в отдел Дрозда.
 


15. Финансы поют романсы
Если изгнание из комсомола обернулось сочувственной реакцией сослуживцев, то развод вознес Севу высоко в глазах женского персонала, выдвинув в число сотрудников, просвещенных в их житейских проблемах – свидетельство чрезвычайного доверия и признания.
Зинуля затмила всех. Сева попался сразу, с того момента, когда она робко заглянула в комнату и шепотом осведомилась о консультации по фортрану. Уже следующим утром всемирное тяготение повелевало им: его слегка колотило от предвкушения встречи, желания приблизиться, услышать ее голос, окунуться в ее живое тепло.
Тогда, в свой первый день, взявшись за руки, они неслись от автобусной остановки к ее квартире. Одержимо набросились друг на друга, срывая одежду.
Давно уже она не занималась сексом по желанию, не за деньги, и их единение было жадным, грубым, безудержным.
Сева не отдавал себе отчета, сколько все это продолжалось. Опустошенный и изнемогший, он медленно приходил в себя. Сознание фиксировало металлическую спинку кровати с блестящими шарами, старый зеркальный шкаф, убогую пустоту спальни. Неприкрытая бедность проглядывала отовсюду.
– Нравится квартира? – заметила его любопытство возвратившаяся из ванной Зинуля. – Муж оставил.
– Расплевались, выходит, по мирному.
– Какая гладкая, атласно-бархатистая кожа, – выдохнула она, внимательно разглядывая в зеркале отражение своей наготы. –  Какое тело пропадает!
– Почему пропадает? – не согласился Сева. – Меньше других достается?
– Заслуживаю большего. – Она продолжала любоваться собой. – Вот это женщина!
– Институтская секс-дива.
– По дурнушке скучаешь? Зачем тогда напросился? 
– Желание сродни помешательству.
– Толстомясых кобылиц отдела не хватает? Лупят на тебя зенки, как на племенного жеребца.
Зинуля принесла кофе, присела на постель с чашкой и дымящейся сигаретой.
– Балдею от кофе с сигаретой.
– Плавишься вся. Полный кайф.
– После секса – кофе и хорошая сигарета. Так ли уж это много? А не достать.
– Мечтаю о стакане апельсинового сока на завтрак. Так ли уж это много?
– Яблоко дочке чищу, сама довольствуюсь кожурой… Не остановлюсь ни перед чем. Буду карабкаться наверх, пока не надорвусь. Лучше сломать шею, чем прозябать в нищете. Выбью максимум, чего бы это ни стоило… Не поможешь перейти в ваш отдел?
– Спрошу Дрозда.
Сексуальная изощренность привораживала, а ощущение комфорта и защищенности в тенетах ее спокойной рассудительности и всеприемлемости, и грехов, и безгрешности, покоряло. Ей без труда удалось внушить Севе уверенность в том, что приобрел он идеального сообщника. Сообщник понимает и поддерживает во всем, и союз с ним сродни единению с преданным и сильным другом или близким родственником. Свои люди не судят, не корят, не критикуют. Просто принимают друг друга такими, какие есть. Чувство привязанности захватило его настолько сильно, что дома он заикнулся о женитьбе.
Мама взбунтовалась:
– Через мой труп!

В коридоре коммуналки, наклонившись поцеловать Зинулю, Сева обнаружил сизые пятна-засосы на ее шее и покусанные губы.
– Что это? – Воскликнул он.
– Ерунда. Съела что-то не свежее, вот и пятна высыпали. Со мной такое случается… Ну и куртеха у тебя! Где отхватил?
– Мама достала.
– Мне бы такую! А то мне ходить не в чем, нет ни сапог, ни пальто, ни джинсов.
Зинулино семейство наслаждалось праздничной трапезой. Притулилась здесь и их соседка, Анна Алексеевна, сухонькая старушонка с узорами морщин над верхней губой и поблекшими, близорукими глазами. Отмечали День Победы. По телевизору только что отгремел парад.
– Попьем чайку, разгоним тоску, – пригласили Севу к столу, где была початая бутылка водки, самовар и яблочный пирог.
Подвыпившие бабули беседовали, погрузившись в нескончаемые воспоминания.
– Война окаянная, будь она трижды неладна, поселилась в нас глубоко и прочно, навсегда. Мы полны ею, – рассуждала Зинулина мама. – По мне, так Победу объявили лишь вчера, совсем недавно.
– Сильные, бесстрашные, как молодые боги, наши мальчики-победители вернулись с фронтов!
– В нужду, мелочность, склоки коммуналки. Помню сосед, капитан, китель с орденами и медалями напяливал, когда шел в ЖЭК жаловаться, что трубу в туалете прорвало.
– Нас взрастила и выплеснула в свет война, мы ее дети. Она определила нашу жизнь, наше мироощущение и понимание.
– Она витает над нами, как красный, горящий коршун. Помню…
– Помнить обязаны, но нельзя жить ужасами войны, – вмешалась Зинуля. – Нужно жить настоящим, а прошлому воздавать по заслугам, воздвигать памятники.
– Та война – наше нутро, наша сущность.
– Для всего мира вторая мировая война – история. Для нас, для России она все еще нож, торчащий из наших кровоточащих глоток. И так будет для многих поколений.
– Кто не изведал настоящего горя, не способен оценить и настоящего счастья.
– Горюшка-то мы изведали, дело за счастьем.
По телевизору завели старую картину о войне.
– Даже самые дрянные фильмы и книги о войне трогают до слез. Там, в сорок первом, наша скорбь и боль, наши раны и опыт. Наши корни, наша колыбель.
– В стране миллионы избыточных женщин и девушек, приговоренных войной к одиночеству. Наши мужья полегли, не узнав и не познав нас. Телевизор стал для нас живым существом, родным и близким, заменил семью и детей. Включаешь, и кажется, что ты не одна, что дома кто-то есть, – исповедовалась Анна Алексеевна.
– Почему литература о страданиях под немцами, о жестокостях и издевательствах фашистов схлынула мгновенно?
– Еще бы! Она один к одному воспроизводила пытки и истязания репрессированных, – сказал Сева. 
– Дело не в аналогиях, – заметила Зинуля. – Человеческой натуре свойственен оптимизм. Добровольно обрекать себя на муторное воссоздание ужасов – значит идти против собственной природы.
– Писать о войне правдиво – переживать заново. Да и кто напечатает? – добавил Сева.
Зинуля пыталась учить Настю буквам, пока остальные смотрели кино. Дочка сопротивлялась.
– Куда зуб подевала? – улыбнулся девочке Сева.
– Бабка выпердела, – хохотнула в ответ Настя.
– Прекрати сейчас же! – прикрикнула на нее Зинуля. – Опять выражаешься.
– Меня и не такому учат в садике. Сказать?
– Не нужно! Уйдем, тебя оставим одну.
– Обойдусь. С макакой не скучно.
– Куриная акселератка!
Мать подремывала, откинувшись на спинку стула. Анна Алексеевна частенько отлучалась в туалет. Возвращаясь, будила подругу и спрашивала:
– Это кто такая разнаряженная появилась?
– Да главная героиня, она все время на экране.
– Я и в толк не возьму.
– Расскажи молодым о себе.
– Что рассказывать? Нормальные женщины зачинали и рожали. А я вычитывала таблицы стрельбы пушек и гаубиц всех калибров, всех видов артиллерии, даже послевоенных тактических ракет. Испытания проводились и сейчас проводятся на Ржевском полигоне. Во время блокады нас эвакуировали на Урал. Там офицеры продолжали опытные стрельбы. Данные расчетов приносили мне, вольнонаемной. Я в этих таблицах тысячи раз выверяла каждую цифру, а их миллионы. Ведь любая ошибочка могла обернуться смертью наших ребят. Вечерами и ночами сидела, ни на свиданья, ни на танцульки не бегала. Каждое попадание снаряда в цель, каждый убитый фашист – это и моя заслуга. Теперь одна как перст. Пенсия семьдесят пять рублей, разочлись сполна за тридцать пять лет усердия.
«А ведь эта семидесяти-пяти рублевая бабка войну выиграла, – шибануло Севе в мозг. – В прямом смысле, безо всяких преувеличений и символов. Не изобрели такой награды, которую она заслуживает. Нет таких денег, которыми можно было бы с ней рассчитаться».
Настя хотела гулять, и только с мамой. На улицу вышли всей компанией в надежде в какой-то момент дать возможность Севе с Зинулей удрать.
– Идем в кино, – требовала девочка.
– Я кошелек забыла! – воскликнула Зинуля.
– Билеты я куплю, – сказал Сева, прикидывая, сколько денег у него в кармане и хватит ли на всех.
Поплелись к кинотеатру. Минут через десять Анна Алексеевна объявила, что ей нужно в туалет. Поспешно завернули в аптеку.
– Пусти, милая, в туалет, – умоляла старуха девчонку-аптекаршу.
– Уходи, бабка! Нельзя.
– Не могу больше терпеть. Я аккуратненько.
– Мне после тебя дезинфекцию делать. Нет.
– Вы что! – возмутился Сева. – Пустите сейчас же.
– Немедленно убирайтесь! Милицию вызову. – Девчонка схватилась за телефон.
Выползли на улицу.
– Заведите ее в любую парадную, – сказал Сева.
Так и сделали.
– Не высидеть мне сеанса, – сказала с облегчением Анна Алексеевна. – Вернусь-ка я домой.
Неверной походкой, волоча ноги, она побрела обратно. Ее слегка покачивало в такт шагам и заносило к обочине. Сева смотрел вслед медленно удаляющейся женщине, и чувство скотской неблагодарности и личной вины охватывало его. Никому и в голову не придет, кто в действительности эта несчастная старуха, еле плетущаяся вдоль тротуара, и что за жертвенническая жизнь у нее за плечами.
– Провожу ее, – бросил он. – Подождите у входа.
Сева догнал Анну Алексеевну и, непомерно длинный рядом с ней, маленькой и согбенной, повел ее, слегка придерживая за локоть.

До Зинулиной постели они добрались только к вечеру, и Сева неожиданно обнаружил ополовиненную пачку китайских презервативов, оставленную им нераспечатанной на полочке в шкафу пару дней назад.
 – Кто их пользовал? – недоуменно вопрошал он.
  – Представления не имею. Клянусь, не прикасалась к этим чертовым презервативам. Это оскорбление.
Сева понимал, что нужно немедленно мотать отсюда. Но зов плоти, неодолимая тоска по ее ласкам, по ее несравненным бедрам и упругим грудям, наполнявшим его ладони, легко одолели трезвые соображения, и его решимость испарилась. С утра он был заворожен единственной целью – затащить ее в постель. Все остальное не имело значения и смысла. Она была нужна ему вся, целиком, ласковая, добрая, возбужденная. Была нужна немедленно. Он не был властен над собой, им повелевало желание. Оно подавило гордость, достоинство, стремление к правде. Попытка выяснения отношений закончилась бы неизбежным изгнанием, и Сева смолчал. Наваждение власти ее тела, жажда еще хоть разок окунуться в целительный пыл ее объятий лишили воли.

Череда неприятностей не заставила себя ждать. Началось с ранее незнакомого Севе ощущения униженности неодолимой обоюдной бедностью и Зинулиными примитивными приемами что-то с него поиметь. «Забежим в магазин, у меня дома шаром покати», – тараторила она, когда они торопились в ее постель. «Нас пригласили на день рождения подруги. Нужно купить подарок»; «Нищету ощущаю по-страшному, особенно когда приглашаю гостей»; «Мои финансы поют романсы». Севина гордость и этикет обязывали покупать, платить и дарить.   
Эти вечные пререкания дома из-за его долгов друзьям и родственникам! Мама-избавительница рассчитывалась, когда могла.
«Перебьется, – рассуждала Зинуля, прекрасно сознавая ситуацию. – У меня альтернатива пострашней: гостиничная халява. Если ты праведник и не способен войти в мое положение, понять, что на сто рублей содержать кооператив и дочку невозможно – катись, скатертью дорога».
В периоды наплывов хандры Зинуля курила, курила по-черному, беспрерывно. Возможно, и пила бы, но денег на водку не хватало. В дни просветлений пыталась бросить, давала слово себе, маме и дочери, но напрасно.
Повязанный запрещением появляться у нее без предварительного уведомления, Сева не знал, как себя вести. Снова и снова наталкивался он на ее перемежающиеся откровенность и лживость. Попытки свести концы с концами нестыковки ее оправданий, проникнуть в ее секреты, выяснить, с кем приходиться ее делить, натыкались на озлобление.
Перепад настроения – полубезумие до и трезвость суждений после секса – изумляли Севу. Обретая благоразумие, он убеждал себя: порвать, бросить, сбежать. Маятник его чувств раскачивался от озлобления до самоуспокоения: спят же мужики с уличными девкам, не раздумывая о количестве их клиентов. А тут, по-видимому, не больше двух-трех. И вообще, в российской истории был период, когда интеллектуалы-инсургенты намеренно брали в жены проституток, чтобы доказать сподвижникам свою преданность простому народу.
Ночами Севе мерещились ее приемы удовлетворения его вожделения даже в дни месячных или в моменты полной сытости, когда, как он ревниво подозревал, ей случалось в течение суток переспать не с ним одним. Доведенный почти до безумия желанием и депрессией, он звонил ей и выклянчивал новое свидание.
Тогда-то и наваливалось настоящее, неведомое ему унизительное рабство. Она воспринимала примирения как закономерные победы и, почти не сдерживаясь, откровенничала и о премудростях секса, и о былых связях. То жаловалась на дикую тягу к мужчинам в дни одиночества, то уверяла: 
– Не думай, что я готова с любым. От иного хера мерзею, выть хочется.
Сева смог бы преодолеть ревность и простить единичные рецидивы лжи. Противостоять же их нескончаемому потоку было немыслимо. Он подавлял в себе намерение уличить ее в очередном вранье, опровергнуть причины, с очевидностью выдуманные, ее ночных исчезновений, боялся докапываться до истины, терял свое лицо и даже опасался, что будет полностью сломлен.
Неединственность партнера, обостряя природную скрытость и сверхосторожность, вынуждала Зинулю притворяться и разыгрывать роль благочестивой женщины с неизбежным привиранием и переигрыванием. Регулярно лгать логично и непротиворечиво трудно, непременно попадешься на каких-нибудь мелочах и деталях. Запутавшись, она впадала в нервозное состояние, смешивая ложь и правду уже неумышленно, забывая, когда, о ком и какую легенду поведала, погружалась в океан домыслов.
Перебранки случались все чаще. После них нервная дрожь била и трепала Севу. Постоянные подозрения вели к стрессу. Однажды он с ужасом и униженностью предстал перед реальностью импотенции. Искусные старания Зинули вывести его из этого гиблого состояния не помогали. А ведь совсем недавно он слышал от нее только восхищенное: «Сексуальный гигант!»

И они, разумеется, расстались.
Аспирант Дрозда, египтянин, неожиданно остановил Севу в туалете и с простодушными слезами обиды и горечи принялся жаловаться на Зинулю и молить о помощи:
– Поговори с ней. Я люблю ее больше жизни. У меня богатый дядя в Каире, заплачу тебе. Привезу что пожелаешь. Не понимаю, что с ней случилось. Вдруг выгнала, не разговаривает, не здоровается. Верни ее. Рассчитаюсь чем хочешь.
– Давно ты с ней? – спросил Сева, ошарашенный не только шокирующей искренностью, но и обильным потоком влаги, заливавшей смуглую усатую физиономию.
– Два месяца.
После работы Сева подошел к Зинуле:
– Докатилась до араба.
– Какого араба?!
– Дроздовского! У него богатый дядя…
– Богатые в Россию учиться не едут. Предпочитают Запад.
– И скольких ты обслуживаешь одновременно?
В очередной раз утратив человеческий облик, она пришла в ярость, и удирал Сева из прокуренного коридорного закутка под истошный вопль:
– Мотай отсюда! Кретин! Идиот!
Этот вопль был в ее духе, в ее натуре – неопровержимые разоблачения отражать враньем напро-палую, наперекор всему. Давно уже на ее рутинный обман наслаивался агрессивный апломб, нетерпимость недоверия, возражений и даже инакомыслия. Грубое отстаивание своей непогрешимости доминировало в повседневном общении, взбухая до мании величия. Как и чем еще могла она защитить свою неправоту?
«Материальное вспоможение от него мизерное, – рассуждала Зинуля вдогонку удирающему Севе. – Давно пора расстаться. Если платить за секс стесняется, то за предоставляемую квартиру обязан рассчитываться… Перейти в отдел Дрозда помог, и на том спасибо».

«Все мы не ангелы, – рассуждал окончательно отрезвевший, сплющенный в автобусной давке Сева. – От ****овитости не избавиться, она часть самой жизни. Оскорбление правдой – самое страшное, что может произойти с человеком: распад личности, полная деградация, естество поддонка… А, в общем-то, я сам немного Зинуля. До мозга костей продукт всеобщей бедности ... Проститутка, пожалуй, честнее интеллигентной давалки, – оценивал Сева необычное завершение своего романа. – С проституткой обмен честный: услуга – деньги. Со шлюхой все значительно неопределеннее и дороже».
Зинуля появилась в его жизни как необыкновенно умная и преданная женщина и была отторгнута как абсолютно невыносимая.
Какое-то время они держались отчужденно, пока не осознали возможность и полезность делового союза. Между ними установились ровные приятельские отношения с эпизодическими встречами и сексом в основном тогда, когда ей что-нибудь было нужно: отгул, командировка в Москву, участие в международном совещании в качестве обслуги. Удивителен был ее самоконтроль, умение не придавать значения их редким свиданиям. На следующий день она держалась отрешенно и безучастно, как будто их плотские утехи происходили не наяву.
 



16. Ученым можешь ты не быть
Женщины лаборатории помогли выверить программу и красиво оформить распечатки. Оставалось готовить ряды различных метеорологических наблюдений в качестве исходных данных, запускать задачу на счет и систематизировать результаты. Ицек даже умудрился растолковать Севе различие между функциональной и статистической зависимостью (корреляцией) переменных. Преисполненный благодарности Сева обещал включить его в соавторы сочиняемой статьи, но Ицек отказался.

Мелькали месяцы, шествовали годы. Сева замечал изменения в восприятии проблем, обсуждаемых на семинарах. Теории таились, как и прежде, в непроглядном тумане, но практическая сторона постановки задач и интерпретации решений прояснялась. Его мозг медленно нащупывал и улавливал связи между многочисленными графиками, схемами и таблицами, дающими описания климатических процессов, и названиями применяемых методов, но не их физико-математическим значением.

Наступила пора геофизического бума, толковали о проектах века. Полторы сотни научно-исследовательских и проектно-изыскательских институтов, в том числе более двух десятков академических, шли на верное дело. Они рвали и делили субсидии необозримых научно-бюрократических деяний, связанных с «Проектом переброски части стока северных и сибирских рек в южные районы страны». Проект этот попросту называли «Поворот рек». На него щедро, не скупясь, сыпался золотой дождь блатных ассигнований. Отхватить приличный куш не смогли только совсем уж нерасторопные. 
Поток кое-как сляпанных, вымороченных диссертаций восшествующих в науку масс бурлил и пенился. Поток увлек Севу после того, как его просветила одна из партнерш:
– Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан. Накропать диссертацию не способен разве что дебил.
Наставление это как будто приблизило горизонт, наполнило практическим смыслом каждодневья. Никто не собирался создавать планируемые им сети наблюдений, но проводить вычисления не возбранялось. Накопилось довольно много рутинных расчетов, которых, по мнению Дрозда, было достаточно для кандидатской.
Сотрудницы Чудова с пониманием и доброжелательностью, параграф за параграфом правили и переписывали Севино сочинение, давали советы. Как научное исследование оно не воспринималось, так же как Сева не виделся ученым ни в настоящем, ни в будущем. Просто он был своим и ему желали добра и удачи. Последним автореферат вычитывал Чудов. Сева смотрел ему в рот с почтением и фиксировал каждое его слово.
Неожиданно, коллективно состряпанная работа произвела сильное впечатление на Дрозда. От своего протеже он не ожидал ничего подобного и был не просто удивлен – поражен. Звонил Севиной маме, расхваливал ее сына и свое удачное участие в устройстве его карьеры.
Смущала и страшила не защита, а подмоченная репутация исключенного из комсомола. Любой член поголовно партийного ученого совета мог бросить черный шар не за хрен собачий. А двадцатисемилетие, предельный комсомольский возраст, маячило совсем неподалеку. Если ничего не предпринимать, этот кривой юбилей можно было проскочить невзначай и навсегда остаться на обочине науки и жизни.
Заявление о восстановлении в комсомоле приняли благосклонно, как искреннее, коленопреклоненное раскаяние. Блудная овца возвратилась в общее стадо.
В руководители диссертанта был вписан Дрозд, и осложнений с защитой не предвиделось. Заседание совета проходило гладко, без явных негативных выступлений. Все же почти четверть его членов проголосовала против, что не помешало Севе без хлопот проскочить в кандидаты.

После положительного решения ВАКа, Дрозд попросил Чудова поделиться мыслями о Севе.
– Он одолел практические аспекты кое-каких дисциплин. Сравнительно многому натаскан сотрудниками лаборатории. Теории воспринимает рецептурно, как постулаты, доказательства опускает. Глубина и логика не про него. Способность к абстрактному мышлению, как и к настоящему творчеству, отсутствует. Превалирует стремление к аналогиям. Кто-то должен поставлять ему рафинированные знания и растолковывать их. Он занимается отбором, обсуждением, выяснением преобладающего мнения, а не сути. Снимает сливки, сбивать масло не способен. Работать подолгу, напряженно, не отвлекаясь, не может. Благодаря вашему покровительству его восхождение шло круто, вне и поверх нормального движения. С женщинами ладит превосходно. Запуган исключением из комсомола, паникует перед партийными боссами. Все это вы знаете не хуже меня.
«Суровая аттестация Чудова ценней похвал десятков докторов-географов, –  рассуждал про себя Дрозд, – а «остепенение» Севы – важнейший актив моих наставнических усилий».
– Подключу его к тематике строительства невской дамбы, – принял он давно вынашиваемое решение. – Хватит ему обитать у вас под крылом.
Деликатность и добрые чувства не позволили Чудову быть до конца искренним. Четыре года общения неумолимо высветили незыблемую Севину безграмотность в сфере точных наук, разработки методологий и их компьютеризации. Собственно, этого и следовало ожидать. Профессиональная осведомленность Севы не могла выдержать никакого сравнения с компетентностью даже самого слабого из сотрудников лаборатории. Никому ни одной консультации, ни по одному вопросу он не дал и не способен был дать. В противоположность настрою коллег и их пониманию своей профессии в Севе утвердилось стремление держаться подальше от теоретической зауми. А это стремление означало следование эмпирическим воззрениям, присущим престарелому поколению ученых НИИ.
Мысленно Сева оправдывал свою неприязнь к программированию занудством копанья в нагромождениях уравнений, физических истолкований и методологий – технически важных, но не главных ипостасей профессии. Удел популярных и именитых климатологов-прорицателей – выдвижение и формулировка монументальных направлений, таких, как «Поворот рек» или ядерная зима. Сева нацелился на выдвижения. С этим разумением и с благословением Дрозда сиганул он в бурлящую струю сопредельных с климатологией активностей.
Отправляясь в самостоятельное странствие в статусе молодого перспективного ученого, он не раздумывал о том, обязан ли кому-нибудь своим успехом. Тем более, в оценке реального вклада в этот успех, он не представлял соотношения своих достижений и факта дроздовского покровительства.
Для Севы организовали группу изучения экологических последствий строительства дамбы в Финском заливе. Идея дамбы зародилась еще во времена царей, но только ушлые брежневские адмиралы и близкие к кремлевским обитателям гидрологи сумели пробить финансирование.
Властям дамба виделась избавительницей от частых наводнений и соответствующего ущерба, исчисляемого десятками миллионов рублей.
Экологи опасались образования отстойника дерьма великого города в запруженной части залива.
Морские стратеги возлагали на дамбу функции защиты отстойника кораблей Балтийского флота на случай международных конфликтов. Отстойника, предельно близкого к теплым домашним сортирам капитанов. Их отношение к горькому опыту американского Пёрл-Харбора сокрыто военной тайной.
Причастность к оборонной тематике служила тараном. Севе удавалось добывать должности тогда, когда никто другой сделать этого не мог. У него появились и аспирантки. Таким манером он пристраивал в институт ищущих работу молодых женщин. Он интуитивно чувствовал, что коллективное невежество менее заметно и уязвимо, чем невежество одиночки, а существование в безликой среде ублажало его тщеславие.
Севе нравилось проводить весь день, с утра до позднего вечера, в отделе, быть в курсе как научных событий, так и личных дел и быта сотрудников.
И, как и все дроздовские подчиненные, естественно, по умолчанию, прикипел Сева и к участи «невыездного».

– Пора в партию, – заводил с ним разговор Дрозд.
– Вспомнят мою комсомольскую провинность. Отвергнут. А это как новое прегрешение. Крест на научной карьере.
 – Я дам рекомендацию.
 – А потом? Случись что, снова исключение. И я уничтожен. – Осквернение изгнанием из комсомола запало в его память страшным судом. – Беспартийность гарантирует избавление от подобных злоключений.
– Тебя примут. Партия  ищет поддержки молодых перспективных ученых. Иногда даже принуждает их к вступлению в свои ряды.
– Вы коммунист, а невыездной. Не разумнее ли искать благоволения силы, стоящей над партией? Это активности одного порядка, одной психологии, одних корней.
  – Что ты имеешь в виду?
– Органы. Нужно их убеждать в нашей преданности. Никто не пострадает от общения с ними. Создать прецедент, протолкнуть за рубеж хотя бы одного из нас, вдруг, удастся.
– Я подумаю, как предоставить тебе возможность общения с первым отделом.
Прикрытый и защищенный Дроздом, Сева чувствовал себя в безопасности и без членства. Правда, его и не заманивали. Администрация не воспринимала его как сильного ученого, а рядовые соискатели членства должны были помногу лет стоять за партбилетом в очереди.
Попытка запихнуть Севу в партию не удалась.
Вскоре Дрозд назначил его своим заместителем. Севу засылали неизменным представителем отдела в директорат отсиживать многочисленные пустопорожние совещания. Он также избавлял Дрозда от мыслей и забот о колхозной и овощебазной повинности, занятий по марксизму-ленинизму, философских семинарах, политинформациях, субботниках и воскресниках, дежурствах в ДНД, что также именовали «свистелью».

Если Дрозд лишь мельком помышлял о пестовании преемника, то сотрудники отдела с пониманием относились к молодому кандидату, прошедшему выучку у Чудова. Совсем не так, как к какому-нибудь рьяному карьеристу, прущему в начальники, расталкивая локтями коллег.

 


17. Я верю в глобальное потепление
Институт преобразился. Вольности времен правления профессора Дрозда остались в прошлом. Повыветрилась атмосфера формальной мягкости и почтительности во взаимоотношениях администрации с подразделениями. Быне, новому директору, нужны были ставки для раздачи выходящим в отставку бывшим сослуживцам. Без уведомления отдела забрал он должности двух сотрудниц Чудова, покинувших лабораторию после защиты кандидатских диссертаций.
На заседаниях ученого совета все чаще звучали косноязычные выступления и замечания, сделанные то ли совсем темными, то ли не совсем психически здоровыми новичками. С кончиков их языков постоянно срывались оговоры вроде «недостаточное стимулирование прогнозов климата» или «несущественность непосредственно климатическо-прогностических результатов». Оспаривать или опровергать высказывания неприемлемого мыслительного уровня было неприятно и унизительно как Дрозду, так и Чудову.
Быня пообжился в институте, свыкся с проблематикой и терминологией. Его пространные речения на заседаниях ученого совета растолковывали суть его видения перспектив развития климатологии.
– Методологиями можно заниматься до бесконечности, – вещал он. – Чисто технические разработки вторичны. Они не вписываются в планы и задачи приоритетных направлений. Необходима переориентация ведущих тематик. Они должны быть нацелены на климатические прогнозы и их использование социалистической экономикой.
На многочисленных ярко разрисованных плакатах, иллюстрирующих его доклады, хищные клювы наступательных стрел вели в прорывы колонны разноцветных квадратов. На восходящих кривых фиксировались этапы реализации его стратегических замыслов. Ультимативно-назидательно втолковывал он ученой братии, что и в какой последовательности нужно выполнять. Генеральным направлением провозглашался прогноз изменений климата с десятилетней, а то и столетней заблаговременностью.

– Представьте, пожалуйста, только что выступившего сотрудника, по мнению которого предсказания среднемесячных и среднегодовых скоростей и направлений ветра не что иное, как элементарная задача экстраполяции, – попросил Чудов директора, председательствующего на заседании ученого совета.
– Я же вас не представляю, – ухмыльнулся Быня.

Разговоры о новациях – часть общей картины. Другая часть – ветераны, ядро ученого совета, вынесенные на поверхность климатологии еще до войны. С тематикой прогнозов, преподносимой как нововведение, они давно сроднились. Она вывозила всегда, она сулила воцарение статус-кво на вечные времена.
Перед своими сотрудниками Чудов неосторожно откровенничал:
– Выпускник университета наших дней, физик или математик, обладает знаниями на несколько порядков большими, чем любой профессор, ветеран климатологии. Этот профессор с довоенным образованием никогда не слышал о современных методах решения своих проблем. Если в его сознание и запала крупица полезной информации, то нормальный человек может усвоить ее за несколько часов.

– Знаете, Юрий Евгеньевич, – печально поведал, будто пожаловался  Дрозд. – Дирекция постановила: глобальное потепление нуждается в их резолюции одобрения. Мне предложено обстоятельно и популярно растолковать совету суть дела. 
– Для вас это не проблема.
– Я отправляю рукопись новой монографии в издательство. В случае отрицательного заключения совета директор не подпишет сопроводительное письмо.
– Раньше вам такие письма не требовались.
В прежние времена Дрозд, накопив интересный материал из западных и отечественных источников, собирал отдел или весь институт и делился новостями. Последние годы он этого не практиковал.
– Получаю массу циркуляров и инструкций. Среди них права бригадиров при поездках на овощебазу и в колхоз, правила оформления отчетов, подведения итогов соцсоревнований, написания заявок на НИР, использования секретной документации, опечатывания помещений в праздничные дни.
– Любые порядки легко доводятся до тюремно-лагерного инструктажа. Я все чаще засекаю косые взгляды незнакомого люда, перешептывания и хихиканье за моей спиной, игнорирование приветствия.
– Дирекция напрямую не вступает в контакты с зав отделами. Насылает на нас мелкую сошку, способную своей дремучестью свести с ума. Эта мелюзга выступает выразителем общественного мнения. Администрация как бы нейтральна, о разногласиях вроде не осведомлена. С мелкоты какой спрос?
– Солидарность мундиров перешибает закомплек-сованную бранчливость ученых мужей.
– И мелочность их склок. Весь институт, эта махина, обрастает неведомыми пришельцами и неуклонно сползает в темный тупик. Скоро приказы будет спускать личность в маске и с пистолетом.

Лекцию Дрозд прочел по-обыкновению гладко, фактографически, но без логического увязывания излагаемых результатов и даже без упоминания используемых методологий. Повествование смахивало на перечисление исторической хронологии. Интерпретации изменений климата западных ученых принималась безоговорочно.
Дрозд извещал совет о наступлении глобального потепления. Его причинами объявлял рост углекислого газа в атмосфере и парниковый эффект. Утверждал, что температурные сценарии этого потепления, даваемые американскими физическими моделями, и результаты его собственных расчетов почти совпадают. Информировал о значительных достижениях ученых отдела, оценивших изменения различных параметров климата, сопровождающих разогрев атмосферы.
Как обычно, он коснулся многих тем: хвалил крайнюю своевременность переброски стока, оправдывал частые недороды низкой биологической продуктивностью почв СССР, значительно уступающей почвам США.
– Мы – носители научных концепций и представлений, которые подхватывают и развивают иностранные ученые, – закончил он. – Элементы гидродинамической теории, лежащие в основе разработки моделей общей циркуляции, были найдены учеными нашей страны. Мы первыми выдвинули важнейшие приоритеты исследования не только климата, но и его изменений.
– Возможно, ваше глобальное потепление – это случайный всплеск температуры воздуха? – ринулся в атаку директор, частый визитер западных геофизических центров.
– Оно происходит одновременно с ростом атмосферного углекислого газа.
– Почему потепление не может иметь другие причины? Несколько лет назад ваш сотрудник, профессор Чудов, собрал и проанализировал множество двухсот–трехсотлетних исторических записей приземной температуры воздуха. Все они демонстрируют небольшое возрастание, начавшееся задолго до сжигания огромных объемов ископаемого топлива.
– Этот тренд не является статистически значимым и не может служить основанием возможности прогнозов, – заметил Чудов.
– Парниковый эффект непрерывно реализуется в системе «океаны-атмосфера», что подтверждается расчетами американских моделей, – продолжил Дрозд.
– Что в эти расчеты засунешь, то и получишь. Моделируется множество характеристик атмосферы и океана. Как вы представляете их совместную интерпретацию?
– За изменения климата ответственны два-три параметра. Зависимости между ними предельно просты, и мониторинг их эволюции несложен.
– Новые открытия современной геофизики, – блеснул эрудицией директор, – как и других наук не бывают простыми. Вспомните теорию относительности, спираль ДНК.
– Существуют элементарные способы объяснения этих теорий.
– От этого их внутренняя суть не упрощается.
– Я верю в глобальное потепление.
– Там, где кончается логика и начинается декларативность, там кончается наука. А вы каждый случайный локальный всплеск среднемесячной или среднегодовой температуры воздуха объясняете ростом атмосферного углекислого газа. Каждое похолодание – вулканизмом и последующей замутненностью атмосферы. Примитивные рассуждения, – наступал директор.
– Сценарии, даваемые американцами…
– Не кажется ли вам, что спекуляция концепциями сценариев глобального потепления, похолодания, оледенения, затопления, изменения биомассы, исчезновения атмосферного озона, ужасов ядерной зимы, повышения уровня океанов, таяния вечной мерзлоты – псевдонаучная демагогия? Авось что-нибудь да грянет. Ведь случайности время от времени реализуются.
– Что вы предлагаете? Не упоминать обо всем этом?
– Роль парникового эффекта атмосферы преувеличена. Более вероятна взаимная корректировка зависимых между собой природных процессов в случае изменения любого из них. Это и обеспечивает саморегулируемую устойчивость климатической системы. А вы пытаетесь запугивать весь мир ловлей рыбки в мутной воде.
– Мы никого не запугиваем.
– Ваши абстрактные сценарии-пророчества достойны служить сценариями клоунады, – разошелся Быня. – Следовало бы и относиться к ним с юмором. Нам нужны реальные и надежные прогнозы. Прогнозы климата!
Нахрапистое заявление о прогнозе, вкупе с «клоунадой», прозвучало столь резко, что вывело Чудова из обычного, почти безучастного расположения духа. Невозможно было не понимать того, что директорские нападки имели целью унизить Дрозда, продемонстрировать не только административное, но и интеллектуальное превосходство над известным ученым. Мировые климатические проблемы, включая моделирование, глобальное потепление или похолодание, Быню вряд ли особенно беспокоили.
Масштабы реакционности начальника разрастались, а его высокопарные аргументы не содержали ничего нового. Они обсуждались средствами массовой информации и мировым сообществом климатологов без надежд на выработку определенного согласия. Над многими противоречивыми тезисами моделирования природы Чудов давно размышлял, но воздерживался от открытых выступлений из нежелания навязывать бесцельные дебаты.
С другой стороны, оставалось только догадываться, чего в дроздовской вере было больше – самоутверждения или предвидения. Дрозд ссылался на западные научные публикации как на абсолютный авторитет, прикрывался ими как щитом, болезненно воспринимал критические или негативные высказывания о них. В нем теплилась подспудная надежда на то, что профессиональная солидарность с американскими учеными способна вывезти, спасти от непредвиденных неприятностей и нападок.
 
«Модели общей циркуляции не воспроизводят реальный климат, – рассуждал Чудов. – И зачем нужна пропаганда приоритета в достижениях, свершаемых международным сообществом? Зачем нужно бахвальство? Что это – прагматичная ложь? А наивность и бесхитростность утверждений о простоте не что иное, как клише. Оно рассчитано на середняков, функционеров от науки. Многообразие прямых и обратных, детерминированных и статистических зависимостей между множеством климатических процессов прослеживать очень сложно. Для их описания необходимо привлечение знаний из широкого спектра дисциплин».
Чудов не однажды замечал позитивный характер рецензирования слабых или даже ошибочных работ. Оно пробуждает резко критическое мышление и иногда наводит на новые идеи, нестандартные пути рассмотрения уже решенных проблем. И сейчас, на совете, агрессивные наскоки на Дрозда и его доклад породили мысль о написании дискуссионной статьи с обсуждением доказуемости или недоказуемости спекулятивных воззрений климатологии. Таких, как зависимость глобального потепления от роста содержания углекислого газа в атмосфере. Он даже решил, что статья прекрасно подойдет журналу «Nature».

– Посекли меня, – удрученно промолвил Дрозд, возвращаясь вместе с Чудовым в отдел.
– Нормально, – успокоительно произнес Чудов.
– Абсолютно все аргументы директора из статьи профессора оксфордского университета. Галиматью этого профессора американцы никогда бы не опубликовали. Я не придал ей значения и получил по мозгам.
– Обратите случившееся на пользу. Напишите работу с обстоятельными ответами на положения этой статьи, сформулируйте важнейшие определения.
– Знаете, сколько имеется различных определений понятия климат? Десятки… Без веры невозможно заниматься наукой. Это не вера в Бога или чье-то всемогущество. Это вера в непреходящее значение сферы деятельности, которой отдаешь свою жизнь. Например, я верю, что переброска стока северных рек – проект века!
– Таких проектов было не счесть: лесозащитные полосы, ветвистая пшеница, квадратно-гнездовой способ, целина, кукурузные новации. А в колхоз скоро и вас погонят.
– Ваши статистические науки воспроизвести климат планеты не способны в принципе.
– Они и не претендуют на всемогущество. С их помощью можно изучать случайные флуктуации климата, статистически их моделировать и оценивать соответствующую точность.
– Точность физических моделей тоже известна.
– Эти модели прокламируются как эликсир, лекарство от всех болезней, как сказочная живая вода. Статистические модели аналогичны лекарствам от конкретных болезней. Живая вода – это фантазия, фикция. А в климатологии она воспринимается как реальность. Что касается потепления, то провозвестника не объявляют победителем, даже если его пророчество сбывается.
– Знаю. Побеждает только воитель.
– Исторически, значительная часть наблюдений за температурой воздуха осуществлялась в больших городах. Потепление их климата не может служить индикатором глобального потепления. Период же наблюдений за атмосферной температурой районов, удаленных от больших городов и равномерно распределенных по всей планете, слишком непродолжителен для научно обоснованных фундаментальных выводов.   
– Увеличение парниковых газов в атмосфере – явление планетарного масштаба.
– Это и фактор излишней драматизации. Изменения климата планеты всегда реализовывались, и в будущем будут реализовываться, путем глобальных потеплений или похолоданий. Других путей не существует. Движущие механизмы наступления и отступления ледниковых эпох прошлого не имели ничего общего со сжиганием больших объемов ископаемого топлива. На мой взгляд, вопрос не столько в самом потеплении, сколько в его скорости и максимальных температурах воздуха, к которым оно может привести.

Полемика на совете растревожила Дрозда, напомнила разнузданную кампанию обвинений, предшествующую смещению. Он отчетливо ощутил свою уязвимость. Доводы околонаучных выскочек, как он именовал оппонентов физических моделей и соответствующих воззрений на изучение климата, можно даже не опровергать. Уверенность в том, что следование господствующему научному течению служит надежной защитой, поддерживала его в самые тяжкие и горестные минуты. 
Возможно, причиной отрицательных эмоций было одиночество. Окружающую пустоту Дрозд все чаще заполнял откровенным общением с Севой и совсем по-другому, чем прежде, оценивал его успехи. Иногда всплывали сентиментальные мысли о преемнике, продолжателе и хранителе направления исследований отдела. Конечно, Севины знания и их глубина оставляют желать лучшего. Но в современной науке постижение большинства проблем свершается капля по капле, коллективно. Всего знать никому не дано. Помощнеют отечественные компьютеры, найдутся сильные молодые геофизики, способные разработать физические модели климата. Их организацией и администрированием Сева и займется. А ветхозаветные подходы, несомненно, уступят место статистическим разработкам Чудова. Так что в отделе будут сосредоточены наиболее мощные научные силы – отыскал он в конце концов утешительные доводы.


Часть 2. Распад
            Нам не дано предугадать…               
                Ф. Тютчев

1. Бесовщина
– Юрий Евгеньевич, – сказал Дрозд. – Спущена новая тема: прогнозы осадков по основным сельскохозяйственным районам на период посевной. Рассылать их нужно в апреле-мае каждого года. Вас назначают руководителем.
– Бесовщина какая-то. Вы же один из авторов теории невозможности предсказания погоды на срок более двух недель. Практический предел – четыре-пять суток, дальше связи распадаются.
– Прогнозируйте не погоду, а среднемесячные значения.
– Они непредсказуемы. Я доказал это, и не однажды. Временной ряд среднемесячных флуктуаций осадков – это датчик случайных чисел.
– Нельзя даже произносить слова «невозможность», «непредсказуемость» – подрубим ветку, на которой сидим. Прогностическая тема – козырная карта для выколачивания денег и должностей.
– Предсказание климата существует в тени прогноза погоды, прикрываясь им от начальства. Хотя это совершенно разные вещи.
– Не имеет значения, что и чем прикрывается или покрывается. На меня взвалили крупнейшую тему института – поворот рек. На Севу – невскую дамбу. Вы должны внести посильный вклад в развитие непосредственно климатической тематики.
– Извините, однажды я поддался на ваши уговоры. Не отмыться вовек. Не могу участвовать в этой теме.
– Я вынужден информировать администрацию о вашем отказе. Придется искать замену.
– Пусть директор руководит.
– Он гарантирует прогнозы осадков партийным боссам, как председатель свинофермы – высокие надои молока. Его наш министр боится.
– Это тематика для провидцев, не для ученых.
– Бывают моменты, когда только ученым оставаться невозможно.
«Ведь он умный человек, – рассуждал Чудов. – Все понимает, но боится. До потери директорского поста принять эту тему не согласился бы».
«Ведь он умный человек, – рассуждал Дрозд. – Упрямо не хочет признавать простой истины: правдоискательство – верный путь на эшафот».
Задание всучили Севиной аспирантке в качестве темы диссертационной работы. Согласившись давать прогнозы осадков, Сева пришел к Чудову.
– Войдите в мое положение, – начал он. – Вы известный ученый и смогли отказаться. Мне так вести себя не по рангу. Посоветуйте что-нибудь.
– Мы это проходили, обсуждали на семинарах. Для ряда чисто случайных, непредсказуемых величин лучший прогноз – среднее значение. Не хотите серьезно навредить – разошлите среднемесячные величины осадков. Пусть считают их прогнозами.
– Почему же вы этого не сделали?
– Это не наука, а очевидный факт. И он прикрывает формальный обман.
– Противостоять начальству – плевать против ветра! Нужны предсказания – дадим их!
Со следующей весны началось регулярное распространение прогнозов осадков на период посевной. В случае их задержки грозные письма, телеграммы и телефонные звонки от начальников различных рангов обрушивались на отдел. Они требовали немедленной присылки информации, грозили возложением на Институт Климата всей ответственности за возможный недород и невыполнение плана по поставкам сельхозпродуктов.   

Подозрительная независимость Чудова и уважение, пусть настороженное, к его лаборатории ведущих геофизиков раздражали Быню. По его убеждению, отделам давно следовало освоиться с компьютерами и избавиться от чьей бы то ни было опеки. Он вряд ли догадывался о существе этой опеки. Вопросы чистого программирования составляли весьма незначительный процент тематики общего числа консультаций. Оказываемая помощь касалась главным образом экспертизы методологий, рекомендаций по их использованию и интерпретации результатов. Командирская ли это обязанность – вдаваться в детали подобных «мелочей»? Быня автоматически отождествлял перепавшее ему начальствование с научным превосходством над подчиненными. С заметным недовольством выслушивал он выступления и замечания Чудова на заседаниях ученого совета, воспринимая уверенный, а подчас и бескомпромиссный характер его суждений как вызов директорскому авторитету. Быня не сомневался в своей способности самостоятельно справиться с любыми проблемами и придирчиво, свысока и издалека, приглядывался к Чудову, не снизойдя до персональной встречи и разговора. Директор и его окружение встретили отказ от выполнения прогностической темы с возмущением.

– Ни один из существующих подходов предсказания рядов среднемесячных или среднегодовых наблюдений метеорологических элементов не работает, – заявил Чудов на ученом совете. – Тематика вроде «Прогноз климата на тридцать лет вперед» – методологически  несостоятельна. Но чем дальше от математики прогнозист, тем с большим энтузиазмом берется он за ее выполнение. Нет большего самообмана, чем такие предвидения. Необходимо статистическое описание климата методами теории вероятностей. Научная необоснованность прогнозов станет результатом такого описания.
Взглянув в зал, Чудов заметил жуликоватую ухмылку Быни, обычно спесивого и надменного.
– Что вы имеете в виду конкретно? – спросил директор.
– Как вы знаете, я собрал несколько десятков уникальных, двухсот – трехсотлетних по продолжительности, среднемесячных и среднегодовых рядов наблюдений температуры воздуха, осадков и атмосферного давления европейских станций. Применение теории к их анализу немедленно показывает: их случайные флуктуации близки к так называемому белому шуму. Он теоретически непредсказуем. Тем не менее, многие наши ученые его прогнозируют. Сейчас имеется указание делать это в оперативном режиме.
– Не поделитесь ли с нами физическим истолкованием ваших анти-прогностических инсинуаций?
– Атмосфера и океаны – это системы обороны Земли. Извержения вулканов, столкновения с небесными телами, вариации солнечного излучения и другие внутренние и внешние энергетические воздействия на них, проходя сквозь их толщу и протяженность, со временем рассеиваются и гасятся. Соответствующее влияние на изменения климатических параметров дробится, рассредоточивается равномерно по спектру частот, например, температурных флуктуаций. Систематические изменения не накапливаются. Устойчивость системы в целом не нарушается. В противном случае эволюция органического мира Земли не была бы возможна. Математически подобный процесс эквивалентен трансформации колебаний, вызванных такими воздействиями, в непредсказуемый белый шум.
Открытый выпад подчиненного переполнил чашу терпения начальника. Выступлению Чудова навесили ярлык: неконструктивный подход к современным научным проблемам. Последовала грубовато-прямолинейная тактика обращения с неугодным.
– Вы назначены руководителем темы «Прогноз климатов СССР на тридцать лет вперед», – сказал Дрозд.
– Как назначен? Я опубликовал доказательство невозможности такого прогноза даже на один год.
– Докажете еще раз.
– Это чистый обман.
– Мы это слышали, и не раз.
– Вы предлагаете следовать логике Ходжи Насреддина. Он обещал шаху за тридцать лет научить ишака Корану. Дескать, за эти годы отдаст концы или шах, или Насреддин, или ишак.
– Я ничего не предлагаю.
– Почему именно на тридцать лет? Почему не на тридцать пять или на десять с половиной?
– Так Быне взбрендило.
– Не могу всенародно играть шута горохового.
– Выясняйте отношения с начальством сами. У меня своих хлопот полон рот.
Чудову позвонил ученый секретарь:
– На следующем совете вы представляете техническое задание по теме «Прогноз климатов СССР на 30 лет вперед».
– Я отказываюсь от этой темы.
– Так и доложу: отказываетесь.
– Я уклоняюсь от участия в надувательстве.
– Так и доложу: уклоняетесь.
Сценарий разыгрывался жесткий, без компромиссов.
Неожиданно, без обсуждения и уведомления, вывесили приказ об изменении статуса лаборатории: она переводилась из научных в технические и передавалась в ВЦ. Это означало значительное уменьшение зарплаты сотрудников с научными степенями. Чудову предложили участвовать в конкурсе на замещение вакантной должности руководителя новой научной лаборатории. Конкурентов не было, и подобная процедура считалась чисто формальной.
Группа ученых, которых Чудов вдумчиво подбирал и обучал многие годы, распалась мгновенно. «Неостепененные» мигрировали в ВЦ, где зарплата инженеров была немного выше. Кандидатов наук с подходящей пятой графой разобрали отделы на должности старших научных сотрудников. Остатки лаборатории, троих ученых-евреев и Чудова, переселили  в небольшую комнатенку, их новое обиталище. Ицек Рувин тут же навесил им ярлык: маленькая синагога. Директор же прислал циркуляр, повелевавший именовать их «Лабораторией прогнозов климата».
Сомнений не оставалось: это ультиматум безоговорочного подчинения. А давно ли Чудов был уверен, что необходим институту, что ничего плохого с ним случиться не может?
«Нужно срочно искать работу, – радикальные реформации вели к перерастанию давнишних намерений в решительные действия. – А пока потянуть с резко отрицательной реакцией и противодействием».

Даже на фоне дежурной разрозненности и взаимной настороженности ведущих специалистов НИИ Чудов ощутил свою чуждость и изолированность.
Не было недостатка в мелких нападках и притязаниях. Подсадили к ним старослужащую, которая громко разговаривала, распространяла сплетни. Ицек записал на кассетный магнитофон одно из ее продолжительных телефонных пререканий. Когда в следующий раз она подняла трубку, он громко включил запись и распахнул дверь в коридор. Старослужащую в тот же день сдуло ветром. Нетерпеливого парторга отдела переполняло желание втиснуть к ним еще и бухгалтершу с огромной громыхающей счетно-механической машиной. Ицек не скрывал намерения воспользоваться и фотоаппаратом, и та не решилась испытывать судьбу.

На одном из заседаний советско-американского совещания Ицек хотел что-то прокомментировать и начал с вопроса:
– На каком языке говорить – русском или английском?
Из задних рядов его хлестанул злой шепоток секретаря ученого совета:
– На еврейском!
Переводчица Леночка застыла в замешательстве, не решаясь объяснить происходящее недоумевающим американцам. Чудов вскинулся негодующе:
– Доктор Рувин спрашивает, на каком…
Из задних рядов его оборвал тот же голос:
– Этот как здесь оказался?! Он не включен в состав делегации.
– А какое отношение имеете вы к нашей науке или науке вообще?! – не сдержался Чудов, но тут же поник: в стане недругов вещать – беду накликать.

Бухгалтерия отказалась оплачивать командировочные иногородним докладчикам, приглашаемым для участия в лабораторных семинарах. Чудов был вынужден приостановить их функционирование, невольно свернув свою многолетнюю факультативную активность.

По мере обретения знаний и опыта, восхождения по ступеням и степеням науки, широкого признания публикаций растет и чувство собственного достоинства ученого, и его уязвимость. Научный сотрудник раним и беззащитен даже в нормальной обстановке. Вторжение некомпетентного начальствования в существо исследований чревато разрушением не только науки, но и психического здоровья ученого. Игнорирование администрацией, недружелюбные ухмылки, недоговорки и умолчания членов партгруппы давили природную открытость Чудова. Все реже посещало его желание делиться результатами и даже просто общаться. После разгрома лаборатории его захлестнула волна недоверия. Он не знал, каких еще враждебных выходок можно ожидать. Недоверие рождало мнительность. Чудову во всем мерещились угрозы. Как будто из всех щелей за ним следили директорские крысы, мотали на ус каждое его слово, каждый жест; доносили, привирая большую часть. Его мозг противился контактам с людьми, казавшимися неприятными. Незаметно исчезал  интерес к широкому многообразию геофизических проблем.
Хотелось отдалиться от суетных будней отдела, заниматься только своими исследованиями. Пребывание на работе отождествлялось с наказанием. Трудно было предположить или предвидеть, что институт вдруг окажется не средоточием жизненных устремлений, а ареной конфронтации, полем брани и противостояния сплоченным и враждебным командирам. Уверенно и целенаправленно ученому корнали крылья. Возможно, в плену мании преследования, он корнал их себе сам.
 


2. Девальвация профессионализма
Чудов обзвонил несколько вузов. Спрашивал, не нужен ли профессор математики? Профессора нужны были везде. Предложили принести документы с характеристикой.
Великолепная характеристика, написанная Дроздом, вселила надежду. Предвкушение скорого избавления от неприятностей последних недель взметнуло волну радости. С институтом давно следовало расстаться. Чудов скучал по преподаванию, по неординарной, вечно обновляющейся студенческой среде, где он ощущал постоянный спрос на свои знания и труд. Долгое время после ухода с кафедры он просыпался по утрам, пытаясь вспомнить здание и номер аудитории, где предстоит читать лекцию. Его не покидала уверенность в том, что студентам импонирует его манера объяснения, стиль обучения и общения. Чувствуя себя превосходно под перекрестными оценивающими взглядами, он любил задиктовывать формулировки теорем и определений, шаг за шагом вести слушателей за собой сложными логическими доказательствами. Он видел глубокий смысл в изобретении наглядных примеров с иллюстрациями, в интерпретации абстрактной научной теории графикой, иногда трехмерной.
Отдача приносила не меньшее удовлетворение и радость, чем обретение. Над одной из слабостей доцента Чудова подшучивала Лина Исааковна: если к нему на экзамен приходила беременная студентка, он ставил ей отличную оценку, не задав ни единого вопроса.
Был у него и свой, профессиональный интерес к каждому новому набору: практическая проверка стабильности потока редких событий. В любой достаточно большой группе почти всегда находился лидер и отщепенец, отличник и двоечник, музыкант и художник, сильный и слабый, храбрец и трус, верующий и атеист, скептик и фанатик, доносчик и жертва, скрытый и явный еврей. Чудов испытывал любопытство и глубокое уважение к разнообразию мышления студентов, был настроен на обнаружение в любом из них задатков блестящего мыслителя или даже гения с нетривиальным восприятием и отображением мира. От молодых коллег и аспирантов ожидал привнесения в науку свежих взглядов и идей, старался помочь им быстро освоиться в новой среде. Радовался, если ожидания оправдывались, и новички вписывались в его окружение или вырастали в самостоятельных ученых. Болезненно разочаровывался, убеждаясь в том, что принял примитив за личность.

Характеристика, переданная на подпись директору, вернулась с резолюцией «слишком хорошая» и правками. Быня вычеркнул хвалебные эпитеты, упоминания о монографии, статьях, созданных системах матобеспечения, таланте руководителя научного коллектива, лекциях и докладах. Вписал фразы: «уклонился от планирования и выполнения НИР», «слишком самостоятелен и самонадеян, склонен к принятию субъективных решений», «полон интеллектуального ханжества». Исправленный текст производил впечатление снисходительного охаивания чванливым лавочником своего неблагодарного пса перед приятелями-забулдыгами.
Наглая бесцеремонность не только возмущала и поражала – она растаптывала. Первый порыв: начертать на характеристике огромными буквами «Подонок!» и вернуть ее директору. Немного успокоившись, Чудов задумался. Кому жаловаться, где искать защиты? Простая рассудительность жены убедила его в нелепости подобных действий.
– Директор – полубог, депутат, член райкома, – урезонивала она мужа. – Твоя естественная реакция взывать к справедливости, качать права ни к чему не приведет. Любое противостояние безнадежно.
– Молчать, ползать на брюхе перед самодовольным лабазником? Для него произвольное жонглирование чужими судьбами так же естественно, как для бандита – нож в кармане. Вместо таких категорий, как научная истина, он руководствуется совсем другими: приказ – подчинение – исполнение.
– Проблема не только в нем, в тебе тоже. Пресловутый удел одаренности – быть распятым обывателями.
– В поддавки играть не намерен! Я не солдат и невежеству не покорюсь! Происходит самое страшное – девальвация профессионализма. Игнорирование экспертизы ученого делает и науку уязвимой и беззащитной. В нее на командные посты рвутся функционеры всех мастей.
– Твои беды – не частности. Несмотря на партийность, твоя сущность – чистоплюй. Бережешь ты свое чистоплюйство, как старая дева девственность.
– А ты к чему призываешь? К смирению? К смирению разума перед мракобесием?
– К эмиграции!
«Она права», – думал Чудов, по обыкновению, пытаясь быть объективным.
Несуразности случались еще в школе. Историчка оповещала учеников о том, что в жилах членов царской семьи текло только несколько процентов русской крови. А выскочка Юра Чудов, на миг оторвавшись от чтения спрятанного под крышкой парты романа Эмиля Золя, выкрикивал: «Сколько процентов русской крови было в жилах Сталина?» Учительница литературы уверяла, что Россия наделила казахов и киргизов алфавитом и письменностью. А полуотрешенный Чудов, подняв осоловелый взгляд от внутреннего созерцания шахматной партии, разыгрываемой им вслепую с соседом по парте, вопрошал: «Казахи что, сотни лет Коран наизусть шпарят?» Сколько таких случаев бывало в его школьные годы, не счесть. Он встревал в объяснения физика по поводу провозглашения первооткрывателями Черепановых, Яблочкова, Попова и Можайского, противопоставляя им Стефенсона, Эдисона, Маркони и братьев Райт. Присуждение ему золотой медали за окончание средней школы было под вопросом до последнего момента. Инспекторша Гороно усмотрела в его экзаменационном сочинении на свободную тему не свойственный соцреализму натурализм. Он проявился, как она утверждала, в «отсебятине и смаковании жестокости». Ссылаясь на воспоминания отца, Юра написал, что во время войны самым страшным было смотреть в люк танка, утюжившего траншеи с пехотой противника.
Педагоги старой закалки не держали зла и сумели отвоевать ему медаль. Да и откуда могло это зло взяться? Зло на мальчишку, не однажды, в последние несколько минут урока, пересказывавшего почти дословно только что прозвучавшее объяснение или рассказ учителя.
Правда, на математико-механическом факультете, в атмосфере феноменально высокого интеллектуального уровня преподавателей и студентов, ничего необычного с Юрой уже не происходило. Он чувствовал себя равным, независимым и уважаемым сообществом, к которому был естественно причастен. Потребовались годы и годы для благодарного понимания и признания исключительного везения и привилегии пройти школу этого причастия.

Дрозд намеревался объясниться с директором, но принят не был.
Увязая в тошнотном чувстве безысходности, Чудов не сразу обретал самоконтроль и трезвость суждений. Конфликт с администрацией не мог обойтись без унижений. Выхода нет, в праве сменить работу отказано. Ни одна организация не возьмет человека с волчьим билетом. Никто не ищет неприятностей. Страх за собственную шкуру превалирует над благими побуждениями.
Остались в прошлом годы устойчивого восхождения и достижения профессионального успеха, равного которому никто из его однокурсников добиться не сумел. Чудов не ожидал крушения и готов к нему не был. Угроза увольнения нависла над ним с очевидностью. Неясно было только, какую окончательную форму оно примет. Чувствуя себя как под прессом – не шелохнуться, не вздохнуть – он внезапно глянул вниз, на дно: насколько жестким будет падение?
 
Несть числа мелкотравчатым клеркам, с которыми ему пришлось сталкиваться в процессе беспросветного кружения в поисках работы. Он прошел сквозь отделы кадров множества вузов, НИИ, ВЦ, где нужны были математики-прикладники, тем более с докторской степенью. Но едва показывал характеристику, тут же натыкался на скучающий, убегающий взгляд, слышал невнятное мычание. Опубликованные статьи и книга вызывали настоящее смятение. Начиналась стандартная волынка:
 – С такой характеристикой… С  должностью не все ясно, не все определено, не все решено... Объявление дать поспешили... Подождите, оставьте телефон... У нас свой кандидат, со стороны не берем.
Чудов не забывал и о периферии. В Математическом институте АН Молдавии, где не было ни единого доктора наук, его нежданное явление обсуждала парочка шустрых кандидатов. Они тут же, при нем вдруг переходили на молдавский язык, хотя на русском изъяснялись без акцента.
Особенно гнетущее впечатление оставило посещение Гидрометеорологического вуза. Здесь курсы теории вероятностей и математической статистики для студентов и аспирантов читались по его монографии. Вузовский секретарь партбюро Прусак запретил отделу кадров принимать документы Чудова – единственного претендента на должность профессора официально объявленного конкурса.
Надежда обнаружить хоть одну организацию, которая «забудет» потребовать характеристику, вела Чудова год за годом. Но этого не случилось. Непреклонно и неодолимо его отвергали везде.

