Морские рассказы. 1. Плавательская практика

Совсем незаметно после поступления в Ленинградское мореходное училище пролетели три года учебы. Наш набор, на радиотехнические отделение, в 6-ю роту, осуществлялся на базе законченной средней школы, поэтому получалось, что мы поступали сразу на второй курс училища. Сейчас у нас на рукавах форменной одежды красовались 4 лычки, которые указывали год обучения. Вместе с нами на радиотехническом отделении была еще 5-я рота, которая в этом году перешла на четвертый курс. Набор в эту роту осуществлялся после 8 классов общеобразовательной школы, и они проучились в училище на один год больше. Получалось, что сразу две роты курсантов прошли базовый курс обучения и должны были отправиться на плавательскую практику, без которой получение рабочего диплома было невозможно.

Училище находилось в Невском районе Ленинграда по адресу Большой Смоленский проспект, 36, хотя, учебный корпус выходил фасадом на улицу Седова. Прямо напротив троллейбусной остановки, в глубине сквера, стояло длинное серое четырехэтажное здание учебного корпуса, которое  было разделено ровно по центру выступающей вперед цилиндрической частью. Именно здесь находился главный вход в училище. По обе стороны от входа стояли морские якоря, так что сразу было видно, ведомственную принадлежность учебного заведения.

Войдя в широкие двери главного входа надо было миновать выгородку помещения дежурного, где постоянно находился дежурный по училищу офицер и два курсанта, один, из которых был в роли вахтенного, а другой – рассыльного. Миновав этот заслон, человек оказывался в большом, округлом зале вдоль стен, которого стояли разнокалиберные модели морских судов. Прямо по центру, на полу красовалась сделанная из мрамора разных цветов и окаймленная бронзой, двухметровая роза ветров. С обеих сторон зала находились мраморные лестницы (трапы по-морскому), которые вели на второй этаж в учебные аудитории.  С левой стороны зала был проход в левое крыло здания, первый этаж которого занимала администрация училища, бухгалтерия, профком и комитет комсомола. С правой стороны – был проход в курсантскую столовую, там же находился камбуз. Надо отметить, что вся пища для курсантов готовилась прямо в училище, только хлеб привозился их города.

В первый год обучения курсанты съедали все, что находилось на столах. Особенно голодные, в начале трапезы сначала уплетали целый кусок хлеба, густо намазанный горчицей, и только после этого приступали к еде. На второй год надобность в дополнительном хлебе с горчицей отпала, а на третий – бывало, на столах оставалась недоеденная пища, которая щедро отдавалась на столы новых первокурсников.

С противоположной к входу стороны зала имелись два прохода, один из которых вел в производственные мастерские и спортивный зал, правый проход позволял выйти из учебного корпуса на внутреннюю территорию училища, где по асфальтированным дорожкам можно было пройти в жилые помещения (в экипаж)
На первом курсе мы недолго работали в мастерских, которыми командовали два инвалида. Один из них - Николай имел вместо ноги протез, второй – Виктор имел протез вместо руки. Курсантская братия очень падкая на клички, поэтому первого стали звать «Коля-х**-нога», а второго – «Витя-х**-рука», что в печатном варианте можно воспроизвести, как «Коля-без ноги» и «Витя-без руки». Между собой курсанты обычно назвали их по кличкам, что было очень удобно т.к. не требовалось дополнительных пояснений, о каком Коле или Вите идет речь. К ним же обращались просто по имени.

   В мастерских делали электрические мегафоны, которые используются каким-либо оратором на открытой местности перед неорганизованной толпой.
Все детали мегафонов изготовлялись в наших мастерских, где и производилась окончательная сборка. Для меня во всем процессе оказалось новым и незнакомым – литье пластмассовых изделий, чем я с удовольствием занялся. Надо было в специальную формочку ручки или защитного корпуса микрофона и мембраны громкоговорителя насыпать строго определенное количество специального черного порошка и хорошо нагреть в специальной печке. После остывания пластмассовая деталь извлекалась из формочки, обрабатывалась наждачным камнем, чтоб не оставалось заусенец от литья, и поступала для дальнейшей сборки мегафона.
Вероятно, училище испытывало трудности со сбытом готовых изделий, поэтому считалось, что если мастерские сделают штук пять мегафонов в месяц, то это вполне достаточно.

   Но достаточно говорить о мастерских, лучше я подробнее опишу дорогу из учебного корпуса в экипаж т.к. в дальнейшем это поможет в описании событий.
Выйдя из учебного корпуса на внутренний дворик, в глаза сразу бросался адмиралтейский якорь с длинной цепью, стоящий посредине зеленой полянки, огороженной по периметру низким штакетным заборчиком.
Этот якорь знаменит тем, что один раз в месяц, после выдачи курсантам стипендии, он загадочным образом, покидал свое штатное место, и оказывался опущенным одной лапой в ближайший канализационный люк, с вытянутой на всю длину якорной цепью.

