10

Есть какой-то гадостный тон, а может быть даже полу-тон, или вовсе одна лишь тень его, во всех моих размышлениях, который я никак не могу уловить (словно испортил тихо воздух в общественном транспорте и лишь один только ты знаешь – а никто другой не знает – кто же это?) – ну, наконец-то, вот и она, та самая ложка дёгтя: как если бы я один являлся обладателем того знания, которым никто другой кроме меня не владеет; и ведь предупреждали же, что как раз таковое – надмевает
___

В книге сказано: Господь не в буре, не в мощных порывах ветра, но – Он в легком дуновении. Эпоха Возрождения со всем ее "титанизмом" действительно возродила (а нас ею заразила) языческую Античность, однако порвав при этом живоносную пуповину, связывающую ее с христианским Средневековьем. А ведь Б-г – нам говорят – всегда стоит позади легких, невесомых, едва уловимых «движений», напор, шум и ярость которых не продвигаются ни дальше, ни глубже породившей их стихии (где случаи явной и безусловной одержимости предусмотрительно вынесены за  ограждение скобок). Только не надо здесь с лукавой софистической улыбочкой ловить меня на слове – да, подтверждаю – Б-г «везде и во всем», но ведь здесь речь совсем о другом «везде», «всём» и, вы забыли, «как»…
___

Я что вам, бухгалтер, чтобы дотошно фиксировать – где, в каком стихе, какой главы, какой книги Им сказано то-то и так-то, когда и если то же самое – но по другому – Он во мне и мною сказал? Не верите? Проверьте слова мои и дела на суде своего сердца, если же и ему не верите, справьтесь тогда в своих бухгалтериях, и узнаете там – что? – вот именно: «что» и в каком именно стихе подобное «сказано», так и не опознав Сказавшего…
___

Страшны невзгоды и беды воображаемые, потому что они разлагают и пожирают тебя извнутри. Беды реальные, наоборот, несут с собою окрыляющую бодрость, ибо извне мобилизуют все твои внутренние силы.
___

…так что не суйте мне под нос, словно кукиш, вашу лживую до лицемерия кротость, ибо я видел однажды Его и с хлыстом во Храме тоже, яростно разбрасывающим там утварь и изрыгающим на присутствующих гневные обличения, так что убейте меня, но я никак не могу, убогий, представить себе Его в этот миг ни кротким, ни сладчайшим. Страшен ведь не гнев – Еф. 4:26 – сам по себе, страшно – когда во гневе, как и в кротости, помрачается сияние Правды
___

Есть два воскресения из мертвых: воскресение «первое», душевное – так воскрес совершенно умерший было блудный сын в тот именно миг, как одумался на самом дне своего падения, повернувшись тем самым к Отцу – и воскресение «второе», духовное – так воскрес он же, когда уже вернулся к Нему, что же касается так называемого “натурального” (во плоти и крови) «воскресения», о таком Благая Весть разумно молчит (Лазарь? – здесь необходимо разобраться с терминологией, ибо его, как и многих других, Он именно оживил, а это, знаете ли, совсем не одно и то же), ибо его домогаются как раз духи развоплощённые, те самые, что дошли до свинского состояния но именно в нём себя чувствуют вполне комфортно и никак, никуда, никогда не намерены «возвращаться»
___

Ежели ты скажешь, что я пытаюсь отменить Писание, тогда ты клеветник, толкующий превратно. Писание – мой хлеб, и я его вкушаю, а не держусь как за соломинку в пучине бед и не держу как дар бесценный в дрожащих благоговейной алчностью руках. Имеет и дает силу хлеб усвоенный, а не присвоенный. И только зная вкус истинного хлеба, ты отличишь его от любых подделок.
___

Описывать свой опыт не совсем то же самое, что иметь этот опыт (хотя, казалось бы, не имеющему опыта нечего и описывать) точно так же, как видеть сон и вспоминать свой сон – совсем не одно и то же (хотя кое-кто считает, что воспоминание сна и есть сновидение как таковое). Возможно, я как раз и пытаюсь практиковать именно это – их воссоединение – таким маневром: воспроизводить опыт с одновременной его фиксацией в тексте, а еще вернее – воспроизводить опыт порождением текста об этом опыте, как-то так…
___