Неуютно чувствовали себя оставшиеся с ним сотрудники.
Ицек Рувин, давно и безуспешно зондирующий вузы и НИИ, наезжал к Чудовым с рассказами:
– В отделе кадров Института рек и водоемов на меня пялятся перепуганные бельмы. Как на буйно-помешанного, только что сорвавшегося из психушки. Или как на Моше Даяна, пришедшего с мечом на всеобщую российскую погибель. Провозглашают немедленно: «Для вас ничего нет». Выхожу и на секунду задерживаюсь под дверью. Слышу вдогонку: «Меня от имен и фамилий этих жидовствующих гениев воротит!»
Ицек был переполнен информацией, слухами и сплетнями, циркулирующими в еврейской среде:
– КГБ уверен в необходимости тотальной слежки за нами. Нас разделили на четыре подвида. Надежные – члены партии, не имеющие родственников за границей. Подозрительные – не имеющие родственников за границей. Неблагонадежные – имеющие родственников за границей. Враждебные – отказники и намылившиеся на отъезд. С этими давно бы расправились, да забота о международном престиже тревожит.
– Неблагонадежные, враждебные! Дурь собачья! Сами себе придумывают врагов, – ворчал Чудов.
– Формируются компьютерные списки евреев и их заграничных родственников. Утверждается, что они плетут мировую сионистскую сеть.
– Слышали? – сообщал Ицек в очередной приход. – Болтают о закрытом письме ЦК. Оно предписывает принимать евреев в аспирантуру и на работу в институты. Но не на руководящие посты.
На самом деле, на партсобрании зачитали секретное письмо ЦК. Оно информировало о значительном увеличении числа аварий с жертвами на заводах и шахтах и без жертв – на атомных электростанциях. Заканчивалось это письмо-звоночек, а, возможно, набат, который никто не услышал, призывами усилить, улучшить, укрепить.
Как-то Ицек мрачно известил:
– Сталинские концентрационные лагеря расконсервируют.
Страх шибанул Чудову в голову: не там ли его место?
Поставлял Ицек и анекдоты:
– Обменяем советских евреев на несчастных американских негров. И те и другие недовольны своим строем.
– Спущено наставление по обращению с евреями. Так называемое правило четырех «не»: «не принимать, не выгонять, не повышать, не выпущать».
– Нечто подобное и я слышал, – вспомнил Чудов. – «Старые гвозди не вынимать, новые не забивать».
– Ты почти свободен, – увещевала Ицека Лина Исааковна. – У тебя нет ни допуска секретности, ни докторской степени, ни партийности.
– Думаешь, легко расстаться со страной, родственниками, друзьями, наукой? Посвятил ей двадцать лет, самых плодотворных и напряженных. Период расцвета. Не могу себя ни в чем упрекнуть: взял максимум знаний, выдал максимум научной продукции.
– Что общего между тобой и массой евреев? – вопрошал Чудов. – Религия? В твоей жизни она практически не присутствует.
– Конечно. Ассимиляция лишает еврея многовековой национальной культуры, в частности, родного языка и религии. Но что-то все-таки остается. Я всегда, с детсадовских лет, сколько себя помню, знал, что я не такой, как все. Для многих знакомых я – презренный жид.
– С большинством евреев тебе не о чем разговаривать. Они неинтересны, а подчас и неумны. Почему ради вас ломают копья на Западе, требуют выпустить? Кому вы нужны за границей? Что вы можете дать Израилю или Америке?
– Потомство! – вещал Ицек. – Как ни изощряться в критиканстве, как ни насмехаться над шаманством и свистопляской главарей, здесь у меня нет будущего. Я обречен. Это не моя земля, не мой порядок и хаос. Востребование моего ума, опыта и знаний, в лучшем случае, будет считаться одолжением. Пути достижения успеха еврейскими учеными здесь перекрыты. Ландау, Иоффе, Канторовича в российской науке уже нет и не будет!
Ицек вызывал на разговоры о месте еврейства в странах проживания, об антисемитизме, присущем значительным слоям населения любых государств и наций, об исторически непрерывном исходе евреев с насиженных мест.
– Отношение к евреям, – утверждал он, – катализатор реакционности систем и религий. Постижение нашего опыта выживания и умирания входит весомой составляющей в формирование критериев нравственности, культуры, правды. А здесь воздух пропитан антисемитизмом. Даже наши имена, классические библейские имена, Абрам, Исаак, Сара, звучат оскорбительно.
Чудов упомянул об откровениях подвыпившего замдиректора, переданных ему Севой: «Я лично ничего против евреев не имею. Они мне не соперники, не конкуренты. Но, если бы не было антисемитизма, они бы захватили все командные посты. Есть устное указание: в советской науке им места нет! Пусть вкалывают работягами на заводах и в колхозах. Ведь не секрет, что наши тайны через них уплывают за границу, идет небывалая утечка информации».
– Зам прав только в одном, – поразмыслив, сказал Ицек, – в понимании путей утечки информации. И даже больше, чем ему мыслится. Только после начала эмиграции евреев весь мир узнал о реальном положении дел в нашей империи.

Настала пора окончательно определиться. Чудов уткнулся в дилемму: уйти с поста руководителя или возглавить лабораторию, одно название которой отметало его научные знания, убеждения и достижения? Вступление в партию растоптало его достоинство. Примирение с изощренной издевкой обгадит и уничтожит его как ученого, навсегда заклеймит прохвостом. Как жить с таким клеймом? Этому глумлению нет аналогов, а его принятию нет оправдания.
Глубина непонимания Чудовым безысходности происходящего выявилась, когда в отделе кадров его познакомили с новым положением, определяющим статус научной лаборатории: в ней полагалось иметь не менее десятка людей.
– Набирайте достаточное количество подчиненных, либо лабораторию придется упразднить. 
– Нет свободных ставок и денег, как я их наберу?
– Это ваши заботы, ваша обязанность.
– Вы предлагаете мне идти против постановления горкома о замораживании численности сотрудников научно-исследовательских институтов?
– Езжайте в Москву, добивайтесь финансирования.
В этот момент Чудова осенило: шанса остаться на посту завлаба у него нет.
– Знаете что? Я раздумал подавать на конкурс. – Долгие колебания, бессонные ночи и безнадежные обсуждения с женой, наконец, завершились.
– Как вам угодно.

– Юрий Евгеньевич, заведование лабораторией – не только ваше личное дело, – выговаривал Дрозд. – Вместе с ней отдел теряет одно из своих подразделений, становится слабее. Давайте переиграем. Поедем в Москву, объяснимся.
– Там не могут не понимать, что Быня с его пропагандой климатических прогнозов – фальсификатор. Но ему противостоять – значит ссориться с партийными органами. На это никто не отважится.
– Вы будете заниматься тем, чем посчитаете нужным, как это было и раньше. Я вам гарантирую.
– Измените название лаборатории.
– Я пытался. Дирекция возражает категорически.
– Тогда и я от своего решения не отступлюсь.
– Гордыня вас заела, лишает разума. А гордыня – грех, согласно любой религии или даже морали. Жизнь за это наказывает.
– Примирение с таким названием – худшее из наказаний.
– Поставьте себя на мое место. Как отделу сохранить лабораторию?
– Предложите руководство Севе, – усмехнулся Чудов.
– Я это уже делал.
– И что?
– Он обещал подумать, если вы лично об этом попросите.
– Зовите его, и покончим с этим делом.
Сева не посчитал нужным противиться просьбе Чудова.

– Товарищ Чудов, вас срочно вызывает председатель месткома.
Председатель отсутствовал. Его секретарша подсунула кляузное письмо на одного из сотрудников института, которого Чудов не знал.
– Прочли? Распишитесь.
– Зачем?
– Мне сказано, чтобы вы расписались.
– Почему?
– Не знаю.
– Отпечатки пальцев не примете?
– ?! Ицек Рувин, ваш сотрудник, подал документы на репатриацию в Израиль. Распишитесь еще и в том, что придете на институтское собрание. Оно должно утвердить его характеристику в ОВИР.
– Где председатель?
– Вышел на минутку.
Ох уж эти сплошные председатели, от председателя месткома до председателя Мао! Чудов прождал минут десять, ничего не подписав.

– Мне предложено явиться на собрание по поводу твоей характеристики в ОВИР, – уведомил он Ицека. – В моих силах чем-нибудь помочь?
– Самое лучшее, если обязали присутствовать, помалкивать в тряпочку. Разумнее не приходить.
Чудов сообщил в местком:
– У меня со следующей недели отпуск. Привет председателю. 


3. Предельное состояние
Зинуля обнаружила себя в плену обаяния Чудова давно. С того момента, когда вместе с павлиновскими подчиненными ее занесло на одно из заседаний ученого совета. Рутинное выступление Чудова и убедительностью содержания, и логическим строем, и интонацией голоса, и языковым богатством отвело ему особое место среди институтского люда. Но главное – его глаза. То ли излучали они затаенную интеллектуальную мощь и красоту, то ли вбирали в себя самое лучшее из ее души, но были они неотразимо притягательны. Духовный голод, тоска по искреннему доверию вели ее. При каждой встрече у нее ускорялся пульс, перехватывало дыхание, тепло приливало к бокам, опоясывало и ослабляло тело. Неведомая интеллектуальная новизна, придающая особую остроту сексу, временами лишала разума. Случая сблизиться не выпадало несколько лет. В слишком разумном и рассудочном мире он обитал.

– Юрий Евгеньевич, не роняйте вы себя, – проникновенно успокаивала она удрученного, поникшего ученого. – Институтских командиров легко понять. Не эмиграция Ицека их беспокоит. Где вы пройдете, там их науки не существует… Вам бы в парную – выхлестать веничком хандру и обиды. Рядом с моим домом – блатная баня. Там у меня знакомый банщик. Совсем загрустите – приезжайте. Это у собачьего парка, возле универсама-распределителя.
Одинокая молодая женщина – как костер, к которому влечет отвергнутых, заплутавших и отчаявшихся. Зинуля знала, что любому мужчине нужен восхищенный взгляд, несколько ласковых слов, безоговорочная поддержка и понимание.

Чудов мягко, сочувственно относился к сотрудницам отдела. Большинство из них, помятолицие, тускло одетые, не воспринимались как женщины. Истомленные ежедневной отсидкой в душных, переполненных комнатах НИИ, укатанные в трамвайном и автобусном месиве, задерганные домашней круговертью и детьми, постоянной охотой за дешевыми продуктами и тряпками, они утрачивали сексуальную привлекательность быстрее, чем молодость. Одна мысль о том, что кроме результатов выполнения заданий от них можно поиметь и плотские утехи, претила ему, казалась кощунством, оскорблением и себя, и их. Он чувствовал, что женщина, какой бы сильной, независимой и уверенной ни казалась, всегда слаба, уязвима, беззащитна. А защита слабых была его врожденной потребностью.
То ли авантюрное умопомрачение, то ли благодать беспутства застигли Чудова врасплох. Сознание убеждало: тебе за сорок, легкомыслие молодости в прошлом. Одумайся! Но что-то внутри протестовало и сочувственно нашептывало: на твою долю выпали только труд и передряги без намека на просвет, развлечение, отдых, удовольствие.
Ему сделалось на все наплевать, и однажды он подвез Зинулю на такси.
Стандартная прелюдия постельного пыла, включающая восхищение интеллектом и сексуальным магнетизмом партнера, обезволила, отсекла Чудова от трезвых устоев. Он расплавился в потоке приписываемых ему достоинств. Зинулино колдовство действовало неотразимо, ее искренность не подлежала сомнению. Дурман магической власти ее тела легко развеял разумные доводы об отсутствии будущего их связи.
Внезапно настигшая страсть потрясала. Необычное чувство единения с надежным и преданным союзником сняло напряжение последних недель. Может быть, он не одинок в вечной конфронтации с недружественным начальством, правда на его стороне и рядом, плечом к плечу, встанет единомышленник? Зревшее в нем чувство сиротства, родственное тоске ребенка по материнской защите, усиливало притяжение.
Зинуля проникала в его профессиональные и бытовые заботы, интуитивно нанизывая бисер возвеличивающих, подобострастных эпитетов, внушала партнеру его превосходство во всем и над всеми.
Лицо женщины – отражение ее любви. На работе Зинулю охватывало наваждение отрешенности. Огромные глаза ее тлели задумчивым умиротворенным светом, привлекая внимание и тех, кто подозревал о романе, и тех, кто ни о чем не догадывался. Необыкновенный расцвет красоты вызывал и у нее самой немалое удивление. Переполненная значительностью своей близости к человеку с необычайным умом, Зинуля гордилась приобретением. Ее посещали все более реальные мысли о кандидатской, о пути в науку. Пути, без проблем пройденном многими женщинами института.
За Чудовым послеживали с насмешливым любопытством. Не умевший ни любить, ни работать без решительных действий, он бросился в омут опьяняющей страсти безоглядно и в шальном порыве махнул с Зинулей на Кавказ.

Штормило. Чудов застыл перед величием необозримого пространства бегущей и ревущей воды. Волны дыбились и обрушивались на пирс, разбиваясь вдребезги. Ветер подхватывал соленые брызги и нес в лицо.  Их прикосновения волновали, вызывали чувство признательности морю за щедрую, бескорыстную ласку, врачевание души и тела. Море – удивительнейшее из чудес вселенной. Чудову посчастливилось, и, он надеялся, еще не раз посчастливится, приходить к нему на свидание как к вечной любви.

Они заранее условились: как только окажутся вдали от семей и института, избегать сторонних контактов. Утолять голод желанного общения и познавания друг друга, загорать, купаться, читать. Чудов нашел в университетской библиотеке и взял с собой на юг две диссертации начала двадцатого века.
Принятое решение – сторониться компаний и знакомств – реализовать не удалось. Пока Чудов плавал вдоль буйков бешеным кролем, соседи по пляжу втянули Зинулю в дежурное обсуждение отсутствия жратвы в Нижнем Тагиле и Воронеже. Причиной тому им виделось обильное снабжение Москвы и Ленинграда. Как будто каждый их обитатель поглощал прорву продовольствия, в десятки раз больше, чем нормальный обыватель среднерусского города. В особенности доставалось Ленинграду. По утверждению Зинулиных оппонентов, там наблюдался избыток провианта, что его жители не заслужили из-за низкого качества их труда. Отдыхая на горячем песке под палящими лучами, Чудов вполуха прислушивался к домыслам о съестных запасах двух столиц. Пляжным соседям они виделись баснословными, достаточными для всероссийского насыщения. За самообманом проглядывала боязнь проявления непочтительности к системе. Козлов отпущения выбирали безликих, безгласных. Откровенно мечтали о сталинских порядках, о его регулярных снижениях цен. Превозносили вождя вплоть до заявления о неизбежном поражении в войне без его всеуничтожающего гения.
Никому не пришла в голову мысль о том, что вся деятельность Сталина была направлена не на достижение благополучия народа, а на спасение собственной шкуры, собственной власти. А если люди восхваляют бандита, вершившего их собственный геноцид, то с этой нацией что-то неладно генетически.
Что еще им оставалось? Лучшего они не видали, а жизни без идолов и надежды не знали. На их долю выпало вкушать плоды реализации пресловутых убеждений маньяков, гарантировавших обеспечение обездоленного народа путем грабежа аристократии и буржуазии. И вот имущество вроде бы перешло от богатых к бедным, от умных к глупым, от трудолюбивых к ленивым, от образованных к невеждам, от честных к ворам и бандитам, от благородных к негодяям. Дележ награбленного усугубил нищету и страдания, а желание изымать и перераспределять осталось непоколебленным.
Не обошлось и без антисемитского кваска:
– А Рейган еврей!
– И Шульц.
– Не, Шульц – фриц! Недобитый.
– Вот Бжезинский еврей!
– Из польских.
– Киссинджер – жид из жидов!
– Главный сионист. Всем миром правит!
– У Анвара Садата прадед был еврей.
– Как у Гитлера.
– У Гитлера – дед!
– А у Ленина – бабка!
– Заполонили весь мир. Не продохнуть.
Соседи по пляжу – никакая не тьма. Это обыкновенные, слегка воинственные обыватели, наверняка с институтскими дипломами. Переубеждения, конфликты – напрасны. Они – самая многочисленная, стадно мыслящая часть населения. Что нужно для прозрения, для искоренения самообмана? 

После полудня, спасаясь от обжигающего солнца, Зинуля и Чудов отдыхали в шезлонгах на балконе своего номера. Первая из привезенных диссертаций, о сексуальных источниках творчества Достоевского, заинтриговала Зинулю, и она неторопливо смаковала ее до отъезда.
Второй трактат, просматриваемый Чудовым, содержал исследования по тематике искоренения бандитов и убийц. Женщина-автор утверждала, что склонность к злодеяниям передается по наследству, и рекомендовала идеально простое профилактическое средство: наложение запрета на размножение уголовников. По ее мнению, эта нехитрая акция позволит человечеству через два-три поколения избавиться от преступности.
На соседнем балконе, за низкой чугунной решеткой, появился пожилой мужчина в темном костюме. Он непрерывно кашлял, курил, посасывал из бутылки и разговаривал сам с собой, как в бреду. Отрекомендовался ветераном, отцом-наставником всех знаменитых ивановских ткачих, бывшим передовиком и новатором производства.
Чудов перепугался и собрался было перенести место послеобеденной расслабухи на затененный навесом участок пляжа. Но что-то необычное сквозило в неуемном бормотании старика, поначалу казавшемся пустым, мерзким и, что самое неприятное, надоедливым. Нескончаемое словесное фонтанирование звучало еще и приторно учтиво, не совсем типично для просто пьяного. 
– Поговори со мной, мой хороший, поговори, – обращался он к Чудову, прикладываясь к горлышку. – У тебя жена, ай-я-яй! А моя завмаг, ты меня понимаешь? Я все имею, полный чемодан рубах. Я все знаю, везде бывал. У меня непереносимость трезвого состояния.
Эта «непереносимость» взбодрила, и Чудов затаился в предвкушении необычного.
– Поругай меня, родненький, поругай. За бутылку, за бредятину мою.
– Зачем вам пить одному? – не выдержала Зинуля.
– Не с местными же, забодай их комар. Составь компанию, родимая. А то принимаю без просыпу… Еще поучи меня, милая, поучи. Я послушаюсь тебя, послушаюсь.
Скоро обнаружилось, что он не купается и не загорает. Ходит по берегу и заговаривает с отдыхающими в манере блаженного, в которой слегка означилась и начальственно приблатненная агрессивность. Бабу, бродившую по площади и пляжу с сумками и предлагавшую шепотом: «Чача?», он властно шуганул:
– Пенделей надаю! Пшла, тра-та-та! Коленки назад!

– Что назекал-то, соседушки. Двое тутошних толкуют на главной улице: «Сосо, дорогой, что мотаешься взад-вперед?» –  «Чтоб все видели: Сосо собственный мотоцикла катается». – «Зачем гудишь?» – «Слушай, совсем не понимаешь! Чтоб все видели: Сосо собственный мотоцикла катается». – «Зачем один едешь, дорогой?» – «Совсем глупый, а? Чтоб все видели: Сосо собственный мотоцикла катается». – «Зачем по тротуару гоняешь?» – «Смотри на него, навек свихнулся! Чтоб все видели: Сосо собственный мотоцикла катается».
Каждый день сосед рапортовал о происшествиях, щедро сопровождавших его перемещения по криволинейной траектории, пролегавшей вдоль и поперек местных закоулков.
– Купил нитки, милая. Глянь, больше половины катушки смотано. Иголок в пачке недостает. Что вытворяют, а?
Зинуля и Чудов успели заметить, что местные торговцы стремились не только продать втридорога, но и всучить дерьмо. Если фрукты, то гнилые. Если вещь, то дефектную. Магазинные товары смахивали на некондиционные отходы, выбрасываемые на свалки. Откровенным убожеством отличались полуржавые безделушки и бижутерия, продаваемые в разбросанных повсюду ларечках. Трудно было понять, как нормальный человек может что-то среди них выбирать. Но странные отдыхающие не перевелись. Покупали, шли на контакты. Как видно, в их родных краях снабжение было еще хуже.
– Предупредили меня: письмо в Россию две недели идет. Позвонил домой – вдруг соскучились. Три минуты стоят девяносто копеек. С меня слупили два рубля. Квитанцию выдали на тридцать копеек. А, мои дорогие?
– Обсчитывают на каждом шагу, даже за обед в столовой пансионата.
– Да вы, нонешние, пожрать как следует не умеете. Ведь правда, мой драгоценный? Мы на фронте захерачили барана и умяли в один присест. Здесь что? В ресторане на озере Ритц наел на треху. Рассчитываюсь оплаченным талоном. Официантка как заорет: «Тогда с тебя пятерка!» Ничего не признают, кроме денег. За грош продадут родную мать, совесть, собственную жену или любовницу.
– Вы это чересчур!
– Торговка воды сует мне мелочь, сдачу с трешки. Взмахивает перед носом рублями и бросает их к себе в ящик. Рявкнул на нее – вернула. Очень недовольна.
Надувательство естественно и прочно утвердились во всех заведениях городка, болезнью поразило бедствующее, брошенное на произвол судьбы население. Как ни старались Зинуля и Чудов ни на что не обращать внимания, отдыхать, наслаждаться морем, – убогое делячество перло из всех щелей.
Мелочная коммерция с открытым приворовыванием пронизывала все сферы. Маклаки-торговцы не могли не видеть, что их незатейливые приемы хищения ясны любому, но повторяли примитивные махинации с каждым покупателем. На что надеялись? На робость и застенчивость приезжих, на их страх противостоять нахальству? Довести народ до такого состояния надо суметь.
А местечко это – курорт мирового класса. Международный туризм принес бы сюда процветание и достаток в считанные годы.

– Южная принародная обдираловка – одно из предельных состояний системы, – уныло цедил Чудов. – Оно обретается переходом от сегодняшнего положения вещей к их конечному статусу. Сейчас все больше людей вовлекается в процесс починки машин, зданий, вооружения, спутников. В пределе все население будет заниматься ремонтом. Сейчас многие филонят. В пределе все и всегда делать ничего не будут. Сейчас ученые ездят в колхоз. В пределе они останутся там навсегда.
– Позор для капитализма. Такая профанирующая система существует и успешно конкурирует с ним, – деланно улыбнулась Зинуля.
– Здесь убогость открыто предстает как предельное состояние безнадежно задавленных людей. Они постоянно обитают в круговороте мелочного обмана и мошенничества в магазинах, в транспорте, на рынке. Вместо гибельного конфликта с недостижимым режимом предпочтение отдается криминалу.
– Просто всё большее людей живет не только на зарплату и вообще не на зарплату.

– Вы превзошли все науки, – верещал ветеран. – Отхожее место у пляжа посетить, конечно, не забыли. Пол обгажен – бывает, стены – случается. Но скажи, золотой ты мой мыслитель, как можно умудриться потолок обдристать?
– Должности министра сортиров не существует, – тяжеловесно иронизировал Чудов. – Общественные туалеты – лицо системы. Пока они не будут блестеть чистотой – не жди выздоровления.
– Есть тут «лицо системы» в кино. Вентиляторы и кондиционеры местные набобы растащили еще во время строительства. Сортирный смрад расползается по коридорам. Зловоние в зале такое – до конца фильма не досидеть. Бутылка не спасает.
– Грабительство, – заключил Чудов.
– Разлюбезный ты мой! Дороги тут поделены на участки и распроданы милиционерам и гаишникам. Те безнаказанно взимают мзду за проезд. 
– Добровольно присоединенный Кавказ не до конца отблагодарил Россию, ниспослав на нее Джугашвили, – заметила Зинуля. – Натравят кого-нибудь и похлеще!
– Похлеще только конец света, – решил Чудов.
– Наши пляжные знакомые уверяют, что местные депутаты – миллионеры. На сессии Верховного Совета Грузии приезжают в собственных иномарках, – сказала Зинуля.
– Можно я вашей жене рубаху подарю? Ненадёванная. Японская, с солнышком.
– Если возьмет.
Она взяла.
– Раньше знали про Японию что? Японский бог! Японский хер! – Сосед промурлыкал:  – «Тебе мерещится, залупа конская царя японского»… Пардон, извиняюсь. А теперь – японская технология, японские гондоны! В гробу их видал! Я сам был в Корее!
– Вернусь, баба возропщет: «Куды саму красиву рубаху подевал? Пропил?» Я зафигачу: «Подарил распрекрасной русалке, морской богине!» На рога встанет! Ножку стола перегрызет. А мне хоть бы хны! Только бы опять не шуганула на курорт.
Видимо, из дому его спровадили с чувством облегчения, чтобы не надоедал.

– Родненькие, меня Хавроньюшка захороводила, – сообщил он. – Пригласила в самый шикарный ресторан. 
Вечером вызвал такси.
– В самый шикарный ресторан!
Таксист бросил на него понимающий взгляд.
– Это можно.
На следующий день ветеран сетовал:
– Доставил непонятно куды за пятерку. Высадил и укатил. Тыркнулся я туды, сюды – нет ресторана. Искал – не найти! Ничего нет, бляха муха! Тьма кромешная! Бродил, бродил, левака словил. Прикатил обратно за рупь.
Нельзя было не проникнуться к нему искренней симпатией. Это было бесплатное кино, спектакль и цирк одного актера. Несомненный талант его, правда, обнаруживался, стоило старику хлебануть из бутылки. Чудов с таким явлением уже сталкивался. Его однокурсник, международный мастер по шахматам, добивался побед только в поддатом виде. Партию выиграет, а со стула не встать.
Неудавшегося свидания показалось недостаточно.
– Потопят меня подлые бабы в своих юбках, – провозгласил сосед и смотался в другой раз.
Насколько можно было понять из разговоров на пляже, на рассвете его нашли на помойке в одних трусах.
На старика навалились напасти. Заболели уши, задушила простуда, напоролся на осколок стекла и порезал пятку, отравился. Где и как он умудрился все это поиметь – понять было трудно. Уехал ветеран-наставник поспешно и не простившись. Скрутили хвори, стало не до трепотни. Судя по всему, он так и не искупался.

Природа и климат городка могли навести на мысль о пребывании в земном раю. Здесь даже комаров истребили: монахи развели в прудах рыбку, пожирающую их личинки. «Об этом уголке земли, Абхазии, – думалось Чудову, – и его народе хорошо бы написать добрую книгу. Намотать на магнитофон голоса экскурсоводов, местных шоферов, обслуги, священников, бухариков, официанток, продавцов, проституток, маклаков. Без редактирования составилось бы повествование с неподражаемым прононсом и колоритом».
 


4. Умный подначальный опасен
Председатель месткома открыл собрание. Отстранив анкету на всю длину руки, он строчка за строчкой, с запинками и едва ли не по складам, оглашал персональные данные Ицека.
– Иса-ак Рав-ин, бес-парт-очный ев-рей, нуждается в характеристике в ОВИР.
– Рувин, беспартийный, – безнадежно пытался подкорректировать его Ицек.
Далее пошли вопросы.
– Как смогли вы докатиться до предательства своей родины, до эмиграции?
– Я несчастный человек, – замямлил Ицек. – Имею две неодолимых проблемы: список публикаций и библиография.
– Что за проблемы?
– У меня на выданье докторская. Из пятидесяти четырех моих статей в списке не разрешили упомянуть и половины.
– Почему?
– Сначала приказали вычеркнуть публикации в соавторстве с профессором Гилманом. Он укатил в Израиль, превратился во врага. Убрал, текст исправил. Тогда запретили упоминать работы, написанные с доктором Зиловым. Его спровадили в другую сторону – за валюту. Повторил процедуру. Потом велели устранить статьи в соавторстве с Лайманом. Он подал документы. Изъял, текст перелопатил. За ним заподозрили Ганина, нужно и его ликвидировать. А с библиографией прямо трагедия. Только включу автора, тут же запрет – не наш. Кромсаю список и ссылки. А мне каково? Как оправдаться перед коллегами? Ведь я не преувеличиваю своих достижений, не замалчиваю и не умаляю ничьих. Я просто несчастный человек. Без упоминания соавторов и полного списка литературы защищаться не могу. Обвинят в плагиате и во лжи, да и стыдно. Положение безвыходное.
– Чем объяснить желание некоторых евреев уехать?
– Я могу отвечать только за себя.
– Повлияли на ваше решение залпы по коммунизму грязной стряпней Е. Гинзбург, А. Солженицына и других?
– Не понимаю, о чем идет речь.
– Все вы понимаете! Анекдоты в коридоры института кто тащит?
– Я просто обладаю чувством юмора.
Быня тихо и зловеще-проникновенно произнес:
– Знаете, что делали на фронте с теми, кто переходил на сторону врага? У меня бы рука не дрогнула и теперь. Я не позволю готовить специалистов для иностранных государств в моем институте!
Собрание рекомендовало ОВИРу не выпускать Ицека Рувина в связи с возможной утечкой секретной информации, хотя допуска к таковой он не имел.
Партбюро обсуждало политику партии по национальному вопросу. Было решено, что в ученом мире эта политика определяется заявлением, сделанным на заседании Политбюро ЦК КПСС Президентом Академии наук. На вопрос о том, сколько времени потребуется для избавления советской науки от евреев, академик пообещал: «Пять лет».
Ицека сократили, и сел он в отказ. Двое оставшихся сотрудников Чудова, стремясь избежать той же участи, немедленно уволились.

Начальник отдела кадров прихватил Севу в университет на распределение с целью подобрать в его лабораторию математика-прикладника. Ставку пробили под тему прогноза осадков.
В аудиторию, где сгрудилась армия кадровиков различных организаций, первыми приглашались отличники. За ними, в соответствии с качеством оценок, все остальные. Кадровики наперебой, с шумом и гамом восточного базара зазывали к себе выпускников. Однако, как только выкликалась еврейская фамилия, а таких среди краснодипломников было большинство, наступало мол-чание.
Сева переглянулся с отставником. Тот пожал плечами:
– Партбюро должно утвердить вашего избранника. Не ошибитесь.
«Многим бы я поступился за возможность переиграть судьбу и очутиться среди выпускников-математиков», – подумал Сева  и выскользнул за дверь. От студентов он не отличался, хотя начал полнеть, и внимания к себе не привлекал.
В возбужденной толпе крутилось несколько водоворотов. К одному из них прибивало ребят, покидавших аудиторию без направлений. Сева приблизился, послушал. Странно, но уныния здесь не наблюдалось. Наоборот, происходящее обсуждалось бойко и открыто.
– Не распределение, а шабаш знаменосцев юдофобства.
– Как удалось поступить? – поинтересовался Сева.
– Победителей математических олимпиад принимали вне конкурса.
– Да у нас треть курса маланцев, полумаланцев и скрытых маланцев.
– И куда вас денут?
– В шараги, которые славянский контингент выпускников проигнорирует и где наша национальность пока еще порок терпимый.
– Не загреметь бы в войсковую часть.
– Не сыграть бы в «ящик»!
– Наш удел: учитель сельской школы или специалист по АСУ.
– Наш удел – весь свободный мир. Обойдусь и без распределения.
– И я потребую свободный диплом.
Информация о разнарядках на дозволенный процент евреев, зачисляемых на первые курсы вузов, циркулировала в виде сплетен, слухов, анекдотов. На физико-математические специальности университетов этот процент вроде был равен нулю. Для втузов – не более двух процентов от числа поступающих. На самом же деле почти все абитуриенты-евреи умудрялись прорваться в вузы во-преки официальным или неофициальным нормам.
«Не удается системе совладать с поступающими в вузы евреями, – констатировал Сева. – Трудно коррумпировать сферу отношений, где честное соперничество составляет существо и цель процесса. Да и истинную национальность не всегда можно распознать».
Яркие глаза и выразительные лица отвергнутых кадровиками ребят светились необыкновенным умом, были полны скрытой грустью понимающих, но не принимающих свою судьбу. «Что их ожидает? – прикидывал Сева. – Дисквалификация, бедность, ощущение несчастья, загубленная молодость, а с нею и вся жизнь». Было предельно ясно: ни одного из них ему не заполучить.      
Он медленно и внимательно осмотрелся вокруг и заметил фигурку девушки, одиноко застывшей у стены. Отрешенный взгляд ее темных глаз, то ли слегка прищуренных, то ли монголоидных, и детское личико показались Севе привлекательными и беспомощными.
– Вы тоже распределяетесь?
Она несмело кивнула.
– Как вас зовут?
Фамилия оканчивалась на «ева».
– Не пойдете ли в Институт Климата? Зарплата сторублевая, но перспективы и условия работы отличные. Вычислительный центр, аспирантура, свободное расписание.
– Да мне все равно, – согласилась она без особых раздумий.
Странные мысли мелькнули в сознании Севы: стать математиком нереально; завести ментора-математика, заведуя лабораторией, как-то не очень сподручно. Единственная возможность приобщения к этой столь необходимой и столь недоступной профессии – обрести жену-математика.
Пришлось Севе досидеть почти до конца распределения, пока не настал ее черед.
Через несколько месяцев она забеременела, и они сыграли простую и скромную свадьбу.

Дрозд пытался защищать Чудова перед членами партбюро:
– Он не только сильный ученый. Он один из авторов Национальной климатической программы и Национальной программы по прикладной климатологии.
В ответ прозвучали раздраженные возгласы:
– Он не подчиняется приказам.
– К Чудову-ученому у нас нет претензий. А вот к Чудову руководителю, к Чудову образцу для подражания, есть.
– Он ответственен за автоматизацию архивов и теоретический анализ климатических наблюдений, – не сдавался Дрозд.
– Он отказался выполнять обязанности завлаба.
– Его система нужна отделам, родственным НИИ.
– Что ж нам удавиться из-за этого? Молиться на него? У нас свои заботы, своя жизнь.
– Лаборатория Чудова создала сотни единиц математического обеспечения. Все это погибнет, – вразумлял их Дрозд.
– Хоть потоп! Цацкаться с ним больше не будем!
– Устранение Чудова сорвет выполнение тем многих пользователей его программ, ваших же подчиненных.
– Грязью и пылью под ногами талантов стелиться не станем.
– Мы нарываемся на неприятности. Отрицательная характеристика перекрывает Чудову пути нахождения работы. А у него жена Лина Исааковна. Нужен ли институту международный скандал?
– Мы не совершим ничего противозаконного, если удовлетворим его просьбу о переводе в научные сотрудники.
На том и порешили.

Дрозд и Сева обсуждали изменения в отделе в связи с организацией новой лаборатории и новой должностью Чудова.
 – Сева, он будет под твоим началом. Чисто формально. Его присутствие подействует позитивно на твое болото.
 – Вы, конечно, правы. – Сева невольно представил, как неуютно будет управлять табунчиком женщин-инженеров под скептическим или даже безразличным взглядом недавнего наставника. – Понимаете ли, абсолютная самостоятельность – подозрительное качество подчиненного, эквивалент ненадежности и несовместимости с руководством. Такой очевидец растревожит моих дам. 
–  В киселе коллективных умственных усилий твоего контингента ему места нет?
 – Кому нравится критиканство, даже невысказанное?
 – Вы же прекрасно ладили?
 – Он ладит со всеми, кто его слушается.
 – Даже если он не прав?
 – Он всегда прав. А умный подначальный опасен.
– Творческий настрой Чудова не даст и тебе закиснуть, успокоиться, сдаться.
– Независимо мыслящая личность представляет потенциальную угрозу начальству и является объектом его карательных действий.
– Предоставим ему свободное расписание.
 – Нет проблем.
«Проскальзывает у осторожного Севы вождистская мнительность, – раздраженно думал Дрозд. – Растворился в каждодневной суете. Это для начальника-бездаря самостоятельная, думающая личность опасна».
– Теперь о международном совещании, – продолжил он. – Включать ли Чудова в список участников?
 – Нужно взвесить научные и политические дивиденды.
 – Политические без нас взвесят.
 – Директор его имя все равно вычеркнет. Партбюро получит очередной козырь против отдела. Вам будут трепать нервы, заставят давать объяснения.
– Профессионально Чудов мощная личность.
– Его доклад, несомненно, окажется в центре внимания, интереснее и значительнее других.
– Ну уж! Я руководил подготовкой и поименно пригласил самых сильных американских ученых.
– Останетесь на вторых ролях вы, а не американцы. Власть – это союз, а не дружба. А власть ваша. Глупо рисковать.
 – Чего бояться?
 – Чудов переполнен новой информацией.
 – Она сложна для восприятия.
 – Он оказывает сильное влияние на тех, с кем общается. Обаянием интеллекта, что ли?
 – Нельзя его не включить.
 – Вы пасете Чудова на деньги отдела. Прикидывается чистеньким, отказывается от прогностических тем.
 – Ладно. Оставим пока список как есть.
Севин прагматизм вызывал неприязнь. Но в нем была и доля правды. У Дрозда не хватило решимости отвергнуть его с ходу, с кондачка.
 


5. Поэзия страсти и красоты
Теплое море и пляж отсекли институтские треволнения вместе с нервозностью тайных свиданий. Оттяжка развязки неприятностей в объятиях опытной, исполненной самообладания женщины воспринималась как награда.
Перед сном они бродили по городку, и однажды их поманила музыка, доносившаяся из открытой двери балкона второго этажа. В печальный скрипичный мотив органически вплетался свист пуль, грохот выстрелов и разрывов, рокот ракетных двигателей, вой воздушной сирены. Иной раз тонкий и чистый птичий писк пробивался сквозь басовитое громыхание оркестра. А оно, казалось бы, должно заглушить все живое. Музыка, как и реальный мир, вобрала в себя и великолепное, и невыносимое. Но доминирование одиночества скрипки над многозвучием оркестра волновало Чудова чем-то ему особенно близким.
Незнакомая мелодия уплывала, как бы вбирая в себя грубые раскаты грома и успокаивающий шелест листвы, и было жалко с ней расставаться.
Надежда на новую встречу влекла их к балкону. И им довелось подслушать пронзительное исполнение мальчишкой очень жалостливой, по-видимому, народной песни с немного странными словами:

Родные все меня бранят,
Безумной называют.
Скучать и плакать не велят,
Молиться заставляют.
Куда ж я вечером пойду?
Конечно, на свиданье.
Чего ж я там себе найду?
Молчание, молчанье.

Когда тот же голос запел романс «Выхожу один я на дорогу», растроганный и завороженный Чудов застыл и с такой силой сжал руку Зинули, что она едва не вскрикнула.
– В нормальных условиях этого исполнителя ожидала бы слава Робертино Лоретти. Нет вокала более проникновенного и чарующего, чем пение музыкально одаренного подростка. 
Дивные стихи и песни, как красивые и одаренные люди, проходят мимо, коснувшись нас своей одухотворенностью, запав в память и чувства. Самые чудесные из них Чудову посчастливилось удержать навсегда, окружить себя ими, общаться с ними как с друзьями. Он удивлялся избирательной способности своего мозга запоминать с первого прочтения или прослушивания талантливое и волнующее и отсеивать, мгновенно забывать мусор.
Чудов мог пересказать наизусть огромное количество стихов и текстов песен, хотя никогда их не учил. И все, что сберегла память, ему нравилось. Он обожал записи Володи Высоцкого, изредка передаваемые по ночам зарубежными радиостанциями, и утром с удовольствием напевал их жене и детям. Но не мог повторить ни одного стихотворения Маяковского, хотя отрицательных эмоций его творчество не вызывало. «Евгения Онегина» помнил почти целиком.
– Читала «Зодчих» Дмитрия Кедрина?
– Что там особенного?
– Это лучшая вещь о российских тиранах. 
– Не люблю виршеплетов. Обожатели поэзии всегда голоштанны. Сильные и волевые люди к стишатам не благоволят.
Чудов принялся вспоминать «Зодчих», все больше увлекаясь прелестью языка и мелодии. Зинуля рассеянно помалкивала. Но когда неспешно прозвучало: «Непотребная девка стояла у лобного места и, дивясь, как на сказку, глядела на ту красоту», ничто уже не могло отвлечь ее от пленительной напевности и фольклорной естественности рифмованных строк. Волна сопереживания захлестывала, хотя причину душевного отклика понять было трудно. Она замерла и сжалась, взорвавшись плачем в одно мгновение с фразой «И тогда государь повелел ослепить этих зодчих», и уже всхлипывала до конца.
– Успокойся, – утешал ее взволнованный Чудов. – А говоришь, не любишь… Так же реагировала на это стихотворение моя восьмилетняя дочка.
– Проняло. Если б сама читала, и десятая доля этого очарования и ужаса до меня не дошла бы. Так преподнести поэзию – Божий дар!
– Потрясающа связь времен, Сталина и Ивана Грозного. Даже не связь – идентичность.
– Когда оно написано?
– Оно напечатано в тридцать восьмом. Этим все сказано.
– Неужели до вождя не дошла символичность?
– Сие мне не известно.
– Еще что-нибудь знаешь в этом же духе?
– Вот тебе мандельштамовское «Мы живем, под собою не чуя страны».
Закончив, он медленно проговорил:
– Хотя поэт всегда прав в конфликте c властителем, это стихотворение стоило поэту жизни.
С удовольствием и даже упоением Чудов принялся читать гумилевского «Жирафа», назаровское «За изломом стены день уходит на убыль», цветаевское «Полюбил богатый бедную», «Обстановочку» Саши Черного, «Черного человека» и «Анну Снегину» Есенина, «Незнакомку» Александра Блока и другие любимые им вещи.
– Бог несправедливо распределяет свои дары, – заметила Зинуля. – Зачем это тебе? Откуда это в тебе?
– Я просто люблю поэзию. Сравни волшебство Пушкина и обывательскую тьму бранчливой ленинской писанины. Она смердит скандалом коммунальной кухни. Прожить жизнь в светлом пушкинском мире – счастье. Соприкосновение с ленинизмом – умерщвление мысли и духа.   
– Мелодии стихов в твоем исполнении околдовывают, даже без их содержания и смысла. Учился мастерству декламации?
– Не знаю, что это такое.
– Без тебя это чудо до меня никогда бы не дошло, мне бы не повстречалось. Пронеслось бы мимо… Я знала одного поэта. Ничего, кроме занудства, вытянуть из себя он способен не был. Неужели он разминулся с миром красот и трагедий, который ты мне приоткрыл?
Тот поэт был стар и очень беден. И искал он в Зинуле не столько любви, сколько вдохновения. Единственное, чем мог он с ней рассчитаться, так это стихотворением. Оно ей не понравилось, как и другие его вещи.
– Во все века, – произнес Чудов, как будто читая ее мысли, – стихи, посвященные женщине, делали ее счастливой. И влияние такого сотворчества очень глубоко. Анна Керн в молодости была прелестна от природы. Она и в старости осталась красивой из-за огромного одухотворяющего воздействия стихотворения Пушкина, сотворившего дивный, неподвластный времени образ.
– Выдумщик!
Зинуля не испытала ни малейшей признательности поэту. И поэт, помнится, воспринял ее равнодушие как часть утилитарного настроя, подавляющего живую радость сопричастности процессу созидания, соприкосновения с искусством. После кавказских поэтических вечеров Зинуля поняла простую причину равнодушия к стихам поэта. Они были слабы и не шли ни в какое сравнение с шедеврами, прочитанными Чудовым.
– Любое творчество – это откровение, – Зинуля повторила вспомнившиеся ей слова поэта. – Будь то художественное или научное.
– Откровение откровению рознь, – раздумчиво произнес Чудов. – Существует генетическое различие между научными откровениями и откровениями великих произведений искусства и литературы. Развитие науки – это столбовая дорога. Рано или поздно ее проложат и по ней пройдут независимо от моего или чьего бы то ни было участия в этом процессе. Гуманитарная классика уникальна, как и ее авторы. Если на творчество великого поэта, писателя, художника или композитора наложен запрет, ему не позволили изобразить задуманное, нарисовать картину, сочинить музыку, то никто другой их никогда не создаст, и потери невосполнимы. В этом значение и притягательность классического искусства. Отсюда и корни преисполненности его творцов достоинством и честью.

Поэзией страсти и красоты полнились дни. Два дочерна подкопченных, стройных и гибких тела с белыми полосками на бедрах, а у женщины и на груди, переплетались в тесных объятиях. Полутьма затененной комнаты усиливала контрастность. Загар казался еще чернее, незагорелости еще светлее. Воспламенение, слияние, гармония свершения акта творения. Вибрирующая и трепещущая плоть возгоралась и заглатывала. Идеально отлаженный механизм скольжения и торможения, кручения и изгиба, натяжения и сжатия, давления и высасывания погружал в мир неисчерпаемого блаженства, наслаждения, томления, истомы.
Дни близости, вечерние разговоры за бутылкой вина не могли не высветить в Зинуле нечто странное, настораживавшее Чудова.
– Гордость женщины – это из книг, не из жизни, – приоткрывалась она. – Любой мерзкий охранник в сталинском лагере имел свой гарем.
– Ты-то не в лагере.
– Я живу в затурканном мире, где раскрепощенные, свободно мыслящие люди встречаются редко. Вольный дух в задавленном сознании и убогое, нищее окружение – вот моя повседневность.
– Женщины консервативнее мужчин, – пускался Чудов в обычное для него философствование, стараясь отдалиться от мыслей о странности Зинули. – Они носительницы устойчивого начала наследственности в физическом и ментальном аспекте. Самцы легче поддаются модификации, как случайного характера, так и детерминистического. На их долю выпадает основное бремя противоборства консерватизму в процессе эволюции человека. Прогресс – в разумном компромиссе между женской стабильностью и мужской изменчивостью. Что там говорят по этому поводу биология и психология?
– Ничего такого они не говорят.
– И не надо. Фундаментальность жизни придает свободный труд. Чуть его прерву, даже в отпуске, внутри начинает что-то свербить: не сошла ли жизнь с нормального пути? Лень, ничегонеделание ведут к гибели, маразму. Вольный труд – основа и смысл бытия, – едва ли не с пафосом уверял он Зинулю и цитировал строки Симонова:

Да, мне трудно уехать, душою кривить не годится.
Но работа опять выручает меня как всегда.
Человек выживает, когда он умеет трудиться.
Так хороших пловцов на поверхности держит вода.

– Объяви еще: труд спасет мир!
– Кто только не объявлял о спасении мира?! Что только не предъявляли в качестве спасительного средства?! Красота спасет мир, любовь спасет мир, доброта спасет мир, образование спасет мир!
– Ясно одно: спасенным миру быть не суждено.
– Не знаю, что спасет мир и будет ли он спасен. Но знаю, что им движут творчество, стремление к свободе и новым знаниям. С нетерпением жду возвращения за письменный стол. Одичал без моей науки, ЭВМ, зарубежных голосов.
– Закрепощен. Не способен расслабиться, подчиниться требованиям естества. Век бы отсюда не уезжала. На пляже столько отлично сложенных мужиков, а девах еще больше. Неужели не заметил?
– На юге отчетливы и выпуклы примитивные инстинкты взаимоотношения полов. Эти инстинкты, определенно, познаются наукой и алгоритмизируются. Почему человеку в отличие от животных приписываются высшие чувства?
– Не только чувства. Нам присущи заумные сексуальные и интеллектуальные искания.
– Интересно, можно ли разработать численную методику, отображающую восприятие и постижение красоты?  Красоты моря, когда оно спокойно, или штормит, или вообще какое угодно? Или красоты шахматной комбинации? Комбинации при игре в футбол или хоккей? Красоты стихотворения или доказательства теоремы? А как с методологией постижения красоты женщины? То есть, что происходит в нашем сознании в этот момент?
– А красота самца? Она как наваждение.
– Это проявление в женщине мужского начала. Так и должно быть, поскольку вы производите на свет оба пола. Правда, в древности самки предпочитали физически сильнейших партнеров. Современным женщинам этого мало, нужен и интеллект.
– Опомнись! Все рассчитывать – чудо бытия померкнет.
– Генетическая эволюция определяет возможность или невозможность подобных методологий.

Они много болтали об институте, об отделе, и их оценки людей и событий всегда совпадали. Это и привораживало Чудова.
Зинуля, между прочим, рассказала, как, проходя по коридору мимо кабинета Дрозда, стала нечаянным свидетелем процесса подслушивания его беседы с американцем. Дверь соседней комнаты на мгновение распахнулась, явив секретаря партбюро и одну из институтских переводчиц. Она приникла ухом к обыкновенной кофейной кружке, приставленной к электророзетке в стене, общей с дроздовским кабинетом. Рвение это не могло быть санкционировано первым отделом, способным осуществлять подобные акции более профессионально. Партбюро усердствовало  по собственной инициативе. 
Зачастую, чтобы подкрепить свое суждение, Зинуля ссылалась на мнения и оценки друзей, «просто» друзей. В их галерее была и пара американских ученых, и мужчины отдела, и тренер по теннису, и, для вящей правдивости, очень добрый гомосексуалист, иногда одалживающий ей десятку до получки. Ничего не оставалось, как принимать этих «просто» друзей. Их существование, заранее объявленное, помогало ей общаться без страха проговориться, назвать кого-то ненароком и потом изворачиваться и объяснять, кто он и откуда взялся. Приоткрывался мир Зинули, и не всегда такой, каким ей хотелось бы его представить.
Она не могла понять святой наивности вроде бы трезвомыслящих мужчин, неспособных принимать присущее жизни естество. У одинокой женщины должны быть и были и не «просто» друзья. Большое влияние на нее оказала короткая связь с ученым-атомщиком. Она приобрела апломб знатока физики, вернее, знатока академических дрязг и интриг в этой среде. В ее тенетах побывал и знаменитый кинорежиссер, вскоре оставшийся на Западе. Знавала она и болезненно молчаливого художника, не желавшего или не способного истолковывать изображенное на его полотнах. С тех пор она недолюбливала и избегала художников.
Эти люди привносили в ее сознание негативно-ругательное отношение к начальству вообще. Режиссер плевался слюной презрения и ненависти к подонкам и бездарям, захватившим высокие посты в Союзе кинематографистов. Пожилой поэт, конечно же, бранчливо поносил Союз писателей.
Мужчина запускал ее в свой мир терпеливым слушателем или платочком, в который отрадно поплакать. И она позитивно влияла на душевное состояние партнера, а для попавшего в беду была психологическим громоотводом.

– Сева не может не привирать. Без повода, по мелочам, – Зинуля давала свою оценку молодому начальнику. – Поддается каким-то глубинным инстинктам, неконтролируемым побуждениям. И от его вранья всегда тянутся интрижки. Так что он не может не интриговать.
– Бывший мой подчиненный. И как этот предводитель, без реальных знаний, умудряется развивать столь бурную активность?
– Ты и твоя лаборатория помогали всем… Здесь же наоборот – все помогают Севе; подчиненные женщины, Дрозд, программисты вычислительного центра, даже я знакомила его с нужными московскими начальниками. Да и секс сплачивает. Своим женщинам приходит на выручку, как может. Главное, прямым нажимом на Дрозда. Те отвечают взаимностью. Сбившись в стаю, держатся на плаву. – Зинуля вспомнила о своем недоумении по поводу настолько запутанной обстановки с половыми связями в Севиной группе, что невозможно было сообразить, кто кому наставляет рога. – В Севе начальствование рождает сексуально-собственнические инстинкты. Он ревнует своих женщин.
– И использует их для достижения своих целей?
– Женщины используют его таким же манером.
– Не знаю даже, с чем это сравнить. Низость, сродни сутенерству.
– Севины давалки мирно сосуществуют. Более того, они близкие подруги. Их замыкание на своего руководителя создает вполне устойчивую среду обитания, не приемлющую чужака.
– Его сотрудницы настолько покорны?
– С настоящим мужчиной женщина всегда покорна. Если не покорна, то стерва. Постельные связи со временем распадаются, но о них не жалеют.
– Кошмар какой-то. Только нечистоплотных начальников науке и не достает!
– Как и старух, дураков, подлецов, шлюх и так далее. А Севина группа сродни коммунальной квартире с ее остракизмом по отношению к нестандартности. Будь то национальность, забывчивость, необщительность или чрезмерная болтливость. Но случись с одной из его женщин беда – поможет только он. Никто другой. Я хочу получить должность управделами отдела. Поможешь?
– Это место занято. Да и кто меня послушает?
– А кандидатскую мне сделаешь?
– Ты же как на сцене. Про тебя всем все ясно.
– Про любую бабу все ясно. А кандидатов среди них больше, чем среди мужиков. Многие из них самостоятельно диссертацию накропали? Так сделаешь?
– Совет развлекать. Рано или поздно с научной степенью остаешься один на один. Что тогда с ней будешь делать?
– С тобой все ясно. Ты же как на сцене.
Пришла пора покидать благодатный край и море – чудо, любовь и радость. Чайки отчаянно визжали и плакали им вслед. В напутственном шуршании волн, непрестанно накатывающих на берег, звучало что-то таинственное. Живые, они нашептывали песню вечности, безостановочности движения.

До поездки на юг мир Зинули засасывал Чудова, окрашивал каждодневное уныние в необычные, ранее не различаемые цвета. Общение с ней привносило в его жизнь новизну, даже приключения. По возвращении этот мир потускнел, сжался в ограниченное, убогое и давящее пристанище.
Отрезвление настало после знакомства со златокудрой Томкой.
– Очень приятно, – она верещала и плавилась от возбуждения. – У вас губа не дура, язык не лопата – такую кралю отхватили. Нефер-титя, нефер-титенька! Сразу видно самого умного. Не зря Зинуля форсит. У меня тоже был такой, помполит полка. По радио речи зажигательные толкал. Мне жевательную резинку задолжал, гад, и не одну. А его в растлении малолеток уличили. То-то он все не туда норовил попасть, выедренивался. Ушлый, паскуда! Тюряги избежал по справке импотента: нажрался брому, у него и опал. Как после брома будет яриться? Теперь он – шпана беспогонная, не подпущу. Мужчина должен при мундире состоять… В Зинулю молодой поп втюрился. Ряса тоже ничо, на любителя. Но не красивше наряда морского офицера. Зато мать и дочку Зинуля крестила в церкви.
Чудову вспомнилось как, узнав о национальности его жены, Зинуля раскисла и из желания польстить солгала, что ее мать тоже еврейка.
– Христианство проповедует правдивость. Как ты его приняла? – недоуменно спросил Чудов.
Зинуля рассвирепела:
– Ты как в большевички пролез?! А жене обо мне что заливаешь? 
Расстались они просто.
На столе секретарши отдела Чудов заметил финансовый отчет Зинулиной командировки в Москву для встречи и сопровождения в институт американского ученого. К отчету был подколот билет двуместного купе международного вагона СВ. Таковой сотрудникам ее уровня не оплачивался.
На Чудова навалилось болезненно-эротическое видение: в тесном и жарком купе американец пользует Зинулю орально. Она работает отчаянно, партнеру никак не кончить, и это продолжается непрерывно, всю ночь от Москвы до Ленинграда.   
Он нагрубил и послал Зинулю подальше.

Еще студентом Чудов заметил, что интересные и неординарные мысли, как вспышки молнии или узор фейерверка, возгораются и гаснут навечно, если не будут немедленно записаны. Он фиксировал их на листочках, случайно попадавших под руку. На систематическое ведение дневника его не хватало. Относился он с уважением и к сновидениям: яркие и выразительные, утром они улетучиваются без следа. Если хватало воли пробудиться, он записывал наиболее занимательные из них, держа на тумбочке возле кровати карандаш и блокнот. Случалось, во сне Чудова осеняли идеи о нестандартных способах проведения исследований и достижения результатов.
Припоминать, просматривая записи, когда-то мелькнувшие в сознании положения, концепции или изречения было занятием увлекательным. С годами листочков набиралось все больше, и они едва помещались в старом чемодане.
Южные утехи и задушевные разговоры с Зинулей всколыхнули в нем намерение сочинить роман, назвав его «Ученый и шлюха». Поддавшись необычному побуждению, Чудов принялся заносить на бумагу впечатления о недавно произошедших событиях. Накопилось несколько десятков страниц таких записей. Перечитав их, Чудов огорчился: отсутствовали глубокие и оригинальные мысли, изложение казалось примитивным и пресным. Язык, вероятно, можно было слегка отшлифовать, хотя бы до уровня публицистики. Но до образного, художественно-изобразительного текста ему было не дотянуть. От дальнейших писательских намерений он отказался, поразмыслив над тем, что Зинуля все-таки не шлюха – слишком умна и красива.
До связи с Зинулей Чудов и не подозревал, что подобные женщины проникают в научную среду. Теперь же решил, что они могут существовать где угодно. Потребовалось время и отдаленность, чтобы понять: сладко-ласковый елей ее голоса помогает скрывать правду.
 

6. Реакция сознания на неприятности
– С любым вопросом в любое время, – приветствовал Сева нового сотрудника.
– Благодарю, – буркнул Чудов и с рассудительной уверенностью подумал, что до сих пор обходился без догляда, без научной или административной опеки. Нужда или желание спросить этого начальника о чем-то существенном или даже просто посоветоваться, вряд ли возникнет. Одна мысль о возможной профессиональной зависимости, тем более от Севы, могла свести с ума.
Ошпаренный обидой, Чудов полагал, что важность и нужность создаваемого матобеспечения помогли ему избежать сокращения. Дрозд был уверен, что решающую роль сыграло опасение негативной молвы о сумасбродстве директора и реакции на нее министерства. Ицек же считал, что и матобеспечение, и молва всем до лампочки. Просто обстановка в институте стабилизировалась в смысле полного безразличия администрации к уровню компетентности ученых. Научные достижения, научная истина видятся чем-то третьестепенным. И вообще, институтская среда эволюционирует, обзаводится естественными для ее окончательной деградации фильтрами, которые устраняют или нейтрализуют инородные элементы, такие как Дрозд, Чудов и он, Ицек, чтобы не торчали на сером фоне.
Миновала пора, когда Чудов сжимал в руках вожжи, а жизнь неслась вскачь бешеным галопом, едва дозволяя все успеть, на все среагировать, ничего не упустить, не отложить в долгий ящик. Езда в медленном темпе имеет свои преимущества: больше размышляешь, наблюдаешь, смакуешь результаты и не спешишь с выводами.
Многолетняя суетность лидерства и ответственности была утрачена. Чудов задним числом ощутил их подспудную неволю и тяжесть – эмоциональную, стрессовую. Никто не выдаивал его мыслей, не принуждал копаться в нагромождении чужих, безграмотно поставленных задач, выискивать ошибки их решений и программных реализаций, доказывать свою правоту. В каком-то смысле он освободился от насилия над своим мозгом. Судьба позволила ему безотрывно заниматься собственными исследованиями.
«Важнейшая линия жизнедеятельности – самосовершенствование, профессиональное и гуманитарное», – пытался подбодрить он себя, не в первый раз обнаруживая странную, как на допинг, реакцию сознания на неприятности. Оно начинало функционировать мощно и резко критически, генерируя новые идеи и отвергая стандартное восприятие, как будто состояние неблагополучия и неудовлетворенности – естественный будоражитель, отправная точка процесса созидания.
Начал он с реализации давно задуманного объединения и оформления опубликованных статей в монографию. На это ушло несколько месяцев.

