пронежность

Книга 1.
Пролог.
И Анька Трахтман умерла... сделала последний выдох и поняла: «Все! фенита ля комедия». И Анька засмеялась, потому что так делают все: рождаются — плачут, умирают — смеются. Потом Анька куда-то летела, зная главное правило всех мертвяков, — не оглядываться, и какой-то расчудесный свет уже заполнял ее многогранную сущность, но противоречивая натура ее вдруг заартачилась, не желая себе царствия небесного, завыкобенилась, вожделея невозможного… и Анька оглянулась, и жизнь ее пронеслась, как хромая собака…
Потом Анька перевернулась на другой бок и поняла, что это никакой не сон, а именно они, воспоминания, и Анька заплакала, потому что все это неправильно, ты еще жить не начала, а тебя уже схоронили. И слезки так красиво стекали по ее бледной мордашке, собаченция скулила рядом, и весь этот посмертный пафос овладевал Анькой самым непристойным образом, она млела, истекала пофигизмом и готова была вновь слиться в несусветной оргии с потусторонними  сущностями, как лоно ее вдруг оскалилось,  устрашая  всякую  непрошенную тварь, и Анька проснулась окончательно, отстранилась, отмахнулась, открестилась, и, всхлипнув, закусила  губу до крови, решивши для себя, что ни за какие коврижки, ни за какие прянички, ни под конвоем, ни по приглашению, ни вдоль, ни поперек своей судьбинушки не вернется туда, откуда дала деру. И Анька презрительно улыбнулась, не разлепляя синюшных век и не догоняя еще какую перспективу себе уготовила, левой царапкой прохаживаясь по лобковой растительности, а правой выцепляя с прикроватной тумбочки полудохлую сигаретину. И Анька затянулась мертвящим дымом до самых своих печенок, и стало ей хорошо... как еретику после сожжения.
Потом Аньку замутило, сущность сплющило, и странные светящиеся точки, сокрытые до сего момента в окружающей действительности, стали остервенело кружиться в ее сознании, собираясь кластерами в до боли знакомую фигуру. Фигура эта улыбнулась и погладила Аньку по щеке — испугаться Анька не успела, потому что ее стошнило. День начался удачно! И к тому же Анька обнаружила на своей простыне кровь, при том что месячные закончились неделю назад.
И вот злая и униженная Анька точит своей костлявой задницей табурет, лопает свой некогда любимый бутерброд, пьет кофе, который и не бодрит вовсе, а глумится над поджелудочной, и слушает милую болтовню своей мамочки, которая делает вид, что нынешняя Анька ничем не отличается от всяких прочих.  И, конечно, быть недовольной жизнью — это свойственно молодежи, на то она и молодежь, — разглагольствует мама, добродушно поглядывая на Аньку сквозь элегантные очки, — и все такое прочее.  Анька согласно кивает и пытается осмыслить произошедшее.
— Отчего умерла бабушка? — перебивает она мамочку, претяжело вздохнувши, та осеклась на полуслове и взглянула на Аньку поверх очков.
— От старости, тебе этого достаточно?
— Недостаточно, — взвизгнула Анька, — почему ты скрываешь от меня?
Мама сняла очки и сосредоточенно протирает стекла салфеткой.
— И ничего я не скрываю от тебя, — наконец говорит мама и смотрит Аньке в переносицу, — в свое время ты все узнаешь.
— Узнаю, что? — Анька морщится и жмурится, стараясь стряхнуть этот взгляд.
— Все, Анька. — Мама многозначительно улыбнулась и торжественно водрузила очки на переносицу, — а что касается бабушки, она прожила достойную жизнь и умерла достойно, — и мама добродушно улыбнулась, привычно фокусируя взгляд где-то за Анькой и что-то такое говорит, чего Анька понять не в состоянии. Она пялится маме в рот, хлопает ресницами, но, хоть убейте, не может просечь эту тему. Аньку уже колбасит от своей тупости, она силится превозмочь себя, стараясь хотя бы догадаться о чем ее мамочка глаголет, но где-то с низа живота поднимается такая ржака, с которой Анька уже не в силах совладать. И Анька гогочет, запрокидывая подбородок и сиськи.
