Встань и иди

Вне зависимости от того, как человек к ней относится, боль – это сигнальные огни, расположенные по периметру жизни. И каждое пересечение болевого порога – как выход в открытый космос – без привычной атмосферы, с минимальной защитой и открытым финалом. Потому что там, где боль уже не чувствуется, – абсолютный вакуум, в котором выцветают краски, гаснут звезды и катастрофически мало того, что просто держит, не позволяя улететь в никуда.

Короткий зимний день кончается быстро. А вот закат, как и все закаты, вальяжен и неспешен. Солнце не торопится, выдерживая характер, - и густая алая лава медленно стекает по пушисто-стеклянным чучелам деревьев.

Она пьет шампанское из одноразового бумажного стаканчика, очень медленно, подолгу смакуя каждый глоток. Легкая пьяная радость искрами плывет по венам, невесомыми пузырьками поднимается вверх, кружит голову. И отчаяние, державшее ее все это время, словно тугой корсет, не дававшее ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни расслабиться, вдруг отпускает, распускается, петля за петлей, разлезается по швам. И она – впервые за долгое время – выдыхает свободно.

Вечер прекрасен – по-царски щедрый прощальный подарок. После долгих недель беспросветной серости мир вдруг становится огромным, ясным, хрустально-чистым. Мягкий, глубокий голубовато-розовый снег четко прочерчен черно-фиолетовыми бороздами теней. Высокое чистое розовато-голубое небо процарапано тонкими фиолетово-черными облаками. И если сильно не присматриваться, то сложно понять, где одно и где другое. Выпотрошенное солнце, метя алыми внутренностями частокол высоких елей, неспешно валится за горизонт ослепительно-холодным шаром. И даже то, что мороз усиливается, делает все только четче и ощутимее.

В какой-то момент ее просто накрывает от непереносимой красоты окружающего мира – и на секунду она закрывает глаза, словно боясь ослепнуть.      

А когда открывает их – рядом с ней стоит невесть откуда взявший старик – огромный, бородатый, в высокой меховой шапке и длинной лисьей шубе. Заметив, что она смотрит на него, незнакомец с силой бьет по земле тяжелой палкой-посохом и громовым голосом спрашивает:

- Холодно ли тебе, девица?

Она на несколько секунд прикрывает глаза, надеясь, что это наваждение, и оно исчезнет. Но старик никуда не девается. Стоит на том же месте, опираясь на свой посох, и смотрит на нее внимательно, ожидая ответ:

- Спасибо, все хорошо, - автоматически отвечает она, чувствуя легкую досаду.
Голос, на удивление, выходит низким и тихим, но все еще живым.

Как в старой сказке, там, где ларец в утке, утка в зайце, заяц в дупле, - она сидит на берегу озера, которое находится в лесу, который растет далеко за городом, где безраздельно царствует зима. Чтобы попасть сюда, она долго ехала, толкаясь в набитом автобусе и утешаясь и уговаривая себя тем, что следующая такая поездка вряд ли состоится, потом долго шла, сначала по плохой дороге, затем и вовсе по бездорожью, проваливаясь в снег едва ли не по колено, а после замерзшими негнущимися пальцами долго мостила в сугробе удобное не то лобное, не то тронное место. А потом жадно глотала шампанское, стараясь заглушить (или хотя бы ослабить) омерзительное ощущение самовымерзания.   

Холод – самый большой ее страх, и каждую зиму она не живет – переживает. Ее не спасают ни работающие на полную мощь обогреватели, ни теплая одежда, ни горячий душ – холод проходит сквозь все преграды, из-за него не слушаются руки, немеют ноги, болючей судорогой сводит плечи, не хочется вылезать из-под одеяла, вставать с кровати, выходить из дома.

- Холодно ли тебе, девица? – переспрашивает незнакомец. Это не дежа-вю и не зависание. В вопросе старика слышится и тоска по человечному отношению, и нужда в общении, и что-то древнее, темное и глухое, словно отчаяние обреченного, одинокого человека, который заблудился в лесу или запутался в жизни. И дело за малым – за правдивым ответом, теплым словом, сердечным участием.

- Спасибо за беспокойство, но все действительно хорошо, – привычно врет она, чувствуя, как набившие оскомину слова неприятно вязнут, оседают на языке, забивают рот, перекрывают дыхание. Она всегда старалась быть доброй, помогать в сложных ситуациях, поддерживать тех, кто в этом нуждался, – но иногда бывают такие моменты, когда Боливар двоих уже не вынесет.

Холод – составляющая часть человеческой жизни, как сон или еда. Но и теплолюбивость – не преступление, а простая человеческая слабость. К тому же, у каждого человека порог переносимости холода. А ее мерзлявость не выдерживает никакой критики. Холод не оставляет ее ни на минуту. Трупными, синими пятнами проступает наружу – язвами равнодушия, раздражения, ненависти. Парализует волю, отключает воображение, обескровливает и обессмысливает желания, выхолащивает то немногое, к чему удается прикипеть душой. 

- Холодно ли тебе, девица? – незнакомец не унимается, словно чует в ней
слабинку, чревоточину, течь. Птицу, готовую полететь на манок. Добрую душу, способную отозваться на просьбу о помощи. 

- Уже не холодно, - внезапно честно отвечает она.

На самом деле так мало оказывается нужно, чтобы победить холод, – несколько часов тишины, немного закатного солнца, бутылка шампанского и полное нежелание цепляться за сомнительные страхи или бессмысленные оправдания. И больше не нужно сомневаться, корить ли себя за то, что устала быть доброй и терпеливой, вникать в чужие проблемы, улыбаться, уступать в спорах, кормить уличных кошек, называть друзьями людей, которые надоели. Потому что иногда лучше умереть – чем медленно гнить заживо.

Старик неуверенно переминается с ноги на ногу, постукивая посохом. Закатное солнце, умирающее у него за спиной, внезапно одевает его в алую мантию,  превращая не то в волшебника, не то в палача, не то в мученика. И что-то в ней опять ломается.

Замерзание – медленная, жуткая и болезненная смерть: секунда за секундой ощущать, как замедляется, твердеет кровь, как ледяные иголки проходят сквозь тело, как отказываются слушаться руки и ноги. Замерзание – философская, медитативная и осознанная смерть: шаг за шагом отстранено наблюдать, как становится тяжелым, непослушным, чужим собственное тело,  как отдаляется, превращается в иллюзию привычный мир, как самый большой страх постепенно становится реальностью. Но это было ее сознательное решение, последнее испытание, искупление сделанного и несделанного. А как попал сюда этот старик? Заблудился? Забыли? Выгнали? 

Она прикрывает глаза, позволяя себе несколько секунд слабости и горьких сожалений, потом встает, пошатываясь не так из-за выпитого, как из-за онемевших, отмерзших ног, и протягивает руку незнакомцу:

- Смотрю, вы замерзли? Давайте-ка я вас отсюда уведу. 

Старик сначала морщится, а потом улыбается – потерянно-растерянной, виноватой улыбкой. Она не сдерживается и улыбается ему в ответ.

У нее очень искренняя и очень красивая улыбка. Это отметит даже лисичка, которая на рассвете придет обглодать ей лицо.