В аспирантские годы, изучая, разбирая, перечитывая, сравнивая и сопоставляя научные публикации по своей специальности, Чудов глубоко осознал свою принадлежность российской, прежде всего санкт-петербургской математико-статистической школе. Монографии выдающихся ученых этой школы обычно заканчивались формулировками актуальных современных теорем, предлагаемых научному сообществу для доказательства. Чудов следовал примеру своих учителей, отмечал нерешенные проблемы и перспективные направления исследований статистической климатологии, носящие, по его мнению, фундаментальный характер. Просматривая записи и вникая в их полузабытую суть, он почувствовал, как сознание полнится зревшими в нем замыслами и способами их практический реализации.
Доминирующая тематика – испытание глобальных моделей общей циркуляции. Объектом анализа, как давно уже полагал Чудов, должна служить мощность температурных флуктуаций атмосферы и океанов масштабов не менее одного месяца и закономерности ее изменений в пространствах времени, частот и длин волн. Наиболее очевидная простая по сути, но сложная по исполнению задача изучения различий (или доказательства идентичности) аналогичных мощностных характеристик наблюденных и смоделированных данных.
В каждый момент времени поле климатической переменной, например, температуры атмосферы, трехмерно. Совместный анализ нескольких переменных влечет за собой соответствующие усложнения. Изучение таких структур требует разработки алгоритмов и пакетов программ, реализующих методы теории систем многомерных случайных полей – наиболее громоздких методологий математической статистики.
Следующим по значительности и всеобъемлющей применимости представлялось создание четырехмерной теории сбора данных, так называемой теории климатических выборок. И в США, и в Союзе происходило их колоссальное наращивание. Появились их новые виды, такие как радиолокационные и дистанционно-спутниковые. Помимо чисто физических, возникали вопросы скрупулезного согласования их точности. Значительные объемы хаотически собранных традиционных метеорологических измерений не всегда были адекватны целям современных исследований. Среди них – наблюдения температуры воздуха больших городов, легко объяснимый положительный тренд которых маскировал реальную картину изменения климата планеты.
Работы набиралось на много лет вперед.
Чудову пришлось отказаться от привычной организации проведения исследований. Раньше, как только прояснялись пути достижения решения отдельных частей проблемы, тратить свое время на возню с их реализацией, вполне осуществимой и без его участия, казалось неразумным. Его влекло построение дисциплины из отдельных крупных блоков, которые при его минимальном догляде отделывали и поставляли сведущие единомышленники.
Теперь планирование конкретного проекта, освоение теории, разработка алгоритма, программирование и представление результатов проходили сквозь его мозг как нечто единое, с чем он справлялся в одиночку. Существующие в любой работе ремесленничество и рутина, обычно выпадавшие на долю его помощников, отнимали совсем мало времени. Простота и легкость будней слегка тревожили.
Чудов наведывался в отдел раз-два в неделю да на редкие семинары. Трудился дома, программы отлаживал в вычислительном центре. Здесь он стал завсегдатаем и любителем ночей и «черных» суббот, когда легче всего было добыть машинное время и реже всего встречались недружественные физиономии.
Ему нравилось затаиться в мягком кресле в углу затемненного машинного зала, где размещалась череда стоек самой мощной советской ЭВМ. Мириады мигающих ламп походили на огни ночного города, видимые с борта идущего на посадку самолета. Один на один с махиной из стекла и металла, Чудов чувствовал себя уверенно и спокойно. Раздражение и внутренняя озлобленность, не покидавшие его после передряг с характеристикой и понижением, исчезали. Здесь некого было винить, и одиночество обретало смысл как выражение скрытой силы.
По его повелению машина читала данные с магнитных лент. По его замыслу, реализованному в тысячах команд, осуществлялась их обработка и выдача на печать результатов, полных глубокого физико-статистического смысла.
Созданное им математическое обеспечение, как правило, не требовало улучшений, исправлений или дополнений благодаря тщательно разработанным методологиям и их скрупулезной доводке. Чудов отлаживал программу небольшими кусочками, предложение за предложением, блок за блоком. Объединял их, отлаживал заново. Наращивал собственную библиотеку стандартных подпрограмм. Настраивал автоматический просчет специально придуманных отладочных вариантов с разнообразными комбинациями исходных данных. Вопреки расхожему утверждению – «любая компьютерная программа имеет хотя бы одну ошибку», – в  его текстах таковых никто никогда не обнаруживал.
Он предвидел внедрение мощных операционных систем, значительно расширяющих возможности одновременного прохождения многочисленных взаимозависимых или независимых заданий. Он ожидал появления универсальных алгоритмических языков, упрощающих манипулирование многомерными структурами данных.
С сотрудницами лаборатории Чудов виделся редко. Когда же случалось застать их на рабочем месте, они чаще всего холодно и отчужденно безмолвствовали. Намолчавшись, спешили в коридор отвести душу – подальше от неправедного пришельца, ненароком попавшего в их обжитой мирок.
«Ни слова при мне, – усмехался и радовался он. – Боятся проговориться и предстать во всей красе своей усердно скрываемой учености. Прекрасное окружение для того, чтобы поскорее забыть о профессиональных и человеческих отношениях, существовавших в моей лаборатории».
Опыт руководства людьми, близкими ему по духу, знаниям и пониманию науки, навязывал безгласное сопоставление. Как и какие задания выполняли Севины подчиненные было не совсем понятно. Свободного, непринужденного обсуждения никогда не случалось. Интереса к климатологии или вообще к чему бы то ни было никто не проявлял. Обложившись словарями, они лениво копошились, что-то переводя из американских журналов или выписывая данные из таблиц наблюдений. ВЦ помогал им с программированием. Четырехлетнее натаскивание, перепавшее Севе, или хотя бы то, что от него могло бы остаться, не дало желанных плодов.

Чудов не причислял себя к суеверным людям, но признавал особый вид интеллектуальной телепатии. О ней, например, хорошо осведомлен любой шахматист высокого класса. Разбирая партии сеанса одновременной игры, он удивляется явно проигрышным вариантам, рассчитываемым во время представления. Откуда эти варианты? Несомненно, из мозгов противостоящих ему любителей.
Глубокое внутреннее опасение давало о себе знать, когда Чудов проводил несколько часов в отделе. В потоке излучений инородных мозгов Севиных дамочек, томящихся за соседними столами, он терял способность продуктивно трудиться, глубоко вникать во что-либо логически сложное, создавать замысловатый алгоритм. В противоположность этому, в дружеском, интеллектуально и профессионально родственном сообществе сотрудников своей лаборатории Чудов подолгу сосредоточенно и плодотворно работал, не замечая, что происходит вокруг – консультации, обсуждения, телефонные разговоры или чаепития.
Свободное расписание спасало от вторжения чуждого мышления в его сознание. Все же он робел под бременем послеживающих за ним, тревожных глаз новых коллег. Напускное ровное поведение давалось ему ценой постоянного напряжения и самоконтроля. Мнилось, что Севу осведомляли о каждом произнесенном им слове, как бы редки они ни были, что наушничество было здесь рутиной, как и в большинстве подразделений института. По своей сути, по своему естеству Чудов был общителен и эмоционален. А здесь любая случайно оброненная им фраза требовала последующего тревожного обдумывания.
Уверенность в отторжении никогда не покидала его, побуждая по возможности избегать разговоров. Его отлучение происходило не без его участия.
Попав в необычное окружение, Чудов был захвачен размышлениями о законах обитания в чуждой среде, например, в среде террора.

Иной раз на него напускали секретарей.
Секретарша директора не отличалась приличием: 
– Ваша аспирантка не представила в первый отдел текст доклада. 
– Она же мать, у нее дети.
– Бедная мать, обосранные дети! Мы все матери. Мать не мать, а мне нужна рукопись.
– Я поговорю с ней.
– Эту мать-перемать предупредите: если завтра не сдаст, будут неприятности.
–  Включен ли я, как соавтор доклада, в состав советской делегации?
– Нет. Ваше имя исключено из списка. Ведь доклад будет зачитывать аспирантка, а не вы.
После этого мимолетного разговора о приезде зарубежных ученых Чудову никогда не сообщали.

Секретарша отдела уведомила Чудова о том, что ему запрещено брать новых аспирантов.
– В чем дело? – обратился он к Дрозду.
– Не понимаю, о чем идет речь. Кликните-ка Севу.
– Видите ли, – начал Сева, – нам спустили устное указание: принимать в аспирантуру по профилирующим тематикам. Ваша НИР не в колее с направлением отдела. Она даже не научная, а чисто методологическая.
– Методология науки аналогична технологии в промышленности. Нет научной методологии – нет науки. Да и ничего вам не спускали. Сегодня разговаривал с заведующей аспирантурой! – Чудов молча направился к выходу, но Дрозд остановил его:
– У вас же одна аспирантка имеется. Как у нее дела?
– Все нормально. Скоро представит работу, если снова не уйдет в декрет.
– Как вы можете быть уверены в том, что все нормально? У вас же нет опыта руководства аспирантами.
– Что за выдумка? Четверо моих университетских аспирантов-математиков стали кандидатами наук.
Дрозд резко ткнул пальцем в сторону Севы:
– А он нашептал, что у вас их не было.
– Каждый сотрудник моей бывшей лаборатории работал над диссертацией, а трое защитились. Я не считал нужным навязывать себя в официальные руководители. Ведь все они самостоятельные и независимые ученые.
Чудов вежливо попрощался и покинул кабинет в уверенности, что фокус этот далеко не последний. Отбившуюся овцу гонят псы. За дарованной свободой, без сомнения, доглядывали. Слава богу, в его науку не вмешивались.

В коридоре он наткнулся на ученого секретаря. С момента его появления в институте Чудова не покидала уверенность в том, что они уже где-то виделись. Будто бы тогда он был в мундире.   
– Почему манкируете совет? – агрессивно окрысился секретарь.
– Доклады не по моей специальности. А я спешу, много работы.
– Поспешность нужна знаете где?
– Знаю. Знаю и то, что вы свое отспешили. Главное в вашей жизни давно свершилось.
– Главное – наши награды за фронтовые заслуги и многолетнюю беспорочную службу.
– Синекура начальствования в нашем НИИ тоже не наказание.
– Вы что?! – заорал секретарь с угрозой, в его глазах горела ненависть. – Субординацию не признаете?
– По автомату скучаешь? Таких, как я, стрелять руки чешутся?
– Прикажут – стрельнем!
– Измени тон и заткнись! – В приступе небывалого ожесточения двинулся на него озверевший Чудов, захлестнутый одним желанием: наткнуться на толчок отставника. Сам он пристыл тренированным глазом к скуле, куда нанесет ответный удар.
Секретарь струхнул, подавившись ответной злобой.
– Кто дал вам право приказывать? Орать? Откуда ты взялся?
– А ты?
– Я известный ученый, а таких, как ты… – Чудовым владел порыв хлестать офицера словами, которые непременно дойдут, и он чуть было не продолжил: «до Москвы раком не переставить». Но в этот момент вспомнилась их давняя встреча. В ливрее, с огромной бронзовой бляхой на животе и орденами и медалями на груди этот человек распахивал двери перед посетителями ресторана «Нева». – От замашек ресторанного вышибалы избавляться нужно.   
На другой день секретарь позвонил Чудову:
– Извините покорно, погорячился. Мне же не объяснили, кто вы такой.
– Вы что, нас за солдат принимаете?
– За подчиненных.

Почти единственным источником информации об институтских делах стал Сева. Он был переполнен самыми разнообразными сведениями о ком угодно и о чем угодно. Чудов узнавал в основном то, о чем тот случайно или преднамеренно его оповещал.
Заставая Чудова на рабочем месте, Сева непременно подсаживался, всматривался в его лицо. То ли искренне сочувствовал, то ли, утомленный обществом занудных квочек, пытался не упустить редкой возможности выговориться. При наплывах подозрительности Чудов не сомневался в истинной подоплеке этой общительности: занять его разговором и тем самым ограничить время безнадзорного пребывания в лаборатории. Иногда же мнилось, что Сева старается отвлечь его от мрачных мыслей, положительно повлиять на настроение.
– Слышал, вы завершили очередной этап автоматизации архива?
– Готовлю описание. Закончу, расскажу на семинаре.
– И система доступна геофизикам?
– Разве хоть что-то сделанное мной недоступно гео-физикам? Конечно, статистическая часть системы равным образом пригодна для анализа и моделирования любых видов наблюдений.
– Ваша работа ближе к прикладной математике, чем к климатологии.
– Не мерил, к чему она ближе.
– Меняется наш институт – медленно, исподволь.
– В каком смысле?
– Деградирует наука! Крупных ученых на административных постах нет вообще. Молодых руководителей – раз-два и обчелся. Неординарное заменяется посредственностью, посредственность – невежеством, невежество – криминалом, в принципе отрицающим честный труд. Ведь правда, вы согласны? 
Необходимость поддакивать и соглашаться с якобы близкими ему мыслями была неприятна. Хотя суждения его были вполне реалистичны.
– Зачем вам это? Кто-нибудь интересуется моим мнением?
– Нет, нет! Вы ученый совет частенько игнорируете. А там обсуждают, спорят. В спорах, как известно, рождается истина.
– В спорах невежд рождается еще большее невежество. – Не ляпнуть что-нибудь Чудов не мог. – Будь то подгонка эмпирических псевдотеорий под факты или фактов – под псевдотеории.
В давние времена они нередко обменивались оценками и мнениями, и не без удовольствия. Чудова-подчиненного подобострастные расспросы задевали и настораживали кажущейся фальшивостью.
– Что вы думаете об идее профессора Седых: с помощью спутников распылять в верхних слоях атмосферы миллионы медных иголочек для регулирования потока радиации?
– Какой радиации?! Это известная идея террора, – не сдержал негодования Чудов. – Нарушит теле- и радиокоммуникации. Исследования скорости обволакивания атмосферы земного шара облаком таких иголочек засекречены.
– Первый зам директора выдвинул новую теорию: глобальное потепление происходит из-за таранного всплытия атомных подводных лодок среди арктических льдов, плавания ледоколов и таяния взлетно-посадочных полос военных аэродромов в районе Северного полюса. В результате остаются громадные полыньи. С их поверхности происходит колоссальный выброс тепла в атмосферу.
– И совет заглотнул эту галиматью?
– И не поперхнулся. Это вы смелый. Но вас там не оказалось.
– Какую еще сногсшибательную чушь измыслил наш совет?
– Второй зам директора доложил о новом астрономическом факторе климатических циклов. По его мнению, они происходят с периодичностью противостояния планет. То есть когда все планеты выстраиваются вдоль прямой по одну сторону от Земли и, согласно закону тяготения, со страшной силой притягивают нашу атмосферу.
– То есть, когда небесные светила образуют нужную конфигурацию? Смесь астрологии с климатологией.
– Пора бы нам перестать удивляться изобретению очередной бредовой теории климата.
– Может быть. Одни утверждает, что испытания атомного оружия, прежде всего взрыв 50-мегатонной водородной бомбы на Новой Земле, дестабилизировали атмосферу Арктики и вызвали рост ее температуры. Другие уверяют, что запуски межконтинентальных баллистических ракет оказывают такое же разрушительное воздействие на атмосферу, как наземные взрывы атомных бомб на всю экосистему земли, что и вызывает глобальное потепление. А сколько спекуляций о причинах увеличения в атмосфере парниковых газов: выхлопы двигателей автомобилей и самолетов, вырубка лесов, коровий навоз, фреоны холодильных установок? Немного больного воображения – и объяснить можно что угодно.
– В Америке каждый климатолог изобретает свою собственную модель общей циркуляции. И с ее помощью прокламирует что угодно – глобальное потепление, ядерную зиму и тому подобное.
Сбивался Сева и на бытовые темы:
– Такие, как вы и я, приносят вред молодым женщинам-коллегам.
– Это еще почему?
– Они невольно выкраивают идеалы по нашему образу и подобию. А шаблоны-то мы плохие. Редко кто под них подойдет. И женщинам таким вряд ли повезет.
– Вам виднее.
– Все бабы однажды сходят с ума, и большинство на сексуальной почве. Хорошо, если это случается после замужества. Если до – остаются одинокими. Спросите у любой женщины, что предпочтительнее – загул, прогул, большие неприятности на работе и в семье или рутинный благополучный день на службе? Загул – не задумываясь ответит любая… Помнится, у вас был приятель, женский врач. Не поможете ли?
– В чем дело?
– Одна из сотрудниц подзалетела. Я к этому никакого отношения не имею. Просто меня умоляли выручить.
Профессор-гинеколог продолжал время от времени обращаться за советами. Вообще у чудовского пакета программ было несколько сторонних пользователей, понимающих математическую статистику и применяющих ее к анализу наблюдений различной природы. 
Сева записал номер телефона.
– Можно попросить от вашего имени?
– Пожалуйста.
Как ни редко приезжал Чудов в отдел, непродолжительность периода великолепного южного загара то одной, то другой молодой сотрудницы не заметить было нельзя. Чуть дальше в осень, их лица серели до синюшно-землистого цвета: наступала пора расплаты за летнее легкомыслие – скоблежка. Обычно ее совершали в районных больницах-забегаловках, где расправлялись с интересным положением в три дня. Женщины с беременностью, перевалившей трехмесячный срок, так же как и те, кому по причинам болезней и воспалений официальная операция была совершенно противопоказана, улаживали дела в так называемом «филиале-пригороде» у врачихи-пенсионерки. Она гробила институтских дам по стандартной таксе – 125 рублей с носа.
Неприятная процедура осуществлялась бесплатно и по последнему слову медицинской науки в правительственной клинике профессора-гинеколога. Причина приязни  к нему женского персонала была очевидной.
Повстречав через несколько лет гинеколога, Чудов выслушал плоскую шуточку о сверхтемпераменте: дюжина женщин, ссылаясь на его имя, прошла сквозь клинику с поздними сроками абортов.
 


7. Докторская
По статейке, по докладу набегал Севин научный капитал. Хроническое соавторство всех работ, выполняемых женщинами лаборатории, приумножало накопление. Случались и совместные с Дроздом публикации. Печатались они в сборниках трудов института. Созрела докторская.

На предзащиту Сева притащился немного не в себе.
– Четыре часа проторчал в коридорах и кабинетах начальников. Всем надо улыбаться, у всех что-то просить, в чем-то убеждать. На полусогнутых ползаю.
Семинар проходил чинно и гладко.
Безупречно прочитанный, по-видимому, выдолбленный наизусть доклад о последствиях строительства невской дамбы в свете современных изменений климата экологической катастрофы городу и Финскому заливу не предвещал.
Чудов сидел за первым столом и лениво перелистывал пухлый том достижений соискателя. С самого начала в нем муссировались сценарии глобального потепления. Без моделей климата они не могли быть рассчитаны, а институт таковых не имел. Налицо была и попытка поиметь дивиденды со сценариев как с прогнозов климата, хотя прямо заявить о прогнозе диссертант не осмеливался.
Внезапно Чудов расхохотался. Он оглянулся вокруг, как бы желая поделиться с соседями своим открытием. Спохватился, плюхнул рукопись на стол и, смутившись, быстро покинул аудиторию. Диссертацию одобрили без него.
После семинара Дрозд вызвал Чудова:
– В чем дело?   
– Вы читали работу?
– Ее читали многие, включая докторов-оппонентов. Отзывы пестрят эпитетами «выдающиеся достижения», «мировой уровень».
Чудов подошел к доске. Быстро написал несколько формул, подставил числа, прикинул результат.
– Видите? Севино применение метода добавочной переменной приводит к отрицательному рассеянию (дисперсии) флуктуаций температуры воздуха. В реальном мире такого не бывает.
– Ему математик из ВЦ алгоритмы разрабатывал.
– Таков уж математик.
– Результаты опубликованы. Их прочли сотни специалистов.
– Вряд ли сотни и вряд ли прочли – просмотрели.
– Метод взят из монографии выдающихся ученых.
– Область его существования ограничена. Характеристики климатических флуктуаций температуры атмосферы в нее не попадают… Это не ошибка, это подход чистого надувательства. Сева также один к одному передирает результаты американцев. Его работа – наваждение распоясавшегося шарлатана.
– Это вы слишком. Сева совсем даже не глупый парень, хотя в настоящей науке не сечет. Но на него можно положиться, а это очень важно.
– А правду он признает?
– Думаете, недоучка хочет знать о себе правду? Глупец хочет знать о себе правду? Правду знать не хочет никто!
– Зачем вам глупцы в науке? Сознательное одобрение абсурда сродни безразличию к своей профессии. Даже презрению к ней.
– Святая наивность! Какая-то неточность. Тьфу! Орава академиков и членкоров нашей секции вообще не ученые. Каждый пробил себе членство после захвата директорского кресла. Высокие должности, не научные достижения сделали их академиками.
– Эти академики существуют, поскольку физики и математики высокого уровня не хотят тратить время и нервы на рецензирование их опусов. С другой стороны, в среде профессиональных футболистов любитель обречен быть загольным, подбирать и подавать мячик. Академики для политиков – те самые загольные или даже мячики, которые забавно пинать ногами.
– Что делать? Утрачивается и профессионализм, и уважение к нему. Поговорите с Севой.
– Я это делал когда-то. Ваша очередь.
– Как будете голосовать на совете?
– Не пойду туда.
– После вашего хохота, очевидно: с диссертацией что-то неладно. Это не скроешь. Кое-кто из членов совета проголосует против из перестраховки, из уважения к вашей учености.
– Пусть Сева сам решает. Что вы за него беспокоитесь?
– Сева наш, свой. А мне приходится отписывать положительные отзывы совершенно незнакомым людям на их слабые, а иногда и безграмотные работы.
– Таким просто не место в науке. Мой приятель-однокурсник, Рафик, обнаружил, что доказанная в его диссертации теорема является частным случаем более общей теории английского математика. Знаете, что сделал Рафик? Он немедленно отказался от защиты. Затем отправил в научной журнал, напечатавший его статью, покаяние и восхваление работы англичанина.
– Ученые, как правило, бедны и заслуживают материального поощрения без всяких защит. Возникают моральные проблемы, но доброта важней. Больше всего обожаем мы добрые сказки.
– Вы хотите сказать, что я человек не добрый?
– Всякая критика в нашей среде воспринимается как лично враждебная, как объявление войны. Этого мне недоставало! Неувязка с защитой ударит и по престижу отдела.

– До меня не доходит, но Чудов, возможно, прав, – промямлил Сева, удрученно глянув на доску с вычислениями. – Отложить защиту?
Дрозд подумал и дружески успокоил:
– Случайная ошибка – не основание для отступления. Отказ от защиты хуже вероятного провала. Ведь он может и не реализоваться. Борись до конца. Процесс «остепенения» – это не выяснение истины, а во многом состязание – кто кого. Пока сталкиваешься с отрицательными мнениями ученых, не все потеряно. Не дай бог столкнуться с властью. Это как с экспрессом, мчащимся навстречу… Вообще-то решай сам.

Сева не постиг ни существа, ни формальностей критики, хотя был давно осведомлен о капризном характере метода добавочной переменной. Программа, его реализующая, то зацикливалась, то прекращала работу из-за переполнения. Ни программистка, ни математик из ВЦ, рекомендовавший алгоритм, не могли разобраться в причинах. После долгого противоборства они отключили блок вычисления рассеивания, и тогда отладка прошла. Сева не придал этому значения, и даже сейчас, слегка просветленный, не видел за собой никаких прегрешений.
Намерения подтасовывать результаты, обманывать у Севы никогда не было. Он просто следовал здравому смыслу, житейскому прагматизму. Американские ученые и его наставник Дрозд пропагандировали наступление глобального потепления. Севино подсознание воспринимало это явление как нечто самоочевидное. Сомнения в его реальности, тем более критика отождествлялись с саморазрушением. А обсуждение негативных экологических последствий строительства невской дамбы выглядело просто смехотворным. Финансирование гарантировано, проект поддерживают военные. Дамбу возведут вне зависимости от мнения экологов и чьих бы то ни было противодействий. И ощущать себя частью содружества знаменитых ученых и высокопоставленных, позитивно мыслящих чиновников было приятно, льстило самолюбию.

Сева загоревал. Но через неделю ученый секретарь сообщил дату защиты. Пришла пара дюжин организованных Дроздом восторженных отзывов с заключениями, дружно долдонящими «удовлетворяет требованиям». И закрутилась подготовительная карусель.
За день до защиты Дрозд пригласил Чудова и Севу к себе.
– Для меня будет большой честью, если вы придете на совет, – начал разговор Сева, обращаясь к Чудову.
– Ваша методология к вашим данным неприменима.
– Диссертация не о методах – о последствиях строительства дамбы в свете глобального потепления.
– Все это дурно пахнет.
– Ленинградские заводы и фабрики, в отличие от западных, не имеют очистительных сооружений. Их грязные стоки спускают прямо в Неву. Есть опасения: как только построят дамбу, они застрянут в устье реки. Без науки не избежать катастрофы.
– Экология губы зависит не только от этой грязи, но и от состояния воды истока Невы, – заметил Чудов – Как немцы во время блокады бомбили город, так военные Ржевского артиллерийского полигона десятки лет расстреливают Ладогу испытательными ракетами. Тысячи их останков разлагаются на дне, травят все вокруг. Собрали бы о них данные. Очертили бы акваторию сосредоточения точек падения ракет, так называемый эллипс рассеивания. Оценили бы преобладающие течения и близость заборников питьевой воды. Вашей работе цены бы не было. Зачем вам лезть в математику?
– Про ракеты никто не знает.
– Диссертант обязан знать о своей теме абсолютно все.
– Ошибочные и неконструктивные пути в науке не всегда бесплодны. Они будят критическое мышление, перекрывают тупиковые направления.
– Я не вижу науки.
– Честно говоря, – Дрозд пытался смягчить жесткость суждений Чудова, – чего-то подобного следовало ожидать. Вам, Семен Иванович, нужно обсуждать свои результаты с Юрием Евгеньевичем. Особенно методологические. Ежу понятно: ваши математические новации научного интереса представлять не могут.
– Какой же интерес они представлять могут? – улыбнулся Чудов.
– Спортивный! – неожиданно сорвался Сева. – Одолеть союз отставников и стариканов ученого совета с любой работой – слабой, глупой, никакой! Ушлая кодла недоумков ничего, кроме поражения, не заслуживает.
– Зафутболить в их ворота абсолютный блеф, пусть давятся? – горько резюмировал Чудов.
– Если Севу в доктора не пустить, с кем мы останемся через несколько лет? – перешел в наступление Дрозд. – Средний возраст членов совета близок к семидесяти. За что они степени получили? Доктор Соловьев измерял температуру воздуха в чистом поле до и после облучения его медицинским рентгеновским аппаратом. Картограф Синичкин изобрел новые методы нанесения надписей на карту. Доктор Чушкин прогнозирует вековые флуктуации атмосферного давления, которых быть не может. Доктор Кущин изобрел новый озонометр, измерения которого никто в мире не признает. Пара докториц – специалисток по искусственному выпадению осадков в пустынях… Да еще полдюжины Павлиновых, партийный секретарь с председателем месткома.
– Я-то тут при чем? – недоумевал Чудов.
– Для меня ваше присутствие будет огромным одолжением, – сказал Сева и, покидая кабинет, добавил: – Хорошие отношения с коллегами важнее всех мировых истин.
– Он прав, – заметил Дрозд, когда они остались вдвоем. – Людей больше ценят за доброжелательность и сочувствие, нежели за ум. В непонимании таких простых вещей все ваши трагедии.
– Мне действительно непонятно, почему хорошие отношения с коллегами и мировые истины исключают друг друга? Помощь климатологам в избавлении от ляпов, подобных Севиным, и виделась мне смыслом существования моей лаборатории.
– Возможно, в этом и смысл ее исчезновения.
Чудов отсидел защиту, не проронив ни слова. Он смолчал и тогда, когда прозвучал прямой вопрос:
– Обсуждались ли с профессором Чудовым математические аспекты вашей диссертации и какого он о них мнения?
Сева выстрелил заранее заготовленной фразой:
– Я использовал наиболее продвинутый метод выдающихся американских математиков. Не думаю, что он нуждается в дополнительной рецензии или проверке кого бы то ни было.
Председательствующий директор просиял от удовольствия. Ответ подтверждал его мнение о раздутом научном авторитете Чудова.
«Метод не нуждается, – чуть не сорвалось с языка Чудова, – а законность его применения требует таковой». В последний момент он сдержался и промолчал.
Закончил Сева декламацией, не однажды слышанной от Чудова на семинарах:
– Никакая теория не может воспроизвести природу абсолютно точно. Мы работаем с приближениями. Всякая модель упрощает и упорядочивает, объединяет и изолирует, а иногда даже и искажает.
Ощущение скрытого изъяна, небезгрешности проворства молодого соискателя было довольно отчетливым. И не только из-за очевидного дроздовского покровительства; работа не содержала каких-либо понятных или пригодных к употреблению сведений ни физико-климатического, ни методологического характера. Но вразумительная формулировка причины этого ощущения была за пределами профессиональной компетентности и интеллекта членов совета.
Голосование дало перевес в один голос в пользу соискателя. Отсутствие Чудова или даже единственное неодобрительное замечание провалило бы защиту. А провал защиты докторской – это трагедия, обычно ломающая карьеру, а нередко и жизнь.
При следующей встрече с Чудовым благодарный Сева изошел в изъявлениях почтительной признательности, но подарить автореферат не осмелился.
На банкете Чудовы не появились, хотя Сева послал им пригласительный и даже звонил из ресторана, не застав никого дома.
Из застольных панегириков Севины нервы взвинтили два – первый и последний.
– Мы не просто отмечаем защиту! – торжественно провозгласил  Дрозд. – Мы празднуем победу. Победу над собой, над судьбой, над людьми! Что такое докторская? Это фундамент грядущих успехов и вершина, с которой далеко видно. Это право идти впереди и вести за собой. Это возможность смело смотреть в будущее и приближать его.
Хмельной, развеселый Ицек Рувин, сохранивший приятельские отношения с Севой и после увольнения, произнес шутливый тост, даже не стараясь закамуфлировать истину:
– Диссертация ничего себе. В смысле совсем ничего, пустое место. Чтобы с нее не смеялись, поговорим серьезно. – И отхохмил, перефразируя обожаемого Жванецкого: – Вчера было похолодание климата на сто рублев, сегодня потепление на двести. Вот если за двести рублев, то вчера похолодание незначительное, не умаляющее достоинства… потепления. И на самом высоком научном уровне. А сегодня, извините, самое актуальное замораживание планеты. И не умаляющее достоинства новизны. И заслуживает искомой… Похолодание, удовлетворяющее требованиям кого угодно. А завтра? Завтра… извините, завтра уже за пятьсот. Чего изволите-с?
Под смех пьяных гостей Сева раздраженно думал: слава богу, от этого избавились. А ведь он выражает мнение приятелей по институту.

Примерно через год после защиты Севу с Зинулей занесло в один из московских водяных НИИ. В приемной их весело приветствовал директор:
– Сева, с тебя приходится! Я писал отзыв на твою докторскую как черный оппонент.
В коридоре заведующий одним из отделов издали замахал ему обеими руками:
– С тебя причитается! Я писал тебе отзыв как черный оппонент.
– Директор же писал.
– Он сказал, что ничего не понимает, и сплавил диссертацию мне.
Научный сотрудник этого института был более конкретен:
– С тебя пол-литра! Я писал тебе отзыв как черный оппонент.
– Завотделом же писал.
– Ему было некогда, попросил меня.
Несмотря на положительные рецензии черных оппонентов, ВАК долго не утверждал защиту. Официальные запросы и неофициальные зондирования оставались без ответа. Работа исчезла, как в воду канула, ее не могли отыскать. Гневный Сева уже собрался накатать жалобу в Совет министров, когда пропажа нечаянно обнаружилась. Одна из машинисток ВАКа, отличающаяся маленьким ростом, подложила огромную папку со всеми Севиными документами под свою горячую попку и восседала на ней до тех пор, пока клей переплетов не стал крошиться и осыпаться.

Сева вознесся в доктора в то время, когда родная привычная система, одаривавшая академическими степенями и званиями, вступала в последнюю фазу многолетней агонии. Вступала под траурные фанфары похоронных процессий и ликование потерявших надежду нормальных людей, встречавших известия о вымирании вождей как светлые, но слишком редкие праздники.
 


8. Я счастье предпочитаю уму
Пораженная видом красного докторского диплома, Зинуля искренне и эмоционально, с объятиями и поцелуями поздравила молодого ученого и спроворила празднество в его честь. У нее не возникало сомнений в своей причастности к крутому восхождению Севы. Зря, что ли, во время совместных командировок в Москву она не упускала возможности познакомить его со своими министерскими друзьями?
Годы почти не сказались на внешности Зинули. По ее собственному выражению, она «законсервировалась». Но внимательный взгляд без труда распознавал в ее облике неизбывное одиночество женщины с неустроенной судьбой.
Они давно не встречались наедине, соскучились. Долго занимались любовью, с пониманием и предвидением продвигаясь вдоль знакомого извилистого пути к блаженному томлению в его конце.
Зинуля смешивала коктейль: французский ликер «Gabriel Boudler», сохранившийся у нее после обслуживания недавней международной конференции, с молдавским коньяком. Напиток был слегка приторным и терпким, но очень крепким и подействовал на них почти как чистый спирт. Незаметно они опустошили обе бутылки.
– Великие цивилизации – греческая, римская – относились к соитию как к естественному акту ликования, достижению вершины человеческих эмоций. Эротика и чувственность считались важной частью культуры, – медленно выговаривала Зинуля. – Мы бараемся как дикари. 
Пока Севу волновала диссертабельность, она обзавелась новым бзиком – культом стоящего фаллоса, заимствованным из подаренных ей английских и американ-ских книг. Следование древним авторитетам венчало ее теперешние воззрения, подводило фундамент под рутинную практику.
– Хочется верить цивилизациям – верь! Вообще-то в постели все равны и по верованию, и по росту, и по рангу.
– Ерунда. Интеллектуальное неравенство тягостно и в постели, и в жизни, независимо от того, признаешь ты фаллос венцом творения, а его извержение – здоровьем и лекарством, эликсиром красоты и молодости… Сперму можно использовать для втирания и даже для приема вовнутрь.
– Набралась западной дури. А там «голубые» права качают, требуют узаконить сожительство педерастов.
– И что в этом плохого.
– Гомосексуализм – это способ мастурбации. Однополые сексуальные пары не являются социальным институтом, идентичным браку… И вообще, ухохочутся твои трахальщики от твоего ретроспективного новаторства! 
– Бабенки твоей лаборатории не хохочут? Отлично знают, что спишь ты вкруговую, а живут душа в душу, как жены падишаха. Даже в декрет сваливают коллективно.
– Прекрасно ладят и отдельские козлы, обласканные тобой.
– Болтаете вы, хуже баб.
– На чужой роток не накинешь платок. И болтать не нужно. При ваших куриных мозгах…
            – Я счастье предпочитаю уму.
– …трудно не проговориться. То ляпнете что-то о телосложении своего бывшего хахаля, то о его психике, то о подарке. Малейший намек – и все понятно без слов и сплетен.
– Наука ваша – хуже маклачества и сутенерства. – Свинцовый взгляд пьяной Зинули плющил почти весомой тяжестью, оборотной стороной сексуальной нирваны. – Институтские телки и на работе вам прислуживают, и ублажают в постели. За совместные раденья и зарплату начисляют.
– А вы? Порхаете с хера на хер и уверены в абсолютной невинности и тайне своих похождений.
– В среде беспросветной нищеты если я чего-либо и ищу, то дружеских отношений и понимания.
– Российская несвобода, как и российская бедность – это навсегда. Она развращает и уничтожает интеллект, нравственность, профессионализм. Она ломает кого угодно. 
– Мне тут нужно было позарез занять десятку. Черта с два, в отделе ни у кого ни копейки! В отчаянье поклянчила у Дрозда. Одолжил. А в следующем месяце повысил мне зарплату. Не говори только никому.
– Что ж, припрет, пойду у него занимать. Моего оклада едва хватает на семью и алименты.
– Как поживает твоя дочка от первого брака?
– Не знаю. Я ее никогда не видел.
– Как такое может быть? Не взглянуть на собственную дочь?!
– А отец Насти?
– Потому и спрашиваю…
– Тебя это очень волнует?
– После международной конференции вызывали в первый отдел. Просили поделиться информацией о Дрозде и о тебе.
– И что?
– Не колеблясь, подтвердила вашу праведность.
– По крупному органы, видимо, тобой не интересуются, – констатировал Сева. – Ты слишком на виду. Уверены в возможности получения от тебя информации и без официального сотрудничества. 

После поспешного ухода Севы Зинуля погрузилась в мрачные раздумья. Чувство униженности непроходящей нуждой давило ее повседневно. Карьера интершлюхи закончилась ужасом поимки, приводом в милицию и брошенными ей в лицо матерными угрозами и предупреждениями. А от ее получки после уплаты за квартиру, свет и газ оставалась тридцатка. И это если не бывало непредвиденных расходов. А они случались почти постоянно. Как прожить двоим? Вот Сева всего добился, а жена выдает ему рубль на обед. Зинулино естество не желало мириться ни с бедностью, ни с дармовыми растратами своих щедрот. Любой труд должен вознаграждаться, а высококлассное мастерство – тем более. В ее владении была единственная ценность – ее тело. И, естественно, случалось им делиться, им рассчитываться и изъявлять благодарность, давать по блату. Плыла по течению: услуга за услугу. Примитивное приторговывание с соотечественниками, соитие – деньги, принести мало-мальски сносного дохода не могло и было опасно.
Она не планировала поборы, не фиксировала тариф, принимая всеобщее оскудение как нечто само собой разумеющееся. Ценные подачки, деньги или приличные шмотки, перепадали редко. Чаще выбивала более существенное – должность  управделами отдела, возможность прямого выхода на институтских начальников или московское руководство, участие в обслуживании и сопровождении иностранных ученых, устройство дочки в английскую школу, затем в престижную вечернюю изостудию.
Пришло умение вычленять тех, с кем не следует сближаться, и без колебаний рвать отношения, если наклевывалась более стоящая замена. В ее поле зрения обычно находилось два-три реальных или возможных партнера. Их состав постепенно и естественно менялся. Давно отпали молодые и неизбалованные женским вниманием, млеющие мгновенно, не успев возбудить, дать возможность блеснуть неувядаемым мастерством. Отпадали нищие инженеришки и кандидаты наук. Отпадали те, кто не мог достаточно долго поддерживать уровень темпераментной пляски ее неутолимой плоти. Отпадали и более зрелые, нормально сексуально развитые мужчины, не способные хоть к какому-то материальному вспоможению. Отпадало все больше, и все чаще приходилось выбирать пожилых.
Но бывали и продолжительные периоды без партнера, и именно они определяли ее сексуальный аппетит.
Ее поклонники последних лет слыли преуспевающими профессионалами, адаптировавшимися к предписаниям системы. Они не бедствовали, как ее отдельское окружение. Но свободных средств, достаточных для ее содержания, не имели. На ее памяти удача, когда секс с соотечественником принес ощутимый финансовый навар, перепала всего пару раз. В первом случае заарканила престарелого артиста, а во втором – директора мебельного магазина. Обеспеченные, чего-то достигшие, они отвалили по несколько сот каждый в противовес молодым и красивым, пересчитывающим копеечную сдачу.
В ее устремлениях преобладала ловля научной элиты. Доминировали два начала: желание заработать и жажда новизны, еще неизведанной глубины соития. Это дьявольское сочетание усложняло жизнь, но не выводило за жесткие рамки практичности. Как бы хорошо ей ни было с партнером, она пребывала в состоянии постоянной охоты за более обеспеченным и влиятельным. Обилие знакомых и друзей, независимо от их подлинности и степени близости, как ни странно, не увеличивало ни на грош содержимое ее кошелька. Одно было несомненным: бедность неодолима. Секс обогащал только эмоциональный опыт.
Разумеется, не требовалось много времени для того, чтобы партнер ощутил удушье в атмосфере окутавшей ее лжи. Искренне привязавшийся, безуспешно миновав период попыток выфильтровывания правды, впадал в унизительное состояние принятия ее такой, какова она есть. Даже и лучше знать о ней как можно меньше, иначе сойдешь с ума. Необходимо смириться и постараться прижиться в приемлемых ею рамках, ничего не выясняя. Интеллектуальная натасканность и изощренный секс притягивали, вранье давило. Продолжительное соприкосновение с ее жизнью бывало тяжким. Еще тяжелее давался разрыв, особенно тем, для кого союз с ней оставался единственной отдушиной одиночества.
Не был реален для нее и абсолютный отказ от редких праздников, когда наезжали иностранные ученые или когда полное безденежье вынуждало преодолевать животный страх и звонить Томке.
 


9. Сверлите дырки в макаронах
Годы процветания лаборатории Севы прошли под знаменем и прикрытием метода добавочной переменной. При каждом его упоминании на семинаре или заседании ученого совета Чудов недоумевал, ожидая неизбежного разоблачения. Но этого не происходило, и он раз за разом должен был напоминать себе о том, что все поголовье членов совета не было знакомо ни с современной математической статистикой, ни с моделированием общей циркуляции атмосферы, ни с компьютерами. В одном они преуспели: наглухо перекрыли допуск в совет тем, кто не соответствовал устоявшимся партийным стандартам и не был защитником традиционных эмпирических воззрений. Уверовав во вздор, агрессивно преподнесенный на Севиной защите, это поголовье сжилось с ним как с чем-то допустимым, законным, общепринятым, сродни другим вычислительным схемам, применяемым повсеместно. Вопрос о том, что прячется в его потемках, никогда не возникал, и под его прикрытием можно было заниматься чем угодно и защищать что угодно.
Лаборатория Чудова создавала программные комплексы, реализующие методы теории случайных функций, почерпнутые из множества научных публикаций. Несколько десятков монографий, в основном американских авторов, посвященных этой теории, постоянно находились под рукой, были настольными книгами. В Севиной науке их все затмил его «всемогущий» алгоритм, описание которого воспроизводилось на полутора страничках одного из учебников.
Чудов опубликовал в сборнике трудов отдела маленькую заметку с графической схемой, очерчивающей область существования пресловутого метода. Статистические характеристики климатических данных в эту область не попадали. Сева и аспирантки, унаследовавшие его подход, на заметку внимания не обращали, и в списках литературы их статей и диссертаций она не значилась.

Почему человек наделен нетерпением и изводящей жаждой до всего дознаться, а ему – пинок под ребра и в болото?  Жизнь отравляли даже консультации, о которых Чудова иногда просили. Обычно он подтягивал консультируемых на свою ступень общения, навязывал им свое понимание проблем. Теперь его вынуждали опускаться до агрессивно-обывательского тона сотрудников, далеких не только от науки, но и от интеллектуальной деятельности вообще.
Севина аспирантка, выполнявшая эмпирическую обработку данных, обратилась с просьбой о помощи.
– Ваш способ работать не будет. Имеется теория для решения этой проблемы, – пытался объясниться с ней Чудов и открыл учебник на нужной странице. – Примените ее.
Конечно, он мог бы расписать алгоритм, растолковать ей логику и даже составить программу, но давно уже решил: пора прекратить бессмысленную трату времени! С момента разгона лаборатории его тревожило подозрение: общение с новыми коллегами чревато неприятностями. В разговорах откровенность выплескивается незаметно и естественно, и причины конфликтов непременно отыщутся. То, что не должно быть высказано, неизбежно будет произнесено, даже если дал самому себе слово этого не делать.
– Семен Иванович, мой руководитель, самый молодой и талантливый доктор наук в институте. Я должна использовать развитые и рекомендованные им идеи.
– Ничего не могу поделать.
– Так и передам: от сотрудничества вы увиливаете. – В ее голосе звучала если не угроза, то предостережение.
– Что? Вообще-то могу дать вам совет.
– Другой подход? Нас это не устраивает.
– Может быть, совет все-таки подойдет: сверлите дырки в макаронах.
Уплывающий бюст вздымался и трепетал под звуки прорвавшихся рыданий. Чудов удостоверился в очередной раз: что бы он здесь ни сказал, звучало диссонансом; о чем бы ни подумал, казалось неуместным и даже глупым. Так же воспринималось все услышанное от них.
Сева поспешил разобраться в конфликте и сам, по своей инициативе, беспощадно прояснил ситуацию:
– Вы думаете, в науку должны идти гении и святые? Да, она некомпетентна и ленива. Эти достоинства делают безнадежным любое серьезное научное начинание. Но других людей у нас нет. Вы не должны глумиться, доводить до слез, унижать ее достоинство.
– А мое? – напомнил Чудов.
– Мы даем работу ораве никому не нужных людей. Таланты в нашу науку не идут. Даже просто толковые люди не приживаются. А выпускники втузов – недоучки.
– Мне не придется профессионально совращать ваших сотрудниц, если они будут решать проблемы только с вами.
Однако история с консультированием время от времени повторялась, выбивая из колеи, подчеркивая мелочный, а подчас и неврастенический характер новых коллег. Не только малосведущий руководитель кроит свою паству под себя, формирует касту верноподданных. Подчиненные также кроят себя под такого начальника, культивируют внутреннее умение настроиться на его волну и следовать этому настрою.
Чуждая среда действует угнетающе. Вооруженная фальшивой методологией или идеологией, она еще и отдает криминальным душком. Силу ее отторжения Чудов чувствовал постоянно.
Присутствие на работе тяготило, и Чудов здесь не задерживался, а заставая комнату пустой, внутренне ликовал – это мне подходит! Неприятие его людьми, затаившимися в одной из щелей советской приспособленности, не было чем-то неожиданным. Его избегали многие, многих сторонился и он сам.

На предзащите эта аспирантка с запинками и заиканиями с грехом пополам зачитала по бумажке доклад. Ее результаты почти совпадали со сводкой американских оценок роста средних глобальных температур, соответствующих различным сценариям роста атмосферного углекислого газа. С разрешения Дрозда Чудов относил эту американскую статью в первый отдел для снятия копии. Копирование проводилось двумя сотрудницами в комнате за бронированной дверью, оберегавшей ксерокс.
– Вопрос?! – резко вскрикивал ведущий семинар Сева, обращаясь к аудитории.
Подготовленные заранее сотрудники выпаливали подготовленные заранее вопросы.
– Ответ! – приказным тоном чеканил Сева в лицо аспирантке.
Выдолбленные наизусть ответы звучали не гладко, но реалистически. Натаскивание смахивало на выработку ответных реакций животного на приказы дрессировщика.

После успешной защиты аспирантки сияющий Сева торжествующе бросил Чудову:
– Видите, с моим подходом все в порядке.
– Такого не может быть.
– Я не понимал вас во время моей защиты, не понимаю и сейчас. Формальное применение метода дает разумные результаты.
– С отрицательным рассеянием?
– Нас не интересует рассеяние, мы работаем непосредственно с величинами. Никто, кроме вас, не высказал ни одного замечания.
– Не думаю, что метод мог дать «разумные результаты». Здесь что-то не то.
– Что-то не то у вас с его пониманием.
Неожиданный наскок возмутил Чудова. Он сорвался, нарушив данное себе слово не ввязываться в отдельские заморочки, а в случае нападок защищаться вежливо и деликатно, но по возможности твердо:
– Проверим?
– Что?
– Мое понимание.
– Простите, если обидел. Бог с ним, с вашим пониманием.
– Не прощаю! Я признаю закон возмездия – это успокаивает. Проверим!
– Не имею времени.
– Тогда я поделюсь моим непониманием с ученым советом! Или снизойдете до пятиминутного любопытства? Воспроизвожу выкладки, которые перед вашей защитой я уже писал на доске в кабинете у Дрозда. Берем исходные данные и формулы прямо из диссертации вашей подопечной.
Какие в действительности результаты могли быть получены, любопытно было и самому Чудову. Легко обнаружилось, что никаких. Он тут же, с максимально возможной простотой, показал дергавшемуся Севе и используемое в расчетах уравнение, к которому сводились вычисления, и тот факт, что оно не имело решения.
Сева погасил ухмылку. Удержит ли всплывшая правда от дальнейшего обмана?
– Я даже знаю, откуда ваши результаты, – жестко продолжил Чудов, воспылав решимостью идти до конца. – Из американской статьи, присланной Дрозду. Вы взяли оттуда значения температуры и слегка, на сотые доли градуса, случайным образом изменили их в ту или другую сторону. Так?
– Оттуда же все данные дроздовских книг. – Грубая физиономия Севы исказилась нескрываемой ненавистью, тонкие губы искривились в озлоблении: – И это не самое ужасное преступление, поверьте мне.
– Чем вы, собственно, занимаетесь? Соревнуетесь, кто кого перемухлюет?
– И что?
– Надувательство псевдоэрудицией. Выберем метод поэкзотичней, которого и сами не понимаем, и припишем ему чужие результаты. Ученый совет не способен разобраться.
– Нас пичкают враньем телевидение, радио, газеты. А мы должны корчить из себя праведников, покорно следовать канонам этики, нести свой крест с достоинством?
«Как все просто, – подавляя внутреннюю дрожь, подумал Чудов. – Я-то, кретин несчастный, мечу бисер. А у него примитивный позыв: не взял начальствованием – возьму нахрапом».
– Будете и дальше пудрить мозги ученому совету вашим подходом?
– Совет в него верит. Да и выбора нет, других методов мы не знаем…  Рабочие, продавцы, шофера делают то же самое.
– Они надувают систему. Вы же обманываете науку.
– Какая разница? Вы живете без моральных проблем, прикрывшись партийностью. У меня такой возможности нет… Нам на отзыв прислали рукопись учебника. Автор – мой старый преподаватель. О достижениях науки последних двух десятков лет представления не имеет. Ясно, почему выпускники вуза на инженеров не тянут. Но старик-то потертый пиджак годами носит, хотя честно горбатился всю жизнь. Дилемма? Не соизволите ручку приложить, рецензию написать?
– Да живите вы, как знаете, – отмахнулся Чудов, решив, что, возможно, Сева в чем-то и прав. Нельзя смиренно относиться к ограблению самих себя. Бедность – составляющая покорности, а НИИ – это прежде всего бедная среда.
– Мы так и делаем и от вас ожидаем того же. Вы, видимо, так никогда и не свыкнетесь с тем, что специалист без командной должности – не авторитет. Ученый без начальствования – не ученый, – провозгласил Сева. – И все же фанатизму не место в науке, как и везде.
Покидая отдел, Чудов чисто формально спросил:
– Я вам больше не нужен?
Искаженные злобой губы выплюнули:
– Нам не нужны ни вы, ни то, что вы делаете. И никогда не понадобятся!
– Кому это «нам»?
Знакомая гримаса еще больше искривила носатую физиономию. Глаза под стеклами очков изморгались нервически. Широкий зад слегка приподнялся над стулом. Чудову казалось, что Сева выблевывает ему в лицо пакость, от которой не заслониться, не убежать, не отмыться. Эта спесь хозяина, присвоившего себе право выступать от имени толпы, быть повязанным с ней круговой порукой! По ассоциации в сознании Чудова всплыли высказывания, в которых сконцентрировалась вся тьма и убожество этого «нам».
Сталин: «Нам это не треба!»
Гитлер: «Народу это искусство не нужно!»
Накануне войны маршал Жуков, отождествляя себя с руководством вооруженными силами страны, отказался от чтения документа с анализом причин поражения Франции, заявив: «Мне это не нужно!»
Мао сочинял образчики для подражания и демонстрации того, что ему было нужно.
Горбачев на встрече с редакторами газет и журналов взлаял: «Нужно то, что полезно для социализма».
Но это – мир политиканов, фюреров. Научные результаты объективны по своей природе. Чудову трудно было смириться с декларированием принятия или отвержения авторов и их работ по принципу их нужности или ненужности личности или клану.

– Не лезь ты к ним, – уговаривала Лина Исааковна. – Попал в дерьмо, так не чирикай. Конфликт подчиненного-умника с начальником кончается однозначно.
– Я сам виноват. Не пресек Севину ученость в зародыше.
– Ты и сейчас можешь это сделать. Расскажи предельно просто ученому совету, почему его подход не работает.
– Уничтожу Севу, самому куда деваться? Да и мерзко.
– Мягкотелость. Еще круче: разберись в существе Быниной пропаганды климатических прогнозов. Покажи, что они собой представляют. Пригрози экспертизой в Институте математики. Боишься?
– Я много раз думал об этом.
– Что тебе терять?
– Тяжба эта загонит меня в гроб. И тебя тоже.
– Дрозд и Сева не знают, чего от тебя ожидать. Поэтому не доверяют.
– Поганое пристанище. Лучше галоши клеить на «Треугольнике».
– Ты сломан и не однажды.
– Как и большинство. Бывает, и сломанное дерево живет и плодоносит… И не думаю, что я сломан духовно.
– Всех обворовывают и притесняют профессионально, материально, нравственно. Бросают минимальную подачку и больше ничего не хотят знать. Успокойся, наконец!
– Я связан по рукам и ногам этой работой, семьей, возрастом, партийностью.
– Лев Толстой усек, откуда беды таких, как ты. Ты «тяжел» для общества. Твоя постоянная самососредоточенность сродни слепоте.
– Нехватка естественного общения перегружает сферу мышления. В душном и тесном Севином стойле не думается, не дышится.

Непонятно было, как себя вести. Профессиональное неприятие обмана не в ладах с добрыми чувствами и привязанностям. Объективность – понятие абстрактное. При необходимости рецензирования дрянных и липовых работ, представленных к защите или публикации близкими, друзьями или сослуживцами, моральных проблем не избежать. Пишешь положительный отзыв, оправдываясь неизбежностью появления в науке невежд и безнадежностью противостояния этому процессу в навязанных условиях. Четкая закономерность «остепенения» некомпетентности повсеместно утверждается и прослеживается давно. Это скорбный путь вырождения отечественной науки наряду с вырождением других направлений профессиональной деятельности. Даже отправляя негативные рецензии на плохие работы незнакомых и посторонних авторов, отрицательных эмоций не избежать. С волнением ожидаешь результатов защиты или решения о публикации. Снова и снова приходишь к пониманию неразумности вмешательства в процесс с очевидным исходом.
А возможность надувательства в науке многократно возрастает с усложнением проблем и увеличением объема компьютерных вычислений. Рецензенту, желающему удостовериться в правильности результатов, необходимо воспроизвести независимо и в мельчайших деталях процесс их получения. Практически это неосуществимо, да и вряд ли отыщутся ученые, готовые тратить на подобные проверки свое время и силы.
Чудов стремился не замечать активности Севиных сотрудниц, но это не удавалось. Не утруждая себя изучением инструкции пользования его автоматизированной системой, они продолжали выписывать вручную данные из архивных таблиц, наносили их на перфокарты и вводили в компьютер для расчетов с использованием Севиного метода.
«И нет никого, кто бы отрезвил их, хотя бы высмеял, – сетовал Чудов, невольно попав в круговерть абсурда. – О науке здесь нет и речи. Иначе привлекли бы к рецензированию их работ независимых экспертов, математиков или физиков, а не спускали на тормозах очевидные нелепости, время от времени всплывающие на поверхность. Вмешиваться неразумно, да и себе дороже».
Масштабы обмана превосходили самое изощренное воображение. Без колебания провозглашалось, что Севина теория доставляет оценки параметров любых статистических характеристик любых климатических процессов. Выплевывала она и сценарии климата, расчет которых был возможен только с помощью физических моделей. Мировое сообщество климатологов использовало необозримое разнообразие методов. Как по волшебству, аналогичные им результаты Сева с аспирантками высасывал из одного подхода. Похоже, что его запрягли троянским конем. С его помощью Севины сотрудницы прорывались в науку без проблем. Им было все равно, какие методы применять, что защищать, – результат оправдывал средства. Демонстрировался банальный факт тождественности профессиональной деградации и бесчестья.
– Да все они полудебилы, – откровенно характеризовал своих аспиранток Сева. – Нет достойных учеников – приходится довольствоваться недостойными.
Чудов же обзавелся веской причиной для игнорирования их докладов на семинарах и ученых советах без опасения нарваться на негативную реакцию.

– Сева не включил вас в список допущенных к персональному компьютеру, имеющему e-mail, – информировали Чудова.
– Почему?
– Сказал, что вам созданы все условия для работы и без общения с заграницей.
«Никогда не понять, каким психологическим зигзагом и в чьи мозги внедряются замашки повелителя, право на запреты и разрешения? Вообще, откуда берутся сильные мира сего? Ведь здесь чужаки все, снизу доверху. Конечно, у Севы страх – основа всего. Боится гнева начальства. Может быть, чувствует мою слабость и отвращение к выяснению отношений? А жена утверждает, что во мне уживаются еще и несдержанность, и злопамятность. При темпах распространения очковтирательства и интриганства я обречен, мне здесь места нет. Как они до сих пор от меня не избавились?» – не строил себе иллюзий мнительный Чудов, почти физически ощущая, что окружение его отторгает.

Приспосабливание растянулось на многие годы, было мучительным и безнадежным. К официальному непризнанию не привыкнуть, а утрата естественного лидерства изменяет не только профессиональный образ жизни. Трансформируется и психика, и отношение к окружающему миру. Чудов затыкал себе рот, стремясь не сболтнуть лишнего, не лезть в чужие дела, не сорваться. Раньше о таких вещах он не задумывался. Порой приходилось ставить Севу на место. Про себя твердил заклинание: «Боже, избавь меня от болтливости», понимая, что безоблачно и бесконфликтно жить не умеет и с положением низведенного никогда не смирится.
Что происходило в отделе, он доподлинно не знал, да ему было и неинтересно. Вкус и цвет институтской жизни утратился вместе с общительностью. Вынужденный затаиться, Чудов занял молчаливую оборону. Фактическая изоляция подстегивала интенсивность внутренней жизни. Да, в ритуалах и иерархии есть скрытая мудрость, постигаемая изгоями. Одно ощущалось отчетливо: сладость отсутствия присутствия на работе.
 


10. Школьный говешник
Каждую осень удивляешься прелести густо посеребренных первым утренним инеем дорожек парка среди пожухлой травы. C безнадежностью вспоминаешь гуляющую где-то рукопись монографии и покаянный лепет редакторши издательства. Вечная, необоримая, заливающая все и всех неизменность подпитывает дежурную тоску повседневности. Жизнь должна полниться чередой душевных общений, а они остались в прошлом. Дружеские связи нарушились и мало-помалу распались. Боязливо-подозрительное раздражение охватывало Чудова при появлении и задержке в квартире постороннего лица.
Опальный ученый одинок, и это одиночество многогранно. Им приходится расплачиваться за прорывы в будущее и прегрешения прошлого. Из членов ученого совета изгнали. Научные журналы и издательства не присылают рукописи на отзыв – ты уже не авторитет. Никто не приглашает в оппоненты, ведь цель соискателя – успешная защита, а не наслаивание неприятностей оппонента на свои собственные заботы. Большинство коллег старалось держаться от него подальше.
«Вокруг пустота. Живешь как в вакууме, – думалось  Чудову. – И как быстро жизнь изменилась. Наверное, Дрозд прав. Недостаточно быть только ученым. Привечают, поддерживают и оберегают приятелей, родных по духу, близких по крови, тех, кому верят.»
«Свое отобщался», – заключил Чудов.
Он всегда был нужен кому-то: студентам, консультируемым ученым, сотрудникам лаборатории, разработчикам и пользователям матобеспечения. Его внимания искали, его спрашивали, интересовались его мнением, выслушивали его замечания и советы, следовали или не следовали им, благодарили за помощь. Теперь почин должен был исходить от него, а заставить себя обращаться к коллегам было выше его сил, да было и незачем. Нужной ему научной информации окружающая среда не несла.
Первое время он ожидал звонков, но их почти не было. И изоляция, превращаясь в норму, рождала ответную реакцию: желание остаться незаметным, невидимым; никого из коллег не слышать, ни на кого не смотреть, в разговоры не ввязываться. Одни для выживания сбиваются в стаю. Другие, наоборот, уединяются, особенно те, чей удел созидание.
Меры наказания достаточно в самом факте формального лишения заслуженного профессионального положения. Симулировать деланную заинтересованность, обращаться к кому-либо без особой надобности – значит потерять свое лицо, унизиться до поиска внимания, снисхождения, сочувствия. Чудов обнаружил, что изменившийся статус препятствует проявлению им из-начальной инициативы любых контактов: телефонных толков, писем и телеграмм, визитов, коридорного трепа, выступлений на ученых советах и семинарах. Ему было не-ловко и неприятно навязывать свое присутствие как ежедневное, так и эпизодическое на отдельских и лабораторных вечеринках или иных сборищах. Появиться незваным – значит подчеркнуть свою уязвимость.
Жизненные рамки сузились. Научная и житейская бессобытийность обостряла чувство отторгнутости. Его не беспокоили, о нем забыли, возможно, навсегда – это и к лучшему. Его исчезновение с авансцены устраивало дирекцию. Игнорирование опальных – наиболее типичное и действенное наказание. Оставалось только избегать институтского коловращения, спрятаться, уйти в свой мир, в свои мысли, замкнуться в самом себе, балансируя на шаткой жердочке самокопания и скептицизма. Если нет естественной среды интеллектуального общения, приходится обходиться без нее и создавать среду, населенную одним-единственным субъектом – самим собой.
Возможно, причиной всему был стыд, стыд проклятой партийности. Она прилипла как горб, виделась источником всех бед. Стало очевидным, что вступление было продиктовано не только страхом, но и временным помешательством с диагнозом «аполитичный обыватель».
Среди активных коммунистов Чудова швыряло от страха к озлоблению. «Инстинкт самосохранения и выгоды вынуждает принимать участие в этом шабаше, – оправдывал он себя и себе подобных. – Даже молчание, не говоря об открытой конфронтации, выглядит здесь действием против этого инстинкта». Хотя процентов восемьдесят коммунистов никогда, ни по какому поводу на партсобраниях не выступало и в дебатах не участвовало. Зато агрессивным, практикующим преданность коммунизму заправилам и юродивым не было равных, не было аналогов. Единственный смысл их убогих речей на тошнотных собраниях виделся в напоминании: власть не дремлет! Партия бдела, бдит и будет бдеть!
Партийные сборища воспринимались изощренным издевательством над психикой.
Чудову мерещились снисходительные взгляды и презрительные ухмылки активистов: «Мы-то забрели сюда по праву хозяев и блаженной традиции-придури сживаться с самообманом и абсурдом. Мы таковы испокон веков, от природы. Мы жить по-другому не умеем. Эта помойка – наше логово, наша обитель. Нам перепадают объедки. Их достаточно на прокорм, и мы не брезгливы. Ты-то, умник, чужак, враг, интеллигент, как и зачем нырнул в наше дерьмо, поддался охмурежу? Мы врем, не сознавая, не чувствуя, не переживая, смирившись со своим уделом. Ты врешь и страдаешь, изнашиваясь скорее. Смерть твоя близка».
«Не вырваться», – сетовал про себя Чудов и проклинал день и час, когда оставил преподавание. В отчаяние он изобрел феноменальное средство против любых нудных заседаний: автоматический, про себя, без раздумий о смысле, синхронный перевод на английский всего, что там произносилось.

Подозрительность несправедливо обиженного и неодолимая убежденность в том, что работаешь впустую, конечно же, лишают радости творчества. Фактическая отверженность человека, завоевавшего высшие научные степени и звания, навязывает отчетливое ощущение обманутого, одураченного. Но разработка фундаментальных научных направлений обладает естественной инерцией. Новые результаты накапливаются, несмотря на всеобщее к ним безразличие и подавленное настроение.