— Это так смешно? — недоумевает мама.
Анька отрицательно мотает башкой, ужимается, зажимает себе рот ладошкой и вдруг вспоминает анекдот, который никогда ей не нравился, да и не мог нравиться здоровой женщине, но именно сегодня он кажется таким добрым, таким жизнеутверждающим, что Анька, продолжая умиляться, потихоньку приходит в себя и сурово смотрит на мамочку.
 — А твоя бабушка от чего умерла? Только не говори, что ты не помнишь. И эти вечные твои таблетки, здоровое питание, позитивное отношение к жизни. Помогло тебе, мамочка?
Мама виновато улыбается, помешивая серебряной ложечкой зеленый чай в красивой фарфоровой кружечке.
 — Я знаю, Аня. Я тоже через это прошла. Через это проходят все женщины в нашем роде.
 — Что ты знаешь, мама? Какой род, какие женщины?
 — К тебе бабушка являлась, — мама нежно смотрит на Аньку.  — И ко мне являлась моя бабушка. И к моей бабушке тоже являлась ее бабушка.
Анька молчит, ломая пальцы, играя желваками.
  — Конечно, это не более чем фольклор, — скороговоркой продолжает мама, — я хоть и еврейка, но вся эта еврейская тема меня в свое время не удовлетворила. Двенадцать колен Израилевых, говорила перед смертью бабушка, а мы — тринадцатое. И все женщины нашего рода, будто бы, призваны родить сверхчеловека. Или мессию, короче Бога, Анька. Но для этого женщина из нашего рода должна полюбить избранного. Всем сердцем. А если по-другому, то родится девочка. А если женщина нашего рода не полюбит, то умрет в муках... и наш род прекратится, а вместе с ним и род человеческий.
Анька снисходительно смотрит на маму, попивая кофе и заедая конфеткой.
— А знаешь, как звали нашу самую известную родственницу?  — мама улыбается, — дева Мария. Сына ее, наверное, ты тоже знаешь. С культурологической точки зрения его идеи, действительно, спасли нашу цивилизацию.  Но суть не в этом, Анька. Я в свое время провела исследование по цитогенетике, папа твой, кстати, на его основе блестяще защитил докторскую, так вот, Анька, у нас редкое генетическое заболевание, такое редкое, что если ты встретишь незнакомую женщину с таким заболеванием, она непременно окажется твоей родственницей. Заразу эту папа твой назвал синдром Христовой Невесты, странно, ты не находишь? Мог бы своим именем, как нормальные ученые делают, но не захотел. Может посчитал свое открытие малозначительным? Ведь все генетические синдромы: Дауна, Патау, Эдвардса встречаются по всему миру с определенной частотой, а наш... ты догадываешься? Только у нас с тобой. Так что с научной точки зрения это не синдром, а скорее аномалия, — мама виновато улыбнулась, — и суть ее в том, что мы с тобой, Анька изначально неправильные, и гаметогенез у нас происходит не так как у остальных женщин: оогонии не делятся митозом, следовательно ооцитов и в перспективе яйцеклеток у каждой из нас — по пальцам пересчитать. Конечно, менструации проходят с той же периодичностью, но это имитация, Анька. Нормальные женщины могут каждый месяц забеременеть, а мы всего лишь раз в жизни... Поэтому любить для нас — важно. Без любви мы не сможем зачать. И в этом смысле наш род — это избранный род, потому что каждая из нас родилась не по стечению обстоятельств, а по любви, — мама вздохнула и простодушно добавила, — и если ты не родишь бога, Анька, то и тебя ждет аденокарционома.