Ну что ему Декарт иль тот же Будда?
А он взволнован...
___

Гностическая мудрость: язычник не умирает, ибо он еще не родился. Мы путаемся в словах (слова пользуются нами, или мы – словами?): «живое», «мертвое». И вот, казалось бы, ты живешь, копошишься, что-то там такое переживаешь, ан глядь – а ты, оказывается, еще даже не принял решения, жить тебе или же нет (говорят: нас, мол, не спрашивают, хотим мы жить иль не хотим – и выпихивают в жизнь; да не в жизнь нас выпихивают, а в – скажу так – протоплазму возможностей, в которой сможет или не сможет ещё лишь только зародиться и затем родиться как именно твоя – жизнь, так что тебя настойчиво и ежемгновенно об этом вопрошают – твое пребывание здесь и есть этот вопрос: хочешь или не хочешь ты родиться); вот и получается, что ты всё еще и безусловно мертв со всей своей такой “свободовольной”, но тем не менее обусловленной всякой всячиной, жизнью.
___

Яков Друскин прозорливо одернул Декарта: «я мыслю, следовательно существую – неверно; я мыслю, следовательно существует моё» (тугодум-академик взбеленится: но, хоть и “мое”, ведь существует же! – и тем самым выкажет свою абсолютную слепоту к очевидному). Доходя до очевидной самодостоверности себя самого, я не могу реально на этом остановиться (а Декарт делает вид, что останавливается, и, тем самым, действительно останавливается – в “видимостях”), я не могу реально стать на той границе, где я-сам очевиднее себе самому всего окружающего “мира”, включая мое тело, потому что на этой самой границе я переворачиваюсь вниз головой, соскальзывая в не менее грандиозный мир (аналитически препарированный буддистами) «моего». Или скажем так: я могу удержаться на этой границе (где я вижу как “мир”, так и “я”, видящее этот самый мир), но пребывая здесь невозможно строить ещё и какую-то там «науку» (высказывания о “мире”, о “я” в этом мире и т.д.), поскольку здесь нет никакого дискурса как инструмента всякой научности – ведь это Нирвана. Именно потому, что Декарт не составлял действительного текста спасения (Мамардашвили тревожно зашевелился), он и не пребывал там (в том смысле, что “там” оказавшийся уже не будет озабочен – в том числе и “наукой”). На месте – и вместо – “я”, он поимел “мое”. О чем, надо полагать, и хотел сказать Яков Друскин, как я его понял. (Зануда во мне нудит: там же нет дискурса, значит и нет текста спасения – как нет ведь текста “науки”! – но речь совсем не об этом, а о том, что реально побывавший “там”, а не напредставлявший себе “тамошнее”, уже не сможет заниматься такими – казалось бы, да? – грандиозными и мироустроительными проектами, как наука).
___

Почему же мой текст – продолжаю я спрашивать сам себя – так воняет, и где, в каком именно месте он протух? Может быть там, где вылезает этаким хвостиком моя “правота”, или там, где строит рожи моя “правильность” – мол, смотрите, какой я весь правильный, и как я, по самую суть, прав? Наверное, чего греха таить, есть и это. Но не это – воняет. Ведь я же отдаю себе во всём этом отчет, отвергая. Дело, видимо, вот в чем. Я неизменно и «сам» пытаюсь держать «свой» текст – так что смердит самоё это: мой грех. Это не первородный грех, который “наш”, это именно мой грех – и не тот или иной ещё какой, а “вообще” грех: отсебятина. Скажем, физический или математический текст – почему он не смердит? Потому что это синтетический, не живой язык. Верните физикам и математикам наш родной, человеческий язык – такая вонь поднимется! А без него – все стерильно, как в аптеке. Так же, наверное, смердел Иона во чреве китовом. Может быть дело в этом? – мне мои силы даны для другого, а я их консервирую в размышлизмах, которые и протухли. Или, может, так: сам я вкушаю Хлеб, а другим подсовываю вместо него не «камни» даже, но то, во что он превратился пройдя через мое чрево (разум)?
___