Центр тяжести насущных интересов и забот сместился далеко от отдела. Великая отрада – дети, их увлечения, жажда и естественность приобретения знаний, яркие и проникновенные глаза, здоровье и красота. Дети спасали и оживляли, выводили из состояния нагнетаемой неприязни к институтскому окружению. Чудова радовало их взросление, постоянные изменения, происходившие в их сознании, нестандартность суждений. Созревало первое советское поколение, предельно раскованное и искреннее, и не только внутренне. У них-то чувство свободы не атрофировано. У них свое видение мира, свой образ действий. Тотальный абсурд и самовранье для них неприемлемы.
На родительском собрании младшего, десятиклассника, происходил странный обмен мнениями.
Родитель. Я член партии, но, заглянув в учебник обществоведения, ничего не понял.
Учительница. Я тоже.
Родитель. Я объясняю дочке смысл событий в Польше и Афганистане. Она, шельма, не соглашается, воспринимает все негативно, как нашу агрессию.
Учительница (суетясь). Я объясняю как положено.
Сын и его друзья с упоением мечтали об освобождении как от гнета и шантажа школы, так и от обстановки запугивания и преследования отличников одноклассниками. Они не подозревали, как их будет давить работа. И не просто давить – унижать, изводить, валять в грязи.
Студентки различных вузов, бывшие одноклассницы дочерей, собирались у Чудовых на, как они выражались, «школьный говешник» и откровенничали. Почти в каждой семье имелся как погибший на войне с фашистами, так и отмотавший срок в сталинском Гулаге. Выжившим бабушкам за семьдесят. Они не спешили увольняться со службы даже после достижения пенсионного возраста и сейчас бодры и энергичны. Дружат с внуками, заботятся о своем здоровье, возятся на дачных участках, ходят в лес по грибы и ягоды.
Мечты сорока-пятидесятилетних родителей девочек – выйти на пенсию. Приезжают на службу с одной мыслью: скорее смотаться домой. Их ненависть к начальникам и страх перед ними безмерны, а от слов «план», «профсоюз», «выполнение», «соревнование», «собрание» тошнит. К работе испытывают отвращение. Утверждают, что потаенный всенародный – и рабочих, и администраторов – саботаж безмолвно свершается во всех сферах. Реализуется он как некомпетентностью, так и аполитичностью, воровством и пьянством и руководителей, и подчиненных. Все апатичны, устали, выдохлись, выработались до предела. Чувство напрасно угробленной молодости и беспросветного будущего держит их в тисках постоянной депрессии и нервного срыва. Осознав пустоту всех атрибутов системы, они страдают не только от физической надломленности и загнанности, но и от ощущения обнаженности и израненности своих душ.
 «Большевистская цель достигнута, – решил Чудов. – Людям привили пролетарское мышление с его отношением к труду и начальству. Не одно поколение необходимо для избавления от этого мышления».
Студентки, как и их родители, к учебе и будущей деятельности относились с неприязнью, были уверены, что любимой профессии не бывает.
Незримый психовирус витал в воздухе, заражал безразличием и двуличием, так же как и приятием рутинного надувательства системы. А эпидемия усталости – это следствие сталинского дьяволизма и таившегося до времени отклика бедного, а подчас и голодного военного и послевоенного детства. Тогда не удалось запастись ни душевными, ни физическими силами. Некоторые родители были безжалостны к самим себе, без оглядки и отдыха рвались вверх по лестнице добывания пропитания и скромных благ, надрывая животы и психику. Достигнув потолка, обнаружили, что гробили себя в погоне за призраками.
Исповедальная откровенность студенток была близка Чудову. Если настоящим ученым, а таких оставалось все меньше, с очевидностью опостылели навязываемые сверху показушно-шарлатанские темы, то псевдоученые профанировали любые задания. Безразличие к результатам объединяло тех и других. Свершался поголовный профессиональный и нравственный распад науки, хотя работа кипела, число защищаемых диссертаций росло, советы заседали, партбюро не дремало.
Криминально-политический пресс, препятствуя выдвижению одаренных ученых на руководящие посты, придавал заболеванию хронически-безнадежную форму. Многоуровенное обезглавливание науки гарантировало необратимый характер негативных процессов. Выздоровления не предвиделось на столетия вперед.
Микро-турбулентность тягот и усталость отдельных людей неотвратимо накапливались и трансформировались в психологическую апатию масс. Экономический крах, деградация морали и творческой активности – лишь производные всеобщей апатии. Апатия передавалась молодому поколению. Народ заболевал. Его нервная система, как и нервная система отдельного человека, не восстанавливалась. Общество в целом стабильно скользило по наклонной плоскости, нация уничтожала себя генетически. Она надорвалась, не перенесла революций, гражданской и мировых войн, массового голода и террора, тотального, непрекращающегося обмана.
Процесс ее погружения в многовековую спячку уверенно вступал в свои права. Подобный процесс не однажды реализовывался в истории при распаде великих цивилизаций.
Удрученность пометила хмурые, с печатью преждевременного старения и тяжких мыслей лица покорно-спрессованных трамвайных попутчиков. «Нужду и безысходность не одолеть, – думал Чудов, исподволь всматриваясь в сверх меры озабоченных и утомленных людей. – Живого слова здесь не услышишь, доброго взгляда не встретишь».
Его шокировала сценка посередине Невского проспекта, возле внезапно остановившегося в густом потоке машин автобуса. Две женщины, исторгнутые его переполненным чревом, побросав тяжелые, неподъемные сумки, схватились врукопашную. Такое же зрелище довелось увидеть в очереди за чешскими сапожками. Помилуй и спаси нас от женской ярости!
Однажды в метро к Чудову подсел молодой парень. Простое русское лицо, ярко-голубые глаза, не умещающиеся в пиджаке широкие плечи спортсмена. 
– Возьмите меня к себе, – неожиданно заговорил он.
– Каким образом? – удивился Чудов.
– Любым. Вам же нужны преданные люди?
– Ничего не понимаю.
– Я вглядываюсь в людское скопище. Сплошная тьма: погасшие глаза, погасшие жизни. Ваше лицо единственное, притягивающее взгляд. Так возьмете меня к себе?   
– Я ученый. Я не знаю, зачем вы мне нужны и зачем я вам нужен.
– Преданный человек всегда нужен. Преданный абсолютно, готовый пойти на все. Понимаете?
– Спасибо. Чем же я заслужил такую преданность?
– У меня высшее образование, силенкой не обижен. Но не могу прокормить жену и детей. Ищу дело, которое нас обеспечит, на которое не жалко потратить жизнь.
– Со мной вы ошиблись. Но я искренне желаю вам успеха.
«Система с несметными богатствами и талантами забыла о людях, прислуживая богу войны, – думалось Чудову. – Прет до конца, как будто хочет исчерпать себя в плохом, служить в веках примером абсолютного зла».
Одуревший от стояния в очереди или засланный на несколько дней в колхоз, Чудов приходил в бешенство и твердил про себя: «Ни дна вам, ни покрышки!»

Властвовала очередная осень. Первый снег ложился на зеленую траву и мокрые дорожки парка. Исчезало солнце, скрывалось на многие месяцы, а без него худо и телу и душе. То серость, то тьма обволакивала горизонт с конца октября. Страшно подумать, как пережить еще одну зиму без зла и униженности. 
Судьба отвернулась. Трудоспособность падала; приходилось изо всех сил заставлять себя напрягать разум. Зимами наползало отчетливое медвежье чувство. Тянуло залечь в спячку на всю ледяную, бессолнечную пору. Причины глубокого болезненно-депрессивного состояния очевидны: отверженность и молчаливая конфронтация с начальством, а возможно, и со всем миром. Мнился распад нервной системы.
Для успокоения, хотя бы временного, требовалось совсем немного: сочувствие сильного, справедливого и участливого человека, умеющего внушить маленькую, пусть несбыточную, иллюзорную, но кажущуюся почти реальной веру в просветление. Надежда на лучшее, даже глупая или ложная – первый импульс выхода из состояния подавленности, основа положительных эмоций. Звонок из какой-то организации: ищем математика, подъезжайте, поговорим – и депрессии как не бывало! Благая весть, даже если она пуста, лечит душу лучше лекарства.
Понижение в должности утюжило семью нехваткой денег. Жена сорвалась с работы после рождения сына, да так и не смогла устроиться. На одну зарплату пятерым не разгуляться. Чудовы забились в свою квартиру. И не только из-за отсутствия денег на развлечения. Все вокруг казалось противным и чуждым, хотя, конечно, бедность – одна из причин незаметного исчезновения друзей. Бедность губительна для психики. Без простых радостей дни проходят уныло и сурово. С нехватками, как и с профессиональными неприятностями, не свыкнуться. Кое-кто из одноклассников детей обряжался в американские шмотки, отсутствовавшее в официальной продаже. Мизерное число прорвавшегося за рубеж выездного люда – партийных вельмож, кэгэбэшников, интеллигентской элиты – умудрилось наводнить западным барахлом страну, превратив ее в безграничный черный рынок. Чудовы, даже на дни рождения или новогодние праздники, были не в состоянии дарить детям заграничные джинсы, куртки, кроссовки, майки – непременные атрибуты жизни подростков, а значит, и чаще видеть в их глазах радость и признательность – драгоценнейшие награды родителям.
Сберечь, оградить детей от прямого зла и несправедливости, не оставлять неокрепших и юных один на один с темной силой, им удавалось. Доверие, теплота и семейная правда спасали от чуждого влияния. Однако с середины восьмидесятых разгул преступности держал Чудовых в непрестанном страхе за детей. Каждая задержка в университете любого из них вызывала тревогу.
Какое это счастье – не видеть начальственных персон, не быть против воли вовлеченным в систему завиральной тавтологии; засесть семьей в своей берлоге с книгами, рукописями, транзисторным приемником, магнитофоном!
От телеречей тошнило. Ложь составляла суть вещаний главарей всех мастей. Ложь прямая и ложь умалчивания, ложь своей стране и всему миру. Ложь наглая, привычная, неистребимая. Круговая порука рутинно-шаблонной лжи повязала все уровни власти. Система присвоила себе монополию на инициирование клеветы. Ее груз незаметно и неотвратимо копился, наслаивался, формируя общественно-социальное, экономическое и нравственное чудовище-каннибала, с необыкновенной жадностью пожиравшего самого себя. Дети и их друзья-студенты шутливо чертыхались: «Речь вождя тебе в ухо на весь субботний вечер!».
Сошествие на телеэкран предпокойного Черненко и теребившего его Гришина смахивало на репортаж из преисподней со всей его замогильной тьмой и жестокосердием. Падение безжизненной руки, ореол седины-савана и мутный взгляд, далекий от всего земного, едва ли не силуэты мумий, их окружающих, взывали к кисти и перу великих мастеров-мыслителей. Тех, кто способен запечатлеть для потомков симбиоз символизма и абсолютного реализма физического и нравственного террора мертвецов. Невозможно постичь как бытие, так и небытие, но все-таки старость должна вызывать хоть толику добрых чувств, а не гадливость. Показ естества редкостных зоологических типов, почти семьдесят лет насилующих народ, чудо их временности и распада, их церемониальный марш в никуда подстегивали нетерпеливое ожидание окончательного торжества природы и мудрого человеческого духа.
«Выдвижение Черненко, – еще в самом начале его правления думалось Чудову, – это вождистская жажда социально-политической неизменности, сохранения статуса-кво. Это и некий компромисс, итог неспособности членов Политбюро перебодать друг друга, поступиться и толикой власти. Всем одновременно в единственное кресло главаря не втиснуться. Посредством пустого места, сла-боумного Черненко, в принципе ни на что не способного, и неизменность, и предельное личное властолюбие каждого из них реализовывалось идеальным образом».
Недели упования на предопределенность развязки, и газеты взрываются некрологом: «Умер великий сын советского народа и коммунистической партии». Дети хором:
– Вот это выродок!
Катафалк с оркестром на фоне Кремля поднимал настроение, возрождал надежды на избавление, как никакая другая весть. Чудов досадовал: правитель вел бандитскую войну, грабил, давил, выгонял, сажал. Как только отдал концы – «все флаги в гости к нам» с торжественно поминальными речами. Это же надругательство над разумом и здравым смыслом. Что говорить о страхе каждого из нас, когда лидеры свободных стран изошлись осторожно-завиральным славословием на похоронах вождя?
 


11. Первый отдел
Возведение невской дамбы курировалось военными. Документация шла через первый отдел, и Севе случалось туда наведываться. Встречался он и с его начальником, бывшим командиром особого подразделения КГБ. Ходили слухи о шикарном банкете в ресторане гостиницы «Пулковская» по случаю его ухода в отставку. Среди гостей – генералы, секретари райкомов. За креслом каждого – официант во фраке, предвосхищавший любое желание клиента.
Начальник любил дать понять окружающим, с кем они имеют дело:
– Это мое поколение «вырастил Сталин». Мы победители, создатели атомных бомб и ракет. Мы ведем страну от победы к победе. И будем вести! Нам не страшны мировые войны. Природа не могла не истощиться, создав такое великое поколение. Куда вам, хлюпикам, гомнам! – Он также преуспел в изобретении непечатной лексики.
Самовосхваление это показалось Севе достойным почтительного воспроизведения перед сотрудниками лаборатории:
– Действительно, им не было, нет и, вероятно, не будет равных. Они покорили полмира, прошли ГУЛАГ, войны и разруху, бульдожьей хваткой вцепились во власть.
– Это поколение россиян подвергалось избиению двумя тиранами одновременно. Оно самое несчастное, самое вымершее, самое голодное, самое задавленное, – не сдержался Чудов. – А непобедимые офицеры КГБ – кровавая накипь, всосавшая жизненные силы оболганных и замученных. Сокрушительная мощь кэгэбэшников криминальна. Они вздыбили страну, не ведающую ни предела своих истинных сил, ни своего затяжного состояния агонии. Они стреножили молодежь. Спасибо, что не сажают, не убивают.
Сева впервые столкнулся с офицерами госбезопасности напрямую, носом к носу, хотя чуть ли не с детства в его мозг запала убежденность в их всемогуществе. С этой убежденностью он сроднился и вырос. Ведомое подсознательным страхом, его миропонимание отводило им почетное место под советским солнцем. Они скрыто доминировали над партбюро, директоратом, московским начальством. Для них научные степени, публикации, достоинство ученого – чепуха, шелуха от семечек.
Высказывания начальника воспринимались Севой с умилением и робостью, как веления свыше. Почти осязаемая опасность пронизывала его мозг губительным излучением, отсекала способность к здравым суждениям. Болезненно ощущая свою незащищенность, внутренний изъян, неполноценность, Сева в то же время не мог противиться притягательности царившей здесь жуткой силы. Отчетливая и пугающая надежда приобщения к ней завладела им, как когда-то завладело стремление пробиться в среду ученых.
Вознесение Андропова вызвало здесь эйфорию.
– Наша власть! – Начальник вскинул к потолку громадный кулак. – Наша! Не ваша, гомны!
Севу приветили, угостили разведенным спиртом с лимоном.
Помощник начальника, подвыпив, вещал:
– Все знаю, меня никакие Шаламовы и Солженицыны не проймут. Перед моими глазами разыгрывались тысячи трагедий и похлеще!
– Мы против упрощения анкет командируемых за границу! – возгласил начальник. – Анкетирование – не бюрократическая волокита. Это гильотина, отсекающая невыездных. Пусть они талантливы и заслуживают представлять науку. А если они ненадежны, способны сбежать, выдать тайны? На чужой роток не накинешь платок. Под чужой черепок не заглянешь. Наш главный внутренний противник – мозг отдельной личности. Наша главная обязанность – защитить большинство от вражеских мыслей и убеждений.
В правильности представлений о неизменной, еще сталинской мощи КГБ утверждала Севу и предопределенность восшествия Андропова на престол. Открыто поприжав нескольких родственников властителей, он намекнул на наличие досье на всех членов Политбюро. У каждого из них было рыльце в пушку, каждый мог затрепыхаться в андроповском кулаке по любой из статей Уголовного кодекса.
Инстинкт навязывал Севе осторожно-показную угодливость в качестве отправной точки завоевания доверия. В его подсознании теплилось предвкушение быть обласканным, признанным своим и вознагражденным крупицей реальной власти.

Он продолжал раз за разом доставлять в лабораторию «потустороннюю» информацию.
– Они считают отъезд евреев реальным социальным движением. Протестом более опасным, чем  диссидентство.
В трагедии с корейским самолетом Сева встал на защиту агрессивных доводов кэгэбэшников, газетных и ТВ-интервью с военными.
Пресс страха подминал и уважение к науке, и чувство порядочности. В надежде задобрить богов и пробиться в выездные Дрозд и Сева предложили министерству послать в Вашингтон на конференцию климатологов начальника первого отдела. Его «хождение» в американскую науку готовилось больше года. Много сил и времени ушло на его обучение чтению дроздовского доклада на английском, изображенном кириллицей.
Организаторы конференции без труда вычислили неученых членов советской команды, а их оказалось несколько, и устроили им ознакомительный вояж на Гавайи, пока все остальные занимались наукой. Прибарахлиться в вашингтонском молле на отпущенные ему 105 командировочных долларов кэгэбэшник, конечно же, успел.
«Иные теперь способы симуляции преданности, – осмысливал Чудов радение начальников. – Попытка переманивания органов на свою сторону, пожалуй, несет примету времени. Умасливание котируется выше доноса. Все же зло не превращается в добро, как бы хорошо к нему ни относиться, как его ни задабривать. Статус выездных им не светит. Со злом можно только бороться, а борцы давно повывелись, выродились. И политика, и наука, и сама жизнь в этой стране нынче воспринимаются по-разному разными поколениями. Дроздом – как данность. Севой – как стрижка фальшивых купонов. Мной – как поприще наблюдения, постижения, критиканства и внутреннего противостояния. Детьми – как нечто неприемлемое».
Было очевидно: вычленение подкласса невыездных, включающего почти всех сотрудников института, во многом отсебятина членов партбюро и мелких кэгэбэшных главарей. Подкласс этот они разводят, культивируют и надзирают для демонстрации собственной занятости и, в конечном счете, для охраны своих должностей. Централизованной политики или четких инструкций в этом вопросе не было и не могло быть. Все уровни власти повязала круговая порука, и одиозные номенклатурные верхи предпочитали не вмешиваться в одиозную активность номенклатуры низов.
– Кэгэбэшники – отличные мужики. С ними можно столковаться. Все понимают!  – заговорщицки рассуждал Сева перед сотрудниками своей лаборатории, как будто находясь под властью гипноза.
– Осмелели, – заметил Чудов. – В райкоме на лекции докладчик с цифрами и фактами доказал прогрессирующее загнивание нашей экономики. Он даже провозгласил, что СССР никогда не догонит США. Куда там «вражьим» голосам!
– Быть такого не может! – резко среагировал Сева. – Как вас туда занесло?
– Вход свободен.
– Вы знаете о приказе: представить в первый отдел образцы шрифтов всех принтеров, всех печатающих устройств отдела? – не унимался Сева.
– Так представьте.
– У вас дома имеется печатная машинка. Хорошо бы получить и образец ее шрифта.
– Что говорится в приказе о моей машинке?
– Проявить инициативу не желаете?
– Вы и проявляйте, раз играете в поддавки. Хотите быть святее Папы Римского.
– Я это делаю, чтобы вы могли спокойно работать.
«Бьет копытом, землю роет, – чертыхался Чудов. – Почитание приказов и ублюдочная инициатива – подтверждение моей веры в интеллектуальную телепатию».

С момента защиты докторской Сева поглядывал на рядовых институтских ученых свысока и критически, если не наплевательски. Его оценки глав административных структур преподносились совсем в другом контексте:
– Замдиректора мне доверительно шепнул, что контролирует как минимум половину членов ученого совета. Он гарантирует позитивное отношение к отделу, если мы замолвим за него словечко в Москве. И тут же совет демонстрирует порядочность: за мое переизбрание голосует единогласно.
– Этот зам монографию опубликовал в соавторстве с молодым кандидатом, – вспомнил Чудов. – Кто бы ожидал такой прыти?
– Молодой кандидат уже служит в Женеве, – заметил Сева. – Вознаградили его по-царски.
Чудов не переставал удивляться.
– Директор мужик не промах! – восторгался Сева, преисполненный уверенности в том, что заочный холуяж достигает нужных ушей, и выказанное восхищение ему зачтется. – На вопрос райкомовского босса «Зачем нужны климатические модели?» ответил: «Уточнять прогноз погоды». Хотя к погоде они имеют весьма отдаленное отношение… Вообще, наши московские начальники – самые достойные из всех мыслимых на их постах. Кем можно их заменить? Некем!
– Кем угодно, – усмехнулся Чудов. – Людишки убогие, но… красиво командуют! Ничто не могло принести большего вреда науке, чем их непротивление выдвижению неученых на руководящие посты.
Сева молча переваривал услышанное.

Западные публикации с анализом экологических катаклизмов, инцидентов с ядерным оружием в войсках НАТО и аварий ядерных реакторов АЭС передавались Севе на экспертизу первым отделом. Неординарное доверие, если учесть, что американский журнал “TIME” в Публичной библиотеке циркулировал с грифом «Секретно».
Чудову перепало реферирование книги С. Бриттена «Непредвидимое событие: оценивание риска случайного или несанкционированного взрыва ядерного оружия и начала войны из-за просчета» (Менард Пресс, Лондон). По подсчетам автора, вероятность случайного возникновения ядерного конфликта составляла один процент в нормальных условиях и пять процентов в условиях международного кризиса. Автор не располагал полной статистикой советских катастроф, но и по имеющимся у него данным атомная трагедия была реальнее крупного выигрыша в лотерею. Вот почему кремлевские обитатели понемногу ослабляли хватку на глотках людей: им тоже очень хотелось жить.
Чернобыль Чудов воспринял и как непредвиденную катастрофу в ряду случайностей, анализируемых в книге Бриттена, и как несокрытую долю лавины аварий пол-ностью милитаризированной индустрии. Деградация царила в руководстве почти всеми сферами экономики, науки, культуры и обороны. Катастрофы с относительными масштабами Чернобыля происходили и в других отраслях промышленности. Они не предавались огласке, поскольку не сопровождались подобной международной сенсационностью и многочисленными жертвами. Колонны квадратиков и стрел, испестрившие каждый управ-домовский плакат докладов Быни, вели в никуда.
Четыре месяца спустя – катастрофа лайнера «Адмирал Нахимов» в Черном море. Затем вооруженные стычки на Кавказе. Гибель десятков тысяч людей при страшном землетрясении в Армении в декабре 1988. Пожар библиотеки Академии наук в центре Ленинграда; сотни тысяч сгоревших книг и миллионы испорченных при тушении. Гибель атомной подлодки «Комсомолец» в Норвежском море в апреле 1989 года. Гибель сотен людей при взрыве встречных поездов из-за аварии на газопроводе. Забастовки и акты неповиновения рабочих по всей стране. И во всех трагедиях и конфликтах беспомощность и некомпетентность властей граничила с прямым вредительством, вела к ухудшению обстановки, к увеличению числа жертв.
Катастрофы и аварии обрушились на страну на фоне военного помешательства в Афганистане и исчезновения с прилавков магазинов самых необходимых продуктов и вещей. Казалось, что режим больше не приемлют не только люди, но и небеса.
И уж конечно было не до смеха над первым анекдотом про черную быль:
Видит лиса в лесу Колобок катится. «Колобок, Колобок, я тебя съем!» – «Я не колобок. Я ежик из Чернобыля».
Внутренний голос здравомыслящих людей звучал все явственней: спасайся, как можешь! Бросайся за борт! Этот корабль обречен. Его капитаны – оборотни.

Преодолевая страх, Сева шел на сближение с кэгэбэшниками. Общение с ними подогревало надежду пробиться в выездные. Оно также внедряло, скорее всего гипнотически-терроризирующим внушением, безумные мысли о реальности мирового военного конфликта.
– КГБ уверен в нашей победе в новой мировой войне. И даже в создании социалистического государства на территории Северной Америки.
– А там понимают, что первая атомная бомба, и не одна, упадет на Ленинград? – пытался отрезвить его Чудов.
– Они нацелены оттяпать обратно Аляску.
– Почему только Аляску?
– По справедливости. Ее продажа – чистая финансовая афера.
– Зачем им Аляска на том свете?
– Раз они хотят Аляску – пусть себе хотят. Противостоять их желаниям – все равно, извините, что ссать против ветра.
– Если Россия к чему-то непригодна, так это к управлению своими землями, к их обустройству. Чем больше ее территория, тем на ней больше хаоса и бедствий.

«Убогий вождишка обитает где угодно, в любой дыре, в любой норе, – предавался Чудов размышлениям о начальнике первого отдела. – Чувствуя себя одиноко без диктаторства, сходит с ума. Интригует, провоцирует и разжигает воображаемые конфликты, планирует мнимые террористические акты. Пожалуй, в потоке этого абсурда есть и положительный фактор. Пока Сева открыто вторит услышанному, он не завербован, не подписал анкету о сотрудничестве. Замолчит, станет много опаснее».
Неожиданно Чудову пришла мысль о том, что воззрения институтских кэгэбэшников не что иное, как примитивная интерпретация устремлений властителей системы. Эти воззрения идентичны толкованиям и решениям партсобраний, в поддержку которых он, Чудов, регулярно голосует. Возмущаться нужно лишь самим собой.
Воспроизводя высказывания начальника первого отдела, Сева ни разу не обмолвился о своей реакции на них в кругу самих кэгэбэшников. Неужели он только почтительно помалкивал, кивал и поддакивал им во всем?

После попойки в лаборатории по случаю празднования Первого мая Чудов и Сева зацепились в долгом и несуразном пререкании.
Чудов. Ядерная война уничтожит цивилизацию и ее достижения.
Сева. Например?
– Понимание ценности человеческой жизни.
– Чушь! История не знает примеров массового умерщвления человеческих особей масштабов двадцатого века. А мораль? Семьи – матери и отцы! – террористов продают своих детей. Двадцать пять тысяч долларов за голову! Продают не в рабство, не в полон, что более чем ужасно. На уничтожение!
– Эта торговля – пример среды террора в действии. Это экстремальные всплески доисторической жестокости, случайные отклонения от прогрессивного пути.
– Что прогрессивного в нашем невыездном статусе?
– Думаю, что свободный выезд из страны и возвращение обратно не за горами.
– Чушь! Если разрешить эмигрировать даже только тем отказникам, чьи анкетные данные удовлетворяют правилам, то органы останутся с раздутыми бездействующими штатами. Им некого будет надзирать, и их не уволить: обращение кэгэбэшников в безработных чревато опасностью.
– Закрытость отсекает возможность приобретения современных технологий. Это смерть экономического про-гресса страны.
– Солженицына выпустили, и он перекинулся на сторону врагов, выступает их знаменосцем, приносит нам огромный вред. Пусть бы сидел внутри страны, хоть народу он и не нужен.
– Кто вы такой, чтобы вещать от имени народа? А что, по-вашему, народу нужно? Вирши акынов? Оглупление псевдобрежневской писаниной? Нет в мире ни одной культуры, которую бы так безжалостно насиловали и топтали, как русскую. Сколько писателей и их книг арестовано, погибло в застенках? Сколько загублено бесценной старины, сколько не восстановлено, не спасено, загажено, забыто?! Но больше всего – не создано, поскольку авторы были убиты.
– Не возникла бы наша система, не было бы и ее писателей. И вообще, все это внутреннее дело России.
– Права человека – не внутреннее дело государства.
– Философия, разговоры под себя.
– Уничтожение и подавление деятелей российской науки, культуры и искусства нанесло огромный ущерб мировой цивилизации. С гибелью творцов гибнет часть разума и души мыслящих людей планеты.
– Творчество очень немногих пересекает государственные границы.
– Творчество таких гигантов, как Солженицын и Ростропович не только российское, но и интернациональное сокровище. Оно принадлежит всем нациям. Никто не имеет права лишать мир их достижений. Людокрадству Сахарова и Щаранского нет названия.
– Вам-то они зачем?
– Чтобы не загреметь им вослед.
– Сахарову ни в коем случае нельзя позволить эмигрировать. Он вывезет огромную информацию, если не научную, то административно-организационную: где, кто и что разрабатывает. Я бы его не выпустил ни за что!
– Останемся без современной технологии, но с секретами Сахарова двадцатилетней давности.
– Надо быть очень свободным человеком, чтобы так рассуждать. Да вы и свободны, как никто другой. Прикрыты партбилетом, Дроздом и мной. Таким, как вы, меткий ярлык навесили: внутренний эмигрант! Нам жить в этой стране, иной у нас нет. Мы должны защищать то, что наше, плохое и хорошее. Любая власть имеет право на  самозащиту.
– И отдельные люди, наверное, должны иметь возможность защищаться от власти?
– Советский Союз – единственный шлагбаум на пути глобального проникновения США, непризнания ими альтернатив капитализму. Америка не отдает должного уважения народам России за победу над фашизмом. К тому же противостояние реальной силе накачивает мышцы страны.
– Хрущевская оттепель принесла значительно больше пользы, чем противостояние: литературный бум, научно-технические достижения. Сейчас честные и независимые ученые уровня Сахарова не имеют шанса пробиться. Что это – случайность или закономерность?
– Конечно, закономерность. Время талантливых маньяков и фанатиков прошло. Наступила пора здорового карьеризма. Разве вы не заметили, что кулачье пробилось к вершинам власти? Оно не было полностью уничтожено при раскулачивании. Его семя взросло, дети и внуки пережили трудные времена, перебрались в города, поднаторели в демонстрации преданности. Манипулируя партбилетом, как щитом и мечом, они внедрились в местные органы. Вместо полей и огородов заграбастали в кулаки власть. Нам в их клане места нет. Ученые, интеллигенция – им чужды. Они – ядро брежневских функционеров, не верящих ни во что и не знающих ничего.
– Кулаки – трудяги, эти – бездельники.
– Шолохов изобразил кулаков врагами, а коммунистов героями.
– Нет художественно ценных произведений соцреализма, где вожди или партийцы были бы талантливо выведены как положительные персонажи. Чего только ни предпринималось для муштры писателей, от убийства и шельмования до подкупа райским житием. А чуда не свершилось.
«Неужели психологическая накачка так устрашающе действенна и ее приятие выгоднее, чем отчуждение? – удивлялся Чудов. – Сева то ли не хочет, то ли не может не лгать самому себе? Похоже, что рутинный самообман воплотился в его сознание: он причисляет себя к избранным, к советской элите, хотя никакого к ней отношения не имеет. Видимо, это ублажает его спесь, наполняет сладкой иллюзией личной ответственности. Налицо тривиальный факт: даже в обиходе примитивная сущность процесса концентрации неправедной власти, пусть эфемерной и ирреальной, и ее использования лежит в области психиатрии… Система расплющивает нас по-разному, – пришло подходящее истолкование. – Годы задавленности не проходят бесследно. Самообманная роль вожака требует от Севы не только активной демонстрации совпадения его мнения с официальным, но и внедрения в свое сознание преданности. Плебейство – это не только покорность. Это еще и в значительной мере предвкушение подачки и огрызка власти».

Политические беседы и обсуждения доставляемой Севой информации прекратились тогда, когда об этом открыто и безбоязненно заговорила вся страна.
Перестройка смахивала на принуждение народа, как многократно изнасилованную женщину, поверить в добрые побуждения насильников и его собственную непорочность. Профанация ценностей человеческой жизни продолжалась.
Хорошо бы ожидание давалось для того, чтобы продлить жизнь.
 

12. Последний доклад
– Юрий Евгеньевич, вам приказано информировать ученый совет о последних достижениях, – сказал Дрозд. – Содокладчик Павлинов поведает о традиционных методах климатологии. Возможно, вас не прочь столкнуть лбами.
– Цель, надо полагать, у них проста: декларировать второстепенность методологических тематик.
– Павлинов – мусор. Ни уха, ни рыла в науке. Дадите зацепку – будет жевать вас вперемежку с газетными цитатами, чего бы вы там ни достигли. Он вообще отрицает проникновение в его науку за последние сто лет каких-либо новых идей, как и вероятность их появления в будущем.
– Тем самым, походя, без эмоций и мыслей, отметает и ЭВМ, и все, ими привнесенное в исследования?
–  Он усматривает врага в любом физике, математике, программисте. Аргументированные рассуждения, логика от него просто отскакивают.
– Зачем директору нужен конфликт? Что за глубокий смысл в открытом противостоянии со спятившем географом?
– Интриги – непременные атрибуты начальствования непрофессионалов. Все годы руководства институтом хотел от этого Павлинова избавиться – не получилось. Подумайте серьезно, я не науку имею в виду.
 Компьютеризация эмпирических алгоритмов, применяемых престарелыми климатологами, считалась в институте не только первостепенным – священным занятием. Даже упоминание теории случайных полей вызывало недоверие этих климатологов, вплоть до неприятия.
«Ученый совет, повязанный многолетней защитой традиционных подходов, поддержит Павлинова вне зависимости от существа его утверждений или отрицаний, – предугадывал развитие событий Чудов.»
Необходимость предельного самообладания не вязалась с неспособностью Чудова игнорировать неуважительные или глупые наскоки. «Вопросы и прения нужно законспектировать, – решил он. – После совета что-нибудь да обнаружится».
Как обычно, он тщательно готовился к докладу, но не записывал его, не признавая зачитывания или пересказывания по памяти. Без готового текста повествование более естественно, мозг работает созидательно, находит нестандартные доводы и мотивировки. Речь течет мощно и плавно, производит впечатление импровизации. Аудитория следует за ней в кажущемся сотворчестве. Но имеет ли это смысл, когда кресла нескольких первых рядов переполненного зала занимают недавние военные и почтенные старцы? В последний момент подумалось о неуместности строгого преподнесения или даже упоминания изящных и глубоких теоретических положений, лежащих в основе построенной системы. Здесь все непонятное будет звучать претенциозно.
«Нужно выбрать дружеское лицо и обращаться только к нему», – решил Чудов, но сразу же забыл об этом, сосредоточившись на докладе.
Раздумчиво скользя взглядом по застывшим морщинистым физиономиям, сединам и лысинам членов совета, вряд ли воспринимавших смысл его слов, Чудов предельно коротко рассказал о полностью компьютеризованных архивах и о новом пакете программ, реализующих многомерные статистические методологии. Привел несколько примеров моделирования климатических полей температуры атмосферы, разъяснив физическую сущность результатов.
В вопросах звучала осторожная неприязнь, пожелание сократить и упростить математическую часть описаний и инструкций. Не обошлось без стандартных замечаний об искоренении наукообразия, переходе к более понятным геофизикам методам, более конструктивным решениям, основанным на развитии традиционных подходов.
В бой бросилась престарелая докторица, протеже директора, недавно сошедшая в институт из военной академии:
– Вы объявили, что создали методологию прогноза климата…
– Ничего такого я не говорил.
– Ну, все равно, чего бы вы там ни создали…
– Если вам все равно, зачем вы здесь?
Замолчала. Что она будет лепетать после совета в кругу отставников и подчиненных, вообразить было несложно.
Нетрудно было предвидеть и неминуемость пинка директора. И он последовал:
– Вы гоняете «икса» в своей математике…
– Я никого и ничего не гоняю!
– Вы долгие годы занимаетесь автоматизацией. Любая автоматизация должна вести к сокращению штатов. Сколько сотрудников сократили в результате вашей активности?
– Компьютеризация не приводит к сокращению штатов. Как раз наоборот.
– Позвольте с вами не согласиться.
– Автоматизация архивов сделала их доступными любым сотрудникам. Даже тем, кто не имеет профессиональных знаний математика и программиста. Это ведет к увеличению, а не к сокращению числа пользователей.
– Я сомневаюсь в этом.
– В чем же вы сомневаетесь? – усмехнулся Чудов. – Если для вашего сомнения есть основания, автоматизация не нужна вообще.
Неожиданно он достал из папки и потряс перед собравшимися сборником трудов отдела с инструкциями и описаниями его методологий и программ. Сборник был зачитанным, замусоленным, раздерганным на отдельные странички. Было ясно, что его владелец потрудился над ним сверх всякой меры. Несколько недель назад Чудов увидел его в руках одного из аспирантов и, пораженный, выменял на свой собственный, чистый, новенький, в прекрасном состоянии.
– Этот сборник принадлежал потребителю моей продукции. Следы его работы более чем очевидны. Имеет ли хоть один уважаемый член совета хоть одну свою публикацию в подобном виде?
Вразумительный и удачный демарш одарил приподнятым настроем, сродни удовлетворенности драчуна, давшего себе волю и вмазавшего кулаком в физиономию обидчика. Впоследствии, припоминая и обдумывая полемику на совете, Чудов решил, что это была кульминационная точка дебатов, когда сорвались подготовленные заранее вздорные, унижающие его назидания Быни и воцарился хаос.
Словно по зову души, поднимались неведомые люди, расставленные на начальственные посты в минувшее десятилетие. Следуя инстинкту стадности, на несуразном языке дискутировали они непонятно с кем и о чем, будучи не в состоянии сформулировать вопрос или членораздельное заявление. Чванливо, взахлеб несли нечто неизъяснимое. Истолковывали чуждую им науку на свой лад. Перевирали положения доклада уже при первой интерпретации. Не уступая им, вставали старики и старухи с безумными глазами и талдычили как призыв или лозунг:
– Нам это не нужно!
  Записывать все это было до того противно, что Чудов отказался от первоначального намерения. В сбивчивом брюзжании членов совета не чувствовалось спаянности. Нашелся непросвещенный, неожиданно вставший на защиту докладчика. Но его неискушенная воркотня звучала так же неприемлемо, как и ругательные реплики. Сумятица происходившего серьезно не воспринималась, и Чудов с трудом сдерживал рвущийся наружу хохот.
Напоследок секретарь партбюро заявил:
– Товарищ Чудов обладает такими знаниями, что нам даже и не нужно.
– Что значит вам? Я работаю не на вас. На науку!
Доклад с очевидностью не встретил ни понимания, ни доброжелательного отношения. Чудов полез на рожон, выступая с заключительным словом:
– Обсуждение показывает, что руководство института и ученый совет вполне устроила бы ситуация без автоматизации архивов, с их прозябанием в виде тысяч разрозненных опубликованных и рукописных таблиц и миллионов табуляторных перфокарт. Предлагаю записать это в качестве решения совета. 
– Вы понимаете неправильно, – вмешался директор. – Реагируете на критику болезненно.
В глотке Чудова стыл беззвучный вопль: «Кто ты такой, чтобы судить?! Моя монография разошлась тиражом в несколько тысяч экземпляров – редкостное явление для научной книги. Что опубликовал ты? Мое матобеспечение используется дюжиной организаций. В твоем активе – замордованный институт!»
Решение поручили сформулировать в рабочем порядке с учетом сделанных замечаний.
Во время десятиминутного перерыва большая часть сотрудников схлынула. Павлинов начал свое сообщение с замечания, обращаясь к почти пустому залу:
– Я слежу, значица, за поведением людей на семинарах и ученых советах и записываю. Эти люди садятся назад (хохот), на меня не обращают внимания, спят, читают газеты и отрываются, когда аудитория гогочет. Необходимо заставить всех посещать мои доклады и участвовать в прениях. Они такого никогда и нигде больше не услышат.
Шамкая отпадающей челюстью, надрывным криком оглохшего бабахал он по барабанным перепонкам слушателей, зачитывая постановления властей о развитии науки. Потом перешел к бесконечным перечислениям выполненных тем, начав с шестидесятых годов: мы завершили задание того-то и того-то, важности такой-то и такой-то.
В его выступлении сконцентрировалось все ненавистное Чудову. Примитивный язык, множество сорных слов, голосовые модуляции на повышенных тонах. Его гримасы и преувеличенная жестикуляция напоминали аффектацию фюрера. Сама речь временами смахивала на выкрики припадочного.
В конце Павлинов разоткровенничался:
– Если выразить мое мнение, я бы сказал, что Чудов сделал, так сказать, неверное и вредоносное заключение. Я, значица, в перерыве спросил у моих сотрудниц их мысли по этому поводу. В ответ услышал, понимаете ли, возмутительное невежество: «Замечательное выступление. Чудов заворожил и очаровал всех». Это наглядное свидетельство того, что доклад оказал, значица, негативное влияние на, так сказать, научную атмосферу института.
– Хватит об этом, – заблеяли овечьи голоса. – Тянет кота за яйца!
– Дайте человеку вывраться! – прозвенел чей-то выкрик.
– Мне сделали замечание, что я слишком некрасиво и резко реагирую. Я же просто сказал: мне это не нужно! Вы помните, что заявил Чудов: «Конечно, вам это не нужно. Мы и не для вас делали».
Профорг. И я не понимаю, что он сделал и зачем.
Чудов. Вы много не понимаете. Что такое компьютер, программирование, алгоритмические языки. Это естественно, тут уж ничего не попишешь.
Перепалка была резкой и грубой.
Совет затянулся, и Павлинов отнимал время. Ни одного вопроса ему не задали. Желающих выступить по его докладу также не нашлось. Все предельно устали.

На следующий день Дрозд утешительно произнес:
– Юрий Евгеньевич, не принимайте вчерашнее серьезно, близко к сердцу. Стариканы взволновались не потому, что имеют что-то за пазухой против вас, а из желания напомнить о своем существовании.
Мнение Севы было прагматичным:
– Вечно вы конфликтуете. Из-за вас отдел не получит премии!
О премиях Чудов никогда не слышал и никогда их не получал. Во время доклада он не раз натыкался взглядом на кривую полуулыбку то ли зависти, то ли желчи висевшую под Севином носом.
 – Члены совета, как и большинство сотрудников нашего отдела, из вашей речи ничего не поняли!
Противопоставление Чудова отделу и ученому совету наделяло Севу потаенным могуществом, делало его выразителем мнения масс. Его распирал порыв напрямую провозгласить доклад срывом. Чудов не выдержал:
– Естественно! Как ни элементарно пользование моей системой, она все же предназначена для ученых.
Реакция на доклад не ограничилась обсуждением на совете. К Чудову потянулись аспиранты с просьбами о сотрудничестве, с приглашениями участвовать в семинарах их отделов. Чудов любезно благодарил, но от принятия приглашений воздержался. Древние традиции их начальников сулили излишнюю нервотрепку. Да и что-то изменилось в нем самом. То ли сломалось, то ли наладилось. Чужие проблемы его больше не тревожили.
 


13. Глушение
За окном ураганный ветер, давит грудь и сознание. Хлещет дождина. Скукотища. Мнится, что кто-то недремлющим оком сквозь расстояния и стены зданий уставился в тебя, следит, обсуждает и осуждает.
По телевизору тарахтит фильм о Бодулае. Картины с персонажем-ученым не появлялось со времен фильма «Девять дней одного года». Жизнь уходит, и ничего хорошего не совершается. Работать не хочется и не можется. Властвует интеллектуальный голод, когда неделями не бывает терпимой телевизионной или радиопередачи, когда месяцами не найти новой книги, стоящей прочтения, когда годами нет человека, с которым интересно общаться, когда целый век нет прелестной и мудрой женщины, способной разбудить молодую страсть.
Мрачные мысли и подозрения лезли в сознание после каждого появления в недружественной среде лаборатории. Во сне мозг непроизвольно сканировал события дня, натыкался на наиболее тревожные, требующие внимания и ответных действий. Обнаружив или заподозрив чью-то враждебность, Чудов просыпался нервным и взвинченным. Приходилось послеживать за состоянием психики, фиксировать депрессивные спады и выискивать их причины – мнительность или нечто реальное? – выдумывать успокоительные средства.
Он пытался разобраться в природе институтского окружения и одно время был серьезно захвачен ее осмыслением. Потратив несколько дней, исписал пару дюжин страниц с изложением своего понимания обывательской среды как питательного раствора, на котором культивируются регламентированные атрибуты системы. Все больше листков с записями разнообразных размышлений, впечатлений и оценок профессионального, идеологического и психологического мотивов скапливалось в стареньком чемодане.
Иногда наезжал Ицек Рувин – похудевший, постройневший. Он подвизался дворником пригородной железнодорожной станции. Подметал платформы. Зимой на помощь ему выползали жена, сын и дочь. Сгребали снег, расчищали подходные дорожки и тротуары. Работа спасала от обвинения в тунеядстве и возможного тюремного срока или высылки.
– Как живется? 
– Нет отказника, который бы бедствовал, – хорохорился неунывающий Ицек.
Перебиваться его семье помогали посылки из-за границы. Посылка чаще всего содержала шубу из искусственного меха, сбыть которую рублей за четыреста – пятьсот не представляло труда даже через комиссионку.
Ицек приносил бутылку водки и еще чего-нибудь, вроде большого круга польской колбасы. Был он, как всегда, весел, переполнен новостями и анекдотами.
– Получаю на почте пакет с джинсами из Штатов. Почтальонша мне в открытую: «Давить вас нужно. Жируете, загребаете заграничное шмутье!» Глаза горят злобой и завистью. Стережет своего часа. Дадут волю – спустят с цепи, потешится. Палачествовали и атаманствовали вот такие серые, обиженные обыватели.
– И никто, кроме Берии, наказания не понес.
– Почему? Они друг друга перестреляли, передушили.
– Куда девался репрессивный аппарат Сталина?
– Растворился в народе, как отрава в воде. Яд замедленного действия разъедает плоть.
– Присные вождей застыли часовыми. Черные дела недоделаны.
– Интересно, эти стервятники – солдаты СМЕРШ и расстрельных команд, вертухаи, следователи, судьи, – слетаются на запах добычи по велению души или страх и обстоятельства могут любого человека превратить в злодея?
– Жертвы и палачи сосуществуют рядом, и, как правило, последние преуспевают.
– A евреев зажимают и как собственно евреев, и как недовольных критиканов, и как иностранных агентов с кучей родственников за границей, и как интеллигентов. Нашими знаниями, опытом, природными талантами пренебрегают.
– Всех пасут жестко. КГБ полностью контролирует интеллектуальную среду.
– Как и еврейскую. А еврей всегда готов произнести речь и за жизнь, и за политику. Раньше в синагоге, теперь на кухне или в коридоре. Еврей – всегда и везде еврей!
Прихлебывая водку, талдычили как пьяные сумасшедшие, в какой-то момент перестав слушать и воспринимать словоизлияния друг друга.
– Эмиграция – это следование не столько разуму, сколько внутреннему ощущению, – нудил Ицек. – Ни в каком качестве нас здесь не приемлют.
Одурманенный Чудов вещал про наболевшее:
–  Страной владеет дикая темная необоримая сила. Она не терпит вмешательства в ее правление, какими бы благими порывами оно не было продиктовано. Эта сила не просто насаждает лояльность. Она требует рабского повиновения, одинакового восхищения ее одиозностью или благоразумием.
– Хочешь провести здесь свою единственную, данную Богом жизнь без потрясений и трагедий – подави  в себе малейший проблеск критической мысли. Признай абсолют силы и неизменность существующего порядка.
– Глупость господствует в России века. Над талантами, природными богатствами, трудолюбием, свободой. Глупость насаждает страх, делает все возможное, чтобы продлить свое царствование хоть на миг. После нее – хоть потоп. Она подмяла под себя науку, искусство, производство, отношения людей. Любую нестандартно мыслящую личность машинально метят клеймом отщепенца, ею пренебрегают или ее изолируют.
– Я этой стране не принадлежу. Она не принадлежит мне. Я для нее чужак, был, есть и буду! Здесь с неистовой отрешенностью бросаются от доброты к бандитизму. От верности к вероломству и жестокости. От блеска интеллекта к скоморошеству и юродству. Так будет еще долго, а для меня – всегда. 
– Страна с атомным оружием и слабоумными правителями – это каменная глыба, кувырком низвергающаяся в пропасть.
– Инерция ее падения бесконечна. Она плющит жизни, достоинство, профессионализм, духовность.
– Булгаков разглядел точно. Сатана воцарился здесь. Eго окружение – выродки!
– Этот режим невозможно изменить или свергнуть извне. И сам себя он не способен модифицировать. Со столь явными пороками он не может и существовать.
– Все же его естественная смерть зреет в нем самом.
– Новый анекдот: «Какой иностранный язык у нас в моде? – Еврейский для отъезжающих и китайский для остающихся».
Редкие встречи и беседы с Ицеком скрашивали беспросветность будней. 

Поздние вечера Чудов проводил в обнимку с мощным коротковолновым транзисторным приемником «Рига». Маленький наушник оберегал спокойный сон жены. Антенна громоздкой конструкции тянулась из спальни на балкон. Недоступный мир одаривал новой информацией. По ней истосковалось все его существо. Абсурдно-бандитский характер системы высвечивался с поразительной очевидностью. Грезился сказочный мальчик, восклицавший к всеобщему ликованию: «Король-то голый!» И зло добровольно уступало место добру. «Наивный интеллигент! – спохватывался Чудов. – Ничего такого не бывает. Зло пасует только перед силой».
Тем не менее, наперекор разуму, маниакальное видение навязчиво навещало его вновь и вновь. И именно ему, Чудову, выпало стать тем мальчиком и в науке, и вне ее. В этом его предназначение, его крест.
Социальный вакуум многократно усиливал действенность трансляций западных радиостанций. Они заменяли друзей, общение, советчиков, учителей, учеников, газеты и ТВ. В самой жизни было невозможно найти что-либо интересное, правдивое, интеллектуально им равноценное.
Декларативность и убожество кремлевской хроники воспринимались как издевательство над разумом. Придворные пертурбации, придворный хай, придворные поэты – это Россия. Так всегда было, так всегда будет. Первые страницы всех газет были идентичны по содержанию. Так что в смысле освещения политико-экономической жизни в огромной стране фактически выходила одна-единственная газета. Чудову думалось, что можно создать методологию для компьютерного робота, истолковывающего любое политическое событие на кремлевский манер не хуже советских радио и телекомментаторов. Робот должен случайным образом перечислять названия газет, случайным образом выбирать цитаты, добавлять экскурс в прошлое со стандартным антикапиталистическим лаем и два-три извращенных факта. 

Политические программы западных радиостанций воспринимались как откровения жаждущим исповеди, глубоко верующим человеком. Они поддерживали и подтверждали внутреннюю правоту Чудова, они озвучивали его мысли, выражали его чувства.
Долгие годы это вещание служило единственным источником правды. Талант ведущих и авторов, персональная доверительность и разнообразие тем рождали благодарный отклик. Чудов полнился признательностью людям и странам за щедрость и свет, озарявший горизонты его жизни и мышления. Высеянные зерна неискаженных сведений прорастали нестандартными оценками и образами.
Речи Рональда Рейгана слушались с искренним чувством сопричастности, как проповеди. Простая философия конфронтации со злом завораживала. Подкупало нравственное здоровье президента, его целенаправленное стремление к просвещению лидеров коммунизма.
Чудов давал воображаемые советы президенту: какие обвинения бросить в лица советских правителей, как загнать их в тупик. Объяснили же вы элементарно и доступно про империю зла – до них дошло. Продолжайте в том же духе. В полемике с душевнобольными общепринятая дипломатическая риторика недейственна. Западу следовало бы заниматься исследованиями умственной недоразвитости вождей. Должна быть создана международная ассоциация медиков-экспертов, диагностирующих их ментальные недуги. Нужны заключения авторитетных врачей, сеансы психотерапевтов, особые подходы. Одно из действенных средств – соглашаться с ними, высмеивая их. Чтобы люди хохотали. Великолепное выступление Рейгана в октябре 1985 года показалось речью идеалиста. Нужно бить фактами по недоразвитым мозгам главарей, и чем примитивнее и грубее, тем больше надежды, что там хоть что-то застрянет. На США возложена величайшая миссия: вырвать страны коммунизма из власти тьмы. Решение остальных мировых проблем приложится.
После бомбежки Ливии Чудов возликовал в уверенности, что американцы изобрели новую военную доктрину уничтожения тоталитарных режимов без вторжения наземных войск. Угроза следования такой доктрине не позволит ни одному диктатору атаманствовать безмятежно.
Чудов придумывал планы разоружения, основанные на одновременном уничтожении по одной равномощной ракете или атомной бомбе с обеих сторон. Он мысленно подсказывал западным журналистам наиболее каверзные вопросы, способные не просто озадачить – сбить с панталыку советских лидеров. Его воображение рекомендовало ООН (особенно ЮНЕСКО и Всемирной организации здравоохранения, где обосновались сплошные кэгэбисты) очистить свои институты от советских шпионов, динозаврами коммунизма бродящих по миру. Он пестовал обретаемые убеждения, ждал и призывал перемены, не терял надежды.

Трансляции на английском были информативны, но Советский Союз они упоминали мимоходом. А желание слушать русскую речь доминировало. Происходившее в стране виделось более трагическим или, по крайней мере, драматическим, чем аналогичные события, где бы то ни было еще, в той же Польше. Хотелось, чтобы вещание всех стран сосредоточилось на советской невменяемости, чтобы все клеймили и поливали кремлевских предводителей.

Невозвращенцы, Белоусова и Протопопов, Спасский, Барышников, его восторгали. Побег летчика-истребителя Беленко в Японию восхитил и потряс. Солженицын, Ростропович, Шаламов, Орвилл, Гроссман и многие-многие другие как будто побывали у него в гостях, стали его учителями, близкими и дорогими людьми.
После зарубежной передачи, посвященной пораженному сифилисом мозгу Ленина, Чудову привиделась голографическая картинка характерной лысой черепушки, сквозь которую просвечивали оба полушария. Одно – неимоверно большое, безобразно рваных очертаний. Другое – сморщенное, размером с грецкий орех, на поверхности которого запечатлелась искаженная плачем физиономия уродца, смахивающего на вождя.
– Ты же понемногу сходишь с ума, – твердила жена, когда по утрам он пересказывал узнанное, делился своими оценками.
– Без новых знаний, книг, информации мозг атрофируется.
– Тебе бы родиться лет через сто – двести. Ты пасынок времени.
– Скорее наоборот. Наше время – пасынок истории. А себя я причисляю к космополитам, к безнациональному сообществу людей. Присваиваю себе звание гражданина мира.

«Чем более правдивы и богаче приобретаемые знания, – размышлял он, – тем дальше уносит меня от советской реальности. Фактически я глубокий старик. Быть может, наоборот, молодой, но из иного, будущего мира. И в том и в другом случае имя мое – изгой. По своей воле или в силу своего характера я исключен из сообщества нормальных людей. Да они и не нужны мне, а те, что нужны, существуют ли? Раньше вроде бы существовали».
Впитывая, вбирая в себя, пусть только на слух, краски и ароматы свободного мира, Чудов все дальше уплывал от реальности. Иногда, во сне и полусне, он придумывал оправдательные доводы, уверял справедливых судей в том, что вступил в партию в целях самозащиты и самосохранения. «Невиновен!» – звучало в его сознании.

Неординарные передачи приносили огромную радость, успокаивали, отвлекали от мрачных мыслей. Газеты, ТВ и радио без вранья и дури виделись чудом. «Голоса» как бы восполняли гуманитарное образование, насыщали жизнь добром и смыслом, формировали воззрения на события в стране и мире. Великолепный западный радиоуниверситет неофициальной российской культуры мог считать Чудова своим заочным студентом.
Бывало, его голова вспухала, переполненная ново-стями, интересными идеями и образами, одобрением и порицанием, приятием и отвержением, предвзятостью и объективностью, категоричностью и терпимостью. Высеянное в нем, доставшееся немногим россиянам огромное богатство новизны вызревало. Его одолевала жажда делиться накопленными знаниями. А в институте было серо, примитивно, пусто, не с кем перекинуться словом. Он сам себе виделся владельцем единственной радиостанции на планете, где ни одного приемника не существует.

 «Непокорным рты затыкали во все эпохи и во всех странах, – думалось ему. – Дьявольская выдумка, затыкание ушей, глушение – изобретение коммунизма. Превращаешься в ночного слухача. И сколько таких слухачей разбросано по стране? Глушение – изощренный вид насилия, когда многих людей одновременно лишают органа слуха. Оно недалеко ушло от проводимых фаши-стами медицинских экспериментов и хирургических операций, подавляющих работу тех или иных жизненных органов».
«Врубить бы во всю мощь запись рева глушилок на каком-нибудь международном форуме, например в ООН, во время выступления вождя!» – мечтал Чудов. Надежда на прекращение насилия никогда не исчезала. Сетование и раздражение – неужели невозможно придумать что-нибудь, увеличить мощность сигнала, вести передачи на слегка плавающих или более широких полосах частот? – не давали ему покоя.
К счастью, глушение не всегда проводилось с должным рвением. В ходе настойчивого противоборства нередко удавалось сквозь гул и грохот поймать отчетливый голос то одной, то другой русскоговорящей станции. Прослушивание очередной главы «ГУЛАГа» доставляло ни с чем не сравнимое ощущение праздника.
Обезличенные средства массовой информации сверхмощной державы оказались бессильны противопоставить хоть что-то мало-мальски разумное нескольким небольшим группам русских репортеров и писателей, обосновавшихся на Западе.
Еженощные бдения раз за разом убеждали Чудова: великая просветительская миссия радиостанций «Свобода», «Голос Америки» и Би-би-си заслуживает Нобелевской премии. Сколько неизвестных на родине великих писателей и их произведений они открыли, довели до слушателей, а значит, увековечили? Скольким людям помогли не ожесточиться, не отчаяться в безверии, не сойти с ума?

Временами глушение представало средоточием кретинизма. В кинотеатрах страны показывали американский мюзикл «Смешная девчонка». Одновременно мелодии «Funny Girl» в передаче «Голоса Америки» «Музыка Бродвея» давили почем зря. На героические потуги по уворовыванию американских технологий тратились огромные средства. А вещание «Новости американской науки и техники» глушили беспощадно. Каждый день по советскому ТВ и радио пережевывалась горькая колхозная жвачка. Передачу «Сельское хозяйство США» забивали начисто. То же происходило с новостями медицины. Как будто взбесившись, глушили речи советских правителей, даже Горбачева, читаемые зарубежными дикторами.
Монстр пожирал самого себя.
«Наука базируется на логике, – думал Чудов. – Глупость алогична. Главари и их деяния не только жестоки и криминальны, но прежде всего глупы. Ведь Гитлер просто не знал географии, не представлял, что на территории России за Уралом может разместиться три-четыре десятка Германий. Один этот факт сокрушал все его завоевательские амбиции.
Глушение прекратили в январе 1987 года, что стало первым признаком реальных перемен. А глушение народа, как рыбу взрывчаткой, убогими официальными речами и астрономическими цифрами достижений продолжалось. От них сводило скулы, костенели мозги.
Западное радиовещание не только просвещало, но и избавляло от черной меланхолии. Оно дарило замечательные концерты Н. Юрьевой, В. Козина, Н. Обуховой, М. Ростроповича, несравненные мелодии старых вальсов и русских романсов, песни бесконечно обожаемого Володи Высоцкого, прозу В. Аксенова, В. Войновича, С. Довлатова, А. Зиновьева, В. Некрасова, В. Ерофеева.
Жанна Владимирская настолько проникновенно читала по Голосу Америки воспоминания Надежды Мандельштам, что казалась олицетворением самой Надежды.
 