Потом мама обстоятельно объясняла, где именно случилась поломка, Анька, конечно, понимала, ведь не дура же, но сама ломала голову над тем, как ей влюбиться, чтобы не сдохнуть. Черт бы побрал ее, Анькин, интеллект, который, судя по всему, появился на свет раньше нее самой! И чем ей, прикажите, любить, если этого нет в ней по определению? А как Аньке узнать   этого избранного, который наверняка не шестикрылым серафимом парит над землей, а скребет своим либидо по ее поверхности. Любовь, — обиженно думала Анька, — это утверждение бытия. А бытие — это выбор, в конечном итоге выбор между жизнью и смертью. И если Анька выбирает жизнь, то ее сущность, искалеченная дурацким синдромом, ее неправильная матка, о которой Анька до сего дня даже не знала, этот пресловутый атрибут женственности выбирает смерть! Нет, бля, она шантажирует Аньку: «ежели ты, сука, не сделаешь как я хочу, то я тебя прикончу»! Рак матки, есть ли что-нибудь страшнее для женщины? Какое, нахрен, бытие, какая, в жопу, любовь!
— Если ты любила, если ты смогла меня родить, — перебивает Анька, — то почему от тебя ушел папаша? Где тут логика? Любовь ведь рождает ответное чувство?
— Возможно он полюбил другую женщину, — растеряно говорит мама и проглатывает комок в горле, — а возможно я достала его своей любовью. Я всех достаю, даже тебя, Анька. Что поделаешь, я хочу жить, синдром Христовой Невесты не оставляет мне выбора.
— А если, нахрен, вырезать ее, а мам?
— Анька, ты просто дура! Даже слышать не хочу.
— А я?  — вдруг разрыдалась Анька, — а если я не состоянии полюбить? Некого, мама, ты слышишь? В этом ублюдском мире больше не осталось людей! Мне что сдохнуть теперь из-за вашего долбанного синдрома?!
И Анька завыла в голос, а мама как в детстве утешала ее и целовала. Потом Анька, убаюканная маминой любовью, словно мантру прокручивала в своей бесконечно уставшей голове ключевые фразы из этого анекдота: промежность — про нежность.
1.
Никогда даже в детстве Анька не боялась темноты. Она даже любила ее, конечно не так как шоколадное мороженное, а как своего первого котенка Мурзика, который всегда царапался, как ты с ним не заигрывай, и сейчас, спускаясь по темной лестнице, игнорируя нелепый лифтик, встроенный советской властью в жерло питерской дореволюционной семиэтажки на одной из линий васильевского острова, Анька чувствовала всем своим тельцем царапки неизвестности. Конечно, жить хочется, хочется даже буржуазного счастья: квартира-машина, все дела. А еще путешествовать хочется и где-нибудь подальше отсюда замутить романчик с каким-нибудь мачо и отдаться ему без зазрения совести, зная, что ты у него под номером сто. Да, испытать сто оргазмов, довести этого мачо до исступления, и когда он захочет ради тебя забыть всех женщин мира, бросить его. Потом объездить этот пресловутый мир, разочароваться, вернуться домой к мамочке и сдохнуть на своем треклятом диване под музыку Вивальди. И тогда не страшно, потому что жизнь удалась. А сейчас, когда от тебя зависит судьба человечества, до которого тебе нет никакого дела, ты спускаешься в этот мир чтобы придумать себе приемлемую в плане затрат смерть... Анька встала как вкопанная между этажами, учуяв в своем положении мегаподляну. «Потому что ты решаешь за всех: рожденных, не рождённых, — Анька топталась на месте и трусила, — и пусть никто не спрашивал тебя, а желаешь ли ты быть матерью сущего, — Анька смотрела в пустоту перед собой, за которой ее поджидала любовь, — но уж коли так карты легли, — или смерть, — не прячь свою девственность в чулан бесхарактерности, — или ничего» …
