МГА

Амаяк Тер-Абрамянц
МГА
(рассказ отца, записанный в 1985г.)

Мой отец Абрамянц Павел Леонтьевич прошёл войну военно-полевым хирургом от Ленинграда до Берлина. Ему выпала «удача», противоречащая логике войны - не убивать, а возвращать к жизни, возвращать в строй. Сколько таких было? Думаю, не меньше дивизии… Особенно огромный поток раненных, говорил он, шёл в период наступлений: работали сутками, без сна, по щиколотку в мокрой грязи, вспоминал он, непрерывно: когда заканчиваешь одну операцию – позади уже готовят новый операционный стол с раненным и после окончания одной операции остаётся лишь развернуться на 180 градусов, чтобы начать следующую. Иногда на несколько часов удавалось провалиться в сон, в котором снилось и снилось, что тебя ранило в живот (в то время ранение в живот на 90% считалось смертельным ибо не было антибиотиков) и просыпался то и дело от крика: «Живот привезли! Хирурга!». Людей командиры не жалели, брали количеством, говорил он и все нынешние потуги историков приравнять наши боевые потери к немецким вызвали бы у него лишь усмешку. Впрочем, для коммунистической системы это характерно ещё с гражданской войны, когда белых было на порядок меньше, а они одерживали победы, но на смену шли и шли новые толпы – белый генерал Туркул жаловался, что красные «Прут как икра!». Отец то и дело был свидетелем бессмысленных операций, бездарности начальства, видел поля заваленные трупами наших солдат и на Синявинских высотах, и на Невском Пятачке и у Нарвы… Может, поэтому он никогда не одевал медали, которых у него было множество, как я его в детстве ни упрашивал: только две цветные «планки» на пиджаке…
   О некоторых эпизодах он рассказывал не раз. Вот начало войны.
«Наша дивизия проходила лагерный сбор у местечка Куокола. День был ясный и солнечный, как вдруг видим, я и ещё несколько офицеров, к нам бежит старший политрук и плачет… Мы глазам не поверили, взрослый мужчина, а плачет, а он сказал, что началась война с Германией. Через два часа лагерь наш был свёрнут и мы выступили к Ленинграду.»
      Но один из самых страшных дней войны для него, если не самый страшный, судя по тому, что о нём он чаще вспоминал это день, когда под Мгой на его глазах замкнулась немецкая блокада Ленинграда...
     «Когда немцы подходили к городу, полк нашей дивизии нёс охрану Путиловского завода. Тогда и поступил приказ к нам о срочном формировании дивизии из частей НКВД и пограничников в Васкелово, за городом. С Финляндского вокзала мы добрались до Васкелово. Место красивое, зелёное… Начальником медслужбы был назначен Гарькавый, с которым позже судьба свела меня ближе, по тому времени он одну шпалу носил. Дивизия ещё не успела толком сформироваться, когда на третий день нашего пребывания в Васкелово, был получен приказ наступать в мгинском направлении. Утром Гарькавый только успел ознакомиться с командирами, как дивизия наскоро была погружена в товарные вагоны и эшелон двинулся в заданном направлении.
      На следующий день пути мы переехали Неву по железнодорожному мосту к Мге. И тут над эшелоном появился самолёт, немецкий разведывательный самолёт, дальше железнодорожное полотно перекрыла немецкая пехота.
     Дивизия, выгрузившись, с ходу вступила в ожесточённый бой. Этот бой длился семь бессонных дней и ночей, часто переходил в рукопашные схватки. Местность – леса и поле. Нас сильно теснили к Неве, и мы отходили к посёлку Павлово. Передовой пункт, в котором я работал. Часто оказывался неприкрытым на линии огня…» Наверно это часто бывает: когда армия идёт в наступление, медпункты в тылу, а когда армия отступает, о них вспоминают в последнюю очередь и они то и дело оказываются незащищёнными, брошенными на произвол судьбы… Всё что он рассказывал и я записал к литературе не имеет отношения, скорее это походило на перечисление картин пережитого бреда. «Мы осуществляли первую помощь раненым, накладывали перевязки, шины и т.д. Постоянные бомбардировки. Среди медперсонала были большие потери. С короткими интервалами проходили немецкие армады в сторону города и редко в небе появиться наш истребитель.
     На седьмые сутки нас притеснили к Павлово. Там медпункты первого полка и первого батальона объединились. Мы находились в доме, который не знаю, почему называли «домом директора».
     На восьмой день непрерывный обстрел из миномётов и автоматов всё усиливался, участились бомбардировки, во время которых все прятались в земляной щели во дворе. Самолёты пролетали так низко, что на крыльях были видны кресты. По звукам мы определяли типы самолётов: юнкерсы или мессершмиты.