 

14. Я чувствую глобальное потепление
Для негативно настроенного Чудова телевизионное интервью Дрозда и Севы прозвучало мрачно и чуждо – отголоском единодушной поддержки кукурузных новаций. А воспели они величие эпохальных проектов «Поворота рек» и строительства невской дамбы в свете глобального потепления.
«Что с ними произошло? – раздумывал Чудов с горечью. – Или со мной? Несколько лет назад, вроде совсем недавно, Дрозд вел себя как нормальный профессионал. Что из всех нас слепилось? Подъехать в отдел, поздравить их, что ли?»
По-обыкновению проникнув в институтское здание через черный ход, Чудов поспешно зашагал вдоль длинных коридоров. Навстречу попадались незнакомые лица. Все здесь было чужим, имевшим весьма отдаленное отношение к его жизни и занятиям.
Быстро миновав приоткрытую дверь кабинета завотделом, Чудов успел заметить взметнувшуюся из-за стола фигуру хозяина и услышал громкий возглас на английском:
– Кого вы ищете? Вам помочь?
Чудов в изумлении обернулся. К нему поспешал Дрозд.
– Что случилось?
– Это вы? Извините, забылся. Промелькнул кто-то, вроде элегантно одетый.
– Американец померещился?
– Появляетесь в отделе редко, как иностранец, – не выдержал явно сконфуженный Дрозд. – Единственный иностранец. Сподобились поиметь.
– Пробейте установку компьютерного терминала. Буду работать за своим столом.
– Зайдите, пожалуйста, ко мне.
Кипы страниц с переводами аннотаций, введений и заключений статей из американской и английской научной периодики и перепечаток из реферативных геофизических журналов громоздились на письменном столе. Их общедоступные факты неметодологического характера перекачивались в пресные строки многочисленных публикаций Дрозда, формирование которых было как бы поставлено на поток. Собрать из них книгу в заинтересовавшей его области геофизики было делом нескольких месяцев. И он демонстрировал это не однажды.
Много лет назад с обеспокоенностью и опасением осуждения коллег вступил Дрозд на путь компиляции, понимая ее бесплодность. Однако чувство тревоги со временем притупилось. Никто на его публикации внимания не обращал. Коллеги преследовали свои цели, развивали свои научные или псевдонаучные направления.
Усвоение и переложение на русский зарубежной информации не только держало его в курсе научных достижений, но и мало-помалу примирило со специфическим характером выдаваемой продукции. Он находил в этом роде занятий некоторое удовлетворение. Возможно, удовлетворение просветителя, разумеется, иллюзорное. С безвременной утратой статуса выездного Дрозд так никогда и не смирился.
– Видели мою монографию? – спросил он, успокоено опускаясь в кресло.
– Какую именно?
– «Экология и человечество».
– Поздравляю. Название очень звучное.
– Почему не изучаете и не применяете мою теорию? Вы должны переходить на рекомендуемые мною климатологические методы обработки наблюдений.
– Методы обработки наблюдений одинаковы для всех наук. Называются они статистическими.
– Ни математики, ни статистики не знаю.
– Зато вы знаете все остальное.
– Что остальное?
– Может быть, желаете представить свои методы и высказать свои претензии непосредственно в Институте математики?
– Мне и вас больше чем достаточно, – сказал Дрозд и, пытаясь иронизировать, добавил: – Я заметил фатальную закономерность: геофизика отторгает математиков. За последние годы уволились, умерли, эмигрировали, сели в отказ и попали под сокращение доктора-математики от геофизики: Гитлин, Лахтин, Широв, Демьянин, Швацер, Коган, Аллов, Гандин, Сальман, Фуксин – всех не перечесть. Вы знаете статистику, дайте прогноз о самом себе.
– Это не наука отторгает. Система.
– Все одно. Значит, есть причины. Такое количество математиков геофизике ни к чему.
– Я заметил другую закономерность: математика еще не отторгла ни одного геофизика. Там их просто нет.
– Вы слышали: американские ученые уже отказываются от использования компьютеров.
– А от туалетной бумаги они не отказываются?
– Директор на последнем совете заявил: «Мы обойдемся и без матобеспечения Чудова».
– И матобеспечение обойдется и обходится без них.
– Вы занимаетесь чистой математикой, не климатологией.
– Это лучшая похвала моему труду. Специфически своих методов анализа наблюдений в климатологии нет.
– Вы должны изучить мою монографию. Получите огромное удовольствие.
– С этого момента у меня нет дела важнее.
– Жду вас, – неожиданно крикнул Дрозд замаячившему в коридоре Севе и напустился на него, когда тот вошел: – Первый раз за много месяцев появился в отделе в необычное время. Везде пусто, никого нет. В мое отсутствие ведете себя не так, как при мне.
– Одинаково, – взмолился Сева. – Посмотрите журнал командировок. Все оставили записи.
– Мне не нужен ваш журнал, мне нужны люди.
– Зачем они вам?
Чудов покидал кабинет, не впервой удостоверившись в том, что Дрозд доведен до психического состояния, требующего срочного и серьезного вмешательства врача.
Дома он открыл дроздовскую книгу. Редактором числился сам министр. Выстрел в нескольких зайцев сразу: зеленый свет публикации, ублажение и даже небольшое вознаграждение высокого начальства. Тираж с гулькин нос – как раз достаточен, чтобы одарить влиятельных лиц.
Сотни страниц компилятивного переложения с английского на дубовый русский результатов американских работ без критического осмысления, а часто и без упоминания методов и физических подходов. Работа создавала впечатление бессистемной мешанины умозрительных, бездоказательных наставлений. Фундаментальным открытием декларировалось глобальное потепление, а парниковый эффект – его несомненной и единственной причиной. Дрозд подхватывал утверждения западных ученых как советские политические обозреватели – речи вождей. Он перечислял общеизвестные факты и воззрения: гибельность и необратимый для климата характер ядерной зимы, опасность последствий загрязнения окружающей среды и вырубки лесов.
Вольно или невольно Дрозд привносил в науку методику толкования априорных догм, в качестве непреложных истин провозглашая некие верования и не заботясь об их обосновании.
Если автор оригинальной статьи, посвященной экспериментам с какой-нибудь пресловутой моделью климата, указывал на возможное повышение уровня океанов, то Дрозд принимал это повышение как нечто неминуемое, не зависимое от точностных характеристик модели и особенностей эксперимента. Причина образования «озонной дыры» над Антарктикой ему виделась в увеличении атмосферного углекислого газа, а масштабы естественных колебаний наблюдений атмосферного озона даже не обсуждались. Дрозд произвольно манипулировал спекулятивными предположениями, требующими оценок реалистичности, теоретических и экспериментальных подтверждений.
Дроздовские упражнения не имели никакого отношения к решению проблем переброски стока и исчезновения Арала, которым была посвящена значительная часть книги. Он не упоминал о базах экспериментальных данных, о необходимости разработки основополагающих физических теорий и методологий, так же как и о соответствующем компьютерном матобеспечении. Псевдонаучный лепет, который Чудов не признавал, избегал, высмеивал, на который просто не обращал внимания, все годы его опалы прекрасно существовал и даже процветал, беспрепятственно расползаясь по неискушенным и непросвещенным умам.
Отдельные части писания смахивали еще и на саморекламу одержимого претендента на трон, добивающегося всеобщего признания. Дрозд лавировал в датах своих публикаций, якобы доказывающих, что зарубежные ученые подхватывают и развивают исследования проблем, пальма первенства изначальных формулировок которых принадлежит ему. Такие выкрутасы поражали наивностью. Иностранцы нередко присылали ему препринты, и он упоминал об их содержании в сборнике трудов отдела, успевавшем выйти раньше соответствующего зарубежного журнала. Дрозд также извещал о подтверждении, поправке или уточнении выводов американцев. Но его внутренняя вера в научное превосходство Запада превосходила убежденность авторов оригинальных статей.
Это была не монография, не учебник, не научно-популярная книга, не публицистика. «Отвратное чтиво, – досадовал Чудов, с трудом заставляя себя перелистывать страницы. – Вот это удовольствие! Какие фокусы проделывает с нами зов творчества, какие извращенные формы принимает, когда для этого творчества оснований не существует?!»
Чудов пытался понять процессы, произошедшие в климатологии за годы его отдаления от общеинститутских хлопот и погружения в компьютеризацию методов теории случайных полей. «Нетитулованный графоман от литературы не несет социального зла, неприятностей от него не больше, чем от комариного писка, – думалось ему. – Другое дело – матерый борзописец от наук о Земле в доспехах и регалиях степеней и званий. Видный математик, физик или климатолог первой трети двадцатого века за всю жизнь публиковал самое большое сорок-пятьдесят статей. Современный, достаточно древний, но еще здравствующий академик-геофизик умудряется навалять чуть ли не тысячу. И продолжает кропать, наращивая темпы. Предел определяется только количеством подчиненных ему переводчиц и машинисток».
Чтение слабой научной работы привело к необычным раздумьям: загрязнение окружающей среды, уничтожение лесов и животных, так же как и закабаление народов – следствие невежества и деградации нравственности. К живой природе следовало бы относиться как к дружественной цивилизации. Ее компонентам присущи сложные прямые и обратные зависимости, реакции на отношение к ней людей и других ее составляющих. Ей свойственны основные качества человека: многоуровенные виды памяти, законы наследственности, сезонные и днев-ные биоциклы, постоянное обновление – рождение, цветение, плодоношение и смерть ее элементов. В целом природа продолжает жить, как и люди. Правда, она может прекрасно обойтись и без нас. Мы без нее существовать не можем. Человечество благоденствует за счет природы, не умея с ней взаимодействовать, не зная законов общения.
Искренне обсуждать все это с Дроздом, пожалуй, не стоит. Автор всегда эгоистичен и в какой-то мере слеп, полон желания защитить свое детище. Его творение кажется ему шедевром. Малейший намек на критику может привести к взрыву открытой вражды. Во всяком случае, надеяться на нормальные отношения не придется.
Какие методологии использовать оставалось только гадать.

Чудов понуро склонился над математическим журналом, ожидая начала отдельского семинара и стараясь не замечать никого вокруг. Сева присел рядом и повел обычную доверительную беседу с пафосом озабоченного сановника:
– Наука наша – сплошные вымыслы. Существовать в ней противно. Институт – мертвое пространство. Молодые задавлены и затоптаны. Им не позволили взрасти до настоящих ученых, не выдвинули в нужное время на нужное место. Деградация идет как на профессиональном, так и на общеинтеллектуальном уровне. Таланты себя не реализовали, устранились или растратили силы по пустякам. Нет одаренной личности, которой бы не пренебрегали.
«Что это он долдонит про очевидное? – удивился Чудов. – Провоцирует? Зачем ему таланты? Не поменялись ли мы не только должностями, но и воззрениями?»
– Вы так считаете? – поддержал он разговор из вежливости. – Выходят научные журналы и книги.
– Самые известные авторы, две-три престарелые знаменитости, вроде нашего начальника, преуспевают за счет достижений западных ученых.
– Старших принято почитать.
– Но не раболепствовать перед ними. – И Сева объяснил открыто: – Дрозд симулирует опального ученого перед американцами.
– Разве это не так?
– Мы все в одной упряжке.
– И вы не чувствуете ни грамма уважения к Дрозду? Он ваш ментор, ангел-хранитель со студенческих лет. Он вылепил вас.
– Даже если вы правы, я за это отбатрачил. Я его раб, козел отпущения, мальчик на побегушках. Для прикрытия его, вас и отдела я отсидел на дурацких совещаниях тысячи часов, общался с подонками и разной тварью.
Чудов попытался узнать Севино мнение о методологиях, сокрытых в «Экологии и человечестве», и услышал в ответ:
– Из полудюжины книг Дрозда, вышедших за последние годы, не составить и одной приличной статьи для серьезного научного журнала. Переводчицы дуреют, перекладывая с английского сотни синопсисов и увязывая их логику. – Сева озвучивал молчаливое восприятие равнодушными коллегами самозабвенного усердия своего патрона. 
– Мне приказано применять его методы. А в книге в основном декларируется, что нынешнее поколение будет жить при глобальном потеплении.
– Мало ли что он декларирует. Он провозгласил себя величайшим климатологом всех времен и народов.
– По числу публикаций так оно и есть. За прошлый год Дрозд напечатал больше статей, чем все сотрудники отдела вместе взятые.
– Для того, чтобы выжить, курица должна нестись каждый день. Орел – раз в год.
– Кто же орел, по-вашему?
– Довелось ли вам встретить человека, прочитавшего хоть одну статью или книгу Дрозда? Вы сами прочли?
– Он признанный ученый с мировой репутацией. Скорее всего, докомпьютерного века.
– Науку гробят отъявленные графоманы: монография в год! Монография в месяц! Такое впечатление, что Дрозд соревнуется с академиком Ратьевым: кто кого пересрет?
– Что он вам дался?
– Непонятно? Из-за него мы все невыездные.
– Я так не думаю. Проследите весь процесс: евреев дискриминируют за их еврейство. Дрозда – за лояльность к евреям. Вас – за лояльность к Дрозду. Ваших подчиненных – за лояльность к вам. Процесс гниения проникает все глубже. Несправедливость власти к любой группе населения, религии или нации ведет к беззаконию вообще с губительными последствиями. При чем здесь Дрозд?
«Какие подспудные процессы здесь происходят? – гадал Чудов. – Покровительства Дрозда Севе уже недостаточно или не нужно?»
– Шествует перестройка, – продолжал Сева, – всем все до лампочки. Геофизические архивы или их часть можно продать американцам за приличную сумму. Наш начальник категорически против.
На семинаре Дрозд перечислил ведущие темы отдела:
– «Выброс углекислого газа в атмосферу и глобальное потепление», «Переброска части стока северных рек», «Строительство невской дамбы», «Прогноз осадков на период посевной», «Прогноз климатов СССР на 30 лет вперед», «Искусственное вызывание осадков в пустынях», «Отыскание солнечно-земных связей». Все работы выполняются успешно. Получены выдающиеся научные результаты.
Лицо Дрозда испещрили склеротические прожилки, выглядел он больным. Переполнявшая его примитивная информация выплескивалась безостановочным потоком слов. Ему было не выговориться, его речь не прервать. Под конец он возбужденно воскликнул:
– Не хочу слышать о необходимости доказательства потепления климата планеты. Это всем очевидно.
– Правильно, – вторил Сева, скорее с насмешкой, чем искренне.
– Я чувствую глобальное потепление. Понимаете? Чувствую, без всяких доказательств! – воскликнул Дрозд как одержимый, вряд ли воспринимая подыгрывание Севы. – И без математики!
– В природе все элементарно просто. Значительно проще, чем математики себе представляют, – поддержал начальника Сева явным вызовом Чудову, не однажды отстаивавшему тезис чрезвычайной сложности глобальной экосистемы, ратовавшему за логику и аргументацию. – Существует несколько основных законов, два-три ключевых климатических параметра. Мы обходимся естественными, всем понятными подходами, испытанными поколениями геофизиков.
– Глобальное потепление – неопровержимый аргумент необходимости поворота северных рек. Вода преобразует пустыню в сплошной цветущий оазис, что приведет к невиданному изобилию. – Дрозд походил на азартного игрока, поставившего на двух лошадок-фавориток: хотя бы одна должна непременно победить!
– Помчит вода Куры-реки куда пошлют большевики! – то ли в шутку, то ли всерьез провозгласил Сева. – Профессор Чудов даже сформулировал лозунг: нынешнее поколение будет жить при потеплении!
– В самом деле? – удивился Дрозд. – Нужно подумать, как подать это ученому совету.
И у Чудова, как это не однажды случалось, вырвалось:
– Можно добавить что-нибудь покруче: экология должна быть экологической! Климатология должна быть климатической!
– Нет, это перебор! – на полном серьезе не согласился Дрозд. – Одного лозунга довольно.
«Фарс, да и только, – усмехнулся про себя Чудов. – Может быть, они что-то скрывают, я что-то упустил, потерял связь с их наукой? Скорее всего, это свидетельство успешного завершения процесса девальвации профессионализма».
После семинара к Чудову подошла Зинуля:
– Ездила в министерство вместе с Дроздом и Севой. Там их об автоматизации архивов расспрашивали.
– И что?
– Хвалили. Сказали, что ваш комплекс – будущее прикладной климатологии. Начальники наши плавились от умиления.
– Что вдруг?
– Пожинают плоды уважения за оказываемые вам поддержку и приют. Особенно Сева.
Чудов дано догадывался, что самолюбию Севы и Дрозда льстила простая возможность прослыть не совсем запуганными и покорными, сумевшими предоставить ему нормальные условия работы.
– Юрий Евгеньевич, требуется ваша помощь.
– Всегда рад.
– Нужны отзывы на мою диссертацию.
– Поздравляю! Давайте ее сюда.
– Не от вас лично. От отдела Дрозд уже написал, больше нельзя. Нужно из других институтов.
– Могу позвонить друзьям и знакомым. Отрецензируют за милую душу, согласно самым высоким стандартам.
– Вы как ребенок. Не нужны стандарты. Нужны тексты положительных отзывов. Без подписей.
– Ничего не понимаю.
– Меня поддерживают директора и замдиректора нескольких институтов. Но времени на чтение диссертации и рецензирование у них нет. Поставить подписи под готовыми отзывами они согласны. Я вся извелась, катая восхваления самой себе. Да и по стилю они уж очень одинаковые. Сева подготовил целых три рецензии. Нужно еще несколько, пожалуйста.
– На одну-то меня, возможно, хватит.
Диссертация Зинули посвящалась методам расчета биомассы планеты. Вывод первой же встреченной в тексте формулы представлял собой чистый вздор. Не долистав трактат и до середины, Чудов поспешно сочинил небольшую хвалебную рецензию, состоящую из общих фраз. После двухчасовой передышки накропал еще одну. Ему было безразлично, чьи подписи под ними появятся, он не хотел ничего об этом знать. Он не хотел ничего знать и о призраке, написавшем эту, якобы, диссертацию за Зинулю. Чем она за нее рассчиталась, было очевидно.
Защита Зинули прошла не просто успешно – с помпой. Искренне радовался и Чудов: ни о заседании совета, ни об обмывании ему не сообщили.
 




Часть 3. Глобальное потепление
      Господь не любит умных и ученых.
      Предпочитает тихих дураков,
      Не уважает новообращенных
      И с любопытством чтит еретиков.
Б. Слуцкий


1. Просветление
«Чего еще предстоит здесь понаслышаться?» – размышлял Чудов после откровения Дрозда о том, что он чувствует глобальное потепление. Неожиданно, словоизлияния на очередном семинаре зазвучали по-иному – необычно приниженно.
– Необходимо подойти честно и непредвзято к последствиям строительства дамбы, – начал Дрозд покаяние. – Это потенциальная экологическая катастрофа устья Невы и его побережья.
– И реки не потекут вспять по вашей воле. Переброска стока потребует огромных затрат и может не сказаться на улучшении водоснабжения юга страны, – вклинился в его речь Сева. – Изменить климат никому не дано.
Дрозд продолжил:
– В связи с перестройкой происходит переориентация направлений изучения климатических проблем. Ученые отдела должны забыть о конъюнктуре и пересмотреть приоритет важнейших тематик. Без применения математической статистики невозможно получение фундаментальных результатов. Отделу повезло. У нас работает выдающийся специалист в этой области, вы знаете о ком я говорю. Много лет он создает методологии, которые нам следует изучать и применять. Мы выносим на ученый совет предложение о проведении серии общеинститутских семинаров, посвященных построению простейших статистических моделей климата.
«Поют они немного не в унисон», – отметил Чудов, хотя разлад между двумя начальниками и их молчаливо-неприязненные отношения были замечены давно.
На ученом совете Дрозд повторил высказывание Чудова о ведущей роли теории случайных полей при проведении анализа климатических наблюдений.
Причина происходящих перемен была очевидной: тематика переброски части стока северных рек свертывалась.
Институты, отделы, академики, доктора наук, руководители и исполнители тем, гидрологи, геологи, климатологи, инженеры, политики привыкли покорно следовать спускаемым сверху предписаниям, утратили чувство ответственности. Повязанные тотальными узами коррупции и невежества, сбитые во всесоюзную мафиозную банду, они до последнего момента рвали на части щедрый куш субсидий. Против проекта восстали известные русские писатели, выразившие возмущение здравомыслящих людей страны.
В ноябре 1985 года Бюро отделения математики Академии наук приняло решение «О научной несостоятельности методики прогнозирования уровня Каспийского и солёности Азовского морей, использованной Минводхозом СССР при обосновании проектов переброски части стока северных рек в бассейн Волги».
«Уровень и соленость моря – характеристики климата. Их прогнозирование лишь часть шарлатанства многолетней активности Быни», – с печальной безнадежностью отмечал Чудов и сетовал: почаще бы это Бюро вмешивалось в махинации геофизиков-провидцев.
Специфическая направленность формулировки академиков отличалась от категорических утверждений о непредсказуемости климата. Однако стремление к объективной и независимой ревизии методов прикладной дисциплины, обращение к математикам и следование их выводам знаменовало уникальный случай грамотного руководства прикладной наукой. По-видимому, произошло это из-за того, что старый режим почти умер, а новый еще не народился.
Нокаутирующий удар помогла нанести и его величество природа. Каспий не имеет оттоков, он только вбирает в себя воды впадающих в него рек. Понижение его уровня служило аргументом защиты проекта. И вдруг уровень этот стал расти! Зачем перебрасывать дополнительную воду в бассейн огромного озера, где она и так прибывает, объяснить было невозможно. Совместные усилия математиков, писателей и Каспийского моря в августе 1986 года завершились постановлением властей о прекращении исследований.
Зуд поиска козлов отпущения витал в воздухе. Дрозд с его отделом входил в категорию подходящих на заклание. Вскоре этот зуд унялся. Начальники всех рангов успели внести свою лепту скудоумия в изыскания и, по умолчанию, поиски спустили на тормозах.
Невнятная свистопляска сопровождала сооружение дамбы. Поток жалоб с опасениями повышения загрязнения Невской губы настолько возрос, что в 1987 году строительство приостановили незавершенным процентов на тридцать. Из-за этой незавершенности сопутствующая ему бумажная возня, включая выполнение научных тем, продолжалась.

Звонок застал Чудова врасплох. Он давно потерял надежду на публикацию монографии, представленной в издательство вскоре после низведения в научные сотрудники. Какая там книга?! С тех пор ни одна из его статей, подготовленных для Известий Академии наук, не покинула стен института.
– У меня радостная весть, – раздался возбужденный голос редакторши. – Издательство решило вас печатать, игнорируя мнение вашего директора. Времена изменились. Мы жаждем работать с вами. Я полагаю, вы захотите что-то добавить или изменить. Ведь рукопись лежит много лет. Если я права, мы бы хотели знать, сколько времени потребуется на доработку.
– Я вам перезвоню, – сквозь спазмы охватившего его плача пробормотал Чудов. Что-то свершилось, такие вещи не происходят случайно. Неужели этот скулеж-мухлеж с перестройкой приоткрыл какую-то щель, прорвался свеженьким сквознячком?
Судьба рукописи беспокоила Чудова года два-три после водворения ее на полку издательства. Беспросветность институтского коловращения вытеснила энтузиазм и нетерпение; ожидание как бы перешло в хроническую форму. «Непроходных авторов, писателей и ученых, – пруд пруди. Роптать глупо, нужно ждать перемен, – успокаивал он себя и вспоминал, каким позором пришлось расплатиться за издание первой монографии. – Мало написать книгу, ее выход в свет нужно выстрадать.  Да и зачем она мне? Когда-то авторы, писатели или ученые, уповали на первичность публикации и вторичность признания. Сейчас пора бы разувериться и в том и в дру-гом».
Не до конца полагаясь на удачу, в любой момент ожидая отбоя, извинения и отказа, Чудов набросился на работу с отчаянием и запойной одержимостью. Он не различал дней и ночей, не обращал внимания на боли в позвоночнике из-за многочасового сидения за столом. За три месяца написал и добавил пару теоретических глав, включил много новых результатов. В раздел приложений поместил основные компьютерные программы, реализующие методы теории случайных полей.
Издательство рассматривало выпуск монографии как свой успех. Отзывы на нее пришли великолепные. Редакторам было досадно, что кто-то мог истолковать задержку публикации как их причастность к опале ученого. Они понимали лучше кого бы то ни было, кто и чего стоит в геофизике. Книгу напечатали в рекордно короткий срок. Вскоре Чудов увез со склада типографии пачку изумительно пахнувших томиков. Пришелся кстати и гонорар. Расцвели лица жены и детей от щедрых подарков, а большего счастья вообразить невозможно.
Радостью с недругами не делятся. Чудов не спешил с уведомлением отдела об издании книги. Да и боялся неожиданностей до последнего часа. Тем приятнее было обнаружить экземпляр монографии на столе одной из аспиранток.

До многажды битого, сломленного и униженного однажды доходит: притеснения и гонения не смертельны, жизнь продолжается. Наступают просветленность и легкость, сознание отдыхает, готовится к новому неведомому пути.

Чудов ощутил отчужденность от проекта, которому отдал многие годы. Программное воплощение методологий многомерной статистики обрело автономный статус. Ему предстояло независимое от автора существование как части математического обеспечения ЭВМ и алгоритмического языка, на котором оно было реализовано. Пройдет несколько лет, и вряд ли кто-либо из пользователей, если таковые отыщутся, даже поинтересуется именем его разработчика.
Проект был пасынком среди эпохальных, как не раз провозглашалось, свершений отдела. То ли автор спас его, прикрыв собою, то ли самого автора обошла стороной недостаточно агрессивная деструктивность начальства, но он был доведен до конца.
Чудов опубликовал в сборнике трудов института статью с описанием своего видения перспектив климатических приложений разработанного комплекса. Сформулировал несколько классов проблем, подлежащих изучению с его помощью. Указал временные и пространственные масштабы соответствующих природных процессов. Завершенные исследования позволяли утвер-диться продвинутому курсу новой дисциплины, статистической климатологии. Она включала в себя два основных объекта: статистическое описание климата Земли и испытание моделей общей циркуляции. Большое число наблюдаемых климатических переменных и неограниченные возможности выбора масштабов их пространственно-временных осреднений предопределяли развитие этого направления на многие десятилетия вперед.
Применение созданного матобеспечения ставило на конвейер получение новых (для климатологии) результатов и давало возможность почивать на лаврах его рутинной эксплуатации. Этот путь был чужд Чудову-математику. Его мозг функционировал в области точных наук, манипулировал логически сложными реальными и абстрактными объектами. Для полноценной научной жизни ему было недостаточно одной климатологической составляющей.

Распад режима свершался на всех уровнях и не мог не сказаться на настроении ученого. Как прошедший войну солдат в конце концов приходит к пониманию величия выпавших на его долю страшных фронтовых лет, так и Чудов постигал значительность опалы как наиболее интеллектуально насыщенного периода своей жизни. Ему также казалось, что, несмотря на вступление в партию, его социальное самоустранение было единственной возможностью спасения.

В один из моментов раздумий о выборе нового научного направления он раскрыл старый чемодан, наполненный разрозненными листочками с многолетними записями. На их изучение и сортировку ушло несколько недель. Чтение захватило его. Разнообразие материала, мыслей, идей и оценок побуждало перепробовать и использовать их все. Примерно половина из них содержала глубокое внутреннее неприятие режима, желание понять его главные пороки, доказать, что его функционирование антагонистично основным принципам мышления.
 «Диктатура находится в беспрерывном противостоянии с нормальной, а острее всего – с незаурядной личностью. В то же время она культивирует среду террора, – читал Чудов, погружаясь в извечный внутренний монолог, расширяющий горизонты ис-кренности и раскованности. – Две  изначальных категории, законы сознания и природа такой среды, должны стать объектами научного анализа».
«Среда террора, – записал он когда-то, – вырастает из обывательско-предрассудочного сообщества. Она выступает и жертвой режима, и носителем его культа. Властители приходят и уходят, сотворенная ими среда более живуча. Она наследует их криминальную практику. Основа остается неизменной: эксплуатация вздорного философского учения, религии, расовых предрассудков, а то и принципов демократии, – да чего угодно – недоучками, преступниками и душевнобольными с целью захвата и удержания власти.
Коллективный разум, если так можно выразиться, среды террора психологически близок к идиотизму или к обобщенной субстанции бандитизма. Он навязывает унификацию, подчинение и контроль составляющих ее особей. Он уверен в своем праве манипулирования их мыслями и действиями. Это противоречит естественным элементам сознания, и прежде всего – заложенному в нем стремлению к независимости, новизне, развитию таланта и зову творчества. Подспудная цель среды террора – геноцид человеческого духа, свободного и созидательного мышления. Ее примитивные акты самозащиты – нетерпимость ко всему неординарному и исключительному – ведут к противостоянию ей наиболее одаренных, вольно и независимо мыслящих людей. Ни свержение Дрозда, ни внедрение полковников в лидеры климатологии, ни лишение его, Чудова, заведования лабораторией не было напрямую санкционировано свыше, не имело прямой идеологической подоплеки. Среда сама выявляет нужных ей и устраняет чуждых ей индивидуумов.
Страх человека, погруженного в среду террора, никогда не исчезает. Он качается неутомимым маятником от легкого мандража до смертельного ужаса. Страх поражает и уродует психику, особенно духовно слабых и невежественных.
Страх культивирует самообман и стремление к демонстрации преданности в качестве интуитивных способов самозащиты и выживания. В своих крайних проявлениях этот страх идентичен паническому состоянию заложников террористов или жертв бандитов. Аналогично идентичны многие категории тоталитарного и уголовного миров (профессиональный революционер, по Ленину, – вор в законе; демократический централизм – круговая порука; КГБ – гарант неотвратимого возмездия лягавым, ментам, предателям и подозреваемым в нелояльности).
Запуганный до фанатизма, психически неустойчивый, абсолютно беззащитный обитатель такой среды – ущербное существо. В нем искренность перед самим собой вытравляется перманентным смятением. Его мозг стынет в недоразвитом или подавленном состоянии. Рядовой член шайки объявляет себя «вором в законе» и идет на преступное дело, следуя, как ему кажется, этому закону. В действительности же на разбой он идет из опасения быть раздавленным, из естественного стремления спастись, защититься демонстрацией преданности и угодливости. Для него чувство уважения по отношению к чему-то достойному и доброму атрофировано, заменено преклонением перед силой и властью. То же происходит с радикальными мусульманами. Террор исламской среды неосознанно ужасен. Страх перед ним мощнее страха смерти. Самообман, раболепие и паника движут фанатиками-смертниками, взрывающими детей и женщин.
Демократические концепции, проповедующие гуманность, непригодны при конфронтации со средой террора. Ее естественная эрозия и гниение осуществляются очень медленно, в основном в результате действия трех составляющих: экономической, пропагандистской и геогра-фической, в смысле дробления ее территории и структур. Недостаточно сокрушительное вторжение, создавая иллюзию нашествия врагов и их слабости, сплачивает среду, и неадекватные военные действия против нее не всегда эффективны.
Неординарная личность (или творение) появляется и выживает в этой среде вопреки ее воле или воле вождя. К чему бы они ни прикоснулись – все гибнет. В этом катастрофический характер автократических режимов. В России долгие годы кучка дремучих главарей отторгала пласты культуры, лишала весь мир интеллекта и красоты нации: великих писателей, танцоров, певцов, поэтов, музыкантов, ученых. А они и их творения – разум и память общества, без них оно обезглавлено. Операция по удалению части мозга человека часто ведет к его психической неполноценности, умственной деградации. Уничтожение и подавление деятелей культуры идентичны такой операции над целым народом…»
Вековая устойчивость среды террора иллюстрировалась сопоставлением захватов в Тегеране американского посольства в 1979 году и российской дипломатической миссии в 1829. В 1979 году за нападением последовало многомесячное трусливое удержание заложников обезумевшими рабами. Они страшились своих наставников и вдохновителей, мулл и аятолл. Муллы и аятоллы паниковали перед неотвратимым возмездием великой страны. В 1829 темная толпа агрессивных мусульман, подстрекаемая моджахедами, провозгласила русских врагами религии и зверски растерзала почти всех сотрудников российской миссии (спасся лишь один секретарь). Исламисты глумились над мертвым телом великого драматурга и поэта А. С. Грибоедова, главы миссии. Его изуродованный труп был с трудом опознан среди обезображенных останков россиян.
Тогдашний Персидский шах откупился за содеянное злодеяние. Он подарил царю Николаю I изумительной красоты алмаз Великих Моголов, обрамленный рубинами и изумрудами, который в настоящее время храниться в Алмазном фонде московского Кремля.
Рано или поздно, кара за преступление 1979 года должна свершиться.
При чтении в сознание Чудова внедрилась идея, навеянная не только многолетними записями, но и процессами распада режима. Идея эта – потенциальная возможность изучения последовательности мировых исторических событий с помощью математико-статистический модели, сформированной из детерминированной и случайной компонент.
Новое научное пристрастие, невнятное, эфемерное и манящее, все настойчивее занимало его воображение. Вероятно, не последнюю роль в этом сыграло ощущение не-обыкновенной мощности методологий, которыми он владел, и возможности математизации с их помощью всего, чего угодно.
«История человечества – это многомерный случайный процесс, – размышлял Чудов. – Его количественная теория просто висит на кончике пера профессионального исследователя, математика и историка, нацеленного на такое описание. При кажущейся хаотичности исторических событий во времени и пространстве и даже многовековых застоях, восхождение общественных формаций от примитивных племен к сложнейшим цивилизациям содержит положительный тренд. В равной мере несомненны и случайные отклонения от этого восхождения, и даже движения вспять. Прослеживание детерминированной компоненты может помочь научному предвидению будущего».
Аналогичным образом рассуждал он и о религии.
Режим лишил большинство россиян веры, наследуемой десятками поколений. Без Бога жизнь, как и смерть, тягостней и бессмысленней. Отсутствие веры, глубокой, неодолимой, вместе с ее историческими знаниями не однажды приводило Чудова в жестокое уныние. Но без-думное и слепое принятие Бога как Творца всего сущего было ему чуждо.
Непризнание Чудовым религии было отрицанием ученого, совсем не воззрением агрессивного идеолога-атеиста или философа. Он не мог не задавать себе простого вопроса: кто создал Самого Бога? А сотворение мыслящего организма, осознающего свою смертность, ничего не противопоставив этому осознанию, казалось одним из жестоких актов миросозидания. Более жестоким могло быть только дарование человеку бессмертия.
Чудов относился к верующим с искренним уважением. Воспринимал религии как составную часть исторически непрерывной череды смены цивилизаций, развития миропонимания. Ведь бытовало когда-то представление о Земле как о центре Вселенной, вокруг которого вращаются Солнце и звезды. Это представление было ступенькой эволюции познания. Оно принесло огромную пользу, способствовало изобретению навигационных средств, календарей, сезонных ритуалов хозяйствования. То же самое и с верованиями: бытовало идолопоклонничество, язычество, многобожие. Сконцентрировать все неизвестное о происхождении вселенной и человека в одном понятии – Бог – идея гениальная.
Чудов полагал, что на смену религиям, пусть не скоро, через века и тысячелетия, придет нечто новое, пока никому не известное, возможно, возвеличивание праздника жизни.
Он также считал, что признание наличия Высшей Силы не идентично принятию религии. Очевидным было одно: свидетельств Ее реальности нет, как нет и свидетельств Ее отсутствия. Возможно, Она есть, возможно, Ее нет. Верование в Высшую Силу и неверие в Нее одинаково необоснованны и произвольны. Каждый волен выбирать то, что ему ближе.
Для ученого же вполне приемлема вера в существование цивилизации, опережающей земную на миллионы лет. Такая цивилизация может играть роль Высшей Силы для современного человека. Но как воспринимать эту веру практически, и в быту, и в науке, было совершенно не ясно.
А надежда на объективную оценку его поступков и достижений абсолютным авторитетом, на беспристрастность Высшего Судьи всплывала постоянно. Про себя Чу-дов беседовал с кем-то всесильным, вопрошал, упрекал и пенял на несправедливость. Что это – незавершенность мышления или где-то на донышке сознания вера все-таки затаилась? Возможно, эта незавершенность – одно из состояний внутреннего самообмана, неискренности или невежества? Или что-то в человеке не хочет мириться с беззащитностью и бессмысленностью жизни?
«Разложил все по полочкам, – усмехался Чудов. – А душа? Как ее определить и понять? Куда ее пристроить?»

Мысли о вере, детерминированной и случайной компонентах истории были более близки к чувствованию, чем к попытке строгого формулирования научного направления и разработке методологии. Однако наличие случайной составляющей в возникновении и развитии жизни, цивилизации и религии было для Чудова очевидным, неоспоримым фактом.

Математизация гуманитарных дисциплин – дело будущего. Когда-нибудь создадут количественную теорию социальных систем, религий и идеологий. Она вберет в себя их современные качественные описания как экспериментальный материал. Пока что, размышляя о принципах такой математизации, Чудов остро ощущал недостаток знаний.
«Присовокупить бы к моему образованию еще и историческое», – сетовал он. Не потребовалось много времени для осознания того, что для развития этого направления необходимо владение и другими предметами, необходимы усилия многих ученых. «Соответствующие фундаментальные и эмпирические знания лежат вне сферы моей профессиональной компетентности и отрезка отпущенной мне короткой жизни», – трезво заключил он

Чтение заметок добавило к ощущению отчужденности от научного проекта еще и созревшую уверенность в отчужденности от своей страны, родины многих поколений его предков.
Перед его глазами прошла галерея ученых и совсем даже неученых коллег. По своему мировосприятию они принадлежали разным цивилизациям и эпохам, но обитали бок о бок в одном, двадцатом веке. Он не обрел ни их дружбы, ни понимания мотивов их поступков, причин их единства и розни, доброты и озлобления, низости и благородства. Годы опалы утвердили его в одном: в их среде ему места нет.
«Зачем я так пристально вглядывался в этот абсурд? – любопытствовал он. – Почему изнурял себя невысказанным критиканством? Из стремления самоутвердиться? Из жажды дискредитации и низложения режима? Было и такое, но было и понимание: быть свидетелем насильственного свержения даже самой жестокой диктатуры страшнее жизни под ней. И не в этом главное. Я не могу не мыслить критически, не доискиваться до сути взаимоотношений людей и событий. Это в крови, в мозгу, в сердце – таким я сотворен. Я сроднился с классикой науки и культуры, а они интернациональны. Постоянный поиск двигательных причин всего сущего – мой крест. Совсем не страсть низвержения. По существу я даже не знаю, в какой, в идеале, среде хотел бы находиться. Конечно же, не в тисках одиночества. Российская беспросветность – это безвременье. Сомнительно, чтобы здесь мои профессиональные знания и опыт оказались востребованы. Я не достиг ни материальной, ни духовной свободы и вынужден зависеть от людей, которых не уважаю и которые не уважают меня».
От чувства социального дискомфорта, невозможности приспособления и неодолимости постоянной нужды до глубокого осознания генетической порочности системы и намерения избавиться от нее во что бы то ни стало, путь был не близким. Он пройден. Принудительное следование чуждым законам, традициям и моральным принципам было для Чудова больше неприемлемым, нетерпимым, недопустимым.
 

2. Американский визитер
Идеологическую преисподнюю охватила страсть к эксгибиционизму, попросту говоря, к стриптизу. Великий монстр обнажался, выставлял напоказ безобразные язвы, струпья и келоиды, нагноившиеся за три четверти века аккумулирования необозримого спектра инфекций. Было противно, даже омерзительно, но временами занятно. Каждый обнажал что-то неприглядное и в самом себе.
Таяли и испарялись ледовые напластования лжи. Пропагандистская аура системы исчезала естественно, без крови и мятежа, буквально на глазах. Как будто сжигаемая невидимой кислотой, она угасла вслед за жизнями вождей. О наступлении этой поры мечталось многие годы, а воспринималась она с недоверием и растерянностью.

Удерживать натиск энергичного люда, рвущегося на Запад и насовсем, и на время, становилось проблематичным. И встречный поток, в том числе и поток американских ученых, помощнел.
Сева познакомился с профессором Родхаузом на советско-американском совещании «Глобальный экологический мониторинг», проходившем в 1988 году в небольшом особняке на Фонтанке. Такие особняки англичане называют mansions. Давно пролетело времечко, когда международные научные конференции строго не регламентировались и не упорядочивались органами, когда принимали иностранных ученых непосредственно в НИИ Климата, а вход на их доклады был свободным. Теперь почти никто из сотрудников института даже не подозревал о совещании. Присутствовала дюжина американцев и столько же избранных российских геофизиков плюс обслуга, согласно списку, утвержденному партбюро. Участникам вполне хватило двух первых рядов кресел просторного парадного зала с замазанной белой краской лепниной стен и потолка, когда-то искусно расписанных. В фойе, сменяя друг друга каждые полтора-два часа, неизменно дежурили кэгэбэшники со стертыми физиономиями карманных воришек.
В отличие от России, заморскую геофизику обычно представляли исключительно мужчины. На этот раз в состав американской делегации входила женщина по имени Коки. Это была энергичная широкобедрая дурнушка с прической, смахивающей на сноп, состоящей из множества серых косичек и светлых дорожек между ними.
– Что за низкосракая вошка? – поинтересовалась Зинуля. – У нее вроде бы ног нет.
– Аспирантка профессора Родхауза, – пояснили ей.
Сева и Зинуля удостоились чести обедать с аспиранткой за одним столом.
– Сколько вы платите за учебу? – спросили Коки.
– I do not pay. I am paid about 1200 bucks per month.
Переводчик. Она не платит. Ей приплачивают около 1200 долларов в месяц.
Недоуменно внимали россияне шустрому бруклинскому переводчику, не воспринимавшему гремучий мат как нечто неприемлемое:
– У вас есть семья?
– I have a boyfriend.
Переводчик. У нее есть ебарь.
– У вас великолепный загар.
– I like traveling to Florida with my girlfriend to have fun.
Переводчик. Она любит ****овать во Флориде со своей подругой-лесбиянкой.
– Кто ваша подруга?
– She is а beauty and massage saloon owner.
Переводчик. Она владеет борделем.
Доктор Родхауз интересовался российским геофизическим архивом.
– Это не проблема – прислать вам приглашение поработать у нас, – закинул удочку Сева, на миг позабыв, то ли из легкомыслия, то ли от избытка почтительности, о запрете на доступ иностранцев к архиву.
В осуществимость предложения трудно было поверить. Но оно реализовалось чрезмерными стараниями Дрозда. Пора встречи и обустройства визитера настала почти через год.

Зинуля узнала о приезде гостя одной из первых.
– Севочка, кровь из носу, я должна быть в команде, – взмолилась она.
– Схлопочешь новый плеер. Погоды не сделает.
– Там посмотрим…
– У тебя одна химера – задрипанный американец.
– Душа скорбит. Но я ее задавлю, наступлю на глотку.
Приезду иностранца предшествовало обрядовое заклинание профессора Дрозда на заседании партбюро:
– Подготовлены два списка: членов делегации и обслуги. Все документы и печатная продукция прошли Главлит. Я отвечаю за научную программу. Сева уладил дела с таможней: нашего американца обещали не шмонать ни при въезде, ни при выезде. Разработана обширная культурно-экскурсионная программа. Сопровождать Родхауза будет переводчица Леночка. Она, как всегда, сотрудничает с первым отделом. За гостиницу и быт отвечает Зинаида Кузнецова, у нее богатый опыт. Научный сотрудник Помойкин обеспечивает транспорт, у него свой автомобиль. На вводную лекцию гостя и последующий прием придется пригласить весь отдел.
– На вас возложена особая миссия, – поучал директор, – с честью и достоинством ознакомить американца с рабочими буднями советских ученых.
– Мы не подкачаем, – заверил Дрозд.
– Никаких инцидентов и происшествий, – присоединился к напутствию секретарь, воздев перст к потолку. – И никакого панибратства и подобострастия. Не поддавайтесь американскому гипнозу.
– Еще несколько проблем, – Дрозд пытался воспользоваться случаем и информировать начальство о нуждах отдела. – Необходимо срочно отремонтировать туалет, туда страшно войти. Нас также беспокоят бытовые кражи, набеги крыс, появление клещей и прусаков, ломаные стулья и столы, сырые стены.
– Мы подумаем, что можно сделать. Всех проблем сразу не решить.
Распределение ответственных постов группы обслуги обсуждалось небеспристрастным персоналом Севиной лаборатории:
– Снова Зинуля на стреме. Будет опекать этого профессора!
– Ему под шестьдесят. На хрена ему молодуха?
– Красивая баба нужна всем.
– Подарит новый калькулятор – ее двухмесячная зар-плата.
– По теперешним временам, если ублажит, могут пригласить на какой-нибудь симпозиум в Америку.
– Зинуля, помнится, охмуряла Джона из Боулдера. Молодой талант.
– Какой талант?! Шмакодявка с унылой моськой.
– Нечего зря судачить! С Джоном у нее не сладилось. Зинуля сосватала его директорской аспирантке.
Можно было услышать толки и другого сорта:
– Махнусь с американцем: сборник с таблицами наблюдений за биомассой на новый видик, – мечтал вслух Помойкин.

Массовые встречи с иностранцами не практиковались многие годы, и сотрудники отдела с откровенным любопытством собрались на лекцию-представление.
Крупный, угловатый и мосластый профессор Родхауз рассказал о разработанной им упрощенной физической модели климата планеты, нареченной «Terra Firma». На этой планете допускалось отсутствие океанов и морей. «Terra Firma» относилась к классу так называемых «Toy Models» (моделей-игрушек). Как декларировалось, она была значительно экономичнее больших классических моделей. Родхауз использовал ее для поиска пресловутых солнечно-земных связей. Целью его вояжа была проверка близости модельных расчетов и данных российских архивов.
– Наши математики утверждают, – заметил Сева, – что долговременной зависимости между флуктуациями климата и одиннадцатилетним циклом солнечной активности не существует.
  – Но иногда она заметна. 
– Что там математики утверждают, для геофизики может и не иметь значения, – заявил Дрозд.
Наиболее интересной оказалась информация о статусе академических кругов США. 
– В былые времена признанный ученый мог без проблем получить место профессора в американском университете, – рассказывал Родхауз. – В наше время образование, количество публикаций, преподавательский стаж, известность и даже слава – второстепенны. За академическую позицию необходимо приплачивать. Над всем превалирует умение добывать гранты. Значительный процент добытых денег забирает университет. Наши высшие учебные заведения существуют не только на пожертвования богатых людей, плату студентов за учебу, федеральные дотации и субсидии штата, но и на отчисления с грантов. Оставшаяся часть денег и положение профессора наделяют ученого большой мощью. Он может покупать приборы, компьютеры и их программное обеспечение, нанимать преподавателей, читающих за него лекции, и помощников-исследователей, занимающихся чем угодно под его доглядом. Гранты – это огромная, почти безграничная власть в науке. Не каждому награжденному дано почувствовать, где эта власть кончается. Но без грантов, будь ученый хоть семи пядей во лбу, профессорской позиции ему не видать.
– Почему власть безграничная?
– Она не обязывает мэтра, владельца гранта, поощрять самостоятельность и независимость работающих на него талантливых ученых.
– То есть она допускает их эксплуатацию?
– В каком-то смысле вы правы.
– Как добыть грант?
– Представлением research proposal в научные фонды. Крупнейшие из них: National Science Foundation (NSF), National Aeronautic and Space Administration (NASA), National Oceanic and Atmospheric Administration (NOAA), Environmental Protection Agency (EPA), Department of Energy. Существует и множество более мелких. Но, не имея опыта работы в нашей стране и публикаций в наших научных журналах, не пользуясь доверием чиновников фондов, получить грант очень не просто. Особенно трудно достать деньги в первый раз. В случае отрицательного отзыва на статью, отосланную в научный журнал, автор имеет право на несогласие, на опровержение некомпетентной критики. Соискатель гранта лишен возможности реагировать на рецензирование его proposal, в том числе оспаривать невежественную экспертизу. Но в целом система работает.
– Российским ученым в нее не вклиниться?
– Почему? Proposal – это способ добывания денег, а не средство самоутверждения. Найдите соавтора, престижного американского ученого, известного своими связями и знакомствами, умением пробивать бюрократические барьеры фондов. Обычно такое содружество честное. Все добытые деньги принадлежат реальному автору проекта.
– Узаконенная коррупция, – заметил Сева. – Альянс, практически заговор с целью добывания денег.
– То же и с представлением первой статьи в научный журнал. Помочь может соавтор-американец, имеющий деньги для оплаты публикации. Еще лучше – несколько соавторов. Согласно традиции, писал статью тот, чье имя в списке авторов стоит первым. Такова культура науки, этична она или нет – это другой вопрос.
– Так же субсидируются и другие дисциплины?
– Конечно. Факультет славянских языков нашего университета представил proposal с российской тематикой. Помнится, он назывался «Фольклор Гулага». Награда должна пойти в Россию настоящим авторам. В Америке многое на грани криминала: бизнесы, банки, политика, наука. Не секрет, что некоторые крупные корпорации имели преступные корни. Праведники у нас не преуспевают и даже не выживают. В праведники можно податься после того, как разбогатеешь.
Откровенность Родхауза щекотала Севе нервы и обнадеживала. Накатать proposal – не проблема, а американский профессор виделся подходящим ментором.
Обсуждение завершилось восхвалением сообщения и таланта  докладчика.
– Это выдающееся достижение мировой науки, – подвел итог Дрозд. – Модели общей циркуляции и сценарии климата практически доступны для решения проблем экономики, техники и сельского хозяйства.
Прием устроили в отделе. Американец выглядел слегка ошарашенным в центре респектабельного сообщества и волнующего благоухания принарядившихся дам. Их яркие глаза светились ему навстречу, искали его внимания. С ним жаждали обсуждать геофизические проблемы, о которых он не всегда и понятие-то имел, или просто перекинуться парой слов на английском. Заурядный ученый вдруг предстал небожителем, сошедшим в заклятую счастливую явь, взбудораженную незаурядным событием и водкой.
По окончании рабочего дня с ним остались Сева и Зинуля. Им не терпелось поболтать не только на научные темы.
– За границу не выпускают, –  жаловался Сева. – За рубежом наши доклады поручается зачитывать выездным.
– Мы знаем об этом, – заверил Родхауз.
– Вы читали «Архипелаг ГУЛАГ»? – задала заранее подготовленный вопрос Зинуля.
– Нет, но об этой книге много пишут и говорят
– Каких современных русских писателей читают в США?
– У меня нет полной информации. Популярен фильм «Доктор Живаго». Слышал о фильме «Один день Ивана Денисовича», но не смотрел.
– Известны ли у вас русские неофициальные писатели и поэты: Бродский, Аксенов, Войнович, Зиновьев, Гинзбург, Шаламов?
– Мне они не известны.
– А песни наших поэтов Галича и Высоцкого?
– Никогда не слышал. По-видимому, Америке и всей мировой культуре предстоит открытие современных русских писателей. Возможно, их произведения возведут на такой же пьедестал, на каком сейчас высится классическая русская литература, музыка и балет.
– А наши запрещенные анекдоты у вас в ходу?
– Запрещенные? Например?
– Что получится от совокупления коммунизма и ислама?
– И что?
– Муамар Каддафи!
– Ливийский диктатор?! Вы читаете и обсуждаете все это вопреки воле властей, многим рискуя. Так вы диссиденты, правильно я понимаю?
– Можно понимать и так.
– Меня об этом не предупредили.
– Русскоязычные передачи «Голоса Америки» глушили долгие годы. Мы слушали ваш голос на английском. Начинали с программы Special English.
– Это замечательно. Надо сообщить им, чтобы вещание нацелили на вашу аудиторию.
Институт покинули поздно и долго ловили такси. Сначала сошел Сева. Подвыпившего американца Зинуля увезла к себе и той ночью выложилась в своем радении до конца, до донышка. Она варьировала свое чудо-действо: от нежного, бархатного, как с девственницей, секса к сексу интенсивному, сочному, вольготному – сплаву опыта и мастерства – и, наконец, к сексу силовому, давящему и растягивающему, как у растленных необузданной похотью педерастов.
Через пару дней Родхауз оставил гостиницу и перебрался к Зинуле.

Американский профессор не был избалован ни чрезмерной научной известностью, ни средой занудных факультетских parties. Он давно свыкся с размеренностью своего семейного и университетского быта как с устойчивым, неизменным, данным раз и навсегда состоянием. Эта стабильность слегка заколебалась при соприкосновении с, как он вскоре уяснил, хорошо образованными, но очень бедными и притесненными российскими учеными, несомненно достойными лучшей участи. В отделе он погрузился в приветливую и доброжелательную, порой до подобострастия, атмосферу. Виртуозное искусство Зинули пробудило в нем юношеский пыл и дотоле неведомое блаженство сексуального и интеллектуального единения. Глубокая симпатия и желание хоть чем-то расплатиться овладевали им.
Порыв сочувствия усиливался по мере приобщения к заботам непростой жизни Зинули. Многие годы она как бы слой за слоем наращивала пестрое псевдо-профессиональное оперение и в глазах иностранца запросто сошла за притесняемого интеллектуала.
Сева устроил ей недельный отпуск, и она постаралась создать для гостя обстановку душевного комфорта. Рассказывала и о будничных мытарствах, и о диссертационной работе, и о трудностях защиты. Перечисляла имена знаменитых российских геофизиков, консультантов и защитников ее дарования. Упоминала вскользь о приятельстве с известными персонами из мира искусства, знавшими не понаслышке цену советской элитарности. Их нигилизм натаскал и ее не только на неприятии официальных авторитетов литературы и кинематографии, но и на роли сдержанного хулителя системы. Следуя негативным оценкам, она пренебрежительно отзывалась о бездарных корифеях, объясняла причины их процветания, бранила книги, фильмы и социалистический реализм. Ее суждения звучали вполне компетентно. А апломба в ней было несравненно больше, чем у настоящего ученого, писателя или режиссера.
Родхауз расслабился и даже позволил себе почти политические вопросы, чего западные визитеры предпочитали не делать:
– Назови мне хоть одного по-настоящему преуспевающего человека. Партийного босса, ученого, министра? Кто по своей воле может поехать в Рим или в Египет, взглянуть на пирамиды? Или даже в Китай?
– Какие пирамиды?! У нас нет ни роскоши, ни индустрии развлечений. Производим только вооружение.
Азбучные для американцев истины звучали смело и необычно в устах советской женщины.
– Почему вы встречаете иностранных ученых так подобострастно?
– Торжественно-шикарные приемы – это показуха, дань тоски по свободе великого Запада. А ее мы можем выразить столь редко и столь немногим, – толковала Зинуля. – Для того чтобы понять жизнь homo sovieticus, проникнуться ею, нужно ежедневно брать штурмом общественный транспорт, путешествовать в общих вагонах поездов, томиться на работе и в очередях за водкой, батрачить на овощных базах и в колхозах, валяться в вонючих больницах, хлебать политуру вместо водки, материться и филонить с работягами, плевать с презрением на свой труд и его результаты, проникнуться гробовым безразличием к грядущим переменам, осознать независимость всего происходящего от кого бы то ни было и чего бы то ни было – от участия в собраниях, выборах, демонстрациях.
Зинуля умело лепила свой образ, будучи уверенной, что такого случая больше не представится. Советский быт приоткрывался Родхаузу сквозь призму мытарств здравомыслящей россиянки. За месяц, проведенный в Ленинграде, он кое-что узнал, кое о чем догадался, во многом обманулся, еще больше и представить себе не мог.

Сравнить модельные расчеты с данными геофизических архивов не удалось. Институтские компьютеры не имели устройств чтения американских дискет.
– Как это может быть? – удивлялся обескураженный визитер. – Вы запускаете спутники, производите атомные бомбы, а не можете читать стандартные дискетки. Они используются во всем академическом мире, организациями ООН. 
Компьютерные эксперименты подменили обсудительно-информационными беседами и разнообразными экскурсиями.
– Новая специализация – ублажение иностранцев, – подшучивал Помойкин, с утра до вечера не вылезавший из-за руля своей «Лады». – Папуасок выменивали на бисер. Американцы имеют ученых баб за авторучки и колготки. Их командировки в Россию – экзотическое развлечение.
Родхауз пришелся по нраву сотрудникам отдела, прежде всего участливым вниманием к обыкновенным людям и отсутствием чрезмерного почитания администрации. Севе довелось наблюдать, как многие американские ученые по возможности игнорировали неначальствующих советских коллег. В перерывах совещаний и митингов они откровенно устремлялись к директорам и московским министрам. Нацеленность на добывание номенклатурно-директивной информации их ослепляла. И чем откровеннее проглядывала тяга американца к заправилам советской науки, тем ниже котировалась его компетентность даже на фоне очевидного отставания российской геофизики.
Родхауз слегка обалдел от развлечений, хотя восторженных впечатлений не скрывал, особенно от ресторана «Детинец» в Новгороде. Там сытно кормили тушеной бараниной с гречневой кашей в горшочках и поили, помимо водки, изумительным брусничным напитком с тем же названием «Детинец».
– В Штатах гречей кормят птичек. Никогда не думал, что ее можно приготовить так вкусно, – хвалил еду распаренный американец.   
Тогда же, в Новгороде, Родхауз произнес сакраментальное:
– С вашим геофизическим архивом можно получить приличный грант. Нужно написать proposal, сформулировав хотя бы несколько современных проблем, для решения которых его данные могут быть использованы.
 


3. Климаты-франкенштейны
Вызов в первый отдел удивил и встревожил Чудова: ничего хорошего он не сулил.
 – Скажите, – повел разговор начальник, – не кажется ли вам немного странным поведение профессора Дрозда?
– Ничего такого я не заметил.
– А то, что он подолгу секретничает в своем кабинете с американцем?
– Не понимаю, о чем идет речь.
– А его раболепие на лекции Родхауза?
– Какой лекции? Какого Родхауза?
– Который гостит у вас в отделе.
– Не слышал об этом.
– Тогда извините. Больше вас не задерживаю.

Заглянув в свой отдел, Чудов наткнулся на секретаршу с копиями статей Родхауза. 
– Мне предложено их распространить. Возможно, вас это тоже интересует? – растерянно спросила она. – Имеются и компьютерные выдачи полей различных метеорологических элементов планеты «Terra Firma».
Чудов поблагодарил и взял по одной копии каждой статьи и несколько распечаток.
Дома он погрузился в невеселые мысли. Вот они, Дрозд и Сева, двое невыездных, третируют меня, своего коллегу, потенциально более опального. Молчаливо пресекают общение с иностранцем, опасаясь, как бы эта потенциальность не повредила их попыткам прорваться за кордон. И я, то ли ущербно закомплексован, то ли джентельменски мягок, подчиняюсь негласным запретам, боюсь срама и стыда. Несанкционированные контакты с американцем могут закончиться принародном позорным изгнанием. Ведь меня не включили в члены делегации, даже не известили. Унижение униженными – поганейшее явление. Может быть, плюнуть на запреты, встретиться с Родхаузом самовольно, принять участие в обсуждении, кое о чем порасспросить? Пусть остановят! Пройдут года, и никто не поверит, что считавший себя первым климатологом мира профессор Дрозд со своим подручным действовал как последний мракобес, многие годы железной рукой не допуская меня к международным совещаниям.

Развлечение гостей – утомительное занятие. Заморский визитер скоро поднадоел, и фантазии по его увеселению иссякли. А Чудов наконец очнулся от затянувшийся спячки, преодолел страх и по собственной инициативе предложил Родхаузу провести вместе один из дней.
Ученые побрели исхоженными классическими маршрутами: Петропавловка, Летний сад, Адмиралтейская и Университетская набережные. Очередь иностранцев, жаждущих попасть в Эрмитаж, смахивала на демонстрацию. А давно ли студент Юра Чудов срывался с лекций и одиноко бродил по безлюдным выставочным залам, любуясь шедеврами живописи и скульптуры до рези в глазах?   
Родхаузу понравился Никольский собор. В синагоге он поинтересовался, можно ли фотографировать?
– Кого привел? – Широкорожий, нахмуренный служка с рядами орденских планок вперился в Чудова недобрым оком.
– Американца.
– Поставщик, значит?
– Так можно?
– Пусть снимает, ядрена вошь! Только без вспышки.

– На Западе распространено мнение о преследовании верующих в вашей стране, особенно евреев. Эти абсолютно спокойны, даже болтают во время службы, – недоумевал Родхауз.
– Религии под контролем, под колпаком. Кэгэбэшники внедрены в руководства храмов. А преследуют клерикалов, пытающихся выйти из-под опеки этих пастырей.
– Непростые нюансы.
– Наоборот, очень простые. Это многолетние потуги по превращению церквей, мечетей и костелов в филиалы КГБ. Ходил славный анекдот по этому поводу: никак-де не могут найти раввина для синагоги. Кто ни придет наниматься – либо еврей, либо беспартийный.
Минута недоумения, и Родхауз расхохотался.
– У вас в Штатах тоже не все ОК, когда дело касается торговли с Россией, – посетовал Чудов.
– Что вы имеете в виду?
– Американское и канадское зерно Россия оплачивает золотом, добытым нашими заключенными, то есть рабами. Ваши законы запрещают такие сделки.
Родхаузу приоткрывались особенности взаимоотношений систем. Они были не совсем такими, какими изображались американскими газетами и ТВ.
– Перед золотом пасуют все. Финансовые учреждения США имеют свои внутренние законы. Законы непоколебимые ни властью, ни принципами демократии и гуманности. От них просто разит зловонием деспотизма…

За обедом в Доме Ученых На Набережной говорили о науке.
– Извините за замечания, просто у меня восприятие жизни критиканское. На вашей планете «Terra Firma» без океанов вдруг пошли дожди, чего быть не может. Удивительно, что этому никто не удивляется, – пошутил Чудов по поводу одной из распечаток Родхауза. – Я не посвящен в подробности вашей методологии, но, вероятно, с ней что-то неладно.
– Видите ли, это не истинные осадки. Когда мы подключим океаны, они станут настоящими.
– Смоделированный климат аналогичен искусственному человеку, например Франкенштейну. Когда-то изучался истинный климат, климат планеты Земля. Сейчас их множество – климатов-франкенштейнов. Что вы собираетесь с ними делать? Смешивать реальные наблюдения с данными моделирования, как настоящих людей – с мутантами?
– Это действительно проблема, она у нас обсуждается. Особенно после критики шарлатанской схемы Карла Сагана. Он ее использовал для расчета и пропаганды сценариев ядерной зимы.
– Не думаете ли вы, что многочисленность смоделированных климатов привносит дополнительное измерение неопределенности и случайности в исследования?
– Не думаю. Мы ориентируемся на средние величины, получаемые по данным вычислений нескольких моделей.
– Продолжая аналогию, можно сказать, что для изучения жизнедеятельности человека как биологического вида вы определяете осредненные закономерности функционирования нескольких франкенштейнов.
Чудов подарил американцу свою книгу. Он также показал полученные оценки мощности среднегодовых и среднемесячных флуктуаций полей температуры атмосферы, трансформацию во времени и пространстве этой мощности. Рисунки выглядели впечатляюще. Несмотря на новизну и необычность, они легко интерпретировались. Родхауз ничего подобного не видел, но сумел уловить их большое, возможно, уникальное значение для сравнения реальных и симулируемых атмосферных процессов, калибровки и диагностирования физических моделей.
– Приложения ваших методологий безграничны. Они нужны и обработчикам наблюдений, и физикам.
– Вы правы. Статистическое описание реальной климатической системы нужно и тем и другим. Ведь климат – это статистики метеорологических данных.
Воодушевленный интересом собеседника, Чудов разговорился. С увлечением поведал он о разработке многомерной теории целенаправленного, статистически обоснованного сбора информации – теории климатических выборок – в отличие от процесса их традиционного, хаотического накопления.
– Такие подходы, – с удовольствием участвовал в обсуждении Родхауз, – но более простые, одномерные, существуют в фармакологии, политологии, опросах общественного мнения. В нашей науке создание и применение подобной теории значительно сложнее ввиду многомерности полей и многочисленности процессов. Нужны математики-статистики высокого уровня. Они в американской климатологии не приживаются.
– И это понятно. Как только математик-профессионал начинает анализировать климатические наблюдения, он приходит к заключению о невозможности как их достоверного предсказания, так и их адекватного воспроизведения с помощью физических моделей.
– А это эквивалентно сокращению финансирования.
– Отсутствие теории климатических выборок тормозит развитие таких дисциплин, как океанология, климатология, гидрология. Бессистемно собранные данные, полученные с помощью различных приборов, могут не согласоваться между собой, что ведет к неверной интерпретации происходящих в атмосфере и океане физических процессов. 
– Действительно, накоплены массы метеорологических, аэрологических, радиолокационных и спутниковых наблюдений. Ориентироваться в этом безбрежным бардаке без системного подхода, а возможно, и без новой науки, невозможно, – согласился Родхауз. 
–  Их первозданный хаос, черные ящики моделей общей циркуляции и низкий математический уровень климатологов ведут к процветанию невежественной и коррумпированной среды. В ней жонглируют эзоповским языком, вроде эль-ниньо или ла-ниньо.
– Было б здорово, если бы вы смогли приехать к нам с докладом.
– Я с семьей собираюсь эмигрировать в США. Буду счастлив прочесть у вас несколько лекций.
– Я проинформирую босса об этом разговоре. Не проблема – открыть позицию исследователя в нашем департаменте. Для нас будет огромной честью, если вы ее примете.
С тем американец и уехал.