И Анька вышла на свет божий с мыслью, что отдастся со всеми потрохами не первому встречному конечно, но какой-нибудь неординарной личности приятной наружности, чтобы впоследствии ее дочь не попрекала оттопыренными ушами или горбатым носом. То, что такая личность найдется, Анька не сомневалась, она с детства знала за собой странную особенность: к ней буквально липли всякие неформалы, неадекваты и просто шибздики. Но в данный момент Аньку напрягала именно перспектива половой близости с таким контингентом: дружба, совместные проказы, даже мелкое хулиганство — да, это Анька запросто, а вот раздвинуть ноги... в принципе тоже не сложно, но вот захотят ли вышеназванные разделить, как говорится, с Анькой ложе? И, конечно, Анька в свое время насмотрелась порнушки и знает, как обольстить всякого мужика, но ведь в глаза смотреть придется, и они все поймут. Разве какой-нибудь здравомыслящий человек, не самоубийца, захочет войти в Аньку? И Анька, размышляя подобным образом, куда-то шла, и вскоре людской поток подхватил ее, закружил и понес в неизвестном направлении. Анька не сопротивлялась, потупив взор она плыла по воле коллективного бессознательного, как говорила Женька, и приплыла... в женскую консультацию. Анька долго топталась у регистратуры, надеясь, что сегодня не тот день, не тот участок, не тот врач, но приветливая девушка в белом халате, почему-то выделив Аньку из очереди, разбила ее надежды в дребезги, и понурая Анька в синих бахилах и с блатным номерком в руках вскоре шлепала по мрачным коридорам навстречу своей участи. Потом она долго объяснялась с пожилым гинекологом, но тот отказывался верить, что, во-первых, Анька — девственница, во-вторых, сама себе поставила диагноз, и вообще, девушка, если вам нужно освобождение от физкультуры, то лучше придумать что-нибудь попроще. И только когда Анька залезла на кресло и развела коленки, старый дядька убедился, что по первому пункту Анька не солгала, и он, нехорошо щурясь, приступил к исполнению своих служебных обязанностей: промял Анькин живот, затем смазав перчатку вазелином, засунул палец ей в задницу, и давай накручивать им во все стороны. Потом он замер, затем вздохнул жальче жалкого, отстранился и понуро стоит перед Анькой, указывая своим перстом в небеси. Анька, униженная и измученная докторскими манипуляциями, обоняя жуткую смесь антисептиков, вазелина и своего дерьма, слезала с кресла и плакала, не потому что себя жалко, а потому что все это в совокупности может произвести ужасное впечатление даже на видавшего виды гинеколога. Тот поспешно отвернулся, и чужим голосом повелел Аньке одеваться. Анька покорно оделась. Напоследок дядька надавал ей кучу бумажек, Анька безразлично сунула их в сумочку, и пошла прочь. Она чувствовала, что дядька хочет пожелать ей удачи, но какая удача может быть в ее положении? Разве что сдохнуть под наркозом.
  — Анализы покажут, — бормотал дядька, — что я ошибся. Старый олух, что я вообще понимаю в женщинах?
Анька обернулась и сказала, что это наследственное: синдром Христовой Невесты. Дядька жмурился и клялся, что в бытность его студентом такого синдрома не существовало, а читать всякие научные журналы ему недосуг, а вообще нужно испробовать народные средства, прежде чем идти на операцию, медицина знает немало случаев сверхъестественного исцеления, вот, говорят, водка с подсолнечным маслом тоже чудеса творит.
  — Любовь, доктор, чудеса творит, — резюмирует Анька и выходит из кабинета...
Как ни странно, но прикрыв за собой дверь, Анька испытала облегчение, она даже улыбнулась, и ожидавшие очереди женщины подумали, что девушка просто беременна. Однако на улице Аньке снова стало нехорошо, она прислонилась к мраморной с ржавыми разводами колонне и закрыла в изнеможении глаза: что-то ужасное двигалось в ее сторону, выворачивая мир наизнанку. Потом Аньку стошнило...