  Как ни пыталась администрация училища прекратить эту традицию, все оказывалось без результата. Поэтому утром приходилось собирать минимум шесть курсантов, которые кряхтя, вытаскивали якорь из люка и перетаскивали на штатное место. И никакие увещевания и засады не помогали.
Недалеко от якоря на асфальтированной дорожке всегда стоял старый училищный автобус, типа «Фердинанд» из фильма «Место встречи изменить нельзя» про Шарапова. Обычно этот автобус использовался один раз в месяц, когда надо было отвезти в прачечную использованную смену училищного постельного белья и привезти смену после стирки. Водитель Дима, как правило, начинал подготовку к поездке минимум за неделю.  Обычно «Фердинанд» стоял с открытым капотом и Дима постоянно что-то там откручивал или прикручивал, а за неделю он начинал ежедневно заводить двигатель, пытаясь добиться его бесперебойной работы, хотя, я видел один раз, как автобус полный белья притащили на место стоянки на буксире и это все несмотря на старания водилы.

  Однажды утром Дима пришел на работу и не обнаружил вверенную ему технику на штатном месте. Автобус стоял с открытой дверью водителя, упершись задним бампером в угол здания столовой. При этом, штакетник ограждения полянки был не просто повален, а аккуратно уложен строго вдоль линии оградки (вероятно колесом автобуса).
 
   Дима побежал на КПП, где дневальный сообщил ему, что это курсант Куракин из 6-й роты катался на автобусе. Получив это сообщение, водитель мгновенно прибежал в экипаж, где размещалась 6-я рота.
- Где живет Куракин? – спросил Дима у дневального, тот молча указал на дверь кубрика, где проживал злодей. Было уже начало девятого, курсанты давно встали, позавтракали и готовились к отбытию на занятия. Конечно, многие уже слышали о вчерашних проделках Куракина, поэтому с заинтересованностью стали наблюдать за развитием событий.

   Дима в два прыжка преодолел расстояние от тумбочки дневального до дверей кубрика и, ворвавшись внутрь увидел, что только на одной кровати из четырех лежало бездыханное тело курсанта, остальные три кровати были уже заправлены. У водителя не оставалось ни малейшего сомнения, что лежащий перед ним курсант и есть автоугоньщик. Он схватил Куракина за плечи двумя руками и стал изо всех сил трясти, громко вопрошая
- Как ты его завел без ключей???  Как ты его завел??? – на что голова Куракина беспорядочно болталась и пыталась сообразить с мутными глазами, кто и зачем к нему обращается.

Видя, что кровавой расправы не последует, соседи по кубрику стали успокаивать Диму, говоря, что Куракин сейчас все равно ничего сказать не сможет, сейчас надо оставить его в покое, а как только он придет «в меридиан», он сам найдет Диму и даст исчерпывающие объяснения.

На следующий день, действительно, Куракин подошел к Диме и объяснил, что возвращался из увольнения и когда проходил мимо автобуса решил немного прокатиться. Как он попал в салон, и как завел мотор, он не помнит. Помнит только, что когда мотор завелся, он старался ехать прямо по дорожке, а когда решил развернуться, автобус во что-то уперся и заглох. Он сразу потерял интерес к машине и пошел спать.

Не знаю, поверил водитель Куракину, что он завел двигатель без каких-нибудь волшебных слов или нет, но для Куракина тяжелых последствий не последовало.

Экипаж, где жили курсанты – стандартное современное четырехэтажное здание, стоящее сразу за учебным корпусом. Фасад экипажа с главным входом обращен к стадиону, на котором по утрам половина курсантов делали утреннюю зарядку и проводились общие построения училища. Тыльная часть экипажа смотрела окнами на учебный корпус. Между двумя корпусами была площадка шириной метров 150, на которой делала физзарядку вторая половина курсантов. Утром в экипаже открывали обе двери запасных выходов и две роты выходили на разминку. Днем эта площадка использовалась для построения курсантов, заступающих в наряд по училищу. Обычно это построение проводилось офицером, заступающим на дежурство по училищу, но, бывало, его проводил лично начальник Организационно-строевого отдела (ОРСО) капитан 3 ранга Котилевский (по-курсантски – Котел). Этот человек отвечал за организацию военно-морской подготовки курсантов. Училище являлось полувоенным учебным заведением, после окончания, которого курсантам автоматом присваивалось звание младшего офицера. Поэтому начальник ОРСО всегда бдительно следил не только за чётким исполнением служебных обязанностей (несением вахтенной службы), но и за внешним видом курсантов.

Если развод проводил заступающий в наряд командир роты, то все проходило более-менее без замечаний, но если курсантов проверял лично Котилевский, то ни одна мелочь не оставалась без внимания. Не дай бог у кого-то вырез на фланельке окажется, зашит снизу на пару сантиметров. В ход сразу шла бритва, которая приводила глубину выреза до уставной глубины. Если у курсанта обнаруживались вшитые в брюки клинья (многие это делали, чтоб придать форменным штанам настоящий вид флотского клеша), то клинья тут же в строю, Котел выпарывал, и весь строй ожидал пока провинившийся сбегает со свободно развивающимися штанинами к себе в роту и не переоденется в брюки с уставной шириной штанины. Я уж не говорю о попытке заступить в наряд в неуставной обуви или головном уборе. У Котилевского такие номера не проходили.
Особенно от начальника ОРСО страдал курсант судоводительского отделения Петр Крившич. Не было такого случая, чтоб Крившич заступал в наряд и Котилевский не нашел к чему бы у него придраться.