Вот она – ложь, и вот он, грех: тебя ведь бесит (и значит – ты под ним, под бесом ходишь) не то, что люди не принимают Благую Весть как таковую, а то, что они принимают свое Её разумение (уж какое у кого есть), а не твое, ибо ты наивно (о, если бы только наивно!) уверен, что твой Христос это и есть Иисус Благой Вести. Пока ты не отдерешь «своё» и “моё” от Евангелия, все, сказанное тобою о Нем будет мерзостью.
___

Но ведь то же самое и с Декартом, и с Кантом, и с Буддой! Смердит ли рассудительное: я думаю (кажется … уверен), что Декарт (Платон, Будда и т.д.) то-то и то-то? Наверное нет. Если ты отдаешь себе отчет в том, что никого собой не ранишь – это не смердит. А провозгласить – «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!» – на это ведь необходима власть Пославшего, и совесть – как Его в тебе голос – она  всегда подскажет и покажет тебе отсебятину. И вот же, Писание – оно как раз и обличит тебя, если ты еще жив, а о мертвом – о том, как говорится, или хорошо, либо ничего.
___

Б-г философов и Б-г Авраама – Один и Тот же Б-г.
Различие всегда и только в них – в Аврааме и в философах.
___

У меня нет души, только ее содержимое (“сокровища”); если бы душа, остранившись своих содержаний, узрела вдруг самоё себя, она бы ощутила тогда свое сиротство и возопила бы к мужу, как брошенная жена, оставшаяся ни с чем у разбитого корыта на месте Грааля.
-Проснись, душа, отринь свои бирюльки!-
Не может.
-«Я каждый раз, когда сундук свой отпираю», то почитаю Будду, а то и Лао-цзы…
___

Загадочность чуда в том, что оно не имеет практического применения. Чудо само по себе прозрачно, и только бес практицизма вымарывает его до тайны, до загадки, которую надо, видите ли, непременно разгадать. Да не надо! – примите тайну как именно тайну, и тогда дорастёте до чуда.
___

Сделаю признание: все эти “вы”, “ты”, “они”, “мы” – все они лишь образы моей души. Я уважаю тебя, читатель, так что гряди с миром, и если тебя всё-таки заинтересуют сводимые здесь мною счеты с самим собою – не принимай тогда на свой счет, когда и если они тебя заденут тоже, ведь это уже ты сам себя поймал моими склоками.
___

Разве мир и любовь смогут снизойти в твое сердце, если там уже занято, ибо свило свое гнездо раздражение на соседа, каждую ночь стучащего над твоей головой (и в твоей голове)? Иди, примирись прежде с ним в себе самом, и тогда уже печалуйся о Нем.
___

Чудесно все, увиденное в своей простоте не замутненным никакою заботой взором. Именно потому, что это – самое простое, оно же и – самое трудное: наш глаз натренирован видеть «сподручное», а не голую в своей бесполезности таковость вещей и событий. Попробуй созерцать чашку бесконечно долго, пока она не начнет сначала мерцать, а затем вдруг исчезнет (точно так же, как повторяя одно и то же слово, перестаешь понимать вдруг, что оно вообще такое, и близок к тому, чтобы услышать – как хлопок одной ладони – чистый звук) и, возможно, тем самым покажет тебе свой первозданный лик – вот тогда ты и ощутишь подлинный аромат чуда.
___

- Ну, и что ты можешь мне сказать по этому поводу?
- А я вообще не хочу об этом говорить. Ведь мне известна ваша позиция: все вокруг сволочи – а вы невинны. Так что же вы хотите? Если сберечь свою невинность – тогда вот же она, при вас и осталась. Если вы хотели чего-то другого, тогда что вы сами, лично, сделали для того, чтобы добиться того самого? Ничего. Так вы это “ничего” и имеете, не так ли? Ах, вы, оказывается, делали все, что надо! Но позвольте полюбопытствовать: кому, собственно, это было надо? Если «им», то вы их “надо” и реализовали. Ежели вам, тогда причем тут они? Из ситуации, скажу я вам, необходимо исходить, а не втискивать ее в свои куцые представления о ней.
-  А ты уверен, что прав, пытаясь всегда оставаться правым?
- Извините, но я действительно не знал, что проблема, оказывается, в моей неправоте или правоте. Если так, тогда я беру все свои слова обратно, ибо эта тема – вне обсуждений, тем более моих. Или я не прав?
___