Анька вытерла рот узкой ладошкой и нетвердой походкой пошла прочь. Собственно, стоило привыкать к мысли, что ты уже отжила свое, и вообще, недолго мучилась старушка... в смысле, наслаждайся, Анька, тем, что у тебя осталось... неделю или месяц, а потом тебя с аппетитом слопает рак. Хотя есть еще шанс влюбиться, ничтожный, но все-таки шанс, ведь влюбилась же ее пра-пра-бабка не по-детски и родила мальчика, самого лучшего... которого потом распяли. Анька вздохнула: ну что за люди! А с другой стороны, ведь не в еврейского дедульку она влюбилась, а в Самого Главного, который не слонялся двуногим мудозвоном по злачным местечкам, а сам нашел ее, эту Деву из тринадцатого колена. И Анька с надеждой посмотрела вверх и томно вздохнула, дескать тута я, вожделенная Твоя... и прыснула со смеха. Прохожие недоуменно покосились на Аньку, она же, искренне считая себя неприкосновенной, пошатываясь, шла мимо и, поминутно сплевывая препоганую отрыжку, размышляла о судьбе своего сына. И по всему выходило, так или иначе, но это подлое человечество распнет его из самых лучших своих побуждений... потому что, — Анька вздрогнула, — да потому что люди — сволочи! И хоть что ты делай, в подоле прячь свою кровинушку, на краю света в самой темной пещере скрывайся, но ждет его Голгофа и все тут! Тогда нафига эта затея с настоящей любовью? Пусть уж похоть и дочка. — Анька кисло улыбнулась, — Сколько их уже было, этих христовых невест из тринадцатого колена?.. сношались с нелюбимыми, а любимый забил на них... Анька гневно вскинулась поверх голов и медленно как последний аргумент жертвы в споре с маньяком подняла к небу обескровленные «факи».
В следующий момент Анька поняла, что ее преследуют, она резко обернулась — позади нее стоит женщина неопределенного возраста, приятной наружности и смущенно отводит взгляд, нацеленный Аньке в затылок.
— Девушка, а давайте я напишу ваш портрет? — торопливо говорит женщина, не давая Аньке опомниться. Анька, естественно, опешила, окинула незнакомку с головы до ног суровым взглядом, пытаясь понять в чем тут подвох. — Совершенно бесплатно, — уверяет женщина, широко улыбаясь.
Анька сглотнула, не позволяя себе сплюнуть в присутствии незнакомки, и беспристрастно изучает ее наружность на предмет заявленной профессии: старенький клетчатый платочек, гламурно повязанный на шее, светлый плащ откровенно европейского покроя, стоптанные немодные, но загадочные ботильоны, — Анька наконец уверилась, что перед ней действительно художница, однако это не вдохновило ее на ответную улыбку:
— Едва ли, — бормочет она и поворачивается к женщине спиной. Та, немало удивившись, роняет взгляд, выискивая в Анькиной заднице некие аргументы, которых, вероятно, оказалось недостаточно, отчего женщина, поднимаясь выше и выше, в конце концов словно нож промеж лопаток кинула свое разочарование:
  — И не вздумайте делать аборт, дорогуша.
У Аньки подкосились ноги, она обернулась, чтобы сохранить равновесие:
  — Чё?
Женщина снисходительно улыбнулась, царапнув взглядом по Анькиной цыплячьей шее:
  — Я видела вас у женской консультации, и вас, простите, стошнило. Не надо быть Пинкертоном, чтобы связать два этих факта. Поздравляю.
Анька не понимает, за какие прегрешения судьба так над ней прикалывается, и боясь разрыдаться, смотрит в глаза этой женщины.
 — Меня зовут Жанна, — художница дружелюбнейшим образом осклабилась и сделала шутливый книксен. — Я действительный член союза художников, и моя мастерская в двух шагах.
Анька, не мигая, смотрит на эту Жанну, как полудохлая анаконда на механическую выхухоль, и яростно молчит, намереваясь обломать весь кайф врагам, стоящим за спиной этой Жанны, но в этот момент по животу Аньки пробегает судорога, заставляя ее вздрогнуть, моргнуть и нецензурно выругаться. Жанна довольно улыбнулась и отвела взгляд.