   В тот злополучный день Петя заступал в ночной наряд дежурным по этажу в учебном корпусе. Развод проводил лично Котилевский. И в этот раз он придрался к Крившичу из-за отсутствия пружины в верхней части форменной фуражки. Конечно, без пружины верх фуражки не был идеально растянут в горизонтальной плоскости, напоминая собой идеальный муходром, а наоборот, обвисшие края верха придавали фуражке вид эсэсовского головного прибора.

  Получив замечание, Крившич в течение минуты нашел фуражку уставной формы (занял у кого-то из курсантов) и наряд разошелся по местам несения службы.
Со второго этажа учебного корпуса, где ему предстояло нести вахту, было отлично видно, как каптри Котилевский прошел через вестибюль учебного корпуса, прощаясь, отдал честь дежурному офицеру и вышел на улицу.

   В ту же секунду Петя Крившич метнулся в свой кубрик в экипаже, сменил брюки на морские клеша, вместо ботинок одел остроносые черные туфли на высоком каблуке и через минуту стоял уже на троллейбусной остановке, ожидая №14, чтоб доехать до Невского проспекта.

   Пока Котилевский пешком дошел от училища до метро «Елизаровская», спустился по эскалатору вниз и ехал в направлении Невского проспекта, Петя успел встретить в начале Невского свою девушку, с которой у него была договоренность, и они направились в метро «Маяковская», чтоб дальше поехать на метро, по своим делам.

   Проходя по вестибюлю метро с девушкой под ручку, Петя нос к носу встретился с начальником ОРСО Котилевским. Он как раз сошел с эскалатора и направлялся к выходу из метро. Котел опешил и сначала отшагнул в сторону, давая пройти людям к эскалатору, но в следующую секунду вцепился в Петино плечо с воплем
- Крившич стойте! Я вас узнал! – на что Петя полуобернулся и спокойным голосом произнес
- Майор, где вас учили таким манерам хватать незнакомых людей за руки? – всем своим видом показывая, что видит его впервые в жизни и возмущен бестактным поведением офицера.

   Котилевский позеленел от такой наглости и от того что его назвали майором разжал свою руку и злобно прошипев
-Ну, Крившич, ты у меня допрыгался!!! – развернулся и направился к эскалатору, чтоб снова вернуться в училище.

   Как только фуражка Котилевского исчезла в толпе людей, едущих на эскалаторе вниз, Петя срочно попрощался со своей  знакомой, выскочил из метро на Невский проспект, поймал частника и тоже помчался в училище.

   Пока Котел ехал в метро до «Площадь Александра Невского», а потом  «Елизаровской», потом поднимался по эскалатору и почти бегом покрыл расстояние от метро до угла улицы Седова, а потом такую же дистанцию до входа в училище, Крившич успел доехать на частнике до родной бурсы, перелезть через забор и добежать до своего дежурного места.

   Дальше, Котилевский, полный ярости, ворвался на второй этаж учебного корпуса и остолбенел, когда услышал четкий доклад вскочившего из-за тумбочки дежурного Крившича
- Товарищ капитан 3 ранга, за время моего дежурства никаких происшествий не было. Дежурный по этажу – курсант Крившич.

   Котилевский подумал, что он рехнулся, и до конца учебного года старался избегать встреч с курсантом Крившичем.

   На выпускном вечере, когда все уже немного подвыпили, Котилевский подсел за столом к Пете, и, выпив с ним по рюмочке за окончание училища жалобно, с надеждой в голосе, попросил
- Скажи, Крившич, а все-таки это ты был в метро «Маяковская»? – видно было, что этот вопрос не давал ему покоя последние месяцы.

   Петя был не злопамятным человеком, и снял груз сомнений с души капитана 3 ранга Котилевского, сознавшись, что действительно это был он.  Оба с удовольствием выпили еще по одной рюмочке, радуясь, что достигли уровня полного взаимопонимания, и между ними не осталось никаких недомолвок.

   В заключение рассказа о курсантской жизни надо вспомнить об училищном докторе, кабинет которого располагался на первом этаже экипажа, как раз под нашей ротой. Звали доктора Василий Иванович, но не Чапаев – это помню точно. Внешне он был похож на Айболита из детских книжек Маршака. Если к нему подходили два курсанта, один из которых жаловался, что у него болит живот, а второй жаловался на боли в голове, Василий Иванович доставал из кармана своего халата одну таблетку, ломал ее пополам и давал по половинке каждому заболевшему, одному от живота, другому – от головы. Но вспомнил я Айболита в связи с одним случаем, который произошел с курсантом из нашей роты.

   Как-то раз, Вова Плоткин поспорил со своим соседом, что свободно может заглотить целую лампочку. Надо  сказать, что самым выдающимся элементом на лице Плоткина был его рот, который, казалось, пересекает его физиономию от уха до уха. Несмотря на столь выдающуюся «хлеборезку», сосед сильно сомневался, что в рот человека можно затолкать обычную 100-ваттную лампу накаливания, а потом успешно ее достать.