Обсуждение с Родхаузом принципов финансирования американской науки изменили понимание Чудовым процесса квалификации российских научных кадров. Положительный опыт написания и представления proposals виделся ему теперь наиболее объективной характеристикой компетентности и того, что соискатель достоин присвоения ученой степени. По своей научной значимости получение гранта может приравниваться к публикации монографии. Такой подход – простейший путь отсечения бездарностей. Доктор наук, помимо глубоких знаний, должен поддерживать контакты с ведущими учеными зарубежья, прежде всего с американцами, с целью обеспечения практической возможности совместного представления proposals и финансирования своих исследований.

 
   

4. Разгулялся мой геморрой
По отделу прокатился слушок: переводчица Лена вышла замуж за англичанина. Сева знал о ее расторопном и малодоходном радении, о многократных перегрузках в дни международных конференций: удовлетворить иностранцев, первый отдел, начальство и себя не забыть. Податливая и опытная, она пропускала, как нагло утверждал всезнающий Помойкин, иностранных гостей без очереди, разрешала им все, что могло изобрести развращенное мужское сознание и чего соотечественнику никогда бы не позволила. Издержки оправдывались надеждой на серьезную связь и выезд из страны, на предание забвению своего советского прошлого, на устройство жизни с чистого листа. Такое изредка случалось. Ходили легенды о шведских инженерах, строителях гостиницы «Прибалтийская». Они умыкнули три десятка первоклассных российских красоток улучшать породу будущих поколений северного соседа.
Давно уже у Севы случилась мимолетная связь с Леной. Тогда он поинтересовался:
– Не пойму, почему иностранцы падки до русских баб?
– Возможно, это сверхугождение затаенной похоти, когда тебя ублажает не просто любовница, а сексуально-опытная, интеллигентная рабыня… И практически задаром.
– Их соотечественницы, по-видимому, не хуже и не менее доступны.
– Облагодетельствование советских бедолаг вселяет чувство уверенности. Для мужчины это важно.
– Со мной училось несколько студенток-немок. Не помню даже побуждения предпочесть любую из них нашим девчонкам.
Севу растревожила мысль о возможном участии и женщин его лаборатории в предоставлении иностранцам плотских утех. «Недорогих сексуальных забав и развлечений достаточно и на Западе, – грызло его злое чувство ревности. – Визитеру с элементарной порядочностью не придет в голову что-то урвать от российской убогости».
Вслух он выдал:
– Только непотребная и низкая шваль, а не ученый, едет к нам позабавиться по-дешевке.
– Все вы одинаковы.

– Лена, это правда, что ты выходишь замуж за англичанина? – обратился Сева к переводчице, восприняв ее скрытность как обман и предательство.
– Уже вышла.
– И собираешься подать документы на выезд?
– Конечно.
– Ты должна предупредить руководство отдела.
– Это моя личная жизнь. Я никому ничего не должна.
– Скажи, мы сделали тебе что-нибудь плохое?
– И я вам ничего плохого не сделала.
– Мы, ученые мирового класса, относились к тебе с доверием и уважением, как к равной. Забыла, чем ты обязана отделу? Ты участвовала во всех международных конференциях.
– Это моя специальность, моя обязанность.
– Сейчас, когда мы больше всего в тебе нуждаемся, ты сматываешься, и втихаря.
– Что за нужда такая?
– Нас оформляют на поездку в США.
– Кондрашка схватит, пока вас выпустят. Сам себе-то не ври. Ты же не так глуп. Опала – это безысходность, волчий билет.
– Ты включена в состав делегации. Поездка намечена через шесть месяцев.
– Клеймо невыездного вечно, как татуировка. Я-то знаю, общаюсь с КГБ много лет.
– Мы ждем разрешения всю жизнь. Из-за тебя нам откажут.
– Это из-за вас меня ни разу не выпустили за рубеж. Я не бывала в англоязычной стране. А моя специальность – английский язык и литература.
– Повремени с эмиграцией. Вернемся из США, и решишь.
– Не может быть и речи.
– Ищешь неприятностей на свой зад? Думаешь, нам неизвестно о твоих похождениях?
– Каких похождениях?
– Ты находила себе трахаля в каждой иностранной делегации, которую обслуживала.
– За ноги меня держал? Сучонок вонючий! Баб лаборатории задавил сексуально. Они в обмен – постельные сплетни.
– Подожди полгода.
– Пошел, знаешь куда, козел отвратный, со своей достосраной Россией!
– В Штатах найдешь кого-нибудь получше.
– Я сказала – нет!
– Тогда увольняйся, чтобы духу твоего здесь не было!
– Уволюсь когда сочту нужным.
– Чтоб умотала из отдела до того, как о твоем отъезде станет официально известно!

– Не затруднит ли вас прямо сейчас нагрянуть в институт? – Телефонная трубка не могла приглушить волнения в дрожащем голосе Севы. – Дрозд становится невыносим. Необходимы срочные меры.
– Я-то тут при чем? – удивился Чудов.
– Имеется несколько проблем. Во-первых, Дрозд категорически запрещает планировать тематику с международным использованием автоматизированных вами архивов. Во-вторых, нас уже давно собираются ликвидировать вслед за проектом переброски стока. Останемся без работы. Я добился договоренности с Москвой о возможном переводе отдела в НИИ Рек и Водо-емов. Условие: строительство дамбы станет ведущей темой. Я руковожу ею. После перевода я должен возглавить отдел.
– Тонущему кораблю не нужны капитаны.
– Не иронизируйте. Не начальствование прельщает. Моя зарплата не увеличится. Это единственный путь избавления от дроздовского проклятия «невыездной». Предлагаю вам должность моего заместителя и руководство лабораторией.
– Я себя плохо чувствую.
– Дрозд не хочет понять, что его песенка спета. Оформляет документы на конференцию в США, хотя Москва включила в состав делегации не его, а меня. Кричит: «Это последняя возможность!» Так, может, и у меня последняя. Он уперся: «Ты не поедешь, пока я не съезжу». Со мной не разговаривает, даже не здоровается.
– Я простужен и приехать не могу.
– Лишимся работы.
– Ничего не попишешь.
Чудов понимал, что если уж его просят, то происходит нечто чрезвычайное.
Не успел он опомниться, как позвонил Дрозд:
– Не могли бы вы подъехать ко мне?
– Извините, я болею.
– Понимаете ли, времена изменились. Мой долг – покончить с многолетней несправедливостью. Я предложил дирекции вашу кандидатуру вместо Севы на должность моего заместителя. Вы согласны?
– Я привык к своему положению и не хочу его менять.
– Вы пренебрегаете шансом, выпадающим раз в жизни. Значительное увеличение оклада, заслуженное признание, поездки за рубеж. Появитесь в отделе, все и обсудим.
– Начальствование лишает счастья дружеского общения.
– И много у вас случалось таких общений? Десять лет назад из ложных амбиций вы, прирожденный лидер с уникальными знаниями и опытом, поломали себе карьеру. Сейчас вы готовы угробить свою жизнь.

Стариковские недуги – сердце, простата, одышка – держали Дрозда на больничном. В таких случаях он обычно подшучивал: «Разгулялся мой геморрой!» Его потревожил звонок из партбюро:
– Ваш Чудов сдал партийный билет.
– Он что, спятил?! 
– С нами отказался общаться. Убедите его не делать глупостей.
Входя в кабинет Дрозда, Чудов досадовал на свою бедность. Немедленно взять расчет и избежать бессмысленных выяснений и объяснений позволить себе он не мог. Прожить без зарплаты несколько месяцев, до отъезда из страны, семья была не в состоянии. Пробавлялись от получки до получки, деньги утекали как вода сквозь пальцы.
Дрозда он застал совсем больным. Его правое веко трепетало в нервном тике вместе с красной обвислой щекой. Подрагивающие пальцы барабанили по поверхности стола.
Начал Дрозд осторожно: 
– У каждого бывает черная полоса в жизни. На мир смотреть противно, от работы тошнит, видеть никого не хочется. Правда?
– Наверно.
– Пара недель в Крыму, и все проходит. Могу позвонить в местком насчет путевок для вас. Мне не откажут.
– Я подумаю.
– Вернетесь с юга, мир другим покажется. А пока возьмите обратно партбилет.
– Я распрощался с партией навсегда.
– Вы включены в состав делегации на конференцию в США. Подождите с выходом. После поездки примете решение.
– Я его уже принял.
– Сорвете мне загранкомандировку. – Дрозд не понимал невозможности отказа от выношенных и выстраданных жизненных планов и лишь для того, чтобы удовлетворить его блажь, что бы за ней ни таилось, какими бы побуждениями она ни подпитывалась. 
– Если вас не потопила переброска стока, то уже ничто не потопит.
– Я же вам работать не мешал.
– Да и я вам не мешал.
– Вы и не могли. Умоляю, одумайтесь! Для вашей же пользы. Зачем вам эта демонстрация?
– С жизнью в России покончено.
– Официально прошу: отсрочьте на полгода выход из партии. Потом делайте что угодно. Я вам помогу так, как никто не поможет. 
– В непотребные игры больше не играю.
– Вы подавлены депрессией. Совершаете необдуманные поступки. Все образуется, как после хрущевской оттепели.
– Хрущев освободил от искреннего самообмана и внутреннего страха. Сейчас время окончательного избавления.
– Вам содержать семью. А обратного пути нет. С системой шутки плохи. Ничего не произойдет, разве что еще одна оттепель.
– И оттепели важны.
– Ничего радикального не случится, – убеждал Дрозд, скорее всего, самого себя. – Максимум – ослабление диктатуры.
– Мне все равно, я эмигрирую. Это удивительно, когда можно не прикидываться юродивым. Избавление от необходимости обманывать – возвышает. Попробуйте, убедитесь сами.
– Вы оставляете дело своей жизни. Она ведь одна и экспериментов не допускает. Переиграть ничего не дано.
– Зов сильнее меня, он неодолим. Я здесь чужак, мне нет здесь места.
– Вы бросаетесь в неизвестное, играете с судьбой. Система сделала вас человеком… 
– Это произошло вопреки системе.
– Помогла приобщиться к выдающимся достижениям науки.
– Знаю: просветила и обкорнала, обласкала и обокрала, вознесла и низвергла. Пора пожить и без ее щедрот.
– Не ручаюсь за последствия ваших действий, – грозил Дрозд. – Будущее накажет вас, жестоко накажет!
– Неужели вы думаете, что можно вечно держать в узде таких людей, как я?
– Вы не смогли адаптироваться здесь. Кому вы нужны за границей?
– Что меня ждет в России? Завтра затянут гайки, и лично вы порадеете, чтобы меня здесь больше не было. Таким же манером, как вы отлучили меня от руководства аспирантами, не подпустили ни к одной международной конференции, надзирали своим закабаленным интеллектом за закабалением моего.
– А мне легко? Сердце ноет, без таблеток не заснуть. По утрам трясет, как алкоголика. Что сделать, чтобы пожить спокойно? Хотя бы как вы.
– В этой стране ничего не изменить. Нас перемалывают, унижают, давят наш дух, треплют нервы, выхолащивают жизнь. Все мы – рабы системы, проклятого времени и обстоятельств.
– Стар я уже, – выдохнул Дрозд обреченно. – Пойду до конца с партией и страной, что бы ни произошло.
– Желаю вам добра. 
Чудовские сентенции Дрозду близки не были. Но после разговора сердце его пугающе зачастило, нервный озноб сотрясал все тело. Он едва добрался до дому и вызвал неотложку.
Чудов чувствовал, что Дрозд во многом прав. В новом мире, мире сильных людей, его никто не ждет, он никому не нужен. Просто так ему ничего не предложат, никуда не пригласят, ничего не дадут. Придется бороться, придется за все расплачиваться. Чем расплачиваться, он еще не знал, но был уверен, что не фальшивыми убеждениями. Он стремился в новый мир с ясным намерением: своими силами, знаниями, умением трудиться достичь справедливого признания, утвердиться в статусе ученого мирового класса, одного из сильнейших в своей науке. Он был уверен, что ему предстоит жить в мире, где правит закон, где положение человека определяется его способностями и результатами его труда, где правительство состоит из образованных и умных людей.
А ведь слаще всего мечтается о том, что никогда не сбывается.
Чудов подгонял время и успокаивал себя: осталось продержаться совсем немного.

Скукота долгих месяцев ожидания американских въездных виз скрашивалась чтением исторической классики и размышлениями о том, что такая классика не только носитель правды и мудрости, но и средство постижения современного мира.
Начал он с «Иудейской войны» Иосифа Флавия в переводе Я. Л. Чертка, издания 1900 года. За ней последовали «Иудейские древности» и несколько томов по современной всемирной истории.
Чтение это отличалось от усвоения информации в дни студенчества. Его вниманием завладевали общие закономерности и аналогии событий, произошедших в различные эпохи в различных странах, таких, как захват в Тегеране американского посольства в 1979 году и российской миссии в 1829 году или почти одновременное избавление от рабства России и США и последующие убийства президента А. Линкольна и царя Александра II, свершивших освобождение.
Войны, наряду с природными катаклизмами, ему виделись не только ужасным бедствием, но и движущей силой распада и возникновения государств. Представлялось, что, ретроспективно, докопаться до положительных сторон трагедий и катастроф, сопровождающих войны, совсем несложно. Даже Вторая мировая война, всеобщее побоище, могла быть истолкована во благо: запоздай она на несколько лет – исторический миг, – и Гитлер владел бы ядерным оружием и средствами его доставки.
История также демонстрирует два важнейших пути краха современных диктатур. Военный, пример тому – разгром фашизма. И путь естественного отмирания, как это произошло, например, с некоторыми странами Южной Америки. Задача историков и политиков решать, какой путь предпочтительнее.
Риторика террористов и революционеров воспринималась Чудовым как бандитская эксплуатация теологических и философских доктрин, а маниакальная подозрительность тиранов ассоциировалась с геноцидом собственного народа.
Его интересовала идентичность мышления правителей, существенно отдаленных во времени и пространстве. Он отмечал тождественность позывов диктаторов к возведению монументальных сооружений, таких как Версаль Людовика XIV, Дворец народа Чаушеску, великий город на Неве Петра Первого; отделанные мрамором, украшенные скульптурами и настенными росписями станции сталинской или кимирсеновской подземки.
Он размышлял об идентичности психологии покорности евреев, задавленных террором во время Холокоста, и русских, украинских, белорусских и казахских крестьян во время голодомора начала тридцатых годов.
Претерпело изменение и его понимание диктатуры. Он полагал, что автократическая система правления – это один из этапов развития цивилизации. Этот этап – закономерность истории большинства государств, большинства наций, большинства семейных родов. Перешагнуть его безболезненно невозможно. Жизнь под гнетом автократии развивает один из важнейших элементов сознания – стремление к свободе и демократии, преклонение перед ними, страх их лишиться, необходимость их защиты. Даже радикальные мусульмане верят в западную демократию и, возможно больше, чем в ислам. Они убеждены, что следование демократическим принципам не позволит Западу использовать всю военную мощь и стереть террористов с лица земли вместе с их окружением.
Сообщества людей, предшествующие поколения которых не изведали гнета диктатуры, ущербны и недоразвиты.
Ему также казалось, что противостояние диктатуре инициирует гуманизацию искусств, и цензуру подневольных систем преодолевают единственным способом – созданием шедевров. Вообще, прогресс культуры во многом обусловлен остротой и глубиной конфликта авторов-интеллектуалов с политической системой и с созданной ею средой террора, – иначе эта культура вырождается.
Чудов полагал, что опыт трижды проклятых режимов, прежде всего коммунистических и фашистских, плетущихся в арьергарде цивилизации, способствует прикрытию ее тылов. Он не менее судьбоносен, чем опыт стран, идущих в авангарде. А конфронтация Запада с коммунизмом даже сыграла роль катапульты. Она зафитилила в поднебесье современную технологию. Борьба с исламским терроризмом сработает как вторая ступень этой катапульты.
Его поражала разрушительная мощь ненависти, как одной из движущих сил истории. Ненависти Ленина к царизму, вызванной убийством его брата; ненависти Хрущева к Сталину и Берии, воспламененной страхом, ненависти антисемитов, рожденной тьмой и мракобесием.
Исторические факты убедили его в том, что советская промышленность была создана западными демократиями. Российские музейные ценности, также как и сельхозпродукты, отбираемые у крестьян во время голодомора, продавались за границей, и на вырученные средства приобреталась западная технология. Гиганты индустрии (тракторные заводы Сталинграда, Харькова и Челябинска; автомобильные заводы г. Горького и г. Москвы; Кузнецкстрой, Магнитогорскстрой, Уралмашзавод, Запорожсталь) были воздвигнуты с помощью специалистов США и/или по американским проектам. Для их реализации и обучения кадров тысячи американцев приезжали в СССР. Они помогли построить оборонную мощь страны – основу победы над фашизмом. Эти же гиганты индустрии послужили базой создания оружия массового уничтожения. Такому развитию событий способствовала и некомпетентность спецслужб США и Англии. А в результате – конфронтация с Западом в период холодной войны.
Золото, которым Советский Союз рассчитывался за зерно США и Канады, добывалось рабами-заключенными. Такие сделки запрещены законами демократических стран.
Чудову казалось, что нечто подобное происходит и в отношениях между Китаем и США. Американские специалисты создают индустрию и технологии современного коммунистического монстра, будущее противостояние с которым неизбежно.
Он отмечал особенности долговременных военных конфликтов между сравнительно развитыми странами и отсталыми нациями. В конечном итоге эти нации оснащали свои армии оружием, мощь которых не уступала мощи оружия развитых государств. Этот факт виделся Чудову фа-тальным историческим законом, с большой вероятностью ведущим к глобальному ядерному конфликту.
Он размышлял о том времени, когда не экономические и военные выгоды, а гуманизм, справедливость и добродетель станут принципами международных союзов государств.
Следуя внутреннему побуждению, Чудов записывал свои мысли, до конца не сознавая, зачем он это делает. 

Чудов томился в огромном терминале таможни возле большого деревянного ящика, набитого книгами и рукописями. Верхняя крышка ящика была откинута для удобства досмотра. Книги да по два чемодана с личными вещами на каждого члена семьи – все, что набралось в другую жизнь.
Неспешный таможенник, не обращая внимания на содержимое ящика, подозрительно разглядывал Чудова:
– Вырезать бы и оставить здесь содержимое твоих мозгов… Забивай!
В одной из телевизионных программ этот таможенник рассказывал о геройском изъятии на границе контрабандных Библий.
– Взлетаю! – покидая терминал, торжественно выкрикнул ликующий Чудов любимое им гордое слово пилотов и подумал: «А вот где и как приземлюсь?»
Прощай, город мой! Не хотят здесь жить дети мои.

За неделю до Нового 1991 года Сева спровадил жену и сына к теще в Подмосковье и погрузился в безмолвие опустевшей квартиры с явным намерением смаковать эти несколько свободных дней. 
В сознании происходили невразумительные подспудные процессы. Мозг не желал принимать реальность. Сева с растерянностью отмечал непроизвольное следование давно изжитым привычкам. То, перед тем как натянуть брюки по утрам, разглядывал их на просвет – не протерся ли зад? – хотя имел не единственную, как в прежние времена, пару. То, входя в фойе института, невольно влекся к доске объявлений и в ее правом верхнем углу неосознанно искал скромное, написанное от руки объявление о чудовском семинаре. А семинар не проводился уже много лет.
В ожидании определенности все более крутого сползания в перестроечное неизвестное Сева старался реже наведываться в отдел, чего никогда раньше себе не позволял.
Развалившись на диване перед телевизором, он твердил припомнившиеся слова поэта: «На свете счастья нет, а есть покой и воля». Ни тем, ни другим не одарила его жизнь.
Экран высвечивал толпу у Казанского собора.
Камера медленно скользила по закоченевшим, скособоченным и колченогим фигурам и отечным от холода лицам с сине-розовыми подтекающими носами и красными, как будто в экземе, дряблыми щеками. Что это? Скопище слюнявых юродивых на паперти времен Ивана Грозного? Убогий субъект с перекошенной физиономией и акульим оскалом зло кричал о ниспровержении. Не изовравшихся правителей, не палачей из Большого дома на Литейном, а давно умершего писателя-еврея Василия Гроссмана. Его книги были арестованы еще Сусловым, но недавно амнистированы и увидели свет. По мнению оратора, ниспровергнуть Гроссмана надлежало не за стилистические огрехи или чуждые, непостижимые идеи, а по блатному навету – не наш!
Откуда выскребла ты, Русь, столь ущербных и паскудных? Из каких щелей они повылезли? «Жидоеды» – назвал их Ицек, приезжавший попрощаться перед отъездом в Израиль.
– Видел в газете списки евреев-особистов ленинградского НКВД тридцатых годов? – спросил он.
– Злодеи-сионисты, виновные в погибели тысяч россиян?
– Даты их смерти не указаны. А их Сталин шлепнул первыми. Клевещут не только на живых евреев, но и на мертвых.
Под монотонное урчание старого фильма, сменившего ниспровергателей, славно грезилось о далеком прошлом. Погружаясь в его успокоительно-свершенное действо, Сева прилагал все усилия, чтобы удержаться там подольше, настойчиво выискивая воображаемую возможность развития иного сценария. Мыслима ли была утрата гарантированной фундаментальности, устойчивости непритязательного быта и неомраченного смысла начальствования? Заклятое время «удовлетворения собственного любопытства за счет государства», как выражался Чудов, уступило место давно накликанным переменам, и от этого тянуло выть.
Чувство обреченности доминировало над всем, происходившим дома, в институте и во всей стране. Упование на справедливость судьбы поражало наивностью и отметалось. Неужели выхода нет? Иного занятия, помимо конвейерного использования метода чистого надувательства и помыкания подчиненными женщинами, он не знал. Физический труд вызывал отвращение. Очевидное отмирание должностной активности, в которой он варился многие годы, сводило с ума.
Задребезжал телефон – сотрудница просила недельный рождественский отпуск.
– Где Новый год встречаете?
– Чисто женской компанией, у Зинули.
– Если я напрошусь?
– Пожалуйста, но звякни ей.
Намерение это всплыло внезапно. Сева долго медлил, ожидая, когда оно окончательно созреет или придумается что-нибудь более привлекательное. Но любопытство не отпускало: куда Зинуля подевала нового сожителя? Позвонил ей поздно вечером.
– Что за девичник у тебя в новогоднюю ночь?
– Приходи на разживу, – пролепетала с очевидностью пьяная Зинуля, едва ворочая заплетающимся языком.
– А где твой новый обожатель?
– Выгнала. Он… мышей… не… ловит!
– Скорая ты на расправу.
            – У меня не богадельня. Я не только спала с ним. Это все происходило в моей квартире. Я ее как бы ему сдавала вместе со своим телом. Сдавала за-дар-ма! Он ничего не приносил, никогда. Проститутке и той хоть четвертной подкинут. Мне, честной женщине, – шиш с маком! А за спасибо не красиво, нужно денежки платить. Свободы меня лишил.
– Спать ложись, к празднику не протрезвеешь.
 


5. Петля Горбачева
Сева направился в магазин за водкой и, если повезет, за чем-нибудь еще, что пригодилось бы для новогоднего застолья.
На смердящей лестничной площадке – две недели не увозили бачки с пищевыми отходами – наткнулся на буйную сценку. Сосед, спортсмен-тренер, держал за шкирку и лупил по заднице орущего и дрыгающегося восьмилетнего сынишку, выкрикивая поучения:
– Не роняй авоську! Не бойся боли! Не роняй авоську! Не бойся боли!
На бетонном полу в расползающейся луже валялись осколки разбитой бутылки с зеленоватой водочной наклейкой.
Неужели повезло? Вокруг универсама извивались три неоглядные очереди с удлиняющимися хвостами. Первая, широченная и беспорядочная, за американскими куриными ножками, «ножками Буша», почти не двигалась. «Безнадега», – решил Сева и двинулся дальше. 
Масса людей недобрым пчелиным роем прилепилась к ларечку. Сева пробрался поближе к прилавку в надежде разузнать, что дают, много ли осталось и есть ли у него шанс. Торговали конфетами в коробках.
Девушка из очереди зло кричала медлительному, подвыпившему продавцу:
– Ряху наел, шевелись!
Тот в ответ:
– Хоть не выбрасывай ничего в продажу. Лаются, как псы голодные.
– Народу собрал. Работай!
– Я не народ, что ли? Вкалывай честно на службе – очередей не будет.
С женских физиономий стекло все женское. Застыли серые лица со скорбно поджатыми губами и нервно посверкивающими глазами, нацеленными на добычу.   
– В блокадных очередях за хлебом так не бились, как сейчас за какой-нибудь фигней.
Собачка на руках впереди стоящей старухи дрожала и, клацая зубами, выискивала и выкусывала на пузе блох.
– Не дрожи, – упрашивала ее хозяйка. – Блохи от холода озлели. Скоро домой пойдем.
Голоса из очереди комментировали:
– Какие нонче собаки пошли нервные.
– Все нервные – и собаки, и хозяева.
– Собаки добрее людей. Знакомство начинают с поцелуя.
– Все собаки знакомы друг с другом.
– Как и все пьяные.
Двое военных, пристроившихся за Севой, озабоченно обсуждали недавнее происшествие.
Майор полковнику. Вечером что-то рухнуло рядом. Глянул в окно – исчезло здание напротив. Только возвели, еще не заселили. Все обвалилось, этажей двенадцать.
Полковник. Новый кирпич изобрели. Он ползет, не выдерживает нагрузки. Из него построили домов сорок. Везде датчики ставят, измеряют осадку и трещины.
Майор. Эти дома на слом нужно, а людей на расселение.
Полковник. Изобретатели, мать их! Тысячи лет кирпич как кирпич, а у них ползет! Сталин знал, что делал. Двадцать мильёнов интеллигентов пустил в распыл. Те, что остались, так давят, так жмут. И от них бы избавиться.
Майор. Трудно переступить порог поклонения Сталину.
Полковник. Был он поставлен в жесткие рамки. Исторические обстоятельства давили. Культ – явление не только идеологическое, но и личностно-психологическое. Он в природе человека. Любой на его месте и в его условиях лютовал бы так же.
 Майор. Грузину русских не жалко.
Полковник. У нас со времен Петра Первого русского правителя не было. Цари – немчура, Ленин – еврей, Хрущев и Брежнев – хохлы. Но велик русский народ – выдюжил! На чем держится мир? На России.
Майор. Сталин и нашего брата, офицера, побил – не счесть.
Полковник. Думаешь, только невинных? От кого получал информацию Гитлер? Он знал абсолютно все о Красной Армии. Состав, вооружение, боевую готовность, даже биографии командиров. Была в нашей армии шпионская сеть.
Майор. Жить всем хочется. Убивать-то зачем?
Полковник. Бальзам всенародного одобрения и всенародного участия в спровоцированной бойне избавлял шизофреника от страха, по крайней мере, на какое-то время.
Майор. А пройдет это время, нужна новая бойня?
Полковник. Без сомнения. Если бы тогда не убивали, если бы все они жили?! Тут был бы дом для умалишенных! Ваше тепленькое местечко вам бы не досталось.
Майор. Тепленькое? Я при шахте с баллистической ракетой. Вкалываем в окна, когда над нами нет американских спутников-шпионов. В любую погоду. А мороз влупит за пятьдесят! Тепленькое!
Полковник. Почему в окна?
Майор. Нас элементарно засекают из космоса. Проблема – утаить величину заряда.
Полковник. И я отмотал свое на Дальнем Востоке. Даже обслуживал встречу в верхах в семидесятые. Наша часть пилила в тайге огромные сосны и вкапывала их стоймя вдоль дороги. Образовалась красивая и широкая аллея. По ней и промчался кортеж машин с Брежневым и Никсоном.
Майор. Все у нас смахивает на эту потемкинскую аллею.
– Конфеты кончились! Больше нет и не будет, – объявил продавец и ушел в дальний угол подсчитывать выручку.
Очередь продолжала стоять, никто не тронулся с места.   
– Сходи, милок, узнай, вдруг еще есть, – попросил кто-то продавца.
Мертвая спина не шелохнулась. Изощренный способ травли надоедливых покупателей – молчание. Продавца спрашивают, а он словно немой. Придирайся, жалуйся – не издал ни звука.
Пьяный грузчик принялся громоздить на тачку пустые картонные коробки.
– Родненький, – подхалимски крикнула ему старуха с желчной физиономией. – Попроси заведующего, пусть что-нибудь подбросит в ларек. Ведь праздник же.
Другая подхватила:
– Вы здесь такие хорошие, добрые. У вас всегда что-нибудь имеется.
– Ничё нет, бабка, – огрызнулся красномордый забулдыга.
– Попроси, милок, – продолжала уговаривать старуха.
– Заколебала! – остервенело взблеял грузчик. – Разбежались! Шустро! По берлогам!
Толпа медленно редела, таяла. Только ближайшие к прилавку застыли в разочарованном и покорном ожидании чуда.
Выстаивание в очередях – повсеместное занятие старух.
Сева двинулся к бесконечной людской спирали, тянувшейся к входу в водочный отдел. «Петля Горбачева», – вспомнил он недавно услышанное определение. Пристраивался, ужасаясь ее неоглядным размерам. Сравнима она разве что со своей эталонной двойняшкой в Мавзолей. Но опыт подсказывал: желанная цель реальна и достижима. Он почувствовал, и не в первый раз, насыщенность атмосферы алкогольной очереди ни с чем не сравнимой беспечностью. Здесь все мировые и российские проблемы разрешимы!
И чего только в этой «петле» не услышишь и не увидишь!
Расплывшаяся женщина громко рекламирует рецепт самогона «Современник»:
– В пятилитровую банку засыпаешь два стакана риса и три стакана сахару. Добавляешь две бутылки пива и заливаешь кипятком доверху. На горлышко натягиваешь гондон, и настаиваешь. По мере брожения гондон раздувается, как вожделенный член. Но недели через две-три опадает. Тогда готово, можно употреблять.
Голос с кавказским акцентом:
– Сивуха запрещать нада. Будем вешать на наша вина этикетка «Марочный» и продавать.
– Втридорога!
– Зачем втридорога? Нормально.
– На Балтийском заводе гонят напиток «Вертолет». В ведро с клеем опускают электрическое сверло с пропеллером на конце. При его вращении спирт отделятся от химикалий. Канифоль, правда, остается, рот вяжет, когда пьешь, горло и нутро обволакивает. Но напиток что надо! И дармовой!
– У нас так растворитель красок потребляют со всеми добавками, даже с фосфором.
– В рабочее время в заводе продают водку в полтора раза дороже, чем в магазине. Одного маклака словили, осудили на два года. Он отсидел, вернулся и снова за свое. Значит, дело того стоит.
Пьяная парочка, как голубки, стоят в обнимку, согревают друг друга. Она наманикюренным ноготочком поковыривает в его слегка подтекающем носу.
Она. Достала импортные сапожки.
Он. Откуда?
Она. Написано Тегеран.
Он. Турецкие значит.
Она. Гений! У тебя не голова, а тыква! А все гении сифилитики.
Он. Ну, уж!
Она. Бетховен, Мопассан, Блок, Ленин… Мало?
Он. Гениев больше, как и гениев-сифилитиков. Я-то не сифилитик.
Она. Так станешь им!
Он. У тебя что, вывих?
Она. Ну, так не жмись ко мне, лось лохматый. А то и я затемпературю. У тебя же грипп.
Он. Радуйся, что не мандавошки.
Мальчик дергает мужчину за полу пальто:
– Пап, бухарики обитают в Бухаре или в Бухаресте?
– Везде они обитают, везде.
– Супружник мой привалил пьяный, и драться. Шибанул в грудь. А я грибы жарила. Не сдержалась, бух ему в харю эти грибы вместе с кипящим маслом. Он взвыл. Отряхнулся и на меня с кулачищами. Я его раскаленной сковородкой по мордасам и справа, и слева. Упал, визжит: «Не вижу ничего!» Испугалась, скорую вызвала. «Ожог второй степени», говорят. И милиция тут как тут. «Ты ж ему всю морду сожгла.» «Что ж мне было делать? Садить его голой жопой на сковородку?» Похохотали, уехали. Пару бутылок куплю, мириться будем.
Чуть в сторонке вяжется откровенный разговорчик с матом и полной расслабухой:
– Спозаранку не накеросинишься – водку с ранья не продают. С вечера вдвойне запасаю. Но не удержаться, не сберечь. Ночью не спится. Смакую через соломинку. К утру всю выцежу.
– Что за времена! За родную революцию не поддать.
– Надо пить за антиалкогольное постановление!
Высокий худой мужик переминается на дрожащих, подгибающихся ногах. И вдруг начинает кланяться, как благодарный нищий, повторяя заплетающимся языком:
– Что за жизнь? Всегда в долгах!.. Всегда в долгах!.. Всегда в долгах!
Другой, не менее поддатый, вопрошает у жаждущих алкоголя:
– Чуете? Дворцовый мост разводят.
– Мы ж за двадцать верст от него.
– Все равно разводят, чуете?
Колобродит и ползет потихоньку очередь.
Просвещенный, всезнающий люд заводит «про политику»:
– Девяносто процентов выпитой водки приходится на работяг и колхозников. Девяносто процентов пропаганды перепадает интеллигентам. Лекциями в райкоме пичкают только политинформаторов из НИИ и КБ. Представителей заводов и фабрик туда не гоняют.
– Идеологией мозги ученым засирают.
– От большого ума мало ли до чего можно додуматься. Когда марксисты уже додумались до всего. А у пролетария ленинизм в крови вместе со спиртягой. Чем больше алкоголя, тем больше ленинизма.
– Накормить гораздо труднее, чем споить.
– Еще Гитлер грозил: «Для славян – только водка и табак!» Его лозунг и реализован.
– Сталин нагадил.
– Сталин еврей! Иосиф! Не бывает грузин Иосифов! Еврей кавказский, сукой буду! А Берия и подавно жид. Фамилия не грузинская.
– Андропов на еврея смахивал.
– У него жена еврейка.
 – Набрался жидячей стати.
Два осоловелых приятеля сидят на ступеньках у входа в водочный отдел. К великому изумлению и любопытству собравшихся один рисует фломастером горбачевские пятна на гладко выбритом темени другого.
– На черта этого Горбачева выбрали? 
– Чтоб сразу не сдох.
– Плевать, сдох, не сдох! Важно, как он произносит букву г, как г или как хг?
– Почему при нем все исчезло из магазинов?
– Запасы делают на случай ядерной зимы.
– Искренне Горбачев врет или себя обманывает, как и все?
– Пусть врет, нам от этого не холодно, не жарко.
– Правители и КГБ боятся друг друга. Несут чушь, кто во что горазд.
– Нам до фени. Пили, пьем и пить будем!
«Очередь за водкой предпочтительнее стоянию за сыром или колбасой, – думалось Севе. – Здесь особая, предзапойная атмосфера единения трезвенников и пьяни. Атмосфера предвкушения близкого отруба, насыщенная отчетливо прущей наружу субкультурой – фольклором в чистом, рафинированном виде. Здесь просветят в том, что не померещится, не приснится, не прочтется, не придумается».
Процесс такого познания и редкое состояние беспечности оказывали умиротворяющее, целительное воздействие, поднимали настроение, помогали воспринимать происходящее с юмором. Черным, конечно. Даже выводили из депрессии. А сын принес из школы новый падеж – стоятельный, отвечающий на вопросы: за кем? за чем?
 


6. Последний советский Новый год
Во тьме зимнего вечера окна здания светились необыкновенно ярко, как будто внутри него полыхало пламя. До полуночи оставалось часа три. С пакетом закусок и бутылкой водки, Сева переступил порог знакомой квартиры и сразу же пожалел о своем приходе. Слишком много основательно нетрезвого люда обоего пола толкалось здесь. Магнитофон проникновенно выводил:

О, Соня, Сонечка стели свою перину…

– Семен Иванович, шибанем водочки! – Ему сунули бокал. – За прошедший затраханный год!
Он был голоден и стал быстро пьянеть. Косо поплыли вбок елка, накрытый стол, вокруг которого в клубах табачного дыма двигалась вереница хмельных, припадающих на четвереньки бабенок. Одна за другой, они шальными голосами орали:
– Я луноход первый!
– Я луноход второй!
– Что вопишь, будто тебя слон насилует?!
Сева, боясь вырубиться, жадно пихал в себя бутерброд, прислушиваясь к беспорядочным громким возгласам.
– Слышали анекдот? Хоть бы завоевал нас кто-нибудь!
– Старая небылица. Продаться, отдаться или покориться Америке и пошлепать по следам Японии и Южной Кореи.
– В наступающем году пойду в церковь куличи святить.
– Все шарахаются к кресту. Только бы отринуть от себя коммунизм. Так, Сева?
– Не знаю, по-христиански ли это, но верю и уповаю на справедливое возмездие! Коммунистов – к ответу!
– Девоньки, объявим всероссийскую стачку: не давать, не зачинать и не рожать, пока в магазинах нет мяса!
– Себе дороже!
– Лучше наоборот: примем обязательство рожать досрочно.
– А ветеранов одарим очередной льготой: разрешим переходить дорогу на красный свет.
– Телки, не поверите! Чуть к шведам не уплыла. Задаю храпака в каюте, а снаружи трап отдают! Слава богу, капитан мой очухался, вывел.   
– Севочка, кто из Штатов к нам намыливается? Может, какой горбатенький академик прикостыляет, вывезет? Там перепродамся.
– Пересплю хоть с грибом замшелым, только бы умотать отсюда!
– Откуролесила Зинулька в России.
– Твой Родхауз красивый?
– Что значит красивый? Нам с лица не воду пить…
– Мужчина есть мужчина. Чуть получше черта – значит красавец!
– Меняю шведского капитана на Родхауза.
– Пошла ты знаешь куда со своим фуфлом?!
– Чтоб ты подавилась заморским членом своего америкашки!
– Ты, интермандавошка! Дуришь головы невежественной матросне!
– Не всем же давать янки!
– Анекдот слышали? В Эфиопии умирает с голодухи советский специалист. Его спрашивают: «Чем тебе помочь?» – «Продлите контракт».
– Не давай, где живешь, и не живи, где даешь, – долбила какая-то осоловелая девица, с трудом передвигаясь по квартире.
«Непотребное ерничанье гостей подпитывется мощным предчувствием катастрофы!» – заключил Сева. Ему вспомнилось высказывание девушки, преподнесенное ленинградской газетой как откровенность проститутки: «Мечтаю выйти замуж за финского водопроводчика». Эти грезы, взбудоражившие женщин отдела простым и искренним выражением сокровенных чаяний, сейчас показались совсем не одиозными, скорее символическими.
«Зинуле подошел бы пеньюар хозяйки заштатного борделя, – пьяный Севин мозг давал сексуальный крен. – Подобрала бы шлюх на любой вкус и цвет, научила бы мастерству и вымогательству. Для полноты коммерции и счастья завела бы еще лесбиянку и педика».
Парочки, сменяя друг друга, ненадолго ускользали в пустующую квартиру соседей. Перед исчезновением они, чтобы не возникло и тени сомнения в их намерениях, поясняли собравшимся:
– У нас секса нет!
Новогоднее пиршество смердело зловонием противозачаточной мази и протухшей рыбы, душило рвотной атмосферой продажной плоти, гремело нескончаемыми матерными выкриками, подначками и даже оскорблениями – если кто-нибудь мог хоть что-то осознавать.
«Все здесь пропитано духом животной похоти и маклачества. О существовании этого мира лучше не знать и с ним не соприкасаться», – подумалось Севе, прежде чем его мозг перестал воспринимать целостные картины происходящего. Но и отрывочных сценок оказалось достаточно, чтобы ввергнуть его в устрашающе-гнетущий настрой. «Бежать, отсюда нужно бежать во что бы то ни стало! – долдонил необыкновенно трезвый голос в его пьяном мозгу. – Пока чумная явь не жаждет крови».

Проснулся он под вечер в знакомой до мелочей спальне, где, казалось, не было предмета, на котором они не занимались сексом. Квартира пропахла табачным дымом и неубранной пищей. На книжных полках красовалось несколько иностранных вещичек – плеер, калькулятор, Polaroid. Дневное забытье не стерло в нем здорового восприятия новогоднего празднества как попойки в притоне в компашке алкашей.
Вдвоем они уныло клевали остатки съестного, доверительно и мирно беседовали. Зинуля кивала и поддакивала, лениво и мрачновато, то ли с похмелья, то ли с недосыпу. Ночью перепились, а утром еще и перетрахались до полного изнурения.
О чем бы ни думалось, мысли возвращались к перестройке.
– Родхауз пишет?
– Да. Обрыдло здесь все. – Глаза ее затуманились легкой дымкой сомнения: открыться или промолчать? Что выгоднее? Она всегда предпочитала выгоду, а степень предпочтения была пропорциональна предвкушаемому воздаянию. Степень удовлетворения также казалась пропорциональной подачке.
– Как считаешь, – спросил Сева, – вытурят Быню с его войском? Пора гнать коммунистов с руководящих постов.
– Кому кого гнать? Кем руководить? Институт уничтожен, тихо-смирно. За десять-пятнадцать лет ни единого крупного ученого не вырастили. Кем заменять?
– Теми, кто противостоял системе.
– Только уголовники и проститутки никогда не мирились с ней, – вырвалось у Зинули давно выстраданное.
– Деклассированные элементы – в предводители науки?! 
– А большевики, предводители всей страны, не деклассированные элементы?
– Как и любые революционеры.
– Уголовники и проститутки всегда конфликтуют с режимами и по-настоящему страдают. Их не подавить, не просеять никаким диктаторам и революциям.
– Незапачканных не осталось… Помойкин шепнул: после международных совещаний, когда он шоферил, кэгэбэшники вызывали его на допросы в номера каких-то гостиниц. Клялся, что никого не выдал. Как будто мы совершали что-то противозаконное.
– Так вот кто был у нас соглядатаем, подсадной уткой! Знаешь, он свой партбилет Родхаузу демонстрировал.
–  Из каких побуждений?
– Из плебейских, я полагаю.
–  Единственный в отделе при машине. Откуда она?
– Отец и жена – венерологи с уникальной кавказской клиентурой.
– Давай и мы бизнес спроворим: продажа Албании скульптур и портретов Сталина.
– Они давно уничтожены.
– Я знаю подвал, где их навалом.
– Подвал замуровать надо. Отроют через тысячу лет – возрадуются!
– К тому времени слава Сталина сравняется со славой какого-нибудь Навуходоносора.
– К дьяволу все это! Пойдем в кино.
В фойе кинотеатра молоденькая продавщица киоска с напитками кричала неуклюжей пожилой женщине в нейлоновой шубе.
– Грузчики где?! С менструацией ящики ворочаю. Мне детей рожать.
Женщина отбрехивалась:
– Расчирикалась, сучка! Пригрелась возле пышши и заткнись! В завод небось не пойдешь, железо жрать не станешь! А как мы ишачили? Месячные, не месячные, вот тебе кайла и тачка. Ваты не было, полоскали кровавые тряпки. Грузчиков ей! – На сплошном белом пятне скрытого жировой маской лица посверкивали заплывшие злые глазки.
Смотрели фильм Говорухина «Так жить нельзя».
В редком потоке зрителей, покидавших кинозал, вышли на улицу и наткнулись на пьяную бабу. Широко расставив ноги, она звучно, как лошадь, мочилась на асфальт и рычала:
– Татарва, все татарва! Чуть горлышко у бутылки отбито – не принимають! Я чо ли ее грызла? Так продали. Мать вашу… Ненавижу!
– И мы недалеко ушли, – сочувственно и горько нахмурилась Зинуля.
– Наверно. Хожу по городу и брызжу желчью на всех и вся: систему, людей, машины, сугробы, магазины, погоду. То же делают газеты, ТВ, радио.
– От всеобщего страха и апатии к всеобщему самобичеванию, – Зинуля подвела итог перестройке.
Запрудившая вечерний Невский хмурая толпа обтекала телефонные будки и убогие лотки с хвостиками очередей.
Зашли в недавно открытую забегаловку и устроились у окна с чашками кофе.
– Смотри, агрессивная орда ломит по проспекту в меня, в тебя. Прохода не даст, не уступит! – жаловалась и возмущалась Зинуля. – Ее не притормозить, не обойти. Куда она прет? Что ей нужно? Нет ответа. Потухшие взоры, следы вырождения и деградации.
– Недочеловеки тусуются.
– Все разворовали и обдристали. Неужели среди них до конца?
– В тесной, сплоченной толпе не спрячешься. От нее не убежишь.
– Почему они толкаются сумками, портфелями, локтями, плечами? Козлы вонючие! У меня иногда зуд: долбить направо и налево по этим нестерпимо омерзительным харям. Крушить эти наглые тупые морды. Ненавижу!
– Дошли до предела, порог чувствительности исчез. Таких мелочей, как нечаянно задел, оступился, наткнулся, ошибся, они просто не усекают. А мы нечаянное воспринимаем как преднамеренное.
– Жажда обругать, оскорбить, вмазать в ответ переполняет душу.
– Это у тебя. Они же этого не ощущают.
– Иллюзии растаяли, а оглупление непреодолимо.
– После отъезда Чудова давит обреченность, ожидание гибели.
– Дочка терроризирует меня кроссовками, которых в продаже нет, которые нужно ей купить на деньги, которых нет.
– Люди в шоке. Не знают, как прокормить семью, но знают – власть не поможет! Правители сами по себе, народ сам по себе. Что нас ждет завтра?
– Жизнь в ненависти разрушает и человека, и общество. Следует ожидать резкого уменьшения продолжительности жизни.
– Вымрем мы тут ко всем чертям и физически, и интеллектуально.
– Странно, что мы до сих пор умудрялись оставаться нормальными людьми … Но духовная, моральная деградация неотвратима. Этим тусовщикам пахать бы кусочек унавоженной собственной землицы, дергать за дойки буренку. Это же счастье по сравнению с постоянным стрессом противоборства неизвестно с кем и чем.
– К жизни этой поганой не привыкнуть. Торчим в очередях ни за чем, требуем неизвестно у кого, обращаемся неизвестно к кому, возмущаемся неизвестно кем, виновных ищем неизвестно где.
– А зависит ли от нас, каким боком к нам повернется судьба?
– Не хотела, Севочка, да так уж и быть, признаюсь. Мне Родхауз прислал вызов на интервью на должность программиста в его группу постдоков. Это младшие  научные сотрудники, только что получившие докторские степени. Он их содержит на свои гранты. Я как раз подхожу, недавно защитилась. Поеду, как только визу оформлю.
Пораженный, Сева замер и долго молчал.
             – Хочешь жить, умей вертеться, – как будто оправдывалась Зинуля.
             – У меня к тебе разговор, – вырвалось у Севы в отчаянье. Наконец-то внутренний толчок сдвинул его давние, возможно подсознательные намерения с мертвой точки. – На скольких магнитных лентах записаны геофизические архивы?
            – Не помню. В сейфе два комплекта – эталонный и рабочий. Ключи у тебя есть.
            – Завтра же отправлю Родхаузу email.
            – Слова мужчины и слушать отрадно. А то нудишь и нудишь, трахнутый системой доктор наук!
Весь следующий день Сева сочинял письмо. Предлагал представить в фондирующие организации совместный проект. Проект должен предусматривать создание мирового банка исторических записей наблюдений за климатом на базе уникального российского архива. Просил совета о том, как проще переправить архив в Америку. Отослал email поздно ночью.

Через месяц пришел ответ, лаконичный, детальный. Родхауз вместе с деканом департамента атмосферных и океанических наук советовали доктору Брагину прислать резюме и сопроводительное письмо с заявлением о намерение участвовать в конкурсе на замещение вакантной должности научного сотрудника. Тогда ему будет отправлено официальное приглашение на интервью.
Американцы рекомендовали подготовить обзор российских научных публикаций, в которых использовались данные знаменитого архива. Текст обзора составит основу трех документов: Севиного доклада в процессе интервьюирования, совместного proposal и статьи в ведущий геофизический журнал. Просили прикинуть реальную дату приезда. На этот срок будет запланирован семинар с участием заинтересованных ученых и, если окажется возможным, представителей фондов. Proposal должен быть одобрен без промедления.
В марте Коки, аспирантка Родхауза, прилетела в Россию с пакетом блестящих жестяных коробок, внутри которых покоились новенькие бобины с магнитными лентами. Все они были указаны в таможенной декларации.
Их заменили бобинами с геофизическими архивами и вывезли из России. Содержание записей на таможне не проверили.
В конце года Сева с трепетом и надеждой ступил на благословенную землю Америки. Он рвался в новый мир с нестерпимым зудом: осведомить сообщество климатологов о своем щедром подношении, добиться в обмен их участия и поддержки, искать менторов-покровителей, гарантов избавления от объективного прохождения конкурса и соперничества за место под американским солнцем – позицию научного сотрудника.
Севу встречали Родхауз и Зинуля.
 


7. Интервью Чудова
Интервью растянулось на три недели. Чудов прочел три доклада: «Статистическое моделирование систем климатических  полей», «Мощность среднемесячных и среднегодовых флуктуаций температуры атмосферы» и «Многомерная теория климатических выборок». Слушатели – профессора, аспиранты и студенты университетского Геофизического института и департамента статистики – не только спрашивали и дискутировали, но и много конспектировали. Безбрежность сферы геофизических приложений представленных методологий подчеркивали почти все выступавшие.
После каждого доклада – напитки, закуски, разговоры. И Чудов нарасхват. Растроганный и взволнованный, он отвечал на вопросы до хрипоты, с выношенной долгие годы прямотой и сбереженной открытостью.
– Законы гидродинамики приближенны. Нет более опасного научного направления, чем следование не всегда верным теориям. Вроде учения о прибавочной стоимости в марксистской экономике, – делился он своим пониманием науки.
– Не противоречат ли выводы о невозможности прогнозирования климата наблюдаемому глобальному потеплению? 
– Наблюдается также и рост экономического индекса  Dow Jones. Это не означает, что мы умеем его прогнозировать.
– Считаете ли вы глобальное потепление случайным явлением или доказанным, подтверждаемым наукой детерминистическим процессом?
– Сомневаюсь, что по имеющимся наблюдениям можно отличить восходящую ветвь долговременного случайного колебания температуры, вызванного многочисленными причинами, и, например, ее возрастание только вследствие роста парниковых газов.
– Но ведь это возрастание подтверждается как моделями общей циркуляции, так и рядом глобально осредненных температурных данных.
– Оба подхода не выдерживают элементарной критики. Физические модели не воспроизводят подлинный климат планеты, и рассчитанные ими сценарии также далеки от возможной реальности. Их отождествление с любым прогнозом не более, чем иллюзия. Что касается среднеглобальной температуры, то ее вычисление не удовлетворяет принципам теории климатических выборок. Измерительная сеть не размещена равномерно по поверхно-сти планеты, вдали от больших городов и энергетических центров. Период наблюдения недостаточно продолжителен. Количество усредняемых данных варьирует со временем. Я даже не упомянул о мониторинге верхних слоев атмосферы.
Высказывания Чудова принимались одобрительно, ему улыбались, расспрашивали о переведенной на английский язык монографии, объявленной к выходу знаменитым нью-йоркским научным издательством, имеющим отделения в десятках стран.
Но среди участников семинаров нашлись и такие, кто сомнительно хмурился и интересовался:
– Неужели вы рассчитываете получить грант? Если прогнозы климата невозможны, то и заниматься ими не следует, и их финансирование прикроют.

Свободное от лекций и дискуссий время Чудов проводил у компьютерного монитора в компании опекавших его аспирантки Коки и молодого профессора физики Ванюши Орлова, сына российских ученых-невозвращенцев начала семидесятых годов. Ванюшу привлекли в качестве переводчика, но его лингвистические познания не потребовались. Зато его интерес к внедрению и освоению матобеспечения Чудова оказался кстати.
Коки сканировала тексты программ, включенные в приложение монографии, и скрупулезно сверяла идентичность компьютерного и печатного вариантов. Чудов и Ванюша запускали их на отладку и счет, уточняли переводы инструкций и редактировали их применительно к эксплуатируемой операционной системе и особенностям компилятора.
Ванюша с любопытством и удивлением вглядывался в многокрасочную графику, выводимую в виде фильма на большой компьютерный экран. Ярко расцвеченные трехмерные изображения неспешно вращались, вздувались и сжимались, как бы дышали, постепенно видоизменяя архитектуру, переливаясь в новые и новые формы.
– Врисовать бы сюда контуры предметов реального мира, очертания частей тела человека, спектра эмоций лиц и глаз, выразительных и рельефных поз и движений, – произнес он. – Получилось бы нечто близкое к умозрительному абстрактному искусству грядущего века. 
Экранный калейдоскоп медленно пошевеливающихся и трансформирующихся фигур и флюоресцирующих цветовых гамм действительно ассоциировался с абстрактной четырехмерной графикой.
– Эволюция мощности флуктуаций температурных полей атмосферы, как наблюденных, так и смоделированных, – давал пояснения столпившимся вокруг инженерам и программистам польщенный вниманием Чудов. – Попросту говоря, передача энергии вдоль осей частот и длин волн.