— Да, беременность — это чудесно, — рассуждает она. — Кто-то говорит, мол, тяжело, токсикозы, растяжки, а у меня не было ничего этого. Я чувствовала такую легкость, такую одухотворенность! Если я и была когда-нибудь счастлива, то именно тогда, с ребенком во чреве, — и Жанна жалобно вздохнула.  — Если бы я только знала, что из этой затеи получится. Конечно, дети цветы жизни, но не всякую жизнь стоит раскрашивать. В моей получилось слишком много ультрамарина. У Пикассо, знаете, был в жизни голубой период, потом — розовый, но ранний Пикассо — это совсем не Пикассо. Настоящий Пикассо — это Герника: сажа, белила, ужас и надежда.
— И настоящая жизнь тоже, — бормочет Анька, — сажа, белила, ужас и надежда...
— Может быть, — пожимает плечами Жанна, — но я пишу в стиле старых мастеров. Знаете: Гольбейн, Дюрер, Ватто? И мне нужна натура. И не просто смазливая мордашка, а характер. А вы — девушка с характером. Я сразу это поняла. Я бы даже сказала вы — роковая девушка, поэтому я к вам без всяких обиняков. Как роковая девушка роковой девушке. Так вы согласны?
И Анька подумала, что между роковой и раковой девушкой разница не существенная, и кивнула. Жанна облегченно вздохнула и развернула Аньку на 180 градусов...
Мастерская роковой девушки Жанны была, действительно, в двух шагах в каком-то малоприличном месте, отгороженном от остального безобразия ржавой дверью, на которой детской рукой было выведено короткое слово и соответствующий логотип. Жанна, воюя с замком, что-то говорила про художественный фонд, на котором числится эта мастерская, про своего знакомого, который и выхлопотал ее, но взамен Жанна обязана раз в год выставляться, а картин у нее мало, точнее мало портретов, а натюрмортом или каким-нибудь авангардом нынче не удивишь. Анька кивнула и растеряно вошла вслед за Жанной в темноту. Жанна опираясь о невидимую стенку, сделала несколько шажочков, щелкнула выключателем, и Анька увидела то, что и думала увидеть: блеск и нищету современной богемы. Жанна сделала вид, что не заметила брезгливой гримасы на лице гостьи, скинула свой рюкзачок, достала из него полторашку и вылила ее содержимое в электрическую кофеварочку, стоящую поблизости в углу на безногой табуретке, затем повесила свой плащик на гвоздик и предложила отбросить формальности. Анька кивнула и вскоре осталась в интеллектуальном неглиже, с бычком в зубах.
  — На самом деле я театральный художник, — продолжает Жанна, приоткрывая обитую дерматином дверь, ведущую, судя по всему, из этого предбанника в святая святых художника...грязную комнатку с мутными окнами, — Костюмы, декорации — это моя стихия. А писать портреты я начала, как ни странно, когда носила своего первого ребенка. Вон, Анна, видишь в углу, на дверке от бабушкиного комода мой первый портрет. Девушка с цветами... Жанна на сносях.
Анька, оглядываясь по сторонам в поисках места, куда бы сложить свою многострадальную задницу, из вежливости посмотрела в указанном направлении. Там среди художественного хлама, висела странной формы дощечка, пестрая и бесцветная одновременно. Анька сощурилась и действительно разглядела знакомое лицо среди вакханалии тюльпанов, роз и георгинов: молодая Жанна мало чем отличалась от нынешней, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте.  Анька хмыкнула и отметила про себя, что взгляд молодой Жанны несколько обескураживает. Понятно, что зеркало, используемое при написании автопортрета, ремарки авторские и прочая чертовщина усугубляют впечатление, но молодая Жанна как будто и не стремилась вызвать своей персоной сколь-нибудь трепетных чувств, а высматривала кого-то у тебя за спиной. Анька даже обернулась, и, следуя за этим взглядом, наткнулась на портретик... какого-то пацана, который пялится именно на тебя, не сводя татарских глаз. Анька вздрогнула, и ее матка тоже.