  Пари было заключено по всем правилам, на бутылку пива, при свидетелях. Выкрутили из верхнего светильника одну лампочку и передали ее Плоткину. Вова максимально раскрыл свой рот и с видимой легкостью затолкал в пасть лампочку целиком, наружу торчал только цоколь. Торжествуя, Плоткин показал результат всем присутствующим, и когда спорящий однокурсник признал свое поражение, победитель попробовал вытянуть лампочку за цоколь наружу. Но что-то пошло не так как он рассчитывал. По мере того как до его сознания стал доходить тот факт, что извлечь лампочку изо рта значительно труднее, чем вставить, глаза его принимали совершенно круглый вид. Получалось, что на лице испуганного Плоткина остались только два круга от глаз и пониже один круг от торчащего изо рта цоколя. Секунданты тоже поняли, что Вова достать лампочку не может и стали давать разные советы, типа попытаться языком перекрыть горло, чтоб если лампочка разобьется, то в глотку не попали бы осколки. Потом поняв абсурдность своих предложений стали предлагать Плоткину целую бутылку водки, только бы он достал из себя эту чертову лампочку. Когда и эти предложения не привели к положительным результатам, повели Вову на этаж ниже к Василию Ивановичу.

   Не знаю, что сделал наш Айболит, вероятно в его практике уже встречались подобные случаи, но он снял спазм, сковавший челюсти Плоткина и через пятнадцать минут вся толпа счастливая вернулась в роту, ведя под руки ошалевшего Вову и неся злополучную лампочку отдельно от него.
Больше в нашей роте никто задатков троглодита не проявлял.

   Но вернусь к теме плавательской практики. За три года мы освоили азбуку Морзе, Правила Международной радиосвязи, изучили устройство судовых средств радиосвязи, радиолокации и электро-радионавигации, что требовало закрепления на практике.

   К практике мы подошли не в том же составе, как поступили на первый курс училища. Были потери. Кому-то не давалась азбука Морзе, и пришлось покинуть радиотехническое отделение, добившись перевода на эксплуатационное, погиб Юра Морковкин под колесами пьяного грузовика, когда находился у себя на родине в отпуске, золотой медалист из Белоруссии Терещенко понял, что это не его призвание и прекратил учебу. Были потери и на мандатной комиссии, которая принимала решение о выдаче виз для загранплавания. Решения принимались на основании заключений компетентной организации, которая решала можно ли выпустить данную личность за пределы Родины и не сбежит ли он на сторону империалистов при первом удобном случае. Если кому-то отказывали, то выяснить причины отказа было совершенно невозможно. Такие ребята направлялись на практику в Каспийское пароходство, где на каботажных судах должны были проходить практику.

   Большинство курсантов нашей роты было направлено для прохождения практики в Балтийское морское пароходство. В Отделе кадров нас разбили  на группы и направили на разные суда загранплавания.

   Я попал в группу вместе с приятелем Борей Слюсаревым, Володей Мацко и Володей Суховым. Последние учились в параллельных группах нашей роты. Нам надо было сесть на  теплоход «Кимовск», который должен был зайти в Клайпеду. В Отделе кадров выдали нам железнодорожные билеты на следующий день и не уточнили дату прихода «Кимовска». Побросав в курсантские чемоданы свой нехитрый скарб, мы немедленно выехали в Клайпеду. Прямо с поезда побежали в порт, где на проходной показали свои паспорта моряков и попросили сообщить на каком причале стоит теплоход «Кимовск».

   На проходной нам сказали, что такого судна в порту нет, и порекомендовали обратиться в Трансфлот для выяснения ситуации. Честно говоря, у всех четверых было одинаково неприятное ощущение – получить первое в жизни назначение на теплоход, и не иметь ни малейшего представления как на него понять.

   В Трансфлоте выслушали нас и объяснили, что «Кимовск» должен прийти в Клайпеду только через три дня, а нам на время ожидания можно поселиться в гостинице моряков. Мы так и сделали. Советских денег у каждого было «кот наплакал» т.к. никаких командировочных в БМП мы не получали и предстояло оплачивать проживание из собственного кармана. Учитывая наличие у кого-то из нас кипятильника и курсантской закалки в отношении питания, голодная смерть нам не грозила. Мы накупили каких-то супчиков в пакетиках, буханку хлеба и даже осталось немного свободных денег, которые потратили на закупку зубных щеток и каждому по тюбику пасты. Праздное валяние в номере гостиницы мы чередовали с кратковременными вылазками в город. Ежедневно в Трансфлоте мы уточняли дату прихода теплохода.

  Наконец на третьи сутки «Кимовск» ошвартовался в порту. Мы сразу собрали свои манатки и прибежали на теплоход. У причала стоял красавец  сухогруз водоизмещением 9 тысяч тонн, финской постройки, так называемой серии «Красноград». На финской верфи Вяртсиля для СССР была построена серия однотипных судов, головным их которых был «Красноград», отсюда и название серии.
  Суда финской постройки выгодно отличались от других подобных судов отличным дизайном и материалами внутренней отделки. Все внутренние помещения теплохода были покрыты деревянными панелями светлых тонов с отделкой из красного дерева и сверкали хромированными дверными ручками и замками.

  Нас представили штатным судовым радиоспециалистам и определили в кормовую четырехместную каюту, предназначенную для практикантов. Мы быстро побросали в каюте свои чемоданы, и вышли на палубу поглазеть на ту кутерьму, которая творилась на судне и рядом с ним на причале, ведь все мы вчетвером впервые были на настоящем океанском теплоходе,  и нам все было интересно.