С университетским кампусом Чудова знакомила Коки.
Асфальтированная дорожка вела их меж деревьев с разлапистыми кронами, зарослей кустарников, многочисленных цветочных клумб и зеленых лужаек. Они огибали абстрактные мраморные и металлические скульптуры, фонтаны с голубыми водоемами. В стороне остался спортивный комплекс необозримых размеров с открытыми и крытыми футбольными и бейсбольными стадионами, множеством бассейнов, теннисных кортов и баскетбольных площадок.
Внимание Чудова привлекли имена и фамилии, выбитые на каменных плитах у центральных входов учебных корпусов разнообразной архитектуры.
– Разбогатевшие выпускники университета, – пояснила Коки, – дарят своей alma mater здания, называя их своими именами. Лучший способ себя увековечить.
Традиции и образ жизни американцев казались чем-то экстраординарным российскому иммигранту, выросшему в обстановке тотального аскетизма и бедности.
– По окончании срока правления президента строится библиотека его имени. Одна из них как раз перед нами. Сюда помещается наиболее полное собрание исторических материалов времени его руководства страной вместе с множеством разнообразных публикаций и атрибутов современных книгохранилищ.
Проходя мимо отделанных светлым мрамором стен высокого кафедрального собора с витражами из цветного стекла на библейские сюжеты, Коки предложила:
– Давайте посетим молельню для людей с особым верованием или религией, неизвестной в нашей стране.
Они зашли в одноэтажный домик с очень толстыми стенами из красного кирпича и недолго постояли в тишине большой комнаты без окон и каких-либо украшений. «По-моги и помилуй», – искренне попросил Чудов неизвестно кого.
Отобедали наскоро в одном из кафетериев студенческого дворца – современного здания, составленного из частично врезанных друг в друга громадных кубов. В них разместились галерея живописи и скульптуры, кинотеатр, театрально-репетиционные залы и много других помещений для отдыха и развлечения студентов.
Большой плакат извещал о выставке картин аспирантки университета. Она три раза убегала из родного Вьетнама, прошла сквозь ужасы таиландских лагерей для беженцев и двукратного насильственного возвращения в Хошимин. Выставку открывал триптих, названный «Набег на лагерь вьетнамских беженцев в Таиланде». Две фигуры, изображенные на его слегка выдвинутом вперед центральном полотне, потрясали: лежащая на спине обнаженная девочка в разодранной одежде и нависший над ней, преклоненный солдат с автоматом за плечами и оголенным, торчащим из ширинки членом. На боковых полотнах многочисленные парные сценки различных стадий насилия простирались в глубь густого леса. Белизной сверкали нагие тела девочек и женщин, в беспорядке разбросанные среди палаток, кустов и деревьев. 
В празднично украшенном и расцвеченном десятками флагов центральном зале было много студентов. Одни из них сидели с книгами и конспектами, утонув в глубоких креслах, или прямо на полу. Другие лежали на мягких скамейках, расставленных вдоль стен – по-видимому, отдыхали между лекциями. Неожиданно к стоящему в углу роялю подсел студент-кадет в военной форме и начал в свое удовольствие наигрывать фортепьянную импровизацию на темы мелодий фильма «Скрипач на крыше».
В вынужденной скукоте внедорожника, медленно ползущего в многорядном потоке запруженной окружной магистрали, Коки доверительно рассказывала:
– До аспирантуры я работала в спутниковом геофизическом центре. Там накоплены несметные объемы данных дистанционного зондирования атмосферы и океанов. Но нет ни единого математика-статистика. Туда бы такого специалиста, как вы... Катастрофы пилотируемых спутников, как это ни ужасно, оказывают оздоровительное влияние на космические программы, дают мощный импульс их всестороннему улучшению. Кардинально обновляется руководство, выдвигаются новые лидеры. Анализируются мельчайшие технические детали и причины аварий. Иногда обнаруживаются неполадки и возможности совершенствования систем, не имевших никакого отношения к катастрофе. Вообразите теперь, в каком состоянии была бы американская космическая программа пилотируемых полетов без таких пересмотров и новаций. А в спутниковой климатологии информация о срывах не всплывает, несмотря на не меньшее число неудач. Они замалчиваются, поскольку люди не гибнут. Изначальное невежество или просчеты загнаны вовнутрь, наслаиваются друг на друга. Как следствие, архивы зондирования атмосферы, целиком состоящие из ошибочных и неверных наблюдений, хранятся неизвестно зачем. Их никто не использовал и использовать не будет. Некомпетентное, серое болото специалистов, производителей этих данных, безнадежно деградирует. Ситуация может быть исправлена только с помощью независимого инспектирования и контроля. Я счастлива, что смогла оттуда сбежать. Мое мнение: американская климатология – прибежище огромного числа бездарей и проходимцев, мелочных деляг от науки. Вам не повезло.
Последняя лекция пришлась на пятницу. В итоговом выступлении Родхауз учтиво раскланивался:
– Под доктора Чудова не позицию научного сотрудника открывать, а институт статистической климатологии. Он стимулировал много новых идей во мне. Часть его программного комплекса внедрена. Получены интересные результаты. Необходима их интерпретация и подготовка публикаций. 
– Впору не нам интервьюировать профессора Чудова, а ему нас, – присоединился к дифирамбам глава департамента.
Хвалебные выступления вознесли Чудова на гребень благодушно-счастливой волны.
После приветствий Родхауз и Ванюша пригласили его в ресторан:
– Какой пожелаете итальянский, японский, русский, американский?
            – Я некомпетентен в международной кулинарии. Но, пожалуй, американский.
            Они устроились за круглым столом в углу тихого и уютного зала. Впервые в жизни Чудов заедал жареное мясо креветками и запивал ароматным французским вином. Обстановка располагала к разговору и отдыху.
            Родхауз. За последние годы в советской климатологии не заметно имен молодых ученых хотя бы уровня Дрозда.
Ванюша. В Союзе, в этом задавленном стане, во время жестокого правления Сталина выучилось и взросло много выдающихся деятелей науки мирового класса. После Хрущева их стало значительно меньше.
Чудов. Сталин устранял интеллектуалов временами случайным образом, временами подозрительных, представляющих потенциальную угрозу власти. Согласно одному из историков, процент людей с высшим образованием в ГУЛАГе был примерно таким же, как и на воле. До прямой селекции и отсеивания одаренных научных работников у Сталина просто не дошли руки. В постхрущевскую пору подмена профессионализма партийностью и демонстрацией преданности носила тотальный характер. Происходило массовое невыдвижение на руководящие посты (а иногда и устранение с них) неординарных профессионалов во всех областях науки, культуры и производства. Масштабы дискриминации талантливых ученых значительно превосходили масштабы довоенных репрессий представителей науки. Больше всего отвергнутых талантов было среди евреев. Вообще, причинами подобной несправедливости чаще всего выступали беспартийность и лояльность дискриминируемого к евреям. Способные ученые и ресурсы пожирались также абсолютной доминантой – наращиванием вооружений. Конечно, война гребанула свою долю. Все это накладывалось на общую для всех систем тенденцию – историческую миграцию одаренных людей во вненаучные сферы.
Ванюша. В любой области человеческой деятельности девяносто девять процентов составляют ремесленники, невежды, дураки и, в худшем случае, прохиндеи. Прошить этот слой, вырваться к светилам, составляющим этот один процент, перепадает немногим. Прирожденной одаренности и работоспособности недостаточно. Необходимо еще и везение.
Чудов. На мой взгляд, эффективность таланта в науке определяется, как минимум, четырьмя факторами: высокой скоростью запоминания и усвоения новой и сложной информации; природной способностью к ее анализу и синтезу, т. е. к творчеству; трудоспособностью; продолжительностью жизненного интервала, в течение которого ученый плодотворно созидает и усваивает новое.
Ванюша. Мера талантливости в литературе, музыке и изобразительном искусстве проста: притягательность личности автора, его естественное состояние – быть интересным для непредвзятого и неординарного окружения. Талантливые произведения хочется как можно чаще читать, слышать и видеть. С их авторами жаждут общаться и не хотят расставаться.
Чудов. Тысячелетие назад наиболее одаренные люди сосредоточивались в среде священников, учителей и врачей. Проходили века, и все большее их число шло непосредственно в естественные науки и инженерию. Еще в прошлом столетии человеческое общество удовлетворялось небольшим количеством ученых. Это были в основном люди, рожденные для созидания. В современном мире спрос на экспертов точных наук значительно возрос. Их требуется огромное количество, и талантов не хватает.
Ванюша. В США происходит их отток в феноменально богатые отрасли: финансы, менеджмент, торговлю, компьютерную индустрию, фармакологию. Оголяются большие пространства точных наук, развитие которых требует усилий способных людей. Эти пространства заполняются, согласно откровенному признанию одного из известных американских физиков, индивидуумами с поразительной работоспособностью, но сомнительным даром творчества. Они убивают молодость на складирование в своих мозгах информации, из которой не произрастает никаких открытий. А приобретение и поддержание профессиональных навыков требуют от них столько сил и времени, что ни на что другое не остается – ни на Бога, ни на развлечения. Как правило, они не имеют представления о гуманитарных дисциплинах. Помимо добычи денег, ничем не интересуются. В этом кроется одна из причин нравственной деградации, общего разложения и падения уровня культуры.
Родхауз. Мои бывшие аспиранты, которых я пасу на свои гранты на позициях постдоков, все такие.
Ванюша. Ученые, не обладающие достаточным интеллектом и естественной предрасположенностью к созидательному оплодотворению своих знаний, опасны. Они часто выступают антагонистами по отношению к таланту, воспринимая его как угрозу. В этом трагедия современной цивилизации. Необходимы правила объективного отбора и выдвижения творчески одаренных людей. Иначе науке грозит тоталитаризм бездарей.
Чудов. Один из паллиативов – рейтинг профессионалов, как это происходит среди шахматистов. Разработать критерии начисления баллов не сложно. Рейтинг ученых – шаг к ликвидации дискриминации и коррупции, к оптимальному распределению талантов среди научных дисциплин и предпринимательств.
Ванюша. Нужен и профессиональный рейтинг политиков, юристов, авторов, шоферов – всех! А некомпетентность в науке – это безнравственность. От нее веет чем-то зловещим, умертвляющим.
Чудов. Некомпетентность – движитель регресса, бич всех систем, причина несчастий и трагедий любых организационных структур!  Преступно руководствоваться субъективизмом и предрассудками при предоставлении работы
Ванюша. Более точно – самой больной проблемой любых общественных формаций, причиной их кризисов и деградации является концентрация профессиональной некомпетентности (достижение ею «критической массы») и сопутствующая ей коррупция. В матерой, стремительно стареющей и, возможно, вырождающейся цивилизации США эта болезнь поразила почти все уровни власти и менеджмента, от Конгресса до последнего клерка какой-нибудь авиакомпании, засылающего багаж пассажира вместо Австрии в Австралию.
Чудов. Не проблема – создать методологии и матобеспечение объективного рассмотрения резюме претендентов на любые должности, включая президентскую. Беспристрастная оценка компьютерной программой соискателя должна быть известна, хотя окончательное решение о предоставлении позиции – прерогатива администрации. Для неприятия рекомендации компьютера должны существовать достаточно веские легальные причины.
Родхауз. Экономический кризис – это хирургическая операция на экономике свободного рынка. Она удаляет коррумпированные и некомпетентные управленческие, финансовые и производственные структуры, нормализует цены, прежде всего цены на жилье, расчищает дорогу новым бизнесам.
Чудов. Федеральная помощь этим бизнесам и населению во время кризиса – важнейшая обязанность властей. Федеральная помощь загнивающим структурам загоняет беды во внутрь.
Ванюша. Американская государственность настолько грандиозна и сложна, что для управления ею трех ветвей власти недостаточно. Противостоянию и предотвращению кризисов могло бы способствовать добавление к трем пресловутым ветвям власти еще и четвертой, ветви контроля и инспекции, нацеленной на текущую борьбу с кризисными явлениями. Более того, четыре – это минимум. Таких ветвей следовало бы учредить больше.
Родхауз. Перенесение столицы США в один из центральных районов страны отсекло хотя бы часть коррумпированных и бюрократических структур, связанных с правительством.
Ванюша. Нахождение столицы подальше от традиционных авиамаршрутов способствовало бы и противостоянию терроризму, и более равномерному распределению населения по территории государства.
Чудов. Слава Богу, американская социальная система не тоталитарная система.
Ванюша. Количество тоталитаризма в отдельно взятой стране не меняется при социальных катаклизмах. Это закон сохранения количества тоталитаризма!
Чудов. Осталось только определить, что такое «количество тоталитаризма».
Ванюша. Будем считать, что это закон качественный.
Чудов. Качественных, общественных законов, аналогичных физическому закону сохранения энергии, можно сформулировать множество. Общее количество глупости, общее количество обывателей, общее количество коррупции, общее количество невежества и тому подобное в отдельно взятой стране не меняются при смене социального режима.
Ванюша. При диктатуре тоталитаризм распределяется пирамидально с концентрацией на вершине власти. При демократии тоталитаризм дробится, как пролитая ртуть, на мелкие ядовитые капельки, отравляя сознания тяготеющих к нему людей. Больше всего тоталитарного яда перепадает преступникам и пробившимся в боссы психически больным. Они приносят своим подчиненным не меньше зла, чем настоящие диктаторы. Хотя для профессионала любая зависимость от некомпетентности разрушительна, физически и интеллектуально. Так что не обольщайтесь!
 


8. Зинуля-программист
На столе в своем кубике Зинуля обнаружила ярко-голубой листок с объявлением о семинарах Чудова. Она отложила листок в сторону и забыла о нем. Ей было не до семинаров и встреч.
– Зря игнорируешь соотечественника, – заметил Родхауз. – Небывалый успех.
– И без него хлопот полон рот, – мрачно оправдывалась Зинуля. – Он же коммунист. Меня и в России от них тошнило.
Родхауз оцепенел.
«Во что я влип? – всполошился он. – Кого поддерживаю, кого хочу обеспечить работой? Who is who, скрыть невозможно. Негативная информация, как сенсация, как breaking news, немедленно разнесется повсюду, дойдет до ушей клерков фондирующих организаций. Что станет с рецензированием proposal Чудова? Давать деньги беглому коммунисту – это же сумасшествие, на такое никто не решится. Да и превосходных отзывов, необходимых для награждения грантом, ему не собрать. Прослыть сторонником и ментором коммуниста – значит поставить на себе как на заслуживающем доверие ученом крест. Денег больше не добыть. Совершить необдуманный поступок легко, отмыться потом нереально».
Эти мысли он немедленно изложил главе департамента. Принятие очевидного решения о предоставлении Чудову позиции было отложено.

Зинуле поручили совершенствование модели общей циркуляции атмосферы планеты «Terra Firma». Это была огромная, по ее понятиям, компьютерная программа, реализующая численные методы решения множества уравнений из различных дисциплин. О большинстве из них Зинуля никогда не слышала, а если и слышала, то давно забыла. Инструкций и описаний не существовало. Предполагалось профессиональное владение и теорией, и алгоритмическим языком, что и позволяло свободно читать и править код. Ни скрыть, ни залатать Зинулину некомпетентность не представлялось возможным. Но Родхауз не желал принимать безнадежность ситуации, будучи уверен, что проще чистого программирования работы не бывает.
Около двадцати лет назад он собственноручно написал первый, еще фортранный вариант схемы «Terra Firma». Развитие «Toy Models» одно время считалось альтернативой классическим моделям, эксплуатация которых требовала огромных затрат машинного времени. По инерции год за годом Родхауз умудрялся выбивать гранты на совершенствование своего детища, хотя его научная ценность была более чем сомнительна прежде всего из-за феноменального роста быстродействия новых поколений процессоров. Суммарная величина распыленных моделью «Terra Firma» грантов приближалась к четырем миллионам долларов. На эти деньги удалось «остепенить» более дюжины аспирантов, приезжавших из южно-азиатских и южно-американских стран по студенческим визам, и часть из них содержать после защиты. Они и занимались развитием и улучшением алгоритмов, переписыванием кода. Обычно Родхауз нанимал постдока на несколько месяцев. Затем тот представал перед реальностью возвращения домой и неизбежностью переучивания: климатическая филантропия и ее сомнительная практическая пригодность не значились среди приоритетов развития его страны.

Первые дни, а иногда и недели вновь нанятых сотрудников американских компаний нередко превращаются в ад кромешный. У Зинули этот ад растянулся навсегда. С момента приезда она жила почти в шоке, не в силах совладать с негасимой внутренней дрожью. Ее психическое состояние было на грани слома.
Лихорадочно листая необыкновенной толщины описания операционной системы UNIX и алгоритмического языка C++, учебники по гидродинамике и численным методам, она пыталась разобраться в назначении и функциях многочисленных модулей программы, ни на мгновение не сомневаясь в безнадежности своих потуг.
Бизнес есть бизнес, задание следовало закончить в срок. Безрезультативная активность не вызывала сочувствия коллег, бывших аспирантов Родхауза. За людей, достойных уважения и общения, они признавали лишь начальников. На обращение Зинули к любому из них следовал один лаконичный ответ: «Не знаю».
Через неделю на нее перестали обращать внимания, даже не отвечали на утреннее приветствие. При столкновении в коридоре не замечали в упор, смотря сквозь нее, как сквозь стекло. Она люто возненавидела окружающие физиономии. До нее постепенно дошел смысл давнишнего карканья, как она мысленно выражалась, этого чертова Чудова: «Рано или поздно с научной степенью остаешься один на один. Что тогда с ней будешь делать?»
Родхауз раздумывал: как выкарабкаться из неловкого положения? Помощь исстрадавшейся, красивой и трезво мыслящей наложнице льстила, приятно щекотала нервишки как участие в церковной благотворительности. Связывать с ней свою жизнь он не собирался, да она и не рассчитывала на это.
Зинуля откладывала капитуляцию. Зарплата шла, и несколько сот накопленных долларов служили единственным утешением, помогали одолевать горечь предстоящего бесславного водворения на родину.
Наконец, после доброжелательной и участливой беседы, Родхауз предупредил Зинулю о дополнительном двухнедельном испытательном сроке. Если задание не будет выполнено, им придется расстаться.
 


9. Борец против коммунизма
Сева закончил доклад, посвященный перспективам использования вывезенных архивов в тематике исследования изменений климата, заявлением:
– Профессор Дрозд и я первыми обнаружили глобальное потепление. Совместный анализ российских геофизических данных и сценариев климата, полученных американскими моделями, позволит оценить это потепление с большой точностью.
После семинара Сева обошел пол дюжины избранных участников, выспрашивая их мнение о возможных областях внедрения и применения архивов. Следуя наставлению Родхауза, он уверял каждого, что именно его советы наиболее значительны и всеобъемлющи, и предлагал соавторство подготавливаемой статьи. Ни один не отказался.
Через пару недель привезенный из России текст, перелопаченный Родхаузом и отредактированный расторопной Коки, полетел в геофизический журнал. Вместе с Севой его подписали с десяток американцев. Почти одновременно в Federal Geophysical Foundation было представлено proposal, главными исследователями которого значились Родхауз и Сева.
Покончив с писаниной и редактированием, они отправились в центр гидрометеорологической информации.
Центр занимал огромное федеральное здание.
Они шли по обширным залам вдоль нескончаемых рабочих кубиков, отделенных друг от друга невысокими перегородками. В каждом перед монитором сидел программист или инженер. Возле одного из них Родхауз остановился и кивнул на экран, высвечивающий медленно шевелящуюся трехмерную фигуру причудливых очертаний и ярких цветов. 
– Видел такое?
– Что это? – спросил Сева в изумлении.
– Используем программы Чудова. Нам предстоит аналогичное препарирование данных, симулируемых моделью «Terra Firma».
Севино сердце ёкнуло и провалилось – только этого ему недоставало! Он сдержался, лихорадочно вспоминая демонстрацию Чудовым отдельных статических изображений энергетики флуктуаций климатических полей. Но автор оказался и единственным в России их исследователем. Сева не сомневался в своей неспособности разобраться в этих методологиях, научиться их применению и интерпретации результатов.
Они заглядывали в кабинеты, где Сева знакомился с научными сотрудниками и направлениями их исследований. Первый ученый предсказывал число ураганов, которые должны обрушиться на южное побережье США.
– И прогнозы оправдываются? – вопрошал Сева.
– Не помню такого случая, – ответил Родхауз.
Они посетили почтенную даму, писавшую биографии скандинавских геофизиков.
– Сумела пробить грант, – заметил Родхауз. – Какое отношение это имеет к изучению климата, я не знаю.
Следующий исследователь рисовал графики эль-ниньо (случайные всплески высоких температур поверхности Тихого океана в районе экватора). Помнится, Чудов не признавал такого рассмотрения без строгого статистического анализа исторических записей всех наблюденных температурных данных в этом районе.
Большинство ученых работало с моделями общей циркуляции, созданными в различных геофизических центрах США, вникали в суть глобальных климатических сценариев. Насколько можно было понять, никого особенно не заботило, воспроизводят эти модели реальный климат или нет.
Разговоры в кабинетах прибавили Севе уверенности. Он догадывался, о чем идет речь, и кое-какими из этих тематик мог бы заниматься. Особенно ему понравились биографии скандинавских геофизиков. Вот бы советских разрешили!
Хранилище размещалось в подвале размером с половину футбольного поля. Ряды высоченных стеллажей, уставленных картонными ящиками, папками, бобинами всевозможных размеров с магнитными лентами нависали над узкими проходами, похожими на лабиринты. Сюда регулярно поступали записи разнообразных видов наблюдений с метеорологических и аэрологических станций всех континентов, с кораблей, с радиолокаторов погоды, со спутников. Ленты с российскими архивами покоились на одной из полок едва различимыми песчинками на дне морском.
– Здесь находят приют несметные объемы оригинальных данных, – пояснил Родхауз. – Большая часть никогда, ни одним климатологом не была затребована и, вероятно, никогда не будет. Я думаю, соотношение использованной климатологами и накопленной информации исчезающее мало. Так что ваши архивы хоть и небольшое, но ценное приобретение.

– Время рассмотрения proposal порядка шести месяцев, – пояснил Родхауз на следующее утро. – Возвращайтесь домой, готовьте к переезду семью.
Сева ждал этого разговора.
– Путь в Россию мне закрыт. Звонила жена. Один из участников нашего семинара, старый приятель Дрозда, послал ему email и между делом, вскользь, лестно упомянул о вывезенном архиве. После чего профессор Дрозд написал на меня донос в КГБ. Он же идейный коммунист.
– И вас могут арестовать?
– Не исключено. 
– Придется поразмыслить о том, как дать вам возможность дождаться результатов рецензирования proposal здесь, в Штатах.
– Жена и сын приедут, как только оформят визы.
– ОК. Необходимы переговоры с Federal Geophysical Foundation.
Родхауз принялся туда звонить. Выколачивание денег стало очередным убедительным уроком американских научных устоев и нравов. 
– Прошу рассмотреть наше proposal безотлагательно. Мой соавтор, профессор Семен Брагин, русский геофизик высочайшего калибра, находится с визитом в США. Он не только ученый. Он еще и борец против коммунизма; претерпел черт знает какие притеснения режима. Его выгоняли из комсомола. Его ни разу не выпустили за границу. Многие годы он был проводником западных свобод, слушал запрещенные режимом передачи «Голоса Америки». Он подвергал себя постоянной опасности, читал антисоветскую литературу, включая «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, распространял антисоветские анекдоты. Профессор Брагин вывез уникальный геофизический архив, который незаменим при изучении изменений климата. Босс Брагина донес на него в КГБ. Возвращение грозит ему арестом. Необходима срочная финансовая поддержка его выдающихся исследований. Деньги требуются немедленно.
– Думаю, мы получим грант скорее обычного, – сказал Родхауз, довольный своим красноречием. – А пока займемся насущными делами… Имеется так называемый закон стада, навала: девяносто процентов чего угодно – барахло! Этот закон властвует в нашей науке. В области моей экспертизы минимум девяносто процентов напечатанных статей – лепет невежд. Я просматриваю единичные публикации; большинство даже не открываю – авторов за ученых не считаю. За пять – десять минут нахожу ошибку почти в любой работе, после чего забываю об этом навсегда. Открытое критиканство в климатологии не в почете, да это невыгодно и опасно. Критик теряет время, которое можно использовать более продуктивно, и приобретает врагов. Следование общепринятым канонам – единственный способ выживания. Но от рецензирования proposals и представленных к печати статей не отвертеться. Иначе не жди дружеских отношений с клерками фондов и редакторами журналов. Видите, на столе гора рукописей, ожидающих отзывов. Экспертиза анонимна, бояться нечего.
«У них принцип: сам живи и дай жить другим; у нас – ни себе ни другим», – усваивал разницу Сева.
– Вам досталась позиция, открытая специально для доктора Чудова. Он прошел интервью раньше, прочел три изумительные лекции. Каждая – новое научное направление. Он сказал, что если стоит с кем-то из климатологов России контактировать, так это с профессором Дроздом и с вами. Мы приняли его мнение как рекомендацию. Я информировал Чудова: предпочтение отдано вам, чтобы вырвать вас из России. Чудов интересовался должностью программиста. Но он уж слишком overqualified. Вот его proposal, присланный еще из Ленинграда. Нельзя ли ему помочь, написать отзыв?
– Он же убежденный коммунист. 
– Убежденный коммунист? Следует информировать об этом иммиграционные службы… Тогда я откажусь… Думаю, меня поймут. В рекомендации, которую я ему обещал, придется сказать правду.
Видные американские климатологи прекрасно знают друг друга, общаются на конференциях и митингах, с удовольствием обмениваются новостями. В финансовых разделах их научных проектов планируются расходы как на телефонные разговоры, так и на научные застолья. Суммы выделяются значительные. Однообразная и нудная жизнь университетских кампусов, многие из которых расположены в маленьких провинциальных городах, расцвечивается телефонными толками, пересудами и сплетнями. Распространяются они с необыкновенной быстротой. Новость о вывозе из России знаменитого геофизического архива, о прибытии никому не известного ученого и диссидента Семена Брагина, о его совместном с Родхаузом проекте звучала в среде климатологов так же часто, как стандартное приветствие «How are you doing?». Геофизики США, желающие навести справку о российской науке, обзавелись новым источником информации. Рецензенты proposal Чудова и адресаты его резюме, конечно же, справлялись у Родхауза и Севы: кто это такой? И получали рекомендательное письмо с исчерпывающей характеристикой: «Убежденный коммунист».
Слух о дроздовском доносе стал широко известен и забыт не был. Конечно, он не затмил славу Дрозда как знаменитого российского климатолога, автора многочисленных монографий. Но сочувствие к его многолетнему статусу «невыездного» сменилось осторожно-ухмыльчивым небрежением.
 


10. Никто не возвращается
Зинуля притащилась в Севин кабинет поделиться удручающей новостью, поплакаться.
Сева пребывал в необычайно возбужденном состоянии, кипел от распирающей активности. В экстаз его привело новое положение о финансировании американской науки: грант проекта с участием НИИ бывшего Советского Союза подлежал увеличению на пять процентов. Дополнительные деньги предписывалось тратить исключительно на нужды этого института. Пяти процентов от гранта должно было с лихвой хватить для оплаты российских сочинителей-призраков будущих Севиных proposals заодно с исполнителями и программистами. Гнетущая проблема его компьютерной малограмотности разрешилась сама собой. Электронная почта надежно связала Севу с институтом Климата, теряющим государственную поддержку, как и вся российская наука. Присланный ему обновленный список советских публикаций, результаты которых базировались на данных вывезенного архива, содержал около ста работ. Рассматриваемые в них проблемы виделись альтернативным источником идей возможных направлений исследований.
– Вкалываю как проклятый. – Он поднялся навстречу Зинуле, сияя. – Сагитировал более дюжины американцев на соавторство еще одной статьи.
– Одной статьи? Столько подписей ставят под некрологом.
– Черный юмор.
– Сплошной мрак, домой сваливаю.
– Неужели Родхауз ничего не придумал?
– Нет. Прощай достосраная Америка!
– Что несешь?! Забудь о дурацком критиканстве!
– В честь чего?
– За несколько месяцев ты заработала здесь больше, чем за всю жизнь хлопотливых игр в поддавки. Забудь думать!
– Думать я могу о чем угодно и как угодно.
– Даже прокоммунистически?
– Какая разница? Я не могу нарушать законы.
– Для таких мыслителей здесь нужен дурдом.
– А для тебя – должность надзирателя в нем.
– Смотри, договоришься!
– Дурдом! Эка невидаль на нашей достосраной родине. О ней так говорить позволительно?
– Если Лермонтов свою Россию нарек «немытой», то мы свою можем называть как угодно. Плевать. Типичная глупость иммигрантов-неудачников: забывать, из какого дерьма они вылезли.
– Для тебя тут департамент пропаганды не сварганят?
– Пропаганда рассчитана на дураков. Умный и сам разберется, что к чему.
– Беда в том, что в мире большинство дураков.
– Себя-то ты к ним не причисляешь?
– Знаешь, наш с тобой мэтр очень хороший человек. Но за время работы у него я разучилась смеяться.
– И мне не до смеха. Но без России я обошелся. Пусть Россия обойдется без меня.
Зинуля покидала кабинет, когда туда заглянула Коки. Женщины обрадовались друг другу, и аспирантка попросила Зинулю подождать ее внизу, в кафетерии. 
– Она не в себе, – заметила Коки.
– Она должна вернуться в Россию.
– Не сошла ли с ума эта глупая затраханная сучка? Здесь миллионы нелегальных иммигрантов. Никто не собирается возвращаться.
– Ей сделали предупреждение об увольнении.
– Я обо всем осведомлена. Не возражаешь, если я ей помогу?
– Мне все равно.
– Хорошо. Сева, если ты сегодня не занят, я бы хотела познакомить тебя с моими друзьями. Намечается прелестная вечеринка.

Поздно ночью в постели Сева, как ни старался, не смог завершить утомительного соития. Коки еще не протрезвела после попойки и, по обыкновению, была довольна нечастой возможностью выговориться, излить накопившуюся желчь перезрелой аспирантки. Она навертела пару тоненьких самокруток и, попыхивая сладковато приторным дымком, говорила:
– Наши незыблемые научные устои и традиции покоятся на нескольких простых принципах. Рецензия на статью или proposal анонимна, но зубру климатологии вычислить ее автора не трудно. Как ни парадоксально, а всё, что мы не понимаем, мы считаем плохим. Тех, кто не понимает нас, считаем плохими. Но вслух об этом не говорим. Ничего в наших устоявшихся отношениях не изменить, и глупо даже пытаться. Основа партнерства тузов климатологии – перекрестное опыление, взаимная отписка положительных отзывов на рецензируемые статьи и proposals. Фонды отваливают доллары автору, влиятельному мэтру как таковому, а не идеям и посулам, декларируемым в проектах и планах. 
– Коррупция возведена в норму?
– Без сомнения. Бездарности заполонили позиции профессоров климатологии. Их аспиранты – это университетский контингент, имевший наиболее низкие оценки (сравнительно с аспирантами других факультетов) за окончание средней школы или несведущие визитеры из развивающихся стран. Им ли решать сложнейшие проблемы наук о Земле? Даже попытка моделирования такой сверхсложной случайной системы, как глобальный климат, свидетельствует о неординарном уровне невежества. Пророчества климатологов на слушаниях в Конгрессе или по ТВ смахивают на бред параноиков... Предсказания типа «предстоящая зима обещает быть снежной, или холодной, или теплой» – почти никогда не сбываются, но провозглашаются ежегодно. Климатология субсидируется федеральным правительством, существует вне свободного рынка, вне производства и прибылей. Ее администраторы – малограмотные бюрократы. Среди них нет ни единого талантливого ученого. Но есть маньяки, одержимые саморекламой, славой телевизионных звезд. Для того чтобы ее достичь, нужна сенсация, вроде угрозы климатического апокалипсиса.
Аспирантка перечисляла имена американских климатологов, которых можно сагитировать на соавторство proposals. Полуголый Сева спешно записывал.
– А Зинуле я помогу, раз ты не против. Меня и Родхауз просил.
 – Учти, она привыкла всего добиваться с помощью секса, – последовало предупреждение.
– Что ж тут необычного? Испокон веков секс с боссом – основа успешной карьеры. И не только женщин, мужчины не менее предприимчивы. Не велик грех: переспать с кем угодно, но выбить свой шанс. Примеров до усрачки, начни с любой кинозвезды. Потому-то и вершит власть множество пораженных манией величия менеджеров, терроризируя и сводя с ума подчиненных. Потому-то поток кретинических телешоу, поставленных продюсерами-психопатами по скудоумным сценариям юродивых графоманов, нескончаем.
Коки откровенничала в уверенности, что наука не лучшее поприще приложения дарований и что имеются значительно более благодарные способы достижения успеха.
– Пока варишься в этой среде, о критиканстве забудь. Свободу слова обретаешь, если сможешь вырваться отсюда. На фоне докладов Чудова наши климатологи кажутся не просто ремесленниками – примитивными кустарями. Бросить бы эту мудистику, да решимости не хватает. И случая. А очень хочется.

В просторном кабинете профессора Орлова срывающимся от волнения голосом Зинуля поведала о своих злоключениях.
– Понимаете ли, мне такими вещами заниматься не с руки, – раздумчиво произнес Ванюша.
Он был готов распрощаться с нежданной посетительницей, но внезапно его накрыла мощная волна всезатопляющей сексуальности ее русского акцента, молниеносно помпирующая кровенаполнение. Проблемы ее показались ерундовыми: найти для нее студента-программиста не составляло труда. Он вспомнил о недавнем знакомстве с российским иммигрантом, океанологом по специальности, проработавшем по контракту в Национальном климатическом центре несколько месяцев. Там, из-за наивности и неопытности, он не счел нужным скрывать тот факт, что переписываемая им с Кобола на С++ стародавняя программа содержала огромное количество ошибок. Результаты, получаемые с ее помощью в течение двадцати лет, были ошибочными. Несколько недель спустя его контракт благополучно закончился, и он остался не у дел.      
– Это вам дорого обойдется, – заметил профессор. – Здесь даром ничего не делается.
– Сколько? – взволновалась Зинуля.
– Минимум сто долларов в час. Вас устроит?
– Боюсь, у меня нет таких денег. И сколько часов?
– Нужно взглянуть на программу, – неожиданно вырвалось у него.
– Приедете к нам в департамент?
– Чего я там не видел? Доктор Родхауз знает, что вы решили ко мне обратиться?
– Вроде бы знает. Так сказала Коки.
– Помните ли вы свой пароль?
– Да.
Профессор со своего компьютера загрузился в Зинулину workstation, приготовил рабочую копию программы «Terra Firma» и начал ее просматривать модуль за модулем, коротко, вслух проговаривая их назначения. Неожиданно Зинуля обнаружила, что это беглое бормотание раскрывает ей смысл отдельных частей алгоритма в значительно большей степени, чем ее самостоятельные усилия в течение нескольких месяцев вкупе с чтением учебников, громоздившихся у нее на столе.
– Что нужно сделать?
– Внести изменения. – Зинуля протянула истрепанные листочки с подробным описанием необходимых правок, над которыми билась с момента приезда, и присела рядом.
Ванюша принялся корректировать код, внимательно просматривая задание. Зинуля вглядывалась в быстрые манипуляции его пальцев на клавиатуре и появляющиеся им в след исправления текста на экране. Часа через полтора все было кончено, и он запустил программу на счет. 
– Завтра проанализируем результаты. И не меняйте свой пароль. В методологии модели много странного. Хочу загрузиться к вам еще разок и взглянуть на нее повнимательнее. – Профессор скосил глаза на Зинулю и, увидев слезы на ее щеках, понял, что она давно плачет, изо всех сил сдерживая рыдания.
Он обнял ее за плечи, прижал к себе:
– Не беспокойся, все будет хорошо.
Она прильнула к нему, повторяя:
– Спасибо! Вы спасли меня. Как вас отблагодарить?
Ванюша замкнул дверь. Здесь же, на полу, она ублажала его с предельным отчаянием и мастерством, на которые была способна.
«Бесподобная самка! – мысленно восхищался изумленный и потрясенный профессор».   

Ванюша позвонил через пару дней.
–  Родхауз доволен результатами, – сказала Зинуля. – Включает их в новую статью. Тебя приглашает в соавторы.
– Ни в коем разе! Никакого соавторства!
– Почему?
– Я такие поделки не подписываю. Так и передай.

Среди предметов, изучаемых в годы аспирантуры Ванюшей Орловым, значился и курс моделирования общей циркуляции атмосферы. Еще тогда неукротимая активность многочисленных центров, разрабатывающих модели климата, казалась странной.
Частные компании предпочитали не ввязываться в это темное и подозрительное дело. Прибылей оно не сулило, его конечный продукт не казался вполне определенным. Никто не мог установить, какие модели, в каком смысле и с какой точностью воссоздают глобальный климат и воссоздают ли вообще. И, уж конечно, трудно было уразуметь, чем эти модели отличаются друг от друга и зачем нужно их половодье. Не составлял секрета и факт паразитирования их псевдопрактического использования на действительно сложных, подчас драматических проблемах исследования изменений климата. Федеральное финансирование множества методологически идентичных проектов удавалось пробивать особо настырным энтузиастам. Для этого необходимо было владеть искусством лавирования между повязанными непрошибаемой круговой порукой зубрами физического моделирования климата и невежественной бюрократией фондов.

Инициатором встречи выступил Родхауз. 
Ванюша заранее продумал детали предстоящего разговора как благотворительного, так и профессионального аспектов. Филантропией он счел пришедшую ему в голову идею пристроить в группу Родхауза своего недавнего знакомого, российского иммигранта-океанолога, с условием, что тот будет опекать Зинулю.
Нецелесообразность развития «Terra Firma» веско аргументировалась хотя бы фактом экспоненциального роста мощности компьютеров. Однако попытка принципиального обоснования ненужности этой модели не могла привести к обоюдному согласию. Разумнее было не ввязываться в обсуждение концептуальных воззрений, а расправиться с несуразной моделью, основываясь на неопровержимых практических нестыковках. Если ученый ошибается по-крупному, то в его работах непременно наличествуют и менее серьезные перлы, перекосы и погрешности.
– Давайте посмотрим последние распечатки, – предложил Родхауз, как только Ванюша вошел в его кабинет. – И  я бы хотел знать причину вашего отказа от соавторства.
– Вы правы, – начал Ванюша. – Лучше объясниться непосредственно с вами, чем с вашими постдоками. Мне в «Terra Firma» не все понятно. Начнем с физики. Система ваших уравнений неустойчива. Незначительные изменения начальных полей могут приводить к существенно различным решениям, что не соответствует реальной устойчивости климата. Далее, ваша численная схема не замкнута. В результате со временем происходит едва замет-ное уменьшение массы воздуха планеты. Этого, как вы понимаете, не может быть, иначе мы неминуемо потеряли бы атмосферу. Схема эта имеет очень низкую точность. Ее применение давно уже не рекомендуется, согласно статье, ссылку на которую я вам дам. На вашей планете без морей и океанов накрапывают дождики, что также исключено. Температура экваториальной атмосферы «Terra Firma» отличается от реальной на десятки градусов. Существует и много мелких неточностей. Сейчас их не стоит и упоминать. Мягко говоря, эта модель имеет весьма отдаленное отношение к климату. С вашей подачи я оказался вовлечен в дело, к которому не хочу быть причастен, поскольку пекусь о своем научном имидже.
Родхауз долго молчал, словно оглушенный. Страшно было подумать, чем ему грозило обнародование произнесенного приговора. Не просто прекращением финансирования – позором. 
– И ничего исправить нельзя?
– По большому счету нет… Другое дело, сконструировать некий паллиатив большим моделям с математически звучащим аппаратом.
– Если я предложу вам позицию консультанта по совместительству, возьметесь ли вы возглавить создание методологически корректной схемы?
– У меня достаточно своих грантов. Но на заказ можно состряпать что угодно… У меня объявился приятель, российский иммигрант, сильный океанолог, выпускник Московского университета. Возьмите его к себе исследователем. А проект мы возглавим вместе.
– ОК. Когда он может прийти на интервью?
– Когда угодно.
– Пусть завтра утром подъедет.
– Хорошо. Однако заранее договоримся: я помогаю, но мое имя не должно фигурировать ни в одной из публикаций, связанных с этой моделью. 
– Будет ли нам полезна Зинуля?
– Во всяком случае, не помешает.
– Она поступает в ваше подчинение.
– Хорошо… Куда подевался доктор Чудов? Внедрение его пакета программ ставит на конвейер получение новых научных результатов.
– Не смогли его взять.
– Жаль. Вряд ли найдется геофизик, способный прочесть курс статистической климатологии на его уровне. Ущерб науке огромный.
– Он, видите ли, коммунист.
– И что? Для неординарного профессионала вступление в компартию было актом самозащиты. Ему разрешен въезд – причин для беспокойства нет. Да имеем ли мы право его судить? Не известно, кем был бы каждый из нас в советских условиях. Трудно представить, как в этой стране можно было существовать.
– Не все воспринимают это формально. Для большинства американцев слова «коммунист» и «фашист» идентичны.
– То есть, Чудову суждено быть отвергнутым наукой, в которой ему нет равных?
– Неприятностей с ним не оберешься.
– Мои родители состояли в компартии. Иначе их бы не выпустили за рубеж, и они не смогли бы остаться в США двадцать лет назад. Коммунистическая партия вобрала в себя всех, кто хоть на что-то был годен. Надеялась защититься ими, как наемными легионерами, а получилось наоборот. У моего отца теория есть по этому поводу. Он утверждает, что во время Гражданской войны восемнадцатого – двадцать первого годов несколько десятков тысяч большевиков-фанатиков, не имея ни средств, ни поддержки населения, ни оружия, сумели поработить Россию. А сейчас пятнадцать миллионов коммунистов, владея абсолютной властью, закабаленными массами, феноменальными богатствами и ядерным оружием, капитулировали мирно, без кровопролития и вооруженной борьбы. Крах коммунизма свершился без резни и насилия только потому, что подавляющее большинство партийцев в него не верило. Они приняли членство из страха, за которым всегда проглядывала меркантильность. Эта пятая колона и стала скрытым, но решающим механизмом эрозии. В кульминационный момент она отказалaсь защищать партию. Предала ее ради правды, которой в глубине души никогда не изменяла. Такое отвратительное явление, как рост числа фальшивых коммунистов в Советском Союзе, в конечном итоге сыграло положительную роль, обеспечив мирное исчезновение режима.
– Почему бы Чудову не податься в департамент математики?
– Насколько я осведомлен, там и на постоянных, и на визитерских должностях профессоров с русским акцентом существенный перебор. А Чудов работал геофизиком более двадцати лет.
– Думаете, кто-то будет противостоять предоставлению ему позиции профессора математики?
– К непризнанному или отвергнутому таланту жизнь беспощадна и жестока. Ему противостоит весь мир!
– Вы сгущаете краски.
– Виртуозного российского хоккеиста, бывшего партийца, с распростертыми объятиями приобретает любой спортивный клуб США или Канады. Что-то кардинально неладно с вами и вашей наукой, если вы не поступаете аналогично.
 


11. От центропупия до полупопия
В семье Орловых не однажды обсуждалось постсоветское вторжение российских ученых в американскую науку. Процесс этот существенно отличался как от систематического притока исследователей в результате «утечки мозгов» из многих стран, так и от наплыва физиков-атомщиков во время Второй мировой войны или привлечения немецких ракетостроителей после победы. Отличие состояло в масштабности исхода советских академических кадров, в неготовности университетов к их массовой абсорбции, в безразличии и невмешательстве федерального правительства. 
Это вторжение нарушало шаблонное мышление: сильный научный работник и добытчик грантов – понятия синонимические. Советские ученые-иммигранты, как правило, не были известны в Америке, не имели опыта написания proposals, не были знакомы с фондами, распределяющими деньги, их бюрократической структурой и правилами, их клерками. Только самые смелые и независимо мыслящие директора департаментов точных наук решились на предоставление профессорских должностей наиболее сильным советским математикам и физикам, не обращая внимания на их партийность и даже высокие номенклатурные посты на родине. Большинство же перебравшихся в США российских докторов и кандидатов распрощалось со своей специальностью и научным миром. Пожилые были вынуждены пробавляться на пособиях для неимущих. Помоложе – прошибать лбами барьеры предрассудочного менеджмента на пути завоевания хоть каких-то позиций, во многих случаях позиций программистов. Первый шаг в этом направлении – попытка избежать клейма overqualified (переквалифицированный) путем исключения из резюме даже намека на научные степени и звания, публикации, опыт руководства отделами и лабораториями.
Возможно, университеты и научно-исследовательские организации США были не в состоянии абсорбировать всех российских ученых-беженцев. Тот факт, что многие из них не обладали высоким уровнем компетенции, не мог служить оправданием их официального игнорирования. Минимальные правительственные затраты обеспечили бы их безболезненную интеграцию и принесли бы существенную пользу, например, в решение проблемы нехватки учителей. Даже престарелым специалистам с университетским образованием, тем более кандидатам наук достаточно было годовых курсов для освоения премудростей преподавания школьных дисциплин и получения американских дипломов учителей. Но нестандартные подходы не значатся в арсенале федеральной бюрократии.   
По большому счету, исход сильнейших советских ученых не многое дал Западу. Однако он уничтожил российскую науку, а заодно и созидательный дух соперничества противостоящих систем.

Беседа с московским океанологом не оставила сомнений в его высокой квалификации. После интервью Родхауз наставлял свою секретаршу, Бренду.
– Напишите и отправьте приглашение на работу океанологу. Подготовьте официальное уведомление об увольнении постдоков. Причина – отсутствие средств. Для поиска новой работы в их распоряжение предоставляется месяц с полной оплатой, компьютеры и Интернет. Если устроиться не смогут, пусть возвращаются домой, в свои страны. Разошлите memorandum с информацией о создании новой научной группы, возглавляемой мной и профессором Орловым. В ее состав также войдут океанолог и Кузнецова. Согласуйте с Орловым распорядок их работы и взаимоотношений. Проделайте это самостоятельно. Я себя плохо чувствую и несколько дней побуду дома.
Родхауз уполз зализывать раны, раздумывая о том, как неожиданно попал в окружение русских и о драма-тическом, подчас трагическом характере всего, что от них исходит и их касается. По ТВ иммигрантов из России упоминают не иначе как в связи с «русскими проститутками» и «русской мафией». «A у меня затевается что-то серьезное и значительное, – размышлял он. – Один, высококлассный статистик-климатолог, оказался коммунистом, и его перспективы на трудоустройство иллюзорны. Другая умна, все понимает, обо всем рассуждает, обладает докторской степенью и абсолютным отсутствием профессиональных навыков. Третий сверхпредприимчив, с сомнительной порядочностью. В хаосе российской неразберихи и безалаберности преспокойно увел знаменитый архив из-под носа КГБ и, по-видимому, безнаказанно. В довершение всего эта звезда департамента физики не оставила камня на камне от результатов моего многолетнего труда. Предложу-ка Орлову совместное руководство проектом исследования теоретической устойчивости газодинамических уравнений, о чем он упомянул. Хотя как соавтор и совладелец гранта он мне ни к чему. Представлю проект самостоятельно, а его аспирантов приглашу консультантами. Еще разумнее нанять исполнителем сильного российского математика, что много дешевле, да и удовлетворения больше. Как все гладко складывается. Необходимо успокоиться после треволнений последних дней. Смотаюсь-ка я с женой в круиз по Карибам. За это время мои идеи устоятся, примут практически конкретную и завершенную форму».

Наклейка с надписью «Не хочу знать» белела на передней панели огромного стола. По мнению его хозяйки, Бренды, это объявление должно было производить впечатление ее чрезвычайной востребованности как сотрудниками, так и студентами департамента в разрешении их личных проблем. В реальности же все обстояло наоборот.
Бренда была никому не нужной, тощей, непривлекательной и очень одинокой женщиной неопределенного возраста. Она проводила на службе десять-одиннадцать часов в день. По этой причине Родхаузу не удавалось ее сократить, хотя такое намерение вынашивалось давно, а именно после ее автомобильной аварии. Возле одной из университетских стоянок Бренда врезалась в идущий навстречу грузовик. Капот ее БМВ вздыбился, двери нараспашку, потрясенная женщина застряла за рулем. Вокруг на асфальте валялись магнитофонные кассеты, туфли, содержимое сумочки и полдюжины пластиковых мужских членов различных цветов, форм и размеров. Один из подоспевших полицейских, вытаскивая ее из кабины, ухмылялся и воротил нос: из салона разбитой машины отвратительно разило. Другой полицейский дал волю воображению:
– Представь! Оргазм и удар в один миг! Экстаз, никем в мире не испытанный!
Несколько недель после аварии соболезнующим женщинам Бренда хвасталась широкой кровавой полосой от ремня безопасности, протянувшейся от левого плеча, по диагонали центропупия аж до правого полупопия.

Встревоженная Зинуля робко присела у стола, ожидая самого худшего.
– Пожалуйста, – начала Бренда, – не используйте слово «секретарша». Официальное название моей должности – администратор.
Она положила на стол толстую пачку бумаг и объявила:
– Ваш испытательный срок завершен успешно. Заполняйте эти анкеты и формы… Начнем с пенсии. Каждый месяц университет вкладывает, дополнительно к зарплате, на ваше обеспечение по старости приличные суммы. Но инвестиционную компанию вы должны отыскать самостоятельно. Их десятки. Следует указать и тип вкладов, а их значительно больше. Не ошибитесь, а то можно потерять все.
Мало что понимая, Зинуля принялась просматривать бумаги. Слова «вклад», «банк», «инвестирование» представлялись ей понятиями чисто абстрактными. До сих пор никакого отношения к ее жизни они не имели. Как предпочесть что-то конкретное из чисто абстрактного, разобраться было невозможно. Какая разница между инвестиционными компаниями, между типами вкладов?
– Далее  вам необходимо выбрать медицинскую страховку. Ну и другие документы. 
Бесплатные поликлиники и больницы начисто заслоняли от нее реальность существования медицинского страхования и тем более – бюрократических структур, с ним связанных. Чем различаются медицинские страховки? Одна оплачивает лечение полностью, другая – только частично? Темный лес.
– Сложно это.
– Ищете простоту – езжайте в Африку. Иммигранты часто жалуются на «культурный шок иммиграции», а рвутся в Штаты как ошалелые.
Зинуля вписывала личные данные в анкеты. Бренда с заметным удовольствием подсказывала, успевая также комментировать увольнение постдоков и создание новой группы.
– Я настояла на том, чтобы вас оставили, а уволили этих, из Азии и Южной Америки. Знаете почему? Когда на вас смотрю, мне не страшно стареть. Если мужчины станут приставать, приходите, не стесняйтесь. Найду защиту от любых домогательств. Вхожу в совет спасения изнасилованных студенток… Знаете, что самое опасное в Америке?
– Гангстеры?
– Когда деньги в долг предлагают. – Бренду переполняло желание наставлять и поучать. – Это крючок с наживкой, с которого никогда не сорваться… Ваш борец против коммунизма тоже очень приятен. Передайте ему, пусть не стесняется, приходит с любыми личными проблемами.
Во что выльются ее программистские потуги, Зинуля не совсем представляла, но должность Бренды ей очень приглянулась.

Осознав успешность первого шага, радостная и возбужденная Зинуля полнилась уверенностью, что и здесь, в Америке, пойдет до конца, будет продираться наверх из последних сил и до последних дней своих или пока не сломает себе шею. Давнее наставление, «Найди и реализуй свое призвание, выбей из него максимум», втемяшилось в ее сознание навсегда вместе с блаженной мечтой: разыскать Леху.
Не забыла она и совет Коки: бросить это программистское крючкотворство и податься маникюршей в престижный салон ее подруги; женщине с данными Зинули его богатые клиенты помогут устроить жизнь по-настоящему, безо всякой науки и занудства профессоров.   
«Возникли варианты и возможность выбора, – оценила Зинуля ситуацию. –  Впервые в жизни».
Она присмотрела меблированную квартирку-студию. До работы добираться подземкой минут сорок. С радостью покинула дешевенькую комнатку мотеля, в котором стояла на постое с момента приезда.
Зинуля не раздумывала о великих достижениях человеческого гения, воплотившихся в небоскребы, соборы, тоннели и циклопических размеров мосты в местах ее тепе-решнего обитания. Привычка к американскому образу жизни и его стандартным атрибутам подобна пристрастию к сильнодействующему наркотику. Попробовал – прикипел навек. Мысли же о российском необузданном хаосе, во многом близком к первозданному, о его обаянии иногда обволакивали ее сознание, манили невнятным, но властным зовом отчего дома. Этот зов она решительно отметала, как раньше отметала приятие неодолимой бедности. Нужда, как тяжкий сон, осталась в прошлом, но там же остался и до боли родной мир. Его никогда не обрести.
Временами, не до конца осознавая зачем, щелкала она на экране компьютера иконку, установленную профессором Орловым. Программа, имитирующая вид на Землю со спутника с мощной оптикой, переносила ее в родной город. Зинуля зависала над крышей кооператива на Гражданке, где жила ее взрослая дочь, вглядывалась в такие знакомые окрестные улицы и проспекты. Легкое движение мышки – и она уже над старым домом, где в коммуналке по-прежнему обитает ее состарившаяся мама. Вокруг дома много припаркованных машин, но людей не различить – развитие рутинных компьютерных возможностей этого еще не позволяет. На миг приходит ей в голову сравнение прозы скольжения в виртуальном пространстве с феерией фантастического полета булгаковской Маргариты на помеле.
Зинуля парит дальше, вдоль набережной Невы, меж знаменитых архитектурных ансамблей, к институту. Здесь она надолго замирает, вглядывается с высоты птичьего полета в нарезанные прямоугольники улиц и зданий и пустоту дворов. Ничего необычного не высвечивается. Да правил ли сатана бал?

В департаменте к Зинуле привыкали осторожно, считали ее образованной и толковой женщиной.
– На родине им нечем заниматься, только учиться в бесплатных университетах и играть в шахматы, – придумала Бренда истолкование невнятной учености и загадочности новых сотрудников Родхауза. Дальше этого соображения ее чувствование достославной энигмы России и россиян, постигаемой Западом не одно столетие, не простиралось.
 


12. The overqualified
В письме Родхауза с сожалением извещалось о том, что приемная комиссия департамента предпочла другого достойного кандидата. «С вашими знаниями и опытом, – утверждалось далее, – проблем с работой в США у вас не должно быть».
Вопреки этому утверждению, геофизические заведения игнорировали Чудова. Ему даже не сообщали о получении разосланных резюме, несмотря на публикацию монографии и ее распространение во многих странах мира.
Недоступность рекомендательного письма Родхауза вызывала постоянное возмущение и подозрение Чудова.
– Президента не боятся. Любой репортеришко открыто поносит его с заду и с переду в газетах или по ТВ, – сетовал он. – А рекомендацию на самого себя не имею права и возможности прочесть.
Для получения любой руководящей должности, даже самого низкого уровня в самой задрипанной шараге, требовался американский опыт. В этой ситуации позиция программиста виделась спасением.
Закружился, заметался Чудов в нескончаемых поездках на интервью и подробных пересказах домашним бесед с нанимателями.
В огромной инвестиционной компании Fidelity Investments с ним беседовала восточного типа менеджерица, едва лепечущая на ломаном английском:
– Вы ученый, зачем вам это беспокойство?
– А вам зачем?
– Я пришла с производства.
– И что?
– Вы overqualified.   
Бостонский колледж:
– Работа программиста будет для вас смертельной скукой.
– Работа вообще не для развлечений.
– Вы overqualified.   
Центральный госпиталь для ветеранов:
– Нам нужен специалист для автоматизации маленьких баз данных. Вы же работали с большими.
– Мы объединим их все вместе, получится одна большая база.
– Вы overqualified.   
Медицинский центр Новой Англии:
– Нам нужен кто-нибудь попроще, вы overqualified.
– Вы понимаете, что означает ваше заявление?
– Что?
– Я выдам больше продукции и лучшего качества, чем тот, кто просто qualified.

– Overqualified – тошнотное извращение, изобретенное невежественным менеджментом, – возмущался Чудов, не желавший понимать и принимать действительность. – Неодолимая казуистика. Специалист с низкой квалификацией  может пойти учиться, избавиться от дефекта. Overqualified – это навсегда, как горб или национальность! Божий дар не урезать, не отсечь.
Не привыкшие к его ворчливому резонерству домочадцы не находили успокоительных слов.
Заведующие департаментами математики близлежащих второразрядных колледжей, получив резюме Чудова со списком публикаций, избегали его с проворством перепуганных крыс.
Постепенно изымая из новых версий своего резюме упоминания о научных степенях и званиях, о напечатанных книгах и статьях, о профессорстве и заведовании лабораторией, Чудов и не подозревал, что следует пресловутой практике многих бывших советских ученых. Только факты программистской деятельности и разработок статистических методологий, о которых наниматели вряд ли когда-либо слышали, свидетельствовали о его профессиональном опыте.
– Подержанный автомобиль не выбрасывают, – погряз в напрасных аргументах Чудов. – Чтобы вырастить и подготовить научного работника, нужно минимум четверть века и немалые затраты. А я, специалист с нетривиальными знаниями и созидательным потенциалом, остался не у дел. Царство растранжиривания профессионального богатства, нежелания протянуть руку и взять все, что нужно.
– Специалист, выпавший из обоймы, – всегда и везде трагедия, – успокаивали его дети. – А совершенных систем не бывает. Одна из расхожих фраз США: we are not perfect but we are the best!
– Я как прокаженный. Посмотрите, бывшие советские музыканты, преподаватели марксизма-ленинизма, воспитатели детских садов оканчивают трехмесячные курсы по изучению какого-нибудь алгоритмического языка и находят работу. Что они наворотят, представляете? Горькую кашу программистского бума девяностых годов предстоит расхлебывать не одно десятилетие.
Чудов не однажды консультировал программистов c чуждым ему, странным, как бы расплывчатым, восприятием логики алгоритмов и процесса вычислений. Если они и достигали правильного результата, то не очевидным коротким путем, а некоторым кривообразным блужданием: неоправданным использованием огромных объемов памяти компьютера, неоптимальной последовательностью команд и программных модулей, множеством лишних переменных. Происходит это, по-видимому, как из-за недостаточной математической подготовки, так и из-за природных особенностей, алогичности мышления. Эксплуатация созданных ими систем обрушивается стихийным бедствием на ничего не подозревающих пользователей. Фактически этим пользователям навязывается подчинение недоразвитому образу мышления, как абсурдная государственная система навязывается обществу невежественными вождями.
Ввиду массовости применения компьютеров реальный, явный и скрытый, урон, к которому приводят, и будут приводить в будущем потоки некачественных и ошибочных программ, феноменален, неисчислим. По-видимому, этот урон превышает все остальные потери всех других производств вместе взятых. В них затаился потенциальный хаос и катастрофы отдельных наук и предпринимательств. «Software updates», рассылаемые изготовителями, легализуют распространение дефектных товаров.
– Испытания новых программных систем должны быть идентичны испытаниям новых самолетов, – утверждал Чудов.
– Да сможешь ли ты трудиться над чужими проектами, реализовывать чужие идеи? – сомневалась Лина Исааковна. – Ты всегда занимался тем, что считал нужным. Работал на себя. И умел защитить и отстоять эту свою научную свободу.
– Опасаются тебя наниматели, – дети пытались растолковать ему причины происходящего. – Американцы тоже боятся, еще как! Дикий, рабский мандраж перед Дамокловым мечом увольнения часто превосходит страх перед властью вождей.
– Это пресловутый закон сохранения количества страха – один из множества социальных аналогов физического закона сохранения энергии, – философствовал Чудов.
Первые безработные годы Чудов провозглашал, что инстинкт творчества сродни инстинкту продолжения рода, и часто ездил в библиотеку. Просматривал геофизические журналы. Пару раз натыкался на благодарность в свой адрес в статьях Родхауза. Их результаты были получены с помощью российского пакета программ.
Дома Чудов сетовал на наивность газетных и телеобсуждений климатических проблем. Пренебрежительно ворчал он и по поводу бурной деятельности американского Центра предсказания климата.
– Отсутствует и теория, и осознание необходимости ее разработки, и здравый смысл.
Непроизвольно, Чудов прослеживал идентичность приемов, прикрывающих активность различных поколений прогнозистов, сопоставлял их словесную изворотливость и потрясающую выживаемость. До семидесятых годов двадцатого столетия они манипулировали термином «климатический цикл». Тогда было доказано, что совокупность обнаруженных «циклов» как раз и формирует выборку непредсказуемого случайного процесса белого шума. На смену «циклам» пришли «сценарии климата», симулируемые неподогнанными моделями общей циркуляции. На основе сценариев созрело новое поветрие: «Climate Outlooks» (климатические перспективы), введенное в обиход Центром предсказания климата. Какие физические или статистические основы этих «One Month Outlook» или «Three Months Outlook» проверены и признаны математиками и физиками, никому не известно. Что скрывается за словесными и смысловыми перлами вроде «A Multiseason Climate Forecast System» («Многосезонная система предсказания климата»), уразуметь невозможно.
Прогнозисты докомпьютерной поры упражнялись в своих фокусах вручную, с помощью пера, бумаги и арифмометра. Расправиться с ними было не просто, но вполне реально. Современные предсказатели наглухо забаррикадировались «черными ящиками» компьютерных программ, бесчисленными публикациями сомнительного содержания и хаосом баз наблюдений. Дискредитация и опровержение этих «Outlooks» связана со значительными временными и нервными затратами. Впутываться в это дело – себе дороже.
– Не зря тебя отлучили от науки, – говорила Лина Исааковна, посвященная в правдоискательство мужа. – Закон естественного отбора и выживания среды сработал идеально.
– Честной некомпетентности не бывает, – не сдавался Чудов. – Ее синоним – надувательство.
– Ученые, как правило, вне публичной критики.
– В этом вся суть. Методологии прогнозов климата, если таковые вообще существуют, нуждаются в независимой экспертизе. Разумнее всего выбирать экспертов-рецензентов в зарубежных институтах математики и физики, например в Японии или Франции. Должны существовать федеральные механизмы их оплаты. Стоимость таких ревизий значительно меньше затрат на поддержание армии прогнозистов.
С годами Чудов избавлялся от застарелой горечи и нетерпимости, размышляя о том, что, возможно, климатология не худшая из дисциплин провидческих спекуляций. В мире прокламируется множество различных предсказаний, как количественных, так и качественных, практически во всех областях человеческой деятельности.   
Количественные прогнозы бытуют как минимум в трех ипостасях: детерминистические (например, предсказание солнечного затмения), эмпирические (например, прогноз погоды) и статистические, являющиеся результатом приложения методов теории вероятностей к анализу наблюдений. Вместе с величиной статистического прогноза оценивается и его доверительный интервал.
Сфера же качественных оценок будущего развития происходящих в мире событий необозрима. Эти события, как и числовые данные наблюдений, случайны. Их умозрительные предсказания, содержащиеся в политических и экономических репортажах, комментариях и обзорах, также случайны. Подобные предсказания строятся не на основе научных теорий и методологий, а на совокупности знаний, опыта и логических построений предсказателя. Количественной оценки их достоверности не существует; одно и то же явление трактуется по-разному, и выводов может быть столько же, сколько и комментаторов. А разнообразие оценок и мнений – непременные атрибуты свободы и демократии. Пространство же самих толкований может отличаться обилием информации, великолепием языка и блеском интеллекта. Нередко комментаторы комбинируют количественные и качественные прогнозы, например опросы общественного мнения и субъективные воззрения репортера.
Мозг математика за любыми частностями жаждал видеть обобщения, и Чудова понесло по волнам раздумий об очаровании предсказаний, особенно предсказаний исторических событий, пока не прибило к намерению написать книгу «Прогноз и предвидение». Позволить себе взяться за подобный проект он не мог, и занятие это было отложено до лучших времен.

До беседы с Чудовым снизошел профессор Кацкин, один из ведущих климатологов департамента наук о Земле.
– Прежде чем издавать книгу, – поучал Кацкин, раскрывая лежащую перед ним Чудовскую монографию, – вы должны были опубликовать ее разделы отдельными статьями в американских научных журналах.
– Для этого нужна еще одна жизнь. И зачем?
– Такова традиция. Нагромождение новых результатов трудно воспринимать.
– Сколько монографий вы опубликовали?
– Пока ни одной, но подумываю об этом… Это правильно, – Кацкин менторски тыкал пальцем в наиболее выразительные графики. – Это сомнительно. Доказательство различия реального и смоделированного климатов неприемлемо.
– Почему?
– Мне трудно соотнести ваши находки с моей интуицией. Вот ваша многомерная статистическая модель…
– Это не многомерная, а модель многих переменных, то есть модель системы процессов. Вы понимаете разницу?
– Ее точность должна быть проверена на независимом материале.
– До меня не доходит. Какой предмет вы преподаете?
– Статистическую климатологию.
– Тогда вы должны знать, что параметры статистической модели и ее точность вычисляется одновременно.
– Чего бы вы там ни изобрели, если это неприемлемо для американского научного сообщества, об этом надо забыть. Нам, например, интересны и естественные климатические цикличности флуктуаций температуры атмосферы, и проявление одиннадцатилетнего периода солнечных пятен в рядах геофизических наблюдений, что вы отвергаете.
– Это не я, применение теории отвергает.
Внезапно Чудова осенило, кто его наставляет. Это был аналог, почти точная копия российского прогнозиста-географа в нимбе профессора престижного американского университета. Он наслаждался своей неуязвимостью. В нем легко проглядывалась надменность босса, потерявшего способность различать коллег, стоящих на более низком, чем он, должностном уровне, тем более почитать работы иммигранта. Чувство превосходства подавляло в нем приятие реалий.
– Мне нужно продержаться несколько месяцев при университете, чтобы разослать proposals. Я согласен работать без оплаты, просто так, только бы иметь доступ к базам данных и поддержку департамента.
– Я позвоню, если мы сможем для вас что-то сделать.
В отчаянии Чудов тут же выдал блестящую, как ему казалось, идею: организовать издание климатического журнала под редакцией математиков и геофизиков-экспертов. Он должен быть нацелен на публикацию рецензий статей в области климатологии. Начать можно с инспекционной инвентаризации архивов спутниковых метеорологических наблюдений и моделей общей циркуляции.
Американец посмотрел на него как на ненормального.
– Все передерутся, начнется мировая война в науке. Да кто вас будет финансировать? – промямлил он и заторопился куда-то, отказавшись от дальнейших встреч.
«Ничего не изменилось в мозгах обывателей за последние полстолетия, – горестно недоумевал Чудов. – Во время Второй мировой войны они без эмоций восприняли отказ властей нескольким сотням европейцев, бежавших от нацистов, высадиться с корабля на американскую землю. Причина была одна: боязнь распространения радикальных политических взглядов! По возвращении в Европу почти все пассажиры были уничтожены фашистами.
Этот боится (боится!) даже не радикальных, а независимых научных взглядов».