Благотворительность: возьми, Боже, что нам не гоже.
___

Декарт Лейбница и Декарт Мамардашвили – это два разных Декарта, хотя мы “понимаем”, что он должен быть одним и тем же. В данном случае не сыграла ли судьба с ним ту же самую шутку, которую и он разыграл с Б-г’ом? Ибо ведь и в самом деле он – Декарт – не может внезапно возмутиться, возопив: на самом деле я вовсе не такой – я вот какой!
___

Пусть “А” живет в нужде (нет, не “пусть”, это я нехорошо сказал, исправлюсь:) вот некоторый “А” испытывает нужду в “х”, а некий “В” имеет это самое “х” с преизбытком, оно ему уже, так сказать, приелось. И вот этот самый “В” отдает (“жертвует”) “А” вожделенное тем “х”: “А” в восторге, а “В” – имеет ли он моральное право радоваться (искренно) и считать, что совершил акт благотворительности с милосердием? Думаю, что его “поступок” изначально, извнутри аморален и мерзок, хотя и послужил поводом (не в этом ли промыслительная тайна тех событий, которые выбивают у нас из-под ног уверенность в Божьей благости?) для радости “А”. Вот если бы “А”, да простит он меня, в свою очередь тоже отдал это “х” некоему более него в нём нуждающемуся “С” – вот это был бы и поступок! – и воистину благотворительный акт, и подлинное милосердие.
___

Да что там Декарт! Вот этот самый стул для меня и тебя – он разве один и тот же? Мамардашвили скажет: именно для того, чтобы не возникало такой ситуации, Декарт и постулировал: во-первых, акт когитации, и, во-вторых, дуализм материи и сознания. Со стороны его “значения” это, конечно же, два разных стула, но со стороны его – стула – физики, это один и тот же стул для кого бы то ни было, именно этим как раз и должна заниматься наука. Но именно здесь я с удивлением обнаруживаю, что тем самым он превращает «индивидуально» значимый мир в общепринятый, но – Труп – и причем тогда здесь Б-г, коль скоро Он – Господь живых, а не мертвых? Не он ли тот самый бог философов, коего отверг его философский брат-близнец Паскаль? Или же Декарт настолько мудр, что таким вот искусным и обходным маневром подводит нас к гностической максиме: кто познал мир – тот увидел труп? Тогда снимаю благоговейно шляпу!
___

Лейбница возмущало, например, то, что Декарт отказывал животным в некоторой сознательности, считая их простыми “автоматами”, да что там, этот великий теоретик и людей считал (как потом непревзойдённый практик Гюрджиев) такими же автоматами (но в другом, нежели этот достославный теософ, смысле), и вот именно в каком – им самим, правда, не постулируемом, но легко вычленяемом из самого хода его рассуждений – ведь он же физикой, то есть наукой, занимался (а не теософией), и со стороны “живого” это будет чем? – правильно! – анатомией. Вот ход его мысли: сознание – это сознание, и как таковое способно на любые сюрпризы, а материя – она всего лишь материя и есть, так что будьте любезны, извлеките из объекта – в данном случае «животного», а вообще из любого возможного – все сознаниеподобное, и только тогда уже можете строить науку. Странное дело – исходя самим актом своей когитации «принципиально» из сознания, он занимался тем не менее исключительно не сознанием, а, прости Господи, физикой, отдав все его тайны и загадки на откуп “жизненной практике”.
___

- Мне все говорят: не юродствуй, будь самим собой, будь искренним! Но как я могу быть искренним, быть самим собой, не быть юродивым, ежели сам по себе – таков, каким я есть на самом деле – я мерзок для вас и отвратителен?
- Это потому, что ты не пытался быть искренним до самого конца: ведь само то, что ты ощущаешь всю свою мерзость, это как раз и говорит о том, что она – не последняя в тебе глубина и что есть в тебе нечто более глубокое и чистое, откуда ты эту самую мерзость чувствуешь, видишь и осознаёшь – вот и стань этим: потому что как раз оно и есть подлинная искренность, а вовсе не та поза (“что естественно – то не безобразно”), за которую все ее выдают.
___