  «Кимовск» зашел в Союз после длительного рейса, чтобы частично сменить экипаж и пополнить запасы топлива и пресной воды. До этого захода в Клайпеду на судне» произошли события, которые остались в памяти экипажа надолго.

   Два месяца назад «Кимовск» заходил в Лондон. При отходе из Лондона, как полагается, взяли на борт лоцмана и ночью, следуя по Темзе, столкнулись с какой-то самоходной баржой. «Кимовск» получил пробоину, поэтому тут же были произведены спасательные работы, суда растащили в разные стороны и «Кимовск» в сопровождении буксиров вернулся в порт. Перед постановкой для ремонта в сухой док, пришлось освободить от груза трюм, где в борту была дырка, оставленная носом баржи.
 
   В доке англичане восстановили нормальное состояние нарушенного судового набора (пришлось заменить часть одного шпангоута), поставили заплатку на дырявый борт, а после покраски, трудно было найти место, где два месяца назад наглая морда баржи изнутри пыталась рассмотреть содержимое трюма.

   При стоянке в доке экипаж тоже занимался всякими ремонтными работами, до которых в обычном рейсе никогда руки не доходят. Не знаю, при каких обстоятельствах, но один моторист, находясь в междудонном пространстве погиб. Его тело было отправлено на Родину, на другом пароходе. Конечно, все эти события отразились на общем состоянии экипажа.

   Но обо всем этом мы узнали несколько позже, а пока наблюдали, как некоторые члены экипажа с радостью тащат свои чемоданы по трапу на берег (им была прислана замена), а по трапу на судно поднимались новые люди, готовые выйти в рейс. Помимо этого, к судну присоединили шланги и качали пресную воду, судовым краном поднимали с берега какие-то поддоны с разными коробками, бочками и, что было нам знакомо, с мешками картошки и лука. В общем обычная предотходная суета.
На следующий день мы поднялись в радиорубку и познакомились с начальником радиостанции Анатолием Брызгаловым. Начальник был среднего возраста и производил впечатление спокойного и рассудительного человека. В рейсе мы убедились, что не ошиблись с первым выводами. Радиооператором был Александр Виноградов, имевшим за плечами уже не первый год работы на флоте. Он был холост и на все реагировал немного экспансивнее и живее, чем «обросший ракушками» и умудренный опытом старший начальник.

   Чтоб не толкаться всем вместе в радиорубке, мы решили разделиться: Боря и я должны были стоять вахты с оператором, а два Вовы – с начальником радиостанции.
Первое время мы привыкали к атмосфере радиорубки, звукам Морзянки в «живом эфире», ночным вахтам, которые выпадали на долю радиста. В общем, делали свои первые шаги. В училище и я, и Боря спокойно научились принимать Морянку со скоростью 110 знаков в минуту, но это были звуки Морзянки, которые звучали в наушниках в учебных классах, т.е. без всяких помех.  В жизни оказалось все несколько сложнее. Эфир был полон радиосигналов, причем все радиостанции работали на разных скоростях, поэтому на первых парах удавалось улавливать полностью текст только тех людей, которые понимали, что не все радисты в мире являются асами эфира.

   Как-то произошел интересный случай. Мы уже прошли датские проливы и шли в Северном море. Вечером, после ужина, все свободные члены экипажа собрались в столовой команды, где крутили какой-то новый фильм. В столовой был погашен свет, и были слышны только звуки из динамиков звукового сопровождения и стрекотание кинопроектора. Где-то в середине фильма из открытых дверей камбуза раздался хлопок и какое-то металлическое бряцание. Старые члены экипажа сразу вскочили со своих мест и включили свет (результат реакции памяти о недавно пережитом столкновении). Боцман с матросом выскочили из столовой команды и побежали по коридору в поисках источника звука, все новенькие оставались на своих местах и только недоуменно крутили головами. Через пять минут боцман вернулся и успокоил собравшихся – в судовой артелке под трапом стоял алюминиевый десятилитровый бидон с брагой. Это с него сорвало крышку, отсюда и непонятные звуки. «Владельцы» агрегата по изготовлению веселящего напитка, встали и направились наводить порядок в артелке (струи браги через сорванную крышку облили все стены, источая резкий специфический запах), а остальные продолжили смотреть фильм.

  Постепенно, через месяц, мы научились из всей каши, творящейся в эфире, находить нужную нам станцию и вести уверенный прием передаваемых ей текстов.
Первый иностранный порт, куда мы зашли в этом рейсе был Бристоль. Не помню, зачем мы тогда заходили в Англию, но сходить в город нам все-таки удалось. Хоть у меня в кармане и не было даже ломаного английского пенса, но вид высоких, красивых домов из стекла и бетона с умеренно назойливой неоновой рекламой мне запомнился на всю жизнь, являя собой резкий контраст с нашими городами, которые я до сих пор видел. В глубине моей души увеличилась трещина сомнения в справедливости советской пропаганды о загнивающем капитализме. Но я понимал, что это может быть только мое личное впечатление, которое могло страдать субъективизмом, и это только внешний лоск, чтобы пустить пыль в глаза, а если заглянуть глубже, то там-то и кроется вся гнилая сущность капитализма. Как бы там ни было, но внешне я старался никому не показывать, что в моей вере в светлое коммунистическое будущее, трещина увеличилась.