Избавившись от Чудова, Кацкин позвонил Родхаузу и изобразил диалог с иммигрантом с максимальным пренебрежением и иронией, на какие был способен. Особенно подчеркнул, как удачно посадил собеседника в галошу вопросом о необходимости проверки статистических моделей на независимом материале.
Заканчивая разговор, Кацкин заметил:
– Меня не оставляет тревожное чувство. Не думаете ли вы, что Чудов опасен?
– В каком смысле?
– Пусти его в нашу науку, таким, как мы с вами, места там не окажется.
– Пожалуй, вы правы.
Затем Кацкин сделал еще несколько звонков подобного рода. Последующие недели воссоздание беседы с Чудовым вкрапливалось во все его разговоры и общения: телефонные, интернетные, застольные. Не отставал от него и Родхауз, повествуя о чрезвычайном приключении Кацкина, победившего в откровенной научной дискуссии отставного коммуниста.
Через год-два профессор Кацкин выступал по американскому телевидению. Радикально изменив своим многолетним позитивным воззрениям на возможность климатических прогнозов, он дословно повторил слова Чудова:
– Мы не умеем предсказывать погоду на пять-шесть дней вперед. О каком предвидении климата может идти речь?
 


13. Рабы не каются
Общение с российскими иммигрантами давало Чудову повод утвердиться в мысли о довольно-таки значительном числе overqualified ученых, игнорируемых наукой и экономикой. Им завладела идея объединения хотя бы нескольких из них в компанию консультантов. Необходимо было определить ее поле деятельности, наметить основные элементы ее структуры, нужна была группа учредителей. Вместо затаенных обид и пустопорожнего измусоливания разрозненных суждений, не обмозговать ли ситуацию серьезно?
Разговор на эту тему завязался с шахматным партнером, бывшим профессором литературы. Профессор перепробовал в Америке много ремесел: приходящей няньки, кассира супермаркета, рабочего бензоколонки, водителя «скорой помощи», таксиста, выгульщика собак.
Они расположились за столом, обильно уставленным напитками и закусками. Водку со льдом заедали салатами, креветками, зеленью. Заботились о здоровье, следили за своим весом.
Чудов. Грешно драматизировать судьбу иммигрантскую. Дети здесь себя обрели. Большей награды быть не может.
Литератор. Еще бы! Здесь нет предела тридцатилетним с хорошим образованием и головой на плечах.
Чудов. Но нас, пожилых, отмели, обезличили. А ведь законы возрастной деквалификации ученого и простого рабочего различны. Для ученого пятьдесят пять лет – пора профессионального и интеллектуального расцвета.
Литератор. Ощущение ненужности гнетет.
Чудов. Ненужности? Не знаю такого чувства. Наоборот! Уверен в своей сверхнужности.
Литератор. Завидую.
Чудов. Неужели мы, дискриминируемое интеллектуальное меньшинство, не способны ничего придумать? Что, если организовать компанию консультантов под названием «Overqualified Scientists»? В современном мире автоматизация должна стать мечтой каждого администратора. Например, управление деятельностью банков или крупных медицинских страховых учреждений может быть алгоритмизировано и автоматизировано если не на все сто процентов, то значительно. Этим бы и следовало заняться.
Литератор. Необходимо досконально знать отрасль функционирования нового бизнеса и основы всего – влиятельных людей, ее менеджмент. И нас должны знать, верить в наш американский опыт и профессионализм. В Союзе главной причиной достижений и провалов была система. Здесь – отдельные люди.
Чудов. Российские беженцы девяностых годов – наиболее образованная и интеллектуально продвинутая волна иммигрантов за всю историю США. Почему мы лишены высокого профессионального статуса и уважения? Ведь приехавшая молодежь и люди среднего возраста с дипломами сразу интегрировались в новую среду. Обычно такая интеграция требует двух-трех поколений.
Литератор. А кому известно, что в США число газет и журналов, издаваемых на русском, больше, чем на любом другом языке, помимо английского и испанского? Кто знает, что за одно десятилетие здесь образовалась разветвленная двуязычная русско-американская инфраструктура с магазинами, адвокатами, врачами и медицинскими центрами, ресторанами, гаражами, бро-керами и всевозможными агентами, банкирами, домовладельцами, салонами, страховыми компаниями, компьютерными школами и репетиторами чего угодно? Всего не перечислить. Это государство в государстве.
Чудов. Кому больше перепало и кто больше потерял – США или Россия?
Литератор. Россия без нас обходится. США, несомненно, обошлись бы. Зачем мы им? Здесь, потакая вкусам обывателей, писатели и кинопродюсеры изгоняют мысль из своих произведений. Каноны советской цензуры и вкусы этих обывателей оказались идентичными. Сталин или Хрущев были бы в восторге от беспробудной ахинеи и языка-мусора многих популярных ежедневных ТВ-шоу. Они оглупляют миллионы людей. И ничего не поделать. Средства массовой информации как будто зашорены страхом цензуры и попрания властью священных свобод околпачивания людей.
Чудов. Зависимость от суждения и вкуса толпы для таланта погибельна.
Литератор. Также как и от суждения тирана.
Чудов. Академические литературные круги бездействуют, не вмешиваются, не публикуют разгромных рецензий в ведущих газетах, не создают обстановку интеллектуальной нетерпимости вокруг дерьмовых книг, спектаклей и кинофильмов.
Литератор. Пропаганда расизма и насилия запрещена законом, пропаганда обывательщины процветает.
Чудов. Демократия, как и любое лекарство, имеет побочные эффекты.
Литератор. И они могут быть опасней болезни, которое это лекарство лечит.
Чудов. Может быть, заняться созданием англоязычной ТВ-программы «Международная культура» с систематическими обзорами достижений литературы, искусства, кино и театра разных стран, прежде всего российских?
Литератор. Безнадега. После краха коммунизма произошла революция в русской художественной литературе. В ней господствует мышление и мастерство пролетарского уровня, в том числе и антикоммунистическое. Никому не нужны даже бывшие писатели-диссиденты.
Чудов. Здесь-то они тоже не популярны. Ведь Америка накопила несметное количество шедевров – книг, кинофильмов, музыкальных записей, архитектурных, живописных, скульптурных работ.
Литератор. Сомневаюсь в несметном количестве шедевров. Многие фильмы взывают к низменным чувствам, развращают подростков, способствуют криминализации мышления.
Чудов. Вернемся к компании «Overqualified Scientists». Американское общество должно время от времени менять и перетряхивать не только правительство, но и финансируемую им бюрократию сверху донизу.
Литератор. Каким образом?
Чудов. Путем оптимизации структур федеральных учреждений и их состава, устранения избыточности и дублирования; ретроспективного и текущего независимого контроля и инспекции финансируемых властью предприятий и проектов; искоренения основ коррупции, разработкой рекомендаций по приватизации неэффективных федеральных институтов. И наоборот, оцениванием возможности приобретения правительством прибыльных, полностью автоматизированных экономических и управленческих систем и компаний, в которых угроза разрастания бюрократии и коррупции минимальна. Алгоритмизацией и компьютеризацией управления такими процессами и следовало бы нам заняться.
Литератор. Но американцы этого никогда – понимаете, никогда! – не допустят. Слишком много людей пасется на ниве хаоса, царящего в правительственной, федеральной и штатной, бюрократии. И она феноменально многообразна. Отдельная личность или компания не может иметь о ней исчерпывающего представления. Америку одним словом не восславить, одной фразой не припечатать.
Чудов. Это так. Страна включает в себя все самое хорошее и самое плохое: воображаемый рай и ад и их подсистемы.
Литератор. Сверхэффективная экономика США получает огромные прибыли и платит с них огромные налоги. А их значительная доля растаскивается большим числом сверхкоррумпированных структур.
Чудов. Тем более, научные проекты автоматизации управления страной должны финансироваться властями.
Литератор. Системы АСУ – изобретение брежневской эпохи застоя. Ничего хорошего из этого не вышло.
Чудов. Ничего не вышло и из большинства вполне разумных идей и намерений коммунизма: коллективного сельского хозяйства, бесплатного образования и медицины и тому подобного.
Литератор. Почему для абсурдных и кровавых экспериментов небесами избрана Россия?
Чудов. Она не избрана, она забыта. Избраны евреи.
Литератор. Каждая личность, каждая нация считает себя избранной.
Чудов. Отдаление и отчуждение советской жизни меняет и отношение к ней. Трудно поверить, что я ненавидел и боялся вождей. Жалких, карикатурных. Вообще, издалека Россия замечательная страна. А жить в ней невозможно.
Литератор. Психика и эмоциональная память странно устроены. Смотрю на наше застолье и кажется, что никогда не ел ничего вкуснее пирожков с ливером за десять копеек.
Чудов. Или пятикопеечных пышек в сахарной пудре.
Литератор. Мы, американцы по паспорту, чужды новой родине и имеем о ней весьма ограниченное представление. Так что наша доля – болтаться в подвешенном состоянии между культурами, укладами жизни и экономиками двух стран.
Чудов. Одно понятно: какие-то нации должны были пройти дорогой фашизма и коммунизма, поднести на блюдечке подарок цивилизации: этот путь тупиковый, поостерегитесь!
Литератор. Почему тупиковый? Экономический бум в Китае – чистый ленинский НЭП. Если бы Сталин его не прихлопнул, неизвестно, каков был бы мир сегодня.
Чудов. Этот бум – самое неожиданное открытие постсоветского периода: авторитарное государство способно к быстрому экономическому развитию и не только военному.
Литератор. Живя в Союзе, было невозможно даже вообразить подобное. Было очевидно, что регулируемая экономика обречена, а свободный рынок – основа прогресса.
Чудов. Тогда мыслилось, что свободный рынок – это чисто случайный рынок. Опыт китайцев свидетельствует о наличии мощной детерминистической, а, следовательно, регулируемой, компоненты свободного рынка. Каков будет мир, если китайская экономическая модель окажется наиболее эффективной?
Литератор. Кто знает? В любом случае, Россия останется в дураках. К ней история несправедлива.
Чудов. История несправедлива вообще. Мы можем только гадать об исходе текущей, третьей в этом столетии инкарнации России.
Литератор. Россия станет заложником своего устаревшего ядерного арсенала.
Чудов. Вы в чем-то правы: для его сохранения и мониторинга у нее не останется ни средств, ни компетентных специалистов, и вероятность несанкционированного или случайного атомного взрыва увеличится.
Литератор. Политологи толкуют о причинах исчезновения Советского Союза, и все вздор. Не исчезает же нищая коммунистическая Корея. Просто советская верхушка осознала свое собственное рабство. Им также было очевидно могущество больших денег и их господство даже над политической властью. Как их добыть? Очень просто. Богатства России принадлежали народу, а значит, не принадлежали никому. Разграбить их было куда проще и выгоднее, чем оставаться плебеями одиозной, глупой и лживой идеологии. Это номенклатура и свершила: сдала власть и в процессе сдачи разворовала все. Каждый рвал, что было возможно на его посту, что лежало под рукой. Больше всего перепало тем, кто под прикрытием приватизации по дешевке распродавал государственные предприятия. В их карманах осели взятки таких размеров, которые трудно вообразить. А переправиться вместе с деньгами на Запад было не трудно. Только в нашем городе и его окрестностях десятки выходцев из России сразу по приезду купили себе за кэш особняки и бизнесы. Прямое ограбление страны стало заключительным аккордом большевизма.
Чудов. Почему заключительным? Недавний закон лишил российского гражданства сотни тысяч иммигрантов из Советского Союза. А они-то своим исходом противостояли вождям и приблизили их падение.  И бежали они не из страны, как таковой, не от народа, среди которого они жили, не от гражданства. Они бежали от преступных правителей.
Литератор. А другой закон лишил этих иммигрантов заслуженных российских пенсий, ограбил их. Мракобесие авторов этих законов не имеет аналогов в мировой истории.
Чудов. Рецидивы советского менталитета – изобретать противоправные или порочные законы. Гражданство коренных жителей страны вне рамок законодательств. Оно дается по праву рождения, оно присуще этим жителям как родословная и родной язык. Никакая власть не может быть наделена правом отъема такого гражданства.

Обсуждение вылилось в стандартный самооправдательный треп иммигрантов-неудачников. Практических идей по основанию компании так и не всплыло. Лина Исааковна молча слушала ученых мужей, а после припечатала:
 – Ваше кухонное пустословие никого не волнует ни в России, ни в США, нигде!
– Достаточно и того, что оно волнует только меня.
Порой и самому Чудову казалось, что его мысли не имеют ничего общего с действительностью, что они только о минувшем, о его понимании этого минувшего. Но прямо объявить себя замшелым реликтом, субъектом истории он не решался, поскольку не мог ощущать себя только в прошедшем времени, не мог поверить в свою ненужность.
– И заметь, у вас нет желания покаяться!
– Жертвы и рабы не каются!
– И не сожалеют?
– Сожаление глупо. Жизнь не переиграть, не переиначить, – сказал Чудов и подумал, что прошлое – это не просто подневольное существование. Это еще и наркотическая страсть к поглощению знаний, приобретенный и переданный молодым опыт, разработанные системы матобеспечения, написанные книги и статьи. Прошлое воплотилось в настоящее самым замечательным из всего, что удалось создать, – семьей.
– А сетования неблагодарных безработных не глупость?
– Почему неблагодарных?
– Вы обеспечены во много раз лучше, чем те, кто прозябают на профессорских должностях в России. Нам здесь никто ничего не должен.
– Я в основном и не прошу. Предлагаю.
– В вас живет уверенность в том, что наиболее компетентные и умные должны преуспевать. А это совсем не так.
– А как?
– Ты сам утверждал, что жизнь устроена не по предписаниям правды и справедливости, а по законам во многом случайным, нам неизвестным…
– Есть такое понятие – судьба. В нем сконцентрированы случайности жизни.
– И если жертвы и рабы не каются, то что им остается? Как им жить? Мне кажется, что удел старости – покаяние; покаяние как нравственный венец завершения посещения этого мира.
– Удел старости – подведение итогов: случилось ли так, что жизнь дала таланту полностью реализоваться?

Лина Исааковна передала детям содержание разговора. Дети повели решительное наступление:
– Доморощенный утопист.
– У каждого свои навязчивые идеи, но ваша болтовня бесплодна!
– По России соскучился? Там легко быть счастливым. Успел схватить в магазине кусок сыру – радости полные штаны!
– Там легко быть и несчастным, – грустно возразил Чудов и подумал о том, что жизнь в Союзе наполняла его ощущением собственной значимости хотя бы из-за неизменного внутреннего противостояния системе, ее неприятия. Здесь этого ощущения нет. Российский пароход канул в неведомое пространство, в кривизну, куда нет пути. И слава богу. Не слишком ли много для одной жизни: сталинизм, десятилетия агонии системы, алогичность и безнадежность переустройства?
– Тебе невыгодно работать, – внушали дети. –  Для получения приличной пенсии нужно по крайней мере десять лет стажа. Иначе она будет меньше пособия.
– Для нас свершилось то, о чем наши предки веками молили Бога, – убеждала жена. – Успокойся. Пора о душе подумать.
– Ладно, – поразмыслив, произнес Чудов и достал из кармана мобильник. В его память он заносил даты предстоящих интервью и телефонные номера компаний и отдельных лиц, имеющих отношение к иллюзорной надежде найти работу. – Меня приглашают на два собеседования. Они будут последними.

Первое из них, в громадной компании «Raytheon», производящей вооружение, закончилось поздно. Чудов покатил домой, выжимая педаль газа чуть ли не до железки. Шел по самой левой полосе четырехрядного движения. Справа, будто застывшая, уплывала назад череда красных габаритных огней машин параллельно потока. Мощный свет фар рвал тьму декабрьского вечера, пленившего 93-й хайвэй, ровный и прямой как луч. В голове раскручивались обрывки интервью:
– У нас нет опыта найма ученых, тем более математиков.
– Математики изобрели алгоритмические языки.
– В Америке все это изобрел Билл Гейтс.
– Умение программировать – это основная специальность математиков.
– Мы имеем дело с чисто практическими задачами, не с наукой. Вы overqualified и не вписываетесь в нашу команду».
Заглушить эти слова, избавиться от ощущения униженности, не вспоминать никогда! Чудов включил проигрыватель на полную мощность. Динамики загремели на всю Америку: «Где твой черный пистолет?..»
Не терпелось скинуть рубашку с мокрыми подмышками, встать под душ и поскорее забыть идиотские вопросы и не менее идиотские ответы, настороженные лица, повинный настрой, необходимость оправдываться и уверять кого-то в способности профессионала с дипломами лучшего в мире факультета математики заниматься не только примитивным программированием, но и решать любые прикладные задачи. Указанный в резюме четверть вековой опыт работы с компьютерами и перечисление методов и проблем, которыми занимался, утвердили нанимателей в отрицательном решении. А если бы упомянул всё: монографии, статьи, научные степени, руководство лабораторией? Каким бы словом припечатали? Что бы втемяшилось в их мозги, потревоженные столкновением с чем-то нестандартным? Да просто не пригласили бы на интервью!
Сквозь баритон Володи Высоцкого пробивалось что-то невнятное, гудящее. Сигнал тревоги! – внезапно осенило Чудова. Он глянул в зеркало заднего обзора и обомлел. Его преследовали два полицейских автомобиля со сверкающими разноцветными мигалками и истошно ревущими сиренами. Перестроился, съехал на обочину и, остановившись, услышал:
– Вон из машины!
– Руки вверх, не двигаться!
– В чем дело? – ошалело вопрошал Чудов. Случалось, полицейские его останавливали, но из машины никогда не выгоняли.
– Пьян?
– Под влиянием?
– Принимал лекарства?
– Ничего не принимал.
– Знаешь, с какой скоростью шел?
– С какой?
– Более ста миль в час!
– О боже! Извините.
– Права и регистрационное свидетельство!
– Пожалуйста.
Пока один из полицейских по рации проверял подлинность документов, другой полюбопытствовал:
– Куда несешься? Ты как будто не в себе?
– Проходил интервью в «Raytheon».
– Приняли?
– Нет.
– Сочувствую. Что за акцент у тебя?
– Русский.
– Почему не приняли?
– Overqualified.
– Разрешенная скорость здесь между тридцатью пятью и шестьюдесятью пятью милями в час. Меньше – нарушение, больше – тоже нарушение. Unqualified or overqualified, outcome is the same! Должен подчиняться американским правилам. Штраф заплатишь. Катись, да не гони!
Чудов съехал с хайвэя по ближайшему сходу и припарковался на стоянке бензоколонки. Он был почти спокоен, отлично сознавая, что переживания с переигровкой случившегося начнутся поздно ночью.
Выключил мотор, открыл дверь и долго сидел в темноте и неспешном раздумье. Простая истина из уст детей не доходила, назидание полицейского дошло… «Не зря полицейские наиболее компетентные профессионалы в Америке. Надо было их спросить, бывают ли overqualified полицейские?.. А вот я отвергнут всеми: наукой, коллегами, нанимателями… Какая-то предопределенность. Ерепениться глупо… Это сейчас у тебя здравый настрой. Забудутся треволнения, попрешься на новое интервью доказывать, что ты не верблюд… Нужно это пресечь немедленно, навсегда!»
Рядом глянец поверхности небольшого пруда поблескивал отраженным светом придорожных фонарей. Чудов тяжело вылез из машины и ступил на прибрежную серую зимнюю траву. Достал из кармана мобильник, наклонился и легким движением ладони пустил его в темную воду. Он исчез без всплеска, без кругов. 
– Пропади все пропадом! – прошептал Чудов.

Поездки на интервью и в библиотеку прекратились. В глухом унынии отнес он в подвальную кладовку классические монографии по математической статистике и теории случайных процессов, обожаемые им книги. Неужели пришел конец его созидательным усилиям на белом свете? И это сейчас, когда он чувствует себя в зените профессионального мастерства, переполнен желанием трудиться. Неужели жизнь так непостижимо глупо устроена? 
Пресно и бессобытийно потекли дни, удерживая его то ли в заторможенном, то ли в созерцательном расположении духа. В сознании Чудова воцарилось печальное недоумение. Он вроде бы раскрепостился, скинув бремя поиска работы и непрерывной гонки за новыми научными результатами. После десятилетий отягощенности, скованности и ограниченности профессиональной ответственностью ему был дарован необычный статус. Этот статус избавлял от посягательств на его независимость кого бы то ни было: начальников, партии, среды, религии.
«Жить и в упор не видеть ни работодателей, ни власть предержащих, – думалось ему, – возможно, и есть состояние подлинного освобождения, когда вольная реализация оставшихся творческих сил и знаний должна приносить радость».

В праздной повседневности главное вырисовывалось все явственнее, нанизывалось на некий стержень существования – Интернет. Приобщение к его беспредельным, русско- и англоязычным мирам – важнейшее из того, что осталось ученому. Интернет изменил осознание жизни, удовлетворяя томительную жажду новизны и общения.
– Двуязычная мировая литература, искусство и наука у кончиков моих пальцев! – объявил он.
Переполненность этих миров всевозможными сведениями и элементарный характер их извлечения составляли разительный контраст с многолетней постной отсидкой на диете советских средств информации. Даже чувства одиночества, непрестанно давившего в России, не осталось и в помине.
– Все написанное об одиночестве, – делился Чудов своими новыми воззрениями, – как об изводящем и мучительном чувстве было осмыслено в доинтернетную пору и теперь не имеет места.
Интернет как носитель и поставщик наук и искусств оказался бесконечно щедрым. В нем нашли место телевизионные каналы, сайты с музыкой и фильмами всех времен и народов, электронные библиотеки с миллионами книг, журналов, энциклопедий, словарей и справочников; средства мгновенного живого общения с родственниками и друзьями из многих стран. Ползая по Интернету, Чудов даже обнаружил объявления федеральных фондов о приеме на рассмотрение proposals (Solicitation for Proposals) по тематике исследования изменений климата. Однако проекты от частных лиц фонды не принимали.
Проникновение в этот макрокосмос пленяло.
Чудов создал собственный вебсайт.
Поначалу сайт имел вид сугубо утилитарный и содержал несколько документов: резюме, список публикаций, тексты некоторых статей и монографии.
Постепенно Чудов наращивал функциональность сайта, поместив туда компьютерные программы, инструкции по их эксплуатации и тексты полудюжины proposals. Последним было предложение об образовании Института статистической климатологии и его миссии.
Миновало пару лет, и, просматривая новые объявления фондов о приеме на рассмотрение proposals, Чудов обнаружил, что наименования их тем совпадали или были близки по смыслу названиям его проектов. Хоть и беспардонным путем, но его идеи не проигнорировали. Среди награжденных грантами встретилась и фамилия Брагина, конечно с соисследователем. Печатался Сева изредка, всегда с сонмищем соавторов, число которых достигало трех дюжин. Соло он так ни разу и не прозвучал, а в роли хориста определенно поднаторел.
Чудов заинтересовался одной из его статей. Но нагромождение грамматических и смысловых несуразностей делало ее нечитаемой. Вероятно, такое же впечатление произвела она на Севиных соавторов и рецензентов; среди них не нашлось ни одного, просмотревшего текст и скорректировавшего хотя бы правописание.
Метод чистого надувательства из Севиных публикаций исчез. Правда, в американской геофизике бытовали свои легальные легендарно-шарлатанские подходы. Их развитие поддерживалось миллионными грантами, хотя ни единого физически значимого результата с их помощью получено не было. 
«Фальсификация науки – не такая уж редкость, – пришел Чудов к спокойному восприятию реальности. – Достаточно вспомнить немецкого ученого Э. Геккеля, ярого защитника дарвинизма. Он подрисовывал несуществующие детали эмбриона с целью доказательства фальшивой теории прохождения зародышем человека всех стадий эволюции: рыбы, земноводного и т. п. Чего стоит чистое вранье корейского биолога о его успешном клонировании человека?!».
Раздумывая о некомпетентности и надувательстве в науке, Чудов все больше утверждался в мысли, что использование моделей общей циркуляции с целью прогноза климата – одно из самых грандиозных научных мистификаций.
Чудов намеревался со временем познакомиться с достижениями ученых, получивших деньги на развитие направлений, названия которых совпадали с названиями его проектов, узнать, во что практически вылились его российские планы. Но интерес к ним постепенно утрачи-вался. Неведомая воля вела его.
 


14. Дуновение неволи
Жизнь с невостребованными знаниями и опытом математика и геофизика, без вовлеченности в научные исследования не поддавалась разумному истолкованию. Ни ясность восприятия нового, ни естественная предрасположенность к постановкам задач и нахождению их теоретически состоятельных решений, по мнению Чудова, утрачены не были. Какой смысл заключался в неутомимом накоплении знаний? Почему судьба отстранила его от строительства науки, которой он посвятил жизнь? Неужели грех фальшивой партийности столь позорен и несмываем, что его некому отпустить, и его не искупить? Вершилась суровая кара за давние прегрешения, и Чудов оказался одним из немногих, если не единственным, понесшим наказание.
Он отдалялся от науки, как когда-то отдалялся от завершенного комплекса программ, реализующих методы теории случайных полей. И не только отдалялся, он уходил из климатологии навсегда. Уходил с тлеющим неуважением ко многим ее служителям и с глубокой уверенностью в чрезмерной сложности, а подчас и неразрешимости стоящих перед ней проблем. Чувство незавершенности земных начинаний поселилось в нем.
Осознание бесплодности сетований помогало их преодолевать и принимать обидную действительность без ропота и самооправдания. Негативные моменты имеют положительные стороны, их нужно лишь отыскать. Чего стоит, например, одна утрата опасений о потере вознаграждения за свой труд?!
Непроизвольно, он сканировал напластования пережитого и передуманного в поисках, аналогичных смыслу его исследований, давно и глубокого ощущаемой детерминированной составляющей жизни, маскируемой потоком случайностей. Пришло убеждение в иллюзорности жизненных предвидений и надежд. Что бы ни мерещилось впереди, какие бы планы ни строились, реальность обязательно сложится иначе. Не однажды утверждался он и в частичной неподконтрольности процессов, протекающих в собственном сознании. Мир, возможно, хоть в какой-то степени направляется неведомой волей, намерения которой нам не дано знать заранее и подспудная разумность которой вырисовывается и проясняется лишь ретроспективно.
Мысли о непостижимом промысле, ведущем и дарующем хоть и скромные, но достаточные материальные блага и безграничные духовные, приносили умиротворение. «Раз ведет, – уговаривал он себя, – пусть ведет! Прекращаю биться головой о стену, выгребать против течения. Подчиняюсь, но не сдаюсь. До сих пор я повелевал, или пытался повелевать, своей судьбой. Пусть теперь она справляется сама; может статься, у нее лучше получится. Не принят средой, не суждено быть признанным ученым. Останусь отвергнутым вольнодумцем».
Чудов возобновил попытки изучения элементов сознания. Для накопления экспериментальных данных он планировал скачивание из Интернета книг по философии, искусственному интеллекту, учебников по психиатрии, словарей, энциклопедий и их предварительную обработку компьютерной программой, реализующей разработанную им эмпирическую методологию семантического анализа текстов. Методология была нацелена на вылавливание фрагментов с определенной смысловой нагрузкой. Окончательную оценку выуженных фрагментов и извлечение из них новых элементов сознания намечалось осуществлять визуально.
Намерения его быстро потонули в бесконечности исходной информации, в недостаточной мощности компьютера и в непомерной сложности одновременного изучения сразу всех элементов. Чудову казалось, что его работа сродни накоплению базы генов человека и их расшифровке. Сладить в одиночку с таким потоком данных было немыслимо.
 «Понять способ воплощения хотя бы одного из элементов сознания – предел мечтаний, – здраво рассудил он. – Например, принципа недоступности извне памяти и процессов мышления. Не окажется ли возможным его применение для защиты компьютеров? Именно над этим бьются ученые и умельцы многих компаний, так же как и сонмище хакеров».
Конечно же, о меньшем, чем универсальная схема защиты, Чудов думать не мог.
Решение этой проблемы ему виделось в обеспечении уникальности операционной системы (с помощью уникального шифра) каждого компьютера и установки его программной модели на линии связи с Интернетом. Модель, например, имитирует действия получателя email. Она пропускает корреспонденцию, которая не модифицирует содержимое ее памяти при искусственном ускорении времени. В случае выявления угрозы модель самоликвидируется вместе с посланием. На ее место загружается ее копия. Она и продолжает выполнять защитные функции.
Попытка реализации придуманной системы разбилась о понимание необозримой масштабности проекта и того, что методологии локализации и поимки хакеров, носителей и производителей вирусов, нарушителей авторских прав, гангстеров и сексуальных маньяков следует увязать в единую автоматизированную систему. Высшее достижение человечества – интернет, наиболее уязвимое интеллектуальное сокровище, символ уязвимости современной цивилизации, нуждается в массированной обороне, и период его хаотического развития должен быть закончен как можно скорее. Ему необходимы конституция и правительство, министерства правопорядка, научного и культурного развития, торговли и многое другое. Тогда способы защиты интернета и персональных компьютеров, пресечения активности интернет-преступников и распространяемого ими зла, ликвидации последствий террористических атак на интернет могут быть поставлены на фундаментальную теоретическую основу.

Невольно Чудов выстраивал логическую череду прошедших сквозь его мозг научных проектов. В аспирантские годы и даже после защиты кандидатской для решения любой пришедшей в голову задачи ему хватало нескольких недель или месяцев. На воплощение в жизнь замыслов, намеченных после потери лаборатории, ушло около десяти лет. На разработку статистической методологии исследования истории систем, религий и идеологий необходимо было не одно десятилетие. Создание теории элементов сознания претендовало не на одну жизнь многих поколений ученых. Легко прослеживалось возрастание масштабности проектов и амбиций, захватывавших его воображение. Для их претворения в жизнь времени у него уже не оставалось.
«На что же у меня время еще есть?» – вопрошал он и убеждал себя: «необходимо отступиться от выспренних идей и заняться тем, что тебе по силам».
Он поместил на веб-сайт описание своих воззрений на элементы сознания, придав ему форму proposal. В нем предполагалось, что планируемый подход может иметь полезные приложения при совершенствовании операционных систем и компиляторов с универсальных алгоритмических языков. Ведь основное предназначение компьютера и сознания аналогичны: научиться как можно большему, защититься как можно надежнее. Любая критика приветствовалась.
При каждом обращении к своему сайту Чудову выдавалась статистика посещений и имена скопированных файлов. Растаскивание текстов мало тревожило, но факта наиболее частого скачивания этого proposal не отметить было нельзя. Мешанина научных и мировоззренческих взглядов, противоречивых и субъективных, казалось бы, не могла быть интересна многим, но популярность сайта мгновенно скакнула вверх.
Не замедлил отозваться и телефон:
– С вами говорит представитель компании «Intellect and Intelligence». Нас заинтересовал ваш проект исследования искусственного интеллекта. При каком университете или организации вы состоите?
– Я сам по себе.
– У вас своя компания? Мы ознакомились с вашим резюме, но где вы работаете так и не поняли.
– Я безработный.
– Странно… Хотя многие открытия свершались в американских гаражах. Это тот самый случай?
– Возможно.
– Все к лучшему. Не согласитесь ли подъехать, поговорить с нашими менеджерами?
– В моем возрасте поздновато менять образ жизни.
– Зачем его менять?
– Я предпочитаю работать дома.
– В нашей компании это норма.
– Продиктуйте ваш адрес.
– Не беспокойтесь, за вами приедет лимузин.

Чудов нет-нет да бросал взгляд в окно на необычную красоту. С высоты пятьдесят третьего этажа открывалась изумительная панорама толпы небоскребов, шествующих к океану. Зеленели парки и лужайки вдоль берегов реки с перекинутыми и подвешенными над ней мостами. Кирпичные прямоугольники домов старой части города выглядели строениями, составленными из детских кубиков.
То ли совещание, то ли коллективное интервьюирование проходило под предводительством президента «Intellect and Intelligence». Присутствовали также вице-президент, менеджер и глава отдела кадров, проводившие три предыдущих собеседования. Уже состоявшиеся разговоры обострили не совсем внятное чувство неприязни и подозрительности. 
Президент. Доктор Чудов, мы бы приветствовали ваше участие в дискуссии. Смело возражайте, если с чем-либо не согласны.
Менеджер. Версия резюме, подготовленная доктором Чудовым специально для нас, и его публикации, особенно последняя монография, производят сильное впечатление. Рекомендации его бывших коллег, работающих теперь в Англии, Израиле и Германии, превосходны. Однако его исследования по искусственному интеллекту пока на начальной стадии. Идеи предельно просты и отличаются от существующих теорий. Хорошо спланировано направление работ: сбор наблюдений, подробное эмпирическое изучение и классификация найденных элементов сознания, их математическое представление, определение функционального пространства строительных модулей разума и основных операций в этом пространстве.
Президент. Что там по поводу моделирования мышления?
Менеджер. Ни единого слова. Но выполнение его проекта сделает моделирование очевидным. 
Президент. Упоминается ли в проекте непосредственно интересующая нас проблема преодоления барьера недоступности хранимой в сознании информации и проникновения в него?
Менеджер. Не напрямую.
Президент. Шансы на успех?
Менеджер. Один к ста.
Вице-президент. Один к десяти.
Президент. Не очень высокий шанс. Оценка сроков завершения исследований в случае успеха?
Менеджер. Не менее десяти лет.
Вице-президент. Может быть и меньше.
Менеджер. Только накопление данных, их подробное изучение, классификация и упорядочение потребуют нескольких лет напряженного труда.
Вице-президент. Это у вас потребуют нескольких лет. Доктор Чудов математик и программист высокого класса. Его идея смыслового просеивания текстов Интернета, несомненно, осуществима в ограниченные сроки. Тем более если кто-то под его руководством займется рутиной и несколько мощных компьютеров будут осуществлять поиски круглые сутки.
Президент. Доктор Чудов, вы конечно понимаете, что Интернет – это еще и всемирная свалка. Чтобы извлечь оттуда крупицу полезной информации, необходимо перелопатить тонны мусора. Думаете ли вы, что создание смысловой поисковой системы возможно? Системы, которая в ответ на запрос выдает не перечисление тысяч сайтов, а некоторый текст?
Чудов. В моем случае это практически осуществимо. Развитие разнообразных типов поисковых систем вполне естественно. Каждый тип будет реагировать на запрос по-разному: краткой справкой, или небольшим сочинением, или упоминанием только новейших публикаций, или исчерпывающим списком доступной информации, или какой-то иной специфической формой. Например, если я интересуюсь побочными эффектами определенного лекарства, мне не нужны сотни сайтов с почти идентичными сведениями; достаточна отдельная представительная выборка. Экономия времени пользователей Интернета – важная составляющая развития соответствующих методологий.
Президент. Согласны ли вы с прозвучавшими оценками вашего проекта?
Чудов. Я не понимаю, что значит «шансы на успех» и «сроки завершения»? Процесс изучения интеллекта видится мне непрерывным.
Президент. Работа ваша чисто академическая. Сумеем ли мы оправдать затраты в случае неудачи?
Менеджер. Нет сомнения. Помимо реализации своих идей, доктор Чудов войдет в группу психологов, экспертов криминалистических исследований и анализов. Поможет с алгоритмизацией процедур безболезненного выкачивания информации из сознания арестованных террористов.
Чудов. Что означает «выкачивание информации из сознания»? Доступ к нему перекрыт абсолютно. Это операционная система компьютера не совершенна и не индивидуальна, как сознание отдельного человека. Она даже не принадлежит компьютеру или его владельцу. Она принадлежит компании, ее создавшей.
Вице-президент. Рано или поздно сайт Чудова c его проектом попадет в поле зрения наших конкурентов здесь, в Штатах, или, что значительно хуже, за морями. Способ заарканить или устранить Чудова найдется. Проведение его исследований в нашей компании наиболее безопасно и надежно. 
Чудов. А вы уверены, что ваши средства извлечения информации из человеческого мозга не станут достоянием диктаторов и автократий?
Президент. Мы делаем все, чтобы этого не случилось.
Чудов. То же было с проектом «Manhattan». Вообще, существует исторический закон: в случае войны, два враждующих сообщества людей, даже таких, которые стоят на различных ступенях развития цивилизации, в конечном итоге, сражаются одинаковым оружием. Не реализуется ли он и в вашем случае?
Президент. Надеюсь, до этого не дойдет.
Менеджер. Всё, чем вы будете заниматься, получит гриф секретности.
Вице-президент. Компания предоставляет вам неограниченные технические средства. Настольный компьютер установим у вас дома. Портативный компьютер и мобильный smart phone обеспечат возможность работы в любом месте, где вы пожелаете. Хоть на пляже. Все компьютеры соединены между собой и с центральной workstation. Необходимое вам программное обеспечение будет немедленно приобретено.
Менеджер. Компания оставляет за собой право надзора за характером использования компьютеров. Любых действий, каждого нажатия клавиши.
Чудов. И накопления статистики о количестве одновременно открытых на экране окон, о типе решаемых задач, о числе отлучек в туалет и т. п.? 
Менеджер. Всего, что разумно для нашего контроля.
Чудов. Если мне нужен перерыв на несколько дней для обдумывания проблемы?
Менеджер. Это найдет отражение в вашем кратком еженедельном отчете.
Президент. Наши сотрудники живут и работают в разных уголках страны, но мы постоянно поддерживаем с ними все возможные виды связи.
Зажегся огромный, во всю стену, экран и на нем – ряды маленьких окошек. В каждом окошке – видеотрансляция человека, работающего за компьютером. Одно из окон стало расти, приближая и увеличивая запечатленного в нем сотрудника. 
– Как дела, Боб? – спросил вице-президент. – Готовы к сегодняшнему совещанию?
– Готов, – ответила личность в окне, выросшем до размеров всего экрана.
– Какая погода в вашем Сиэтле?
– Как всегда, дождь, – сказала личность.
Экран погас.
Жесткие и даже жестокие условия найма наводили на мысль о западне, захлопывающемся капкане. Открыто лучезарный произвол, оснащенный по последнему слову техники, насыщал чуждую ученому атмосферу аудитории.
Глава отдела кадров. Результаты вашего труда, доктор Чудов, будут принадлежать компании.
Чудов. Я прихожу со значительным начальным заделом. Он принадлежит лишь мне.
Президент. Вы приходите не только с ним. Вы приходите с вашим образованием, знаниями, опытом, творческим потенциалом. Вы приобрели их самостоятельно, задолго до появления у нас. Но с момента найма все это поступает во владение компании.
Чудов. Моими знаниями и возможностями никто, кроме меня, владеть не может. Они мои по праву рождения.
В нем все восставало даже против возвращения в круг официальной зависимости и долженствования, не говоря уже о системе узаконенного тотального надзора и контроля.
Вице-президент. Тем не менее, вам следует немедленно убрать со своего сайта описание проблем, имеющих касательство к вашим предстоящим занятиям. Вы подпишете обязательство о неразглашении секретов. Оно останется в силе и после вашего ухода из компании. Таковы условия, и они в ваших интересах. Оказаться в центре повышенного международного внимания, поверьте мне, небезопасно.
Чудов. И вы готовы продать мои разработки или отдельные части исследования?
Президент. Разумеется.
Чудов. Значит, существует вероятность их выхода из-под вашего контроля?
Вице-президент. Все не так просто. Но в принципе вы правы.
Чудов. Я должен переварить услышанное.
Вице-президент. Конечно.

– Оформляйте proposal: современные методологии криминалистических экспертиз и допросов террористов, – обратился президент к своему заместителю, когда Чудов в сопровождении кадровика покинул аудиторию. – Деньги – по максимуму.
– В какой степени использовать материалы веб-сайта Чудова?
– На сто процентов. Планируемые результаты формально увяжите с целями группы экспертов-психологов. Proposal должен быть представлен Совету директоров как можно скорее. Пусть решают вопрос с финансированием.
– ОК, – сказал вице-президент с твердым намерением немедленно связаться с одной из компаний, разрабатывающих антивирусные системы, и предложить чудовскую идею универсальной защиты компьютеров и себя в качестве главы проекта.
– Нужно также узнать, почему Чудов покинул геофизику, – повернулся президент к менеджеру. – Найдите какого-нибудь профессора климатологии, еще лучше двух-трех. Потолкуйте о Чудове и его монографии.
– Хорошо, – согласился менеджер, пытаясь прийти к определенной оценке личности Чудова: «Специалист он, несомненно, знающий, но особого почтения к руководству компании не проявил. Меня он, по-видимому, и в грош не ставит. Не подчиненный, а головная боль. Да и вице-президент благоволит к нему больше, чем ко мне».   
Оставшись один, президент глубоко задумался. Разработки фундаментальных теорий или исследования, завершающиеся крупным научным открытием или изобретением, нередко сопровождаются побочными, практически бесценными находками. После сегодняшней беседы такой находкой ему виделась чудовская идея смыслового просеивания информации Интернета. Внедрение этой идеи наращивало дополнительное измерение поисковой машины, что эквивалентно миллиардам долларов чистогана. Количество ее возможных пользователей, прежде всего из академического мира, неисчислимо. Каков оптимальный путь реализации идеи? Начать с чистого листа и создать поисковую систему нового типа? Купить по дешевке одну из не очень популярных интернет-компаний и усовершенствовать ее систему? Это рабочие проблемы, они, несомненно, разрешимы.
Собрать капитал для беспроигрышного проекта – пара пустяков. Банки умолять будут принять их деньги. Но делиться барышами на равных с кем бы то ни было в намерения президента не входило. Инвесторы будут добиваться не только выплаты процентов с их вкладов, но и совладения конечным продуктом. Решением проблемы финансирования, сохраняя в относительной тайне ключевую идею проекта, и предстояло заняться. И, конечно, важно в ближайшие дни не проговориться на Совете директоров.

Чудов затаился в углу заднего сиденья просторного салона лимузина на пути домой. «Вот так трюк! – метались его мысли. – Теория, видевшаяся доказательством обреченности любой автократии, послужит созданию неодолимого орудия закабаления. Если она воплотится в жизнь, выявление недовольства или критического настроя отдельной личности, ее ненависти к режиму, диктатору, среде террора станет заурядной процедурой». Неотвратимость утечки информации об адском средстве интеллектуального геноцида в стан тьмы и насилия не вызывала сомнений. Там за ценой не постоят. Ведь технические и научные достижения служат одновременно и добру и злу.
Все же серия интервью прошла не напрасно. Во время обсуждений у него утвердилось негативное отношение к направлению работ «Intellect and Intelligence», как уже случалось с неприятием тематики климатических прогнозов.
Администрация компании присваивала знания и творческие достижения своих сотрудников, что было Чудову чуждо, как и любое посягательство на его независимость, как возврат в царство неволи. Не составляло труда осознать, что он не сможет ни работать, ни общаться с этими людьми, что среди них ему места нет.
«Оказывается, труженики виртуальных пространств отслеживается более фундаментально, чем обычные, – заключил Чудов с разочарованием. – Стремление держать в узде подчиненных, по-видимому, никогда не исчезнет. Даже в виртуальном мире спасения от бремени чужой воли не отыскать».
Компания «Intellect and Intelligence» больше Чудова не тревожила, как и он компанию. Но интервью подавило остатки энтузиазма и желания заниматься исследованиями искусственного интеллекта.

Приобщение к подлинной свободе пленительно. Однажды изведал – полонен навсегда. Оно сильнее любого пристрастия, стремления к наживе, жажды роскоши или привычки к стандартам американского быта. Такое приобщение исключает рабское служение кому бы то ни было. Вольная реализация идей отождествляется с самой жизнью. Проведение исследований в обстановке тотальной слежки было неприемлемо.
 


15. То, что остается
В субсидированной квартире с окнами на необозримую даль Атлантического океана поселилась чета Чудовых. Как и все обитатели их многоэтажного дома, прозванного «Российским посольством», они живут на пособие для неимущих. Соседи и знакомые, такие же пожилые выходцы из Советской России, по временам встречают их на берегу. Юрия Чудова считают странным, но стремятся поддерживать с ним добрые отношения. Он может объединить компьютер и телевизор в единую развлекательную систему, домашний театр, и настроить ее на просмотр русскоязычных интернетных телевизионных каналов. Для него не проблема избавить компьютер от вирусов, червей или шпионов, загрузить программы бесплатной телефонной связи, обработки цифровых фотографий и кинофильмов, всевозможных игр. Плату категорически не приемлет.
Изумляют его приятелей трехмерные изображения поверхности различных районов Земли при путешествии на виртуальном летательном аппарате «Google Earth», установленном Чудовым. И особенно возможность взглянуть с небес на покинутый город и родной дом. 
             Америка по-доброму приютила стариков, одарила скромным достатком и независимостью. Затерялись «краснокожие паспортины» с графой «отправляется за границу», проштампованной бледно-сиреневым оттиском «постоянное жительство». Эти когда-то столь желанные атрибуты гражданства несуществующего режима никто в мире не признает, даже правители России. Не признают они и их владельцев. Американские паспорта и гонорар за монографию позволили Чудовым без хлопот повидать многие страны Европы.
Сразу по приезде дети устремились на штурм университетов – получать степени магистров и докторов. Работали и учились, обзаводились семьями.
Поджарого, с высокой лысиной и седой бородкой деда обожают внуки, иногда приезжающие на выходные. Но чаще старики навещают детей. У них у всех дома, компании, заботы.
Судьба не наделила Чудова возможностью отщипывания пятипроцентных крох американских грантов в пользу бедствующих российских коллег. Но он наделил их значительно большим – знаниями. Одно время Чудов рассылал рекомендации сотрудникам своей бывшей лаборатории, знакомым и не очень знакомым российским ученым, ищущим работу на Западе. Каждый из них характеризовался не просто как высококлассный профессионал, а как выдающийся, талантливый исследователь высочайшего калибра. Предельное восхваление рекомендуемого – единственный способ помощи в условиях экстремально жесткого соперничества на мировом рынке труда. Протеже Чудова успешно проходили конкурсы и навсегда покидали родину.
Для Чудовых Россия опустела. Там не осталось ни друзей, ни родственников.
Прослышав о доносе, якобы написанном профессором Дроздом, Чудов вознегодовал:
– Дрозд этого Севу вылепил, был ему больше, чем отцом. Распускать такие слухи – кощунство. Да и как Сева об этом прознал? КГБ своих агентов и доносчиков не сдает.
– Может, Сева у них доброволец? – усмехнулась Лина Исааковна.
– Не было никакого доноса, я уверен.
– По теперешним временам, информация о реальном кэгэбэшном статусе Севы может быть легко куплена.
– Грязь…

Сообщение о смерти Игоря Николаевича подействовало на Чудова удручающе. Сознание властно требовало почтить память славного человека и ученого, давнего коллеги и доброжелателя. Поехал безбожник в храм, прочел поминальную молитву. Просил прощения за доставленные неприятности и беспокойства. Благодарил за одновременное пребывание на белом свете, за положительное и отрицательное участие в его, Чудова, неповторимой жизни.
«Мы выросли из одного времени, были участниками и свидетелями одних и тех же событий, – шептал, словно оправдывался, Чудов. – Так решила судьба. У одних она вплелась в великую поступь истории: революции, войны. Удел ратоборцев нас миновал. Мы смиренно отбыли срок в утробе агонизирующего режима. Много перепало нам от его щедрот и ущербности, и отринуть его господство над нами невозможно. Но интеллектуально мы не оскудели, не свелись к нулю, не превратились в нечто бесплодное, достойное сожаления и жалости. Что бы там ни происходило, это была наша жизнь, другой у нас нет. И была она интересна, содержательна, богата чувствами и достижениями. Преданность ей и приятие с достоинством всего, чем она полнилась, – наша участь».
Временность существования и неотвратимость расставания с ним воспринимались спокойно. Смущали ложная набожность и чувство виновности. Мнилась связь со смертью и умершими, прежде всего с отцом. Быть может, он там обижается за то, что его редко вспоминают и еще реже поминают? Хотелось плакать и немножко – умереть.
Дома Чудов присел к компьютеру и принялся быстро печатать свои молитвенные нашептывания. В конце он добавил:
«Время неудержимо. Оно мчится стремительно, со страшной силой. Приходится поспешать. Умнеешь медленно, дряхлеешь неодолимо. Нелегко обнаружить, что твоего места в этой преобразившейся среде уже нет. По этому поводу увеличил бы Ты срок пребывания на белом свете и уберег от бремени маразма и равнодушия».
С этого дня пристрастие к систематическим записям овладевает им. Его настигают давние масли о возможности изучения современной истории с помощью модели, сформированной из детерминированной и случайной компонент. Не во всей своей амбициозной неопределенности, а только в части сбора достоверного экспериментального материала. Его мозг полнится множеством исторических фактов, а история, как утверждают многие мыслители, повторяется.
Чудову нравится совершать экскурсы в минувшее, выискивать и истолковывать последовательности событий, подобных текущим, вычленять в них закономерности, кото-рые ему кажутся коррелированными. Их словесные формулировки он считает, говоря языком математики, аппроксимацией фактов доступными ему средствами.
Его заметки не простое фиксирование событий, не мемуары советской жизни. Он перепахивает свое воображение, свой мозг в уверенности, что процесс творческого обобщения и осмысления информации богаче скрупулезного воспроизведения прошлого или дневниковых записей. Даже предельно правдивое описание пережитого часто оказывается беднее его логически выстроенной интерпретации. В нем зреет глубокое осознание причастности ко всему, что будоражит Америку и весь мир, и необходимости отклика на эту взбудораженность.
Он полагает, что сопоставление исторических аналогий может служить основой решения многих мировых проблем. Давние туманные намерения построить теорию систем, религий и идеологий или написать книгу о прогнозах и предвидениях воплощаются в формулировки его субъективных воззрений на международные события. Кажется, что эти воззрения весьма далеки от его профессии. На самом деле они рождены и выпестованы ею.
И еще он стремиться изобразить жизнь ученого. Не только в реальном мире, в котором он занимается исследованиями, публикуется и пестует молодых, ошибается и грешит, уважает и любит, конфликтует и ненавидит, растит детей и внуков. Но и в мире сознания, с замыслами, которые его увлекают, но не реализуются; с неозвученными оценками и критицизмом; с идеями, которые, едва блеснув, гаснут навек; с возникающими неразрешимыми проблемами. Со всем тем, что обычно скрыто от окружающих, что мелькает как цель, как видение, как иллюзия, как мираж; мелькает, часто без каких-либо различимых последствий.
Ему хочется воссоздать не просто внутреннюю жизнь ученого, но, более точно, его внутренние жизни. Ведь творчество потому и притягательно, что дарит автору дополнительные измерения, возможность существования в нескольких параллельных пространствах. Конечно, время пребывания на Земле не продлить, но, одновременно с реальным миром, запустить жизнь по нескольким воображаемым траекториям возможно.

Вторжение в мир новой науки не происходит между делом. Оно требует полной отдачи, иначе говоря, творческой свободы. Ее-то Чудов наконец и обрел.
Снова, как в молодости, трудится он ежедневно, с утра до ночи, год за годом. Как в школьные и студенческие дни, он не знает усталости. Ему всегда не хватает суток. Ложится в постель с сожалением о том, что вынужден тратить драгоценное время на сон. Просыпается со сладким чувством предстоящего дня вольного труда, парения в созданном им пространстве логически увязываемых исторических фактов.
Название его заметок «Прогноз и предвидение в современном мире». Бостонское издательство «Морж» согласилось разослать на отзыв их первый том. Второй том Чудов надеется завершить через пару лет.
Он не делает тайны из своего занятия. Даже подсовывает детям для прочтения и оценки распечатки с выдержками из законченных разделов или прикрепляет их к стене над компьютером.
Дети относятся к отцовскому увлечению сдержанно. Они считают, что ему следовало бы почаще навещать внуков. А их у него трое. Общение с дедом сказывается благотворно на их школьных успехах. После совместного времяпрепровождения внуки радуют родителей отличными оценками. Чудов видит в этом подтверждение своей веры в интеллектуальную телепатию.
Глубокое чувство доверительного обожания владеет Чудовым и его старшим внуком. Как-то, в четырехлетнем возрасте, мальчик катал по полу автомобиль и вроде был полностью поглощен игрой, ни на кого не обращал внимания. Здесь же Чудов с горечью пересказывал детям перипетии очередного неудачного интервью с несколькими менеджерами. Неожиданно, внук встал, подошел к Чудову и произнес: 
– Дед, давай я с ними поговорю.
– Заступник ты мой! – Взволновался дед. – Первый и единственный в этой жизни.

– Дед, – однажды сказал этот, теперь уже шестнадцатилетний, внук. – С твоего разрешения, если помнишь, я использовал твои писания при сочинении школьного эссе.
– Используй на здоровье и дальше.
– Я назвал эссе «Заповеди моего деда».
– И прекрасно.
– Затем последовали странные события. Тебе следует о них знать.
– Слушаю тебя.
– После проверки моего, вернее, нашего с тобой творения с учительницей что-то стряслось. Она то ли струхнула, то ли мало что взяла в толк. Несколько дней таращилась на меня исподлобья, как на арабского террориста. Потом отдала эссе для прочтения профессору социологии и политических наук. Профессор звонил мне, приглашал податься к нему в студенты после окончания школы. Обещал не только стипендию, но и постоянную поддержку грантами.
– Ты волен выбирать. На твоем месте я бы сначала обзавелся дипломом математика. А там сориентируешься, что тебе по душе.
– Придет время, мы все обсудим. Дело не в этом. Профессор входит в предвыборную команду сенатора. Ему он и показал наше эссе. Тот попросил разрешения использовать кое-что из написанного.   
Чудов расхохотался с нескрываемым удовольствием:
– Подари им сочинение.
– Еще чего! Я сказал, что твоя книга рассматривается издательством «Морж». После публикации она в их полном распоряжении.
– Ты же им отказал.
– Вовсе нет. Профессор заметил, что это упрощает дело.
– Какое еще дело? Покажи-ка мне, родной, свое эссе.
– Зачем оно тебе? Дед, достойная старость – твой удел, – заупрямился внук и подсунул Чудову молитвенник.
 «…И сидеть мне за столом моим в мире и почете со всеми домашними моими, и да не будет надо мною никакого ига человеческого, а только бремя царства твоего, чтобы служить тебе всем сердцем. И удостоюсь я принимать гостей, творить милость всем людям и благотворить тем, кто заслуживает этого, и не буду введен в заблуждение людьми недостойными», – прочел Чудов со сладким чувством беспредельного обожания внука; чувством, которое дарует старости смысл и покой.
– И все-таки я бы хотел прочесть твой опус.
Сочинение было длинным, по большей части серьезным, с дозированным чувством юмора. Внук шутливо толковал, что дед его немного с прибабахом. По-видимому, в далекой экзотической России было от чего свихнуться. Однако он в мгновение ока решает любую задачу как школьного, так и университетского курса математики и уверенно вещает о путях преодоления пресловутых политических и экономических проблем Америки. Он не испытывает недостатка ни в утопических, ни в критиканских идеях. Например таких, как разоружение гражданского населения или принятие федеральных законов, регулирующих взаимоотношения банков с клиентами. Он также считает, что сверх бюрократическую и сверх коррумпированную ООН следует распустить, а на ее основе создать правительство Интернета. Еще он предлагает построить систему тюрем на Аляске для особо опасных бандитов, аналогично давней практике Великобритании, отсылавшей своих уголовников в Австралию. Много пишет он о войне с Ираком. Он считает, что эта война переросла в гражданскую аналогично, например, перерастанию Первой Мировой Войны в Гражданскую в России, и что фактически в Ираке было две войны. Первую одобрил Конгресс. Вмешательство США во вторую протекало без каких-либо законодательных акций. Некомпетентные политики и средства массовой информации пролопушили ее начало. Так что за участие во второй войне не голосовал ни один конгрессмен. Он даже предсказывает будущее Ирака. Рано или поздно, это государство распадется, аналогично распаду Советского Союза, Югославии и Чехословакии. Ведь освободившиеся от тирании народы переполняет жажда независимости национальной, религиозной, территориальной.
То, что табу для американцев и, тем более, для облагодетельствованных иммигрантов, у него на кончике языка.
«Скорее всего, – рассуждал внук, – дед потерял связь с действительностью. Трудно понять, почему и в какой момент это произошло. Пожилые люди, – оправдывал он деда, – иногда обзаводятся странными причудами. Пристрастие к Интернету и болезненно-участливое восприятие мировых катаклизмов – не худшее из навязчивых загибонов старости. Но, может статься, в размышлениях деда есть и рациональное зерно.»
Заканчивалось сочинение дословными выдержками из различных глав чудовского оригинала.

– Дед, тебе письмо.
– Новую кредитную карту пытаются всучить или страховку?
– Нет, это из издательства. Я вскрою?
– Сделай одолжение.
– Контракт на твою новую книгу! – Внук орал от восторга, от избытка чувств: – Гонорар немыслимый!
– Дай-ка письмо…
– Дед, ты мне «Феррари» купишь?
– Нет. Подарю «гибрид».
– Какой?
– С лучшими средствами безопасности.

По утрам, после пятикилометровой прогулки вдоль береговой кромки океана, Чудов торопится к рабочему столу. Его гонит возникший замысел или выношенное, созревшее и обросшее плотью текстовых подробностей воплощение давнишней идеи. Непостижимый колдовской зов приковывает его к экрану, на котором постепенно предстают комментарии научных открытий, современных мировых событий, их исторические аналоги и предсказания их вероятного развития. Как и раньше, он подсознательно уверен в непреходящей ценности своих воззрений и даже в их предназначении: увенчать его пребывание в этом мире.
Он пишет, пока не почувствует, что выложился, отдал все силы, всего себя – в голове пусто. Новый день выманивает его на берег к шуршанию или рокоту волн, и из глубин сознания всплывает внезапная догадка, положение, оценка или логическое построение – мозг плодоносит и плодоносит. Это непрестанное зарождение образов и ассоциаций – поразительный феномен, не увязывающийся ни с какой теорией. 
Конец

Краткая биография автора
1937: Родился в Уфе, куда мой отец был сослан как иммигрант из Румынии. Сюда же в 1935 году в потоке массовых репрессий после убийства Кирова была сослана (из Ленинграда) моя мать.
1941 – 1942: Житель блокадного Ленинграда (в 1989 году мне была выдана памятная медаль).
1942: Эвакуирован (полумертвым) по Дороге Жизни через Ладогу в Омск.
1946: Родители посажены в тюрьму
1946 – 1948: Вместе с сестрой и братом, находясь в Лужском ДПР, был отлучен от школы на два года. Восемь раз убегал из ДПР.
1948 – 1951: Воспитанник Ленинградского Детского Дома № 26, Прилукская улица, дом 10.
1951 – Исключен из детдома, из школы и из комсомола за недостойное поведение.
1951 – 1956: Ссылка с родителями в Ишим, где в течение года наша семья, состоящая из пяти человек, жила в землянке размером 3м х 2,5м х 1,8м.
1956: Снята судимость с родителей.
1957: Окончил школу с серебряной медалью, отучившись в семи школах пяти городов Союза.
1962: Окончил математико-механический факультет Ленинградского Университета.
1966: Защитил кандидатскую диссертацию.
1975: Защитил докторскую диссертацию.
1968 – 1989: Научный сотрудник, зав. лабораторией математического обеспечения, профессор математики.
1978, октябрь, ноябрь – научный консультант at the World Meteorological Organization, UN, Женева.
1983: Закончил повесть о ДПР.
1990: Огрызок повести под названием "Песни задрипанного ДПР" был опубликован Московским журналом "ОКТЯБРЬ", №1,1990.
1990: Emigrated to the United States.
1996:  Became a citizen of the United States.
1991 – 2003: Associate Professor at Texas A&M University, NASA Senior Scientist, Software Developer at several companies.
2003: Завершил карьеру ученого.

Член
New York Academy of Sciences,
American Statistical Association,
American Mathematical Society,
American Geophysical Union,
American Meteorological Society.

Автор многих научных статей и четырех книг:
Ilya Polyak, Computational Statistics in Climatology, Oxford University Press, New York, 1996.
Илья Поляк, Многомерные статистические модели климата, Гидрометеоиздат, Ленинград, 1989.
Илья Поляк, Методы случайных процессов и полей в климатологии, Гидрометеоиздат, Ленинград, 1979
Илья Поляк, Численные методы анализа наблюдений, Гидрометеоиздат, Ленинград, 1975.

Автор романа «Наука и страх», Издательство «Ретро», 2010, Ст. Петербург, Россия

Автор миниатюр «Майсы бабы Берты», журнал Мишпоха №17, 2005, Витебск.

Автор повести "Песни задрипанного ДПР", Октябрь №1, 1990. В жесткой конкуренции конца 80-х с выдающимися произведениями живых и умерших знаменитых российских писателей повесть была опубликована и получила великолепные отзывы в России и США. (Версия на английском языке: Ilya Polyak, I Am Your Prisoner for Life, Vantage Press, New York, 2000.).