     В один из таких налётов я бросился в деревянную уборную, затем оттуда перебежал в земляную щель. Вслед за мной в уборную заскочил другой человек.
     В земляной щели, представляющую траншею крытую накатом, уже находилась часть медсостава. В это время произошло прямое попадание в дом, где располагался наш медпункт и от него ничего не осталось. Только уборная во дворе стояла невреедимая, но человек, который в ней находился был убит. Часового же разрезало осколком надвое: это мы увидели, когда вышли после бомбардировки посмотреть, что случилось.
      Однако прошло совсем немного времени, когда последовала следующая волна воздушного налёта. Снова немцы бомбили то же место. Наша траншея крытая накатом была довольно длинная и имела два выхода. И вот, в один из них, подошедшие совсем вплотную немцы стали швырять ручные гранаты. Мы отошли к другому выходу, поэтому убитых не было, но воздух раскалился настолько, что люди стали задыхаться. Кто пытался выйти из траншеи тут же замертво падал обратно – выход простреливался из автоматов. Отступать не представлялось возможным, поскольку приказа не поступало (отступление без приказа каралось расстрелом). Положение казалось настолько безнадёжным, что некоторые тут же стреляли себе в рот из пистолета, чтобы избежать плена (попадание в плен расценивалось советским командованием, как измена родине с соответствующими печальными последствиями для семей таких военнослужащих).
     Однако вдруг в земляную щель впрыгнул непонятно как добравшийся сюда боец с перевязанной рукой и передал приказ Гарькавого отступить к Неве и принять участие в эвакуации раненых. Нас было человек девять. Мы выскочили из укрытия и побежали к реке. Метрах в пятидесяти от входа в щель, из кустарника слышались крики немцев: «Рус! Рус!» и треск автоматов. Полы моей шинели оказались простреленными в нескольких местах.»
     Я думаю, от каких случайностей зависит жизнь человека. Вряд ли я встречал в жизни человека, который столько раз в жизни бывал на волосок от смерти и то, что он остался жив кажется чудом. Пробитая длиннополая шинель, которую он таскал за собой всю войну. Ну чего стоило взять немецкому автоматчику прицел на один-два миллиметра выше! – и не было бы меня… моего сына… Как-то странно всё это кажется. От скольких случайностей зависит появление человека на свет!
     «Через Неву шли катера, на которых эвакуировались раненные. То там, то здесь вздымались пенистые столбы – немцы обстреливали переправу из орудий. Некоторые лодки и катера разлетались в щепки, другие быстро тонули.
     Берег был усеян убитыми и раненными. «Спасите нас! Что же вы нас оставляете!» - кричали раненные. Не знаю, что может быть страшнее этих криков. А оставшиеся в живых солдаты бежали, будто не слышали. Никогда не стрелял в людей, а тут почувствовал, что готов стрелять в своих, достал свой тэтэ, заставил остановиться, взять раненных… А знаешь, наши же тогда и убить меня хотели, сзади один пристроился, но я вовремя заметил и приказал передо мной идти...
     Подхватывая кого могли, достигли берега. Здесь оказалось ещё 30-40 человек под командой начальника штаба первого полка капитана Дерзияна. От него мы узнали, что основные силы дивизии отошли уже на другой берег. Переполненный ранеными, катер отчалил. – За это я потом получил орден Красной Звезды.
     Вода в Неве была свинцовая, холодная. В голубом небе плыли серебристые и странно безмятежные на фоне того, что творили люди облака. Стоял сентябрь сорок первого… И, как сейчас помню, капитан Дерзиян, глядя на Неву сказал: «Вот она, война! Эх, где же ты солнечная Армения?»
      Он сообщил, что плавсредств больше не осталось никаких, а железнодорожный мост через Неву на каком-то участке взорван нашими сапёрами при отступлении, но всё же принял решение попытаться по нему как-то перебраться на другую сторону.
     Мы добежали до моста, однако когда поднимались по насыпи, многие из нас погибли под ураганным автоматным и пулемётным огнём. Где-то у середины моста оказалось огромное зияющее отверстие, через которое были переброшены две-три незакреплённые доски. До сих пор мне странно думать как я смог их преодолеть, ведь я боюсь высоты… А доски раскачивались, солдаты,  то один, то другой, срывались и с криками падали. Развевались и пузырились длиннополые шинели, и люди исчезали в ледяной воде навсегда. Однако некоторые раненные были перенесены через эти доски на руках.
      За мостом небольшое открытое пространство и лес, где находились запряжённые лошадьми телеги для раненных. Как только мы погрузили тех, кого принесли, я уснул тут же, на земле. Это был день, с которого считается, что Ленинград был полностью блокирован по сухопутью.»
     По словам отца за тот день медикам удалось спасти 1500 раненых.