   Из Англии мы направились через Атлантический океан прямиком в Гавану. Первые дни прошли совершенно спокойно, но когда прошли район Бискайского залива, погода стала портиться. С каждый днем ветер увеличивал свою силу, но это еще полбеды, главное, что с ветром стали расти и волны. Первые штормовые дни было просто интересно наблюдать с мостика, как нос теплохода врезается в очередную волну, как плуг разваливает ее на две части, и скрывается в туче поднятых соленых брызг и океанской волне.

   Но на это долго смотреть невозможно, поэтому мы с Борей решили посмотреть на шторм с противоположной стороны, т.е. с кормы. Хватаясь за поручни и переборки (была сильная качка) мы перебрались на корму, расположились в районе кормового флагштока и стали наблюдать, как корма вздымается вверх, почти полностью оголяя вращающийся винт, то уходит в воду, которая поднимается почти до самой палубы. Было интересно наблюдать, когда винт еще не вышел из воды, а только находился в метре от поверхности, как его лопасти мощно отбрасывают струи воды, которые какое-то время удаляются от парохода завихряясь и бурля на поверхности волны. Вода в Атлантике удивительно прозрачна и имеет какой-то бирюзовый оттенок. Если бы не десятиметровые волны, то хотелось бы написать картину маслом (наверно к Айвазовскому пришла идея написать картину «Девятый вал» именно в Атлантике).

   Так продолжалось до тех пор, пока очередная волна не стала вырастать уж очень быстро. Мы с Борей успели мертвой хваткой схватиться на планширь фальшборта, который на секунду ушел под воду. Вода хлынула на корму через швартовые клюзы и, переливаясь через борт, потрепала нас, как тряпочки на ветру. Как только корма снова стала подниматься вверх, мы отлепились от планширя и абсолютно мокрые, по колено в воде, поспешили убраться в надстройку.

Понадобилось несколько часов, чтоб в пятках перестал ощущаться ледяной страх, который забрался туда, когда мы трепыхались в горизонтальном положении в переливающейся через борт воде. Но мы уже переоделись в сухую одежду и опять начали маяться от безделья. Наши коллеги находились на вахте, валяться на койках в такую качку было совсем не интересно, столовая команда, где всегда можно было увидеть свободного от вахты человека, пустовала. Народ попрятался по своим каютам и каждый по своему боролся с океанской качкой. Я обрадовался, что первое испытание морской болезнью не приводило меня к желанию обнять унитаз и рычанием пытаться напугать его. Все люди по разному переносят морскую качку, и это не зависит от физической силы или комплекции человека.

   Вместе с нами в Клайпеде, в экипаж пришел новый матрос Боря – человек гренадерского роста, и как говорится, косая сажень в плечах. Так он уже на вторые сутки с начала шторма, вывернул себя наизнанку и потерял желание жить. У меня же от длительной качки и постоянного недосыпа тупеет голова, а от необходимости постоянно хвататься, за что попало, чтоб удержать вертикальное положение, появляется чувство озлобления.

А пока мы с Борей откровенно скучали. На мостике мы уже были и видели, как штормует наше судно, на корму больше не хотелось, поэтому я предложил Боре взять кинокамеру, которая у меня была с собой, и снять шторм со шлюпочной палубы. Должны были получиться хорошие кадры, которые захватывали бы нижнюю часть шлюпки, установленной на шлюпбалках и часть судовой палубы в районе шлюпбалок, а между ними бешеные волны Атлантического океана. Сказано-сделано! Я достал свою любительскую кинокамеру, которая уже была испытана в Чехословакии, мы поднялись на шлюпочную палубу, и вышли из надстройки. Я стал у наружной переборки шлюпочной палубы,  и зацепился локтем (руки были заняты камерой) за идущий вдоль  надстройки реллинг. Как и планировалось, поймал в глазок видоискателя нос шлюпки, кусок палубы под ним, и стал прицеливаться ожидая момент, когда лучше всего включить камеру. Качка продолжалась, и в тот момент, когда я уже почти был готов нажать на кнопку камеры, я почувствовал, что мой локоть вышел их зацепления с реллингом переборки, и я в кедах медленно устремился по мокрой палубе к краю палубы, под шлюпку. В тот момент я просто оцепенел и не мог оторваться от видоискателя. Это уже потом в голову пришла мысль, что палуба под шлюпкой имеет леерное ограждение и борт под шлюпкой выступает над палубой сантиметров на пять, т.е. есть, за что зацепиться скользящими по палубе ногами и т.п. А в тот момент, как только палуба стала крениться на другой борт, я схватил свою камеру под мышку и юркнул в становившуюся родной надстройку. Больше попыток сделать экстремальные фотокадры я не предпринимал.

Шторм трепал нас все время, пока мы шли через Северную Атлантику. Изученные капитаном факсимильные карты погоды, показывали, что сворачивать от этого шторма нам некуда, циклон отклонился от своего обычного маршрута – на северо-восток, и пошел прямо через центр океана, т.е. надо постараться быстрее пройти его центр. Лишь, когда до Кубы оставалось четыре дня хода, он ослабел и позволил истрепанным качкой морякам прийти в себя.
 
      За почти двадцать лет, проведенных на море, этот шторм запомнился своей силой и длительностью. Приходилось и позже попадать в девятибалльный шторм, но всегда удавалось за несколько суток от него увернуться. Но чтоб «трясло» почти весь переход через Атлантику, такое удалось испытать только в своем первом рейсе.

К Гаване мы подошли уже полностью придя в себя, и нас сразу поставили к причалу. Первым делом мы записались в группы, которые увольнялись в город.  Гавана оставила у меня двойственное впечатление, чувствовалось, что это город с тропическим климатом. Чем ближе к центру, тем шире становятся улицы, и встречается больше домов, построенных еще американцами с претензией называться дворцами. Почти все окна закрыты решетчатыми ставнями, которые защищают от палящих лучей тропического солнца.  Повсеместно на улицах между домами потянуты веревки, на которых сушится белье. У парадных многих домов сидят в плетеных креслах люди, и очевидно, никуда не торопятся. На улицах достаточно много машин, но все машины старого образца, оставшиеся от американцев. Народ – преимущественно негры или смесь негра и европейца, где негритянское занимает 2/3 в облике человека (не знаю, как определить название этой расы). Но изредка можно встретить и креолку.

       Помню, как мы шли по улице и разглядывали все вокруг, когда из-за угла дома, метрах в пяти впереди от нас, появились две девушки, которые о чем-то беседуя, прошли мимо по своим делам. Пока они не поравнялись с нами, можно было их рассмотреть. Одна девушка была явно квартеронка. Она имела смуглую кожу, черные прямые волосы, уложенные вокруг головы и, самое главное, на ее красивом лице выделялись прекрасные голубые глаза. Было слышно, как нижние челюсти у всех ребят нашей группы открылись и брякнули об асфальт. Но таких девушек на Кубе мало, а может это только мне никогда больше таких не встречалось…

На судне полным ходом шла выгрузка привезенного нами зерна в мешках. В трюмах одна бригада грузчиков укладывала мешки на поддоны, судовым краном переносили этот поддон на причал и освобождали от стропов. Тут же подъезжал маленький портовый погрузчик, брал этот поддон себе на вилы, и отвозил в склад, стоящий на причале. Пока этот поддон разгружался другой бригадой грузчиков, погрузчик возвращался к судну с пустым поддоном. Так по цепочке, потихоньку зерно перекочевывало из судовых трюмов в громадное чрево портового склада.

Вечером на судно прибыла кубинская делегация для переговоров с судовой администрацией. По окончании переговоров первый помощник объявил, что партийный комитет порта принял решение для повышения значимости социалистического соревнования и увеличения скорости выгрузки завтра на нашем судне провести показательную работу бригады грузчиков, которую потом осветить в национальных СМИ.

На следующий день утром на причале и на судне появились телевизионщики, со всего порта на наш причал пригнали погрузчики с вилами, на причале осталось только по одному погрузчику, каждый напротив своего трюма, остальные отогнали за угол склада, чтоб они не попадали в объективы телевизионных камер. Задумано было, чтоб в случае поломки какой-нибудь их работающих машин, из склада мгновенно выскакивала другая и создавалась видимость безостановочной работы. Прибыла новая смена грузчиков и заняла свои места, в трюма опустили сразу по несколько поддонов. Когда все было готово, кубинский партийный деятель (вчера был у нас на переговорах) дал команду и работа закипела. В трюмах грузчики,  как заведенные, хватали мешки, заранее подтащенные к середине трюма, и бросали их на приготовленный поддон. Как только последний мешок плюхался на штабель, поддон сразу поднимали краном на причал, его подхватывал погрузчик с вилами и на повышенных оборотах (из выхлопной трубы, по-моему, кроме клубов дыма, летели и искры) несся внутрь склада. Стрела крана быстро поворачивалась к трюму, цепляла на гак следующий уже готовый поддон и так же стремительно переносила его на берег. Через полчаса такой работы мотор одного из погрузчиков чихнул и заглох. В ту же секунду из-за склада выскочили две другие машины, одна подхватила поддон и понеслась с ним в склад, а другая подцепила сломавшегося на буксир и немедленно уволокла его за угол, где стояли готовые вступить в работу другие машины, собранные с нескольких причалов. Создавалось впечатление четко работающего механизма, где сбои просто невозможны. Работа такими темпами продолжалась часа четыре, после чего телевизионщики начали сворачиваться, запасные погрузчики поехали на свои причалы, а грузчики понизили темп до обычного.

На следующий день на судно принесли свежий номер газеты Granma, где говорилось, что бригада грузчиков под руководством коммуниста Хосе Чевайдеса, работая на советском теплоходе «Кимовск» побила рекорд порта, выгрузив за смену такое-то количество мешков с зерном, которое кубинский народ получил из Советского Союза. Мне почему-то, вспомнился подвиг Стаханова, хотя тот долбал уголь в шахте, а не разгружал мешки с зерном.

  Тем же вечером старший помощник объявил практикантам, что планирует нас задействовать  в общественно полезной деятельности, на тальманском поприще.

После окончания выгрузки между судном и портом подписывается документ, в котором говорится, что с борта такого-то теплохода на берег было доставлено такое-то количества груза (в нашем случае мешков с зерном) и указываются замеченные повреждения, если таковые имели место. После чего документ подписывается обеими сторонами и становится окончательным документом, фиксирующим фактически сданное получателю количество груза. Естественно, наш грузовой помощник заинтересован, чтоб количеств погруженных в порту отправления мешков максимально точно соответствовало количеству довезенных и переданных получателю. Кубинцы же были заинтересованы, чтоб в документе было указано количество мешков несколько меньшее, чем по факту. Хоть они и не славянские души, но у бедных народов всегда хорошо работает смекалка, позволяющая не без выгоды для себя, распорядится излишком.

Так вот, для обеспечения точного учета переваленных через борт мешков от судна на каждый трюм, где идет выгрузка, назначается человек – тальман, задачей которого является учет мешков, покидающих борт судна. На берегу кубинцы имеют своего тальмана. В конце каждой смены оба тальмана ставят свои подписи в тальманском листке, который сдается грузовому помощнику.

Мне предстояло заступить завтра утром, с началом работы дневной смены, на третьем трюме. После завтрака, учитывая, что придется работать в тропической жаре, в каюте я одел только короткие кремовые шорты и легкие сандалии на босу ногу, и спустился по трапу на берег и занял место напротив третьего трюма.

       Начала работать дневная смена грузчиков и моя работа тальманом. Особого ума здесь не требовалось – после спуска очередного поддона на причал, надо было убедиться, что в штабеле, находящемся на поддоне, мешки уложены в 5 рядов, по четыре в каждом ряду, т.е. всего выгружено 20 мешков. Я делал соответствующую отметку у себя в тальманском листке, то же самое делал кубинский тальман, стоящий рядом со мной, у себя в бумажке. Работа шла своим ходом, а я стал замечать всякие интересные штучки. Например, по причалу у склада бегали очень крупные тараканы, которых наши моряки называли «Кукарача». Они сильно отличались от отечественных своими размерами, раза в три превосходили по длине наших. Во-вторых, у многих кубинских грузчиков на месте передних зубов зияла дырка. И этот факт быстро нашел объяснение. Работая в такой жаре, чтобы утолить жажду, грузчики часто подходили к высоко висящему где-нибудь в сторонке чайнику, наклоняли его и ловили льющуюся струю прямо ртом. Конечно, вода была несколько холодней разгоряченных работой тел грузчиков, и от частого воздействия холодной воды на передние зубы, те просто выпадали.

Утром солнце светило с другой стороны склада, и я был, как бы в тени, но к обеду солнце переползло в зенит, и спасительная тень исчезла. Идти в каюту за рубашкой не хотелось, потому, что все рубашки, которые я взял с собой в рейс были с длинными рукавами, а единственная с коротким, валялась замоченной в ожидании стирки.  С трудом я дождался своего сменщика, после чего радостный побежал в оснащенную кондиционерами надстройку. В каюте я посмотрел в зеркало и вместо своего отражения увидел кусок раскаленного металла, который только что достали из горна и готовились положить на наковальню. Любое прикосновение к моему телу сразу отзывалось мучительной болью. Не помогла и мазь, которую дал доктор. Несмотря на то, что я извел на себя всю банку, вечером я не мог лечь на кровать и остался ночевать стоя. Ребята советовали, чтоб я не падал, ночевать стоя в рундуке. Утром я снимал с себя сгоревшую кожу кусками – с плеч, с носа, с ушей, с верха ступней ног, в общем, со всех мест, которые были подвергнуты солнечному воздействию. Кожа осталась не поврежденной только на ступнях обеих ног и местах закрытых шортами. Сгорел я на солнце в тот раз капитально.

Самое интересное, что в дальнейшем, когда приходилось плавать в тропиках, в первый день я выходил на солнце только на один часик, а потом обязательно прятался в тени. А в следующие дни я мог находиться под солнцем хоть круглосуточно, и никогда так не сгорал, как в Гаване.

После выгрузки в Гаване мы пошли в Канаду, где в Галифаксе на элеваторе взяли полные трюма зерна насыпью и повезли в Ленинград. После выхода в море у нас практика по специальности пошла более активно. Начальник и радист, убедившись, что мы уже готовы, стали доверять нам вести радиосвязь с берегом сначала под присмотром, а потом стали доверять полностью. Не буду описывать чувства, испытанные при установлении связи с ленинградским радиоцентром первый раз. Вероятно, такие же чувства испытывает маленький ребенок, который впервые сел на двухколесный велосипед и почувствовал, что родитель убрал свою руку от седла, за которое поддерживал начинающего. Вроде понятно, как рулить и как крутить педали, но все равно, становится страшно.

С начала практики прошло четыре месяца, а для получения диплома радиооператора 2-го класса требовался шестимесячный плавательский ценз. Мы списались с «Кимовска» и Отдел кадров пароходства «распихал» нас по разным лесовозам, которые ходили в короткие рейсы по Европе. Мы с Борей Слюсаревым попали на "Васю Алексеева".

Еще через два месяца, уже чувствуя себя бывалыми мореманами, мы вернулись в училище, где предстояло за пол года закончить учебу, сдать государственные экзамены, пережить распределение по местам будущей работы, получить военные билеты с присвоением звания младшего лейтенанта запаса, и, самое главное, диплом, позволяющий работать на судах загранплавания в должности радиооператора 2-го класса.