— Бабушка моя так и не простила мне, что я испортила ее комод. Потом она умерла, а комод сломали соседи, думали, что там бабушка прячет деньги, и на дрова растащили.  — Жанна сокрушенно вздохнула, — вот только дверка и осталась.
— А это долго, — деликатно спрашивает Анька, усаживаясь на подоконник.
— Обычно девять месяцев, — иронизирует Жанна, водружая колбу с кофе на маленький венский столик.
— А написать портрет, — Анька наивно улыбается, — тоже?
— Иногда и целой жизни мало. Вот этот я уже не в первый раз переписываю, — Жанна уселась рядом и уставилась на портрет этого пацана.  — Хотя обычно у меня уходит неделя, чтобы написать лицо и волосы, а костюм я дописываю с манекена. Так что месяц максимум. А тут я уже полгода потратила, а получается не он. Не Майкл.
— Майкл? Иностранец?
Жанна сокрушенно вздохнула:
— Пожалуй, — и оправдывается. — Не могу уловить его суть.
— Значит ты в него влюблена, — говорит Анька как можно безразличнее.
Жанна пожимает плечами, сутулясь и шаркая ногами в кожаных больничных тапочках, подходит к разбитому, но откровенно древнему буфету, хватается за его единственную бронзовую ручку, с усилием открывает дверку, достает пару изящных чашечек и смотрит на Аньку.
— Влюблена?
Анька отводит взгляд. Жанна шлепает с чашечками к венскому столику как бы загрузившись, торжественно ставит их около колбы, а затем равнодушно тянется к своему рюкзачку, лежащему поодаль на венском стулике, достает пакетики с печенюшками с конфетками. Анька швыряет окурок в открытую форточку и оказывается около этих яств. Жанна галантно подвигает Аньке стулик, а сама садится на табуретку.
— Так значит я влюблена в Майкла?  — наигранно удивляется Жанна, — Едва ли. У меня есть портреты моих любовников, ты, Анна, их сразу узнаешь. А Майкл — странный мальчик, которого я случайно встретила. Он фактурный, необычный, мне приятно его писать, разговаривать с ним.
Анька тянется к третьей печеньке и прикидывает, хватит ли кумушкам по второй чашечке этого расчудесного кофе.
— Ну, может и не влюблена, в конце концов влюбленность — удел молодежи, но то, что это любовь, Жанна, не подлежит сомнению, — с умным видом бросает Анька, лопая очередную конфету.
Жанна без всякой иронии смотрит на Аньку и молчит, держа на весу свою чашечку.
— И не сомневайся, Жанна, — Анька делает умное лицо — я эксперт в вопросах любви.
Жанна взглянула поверх Аньки, как будто размышляла, стоит ли продолжать этот разговор с малознакомым человеком или ограничиться светским трепом. Анька же, восседая на этом неудобном «toneht»е, вдруг почувствовала в заднице жжение, вспомнила дядьку-гинеколога и выдержала взгляд Жанны с прямотой висельника.
— Любовь? — Жанна задумалась, — Может быть, но другая любовь. Любовь художника к своей натуре. Майкл — сложная натура, поэтому я...
— А ты попробуй написать его голым, — перебивает Анька, злится и сверкает глазищами.
— К чему это? — добродушничает Жанна.
— Если трусики вспотеют, значит никакая это не любовь, а похоть.
Жанна уставилась на Аньку, покусывая конфетку. Затем собрав в кулачок свою добродетель и нравоучительно продолжила:
— Чтобы писать правду, надо любить. Любить ремесло художника, натуру и себя. Так поступают великие художники. Пока я пишу, я люблю.
Аньку эта реплика рассмешила. Она хотела сказать, что опытные гейши развивают в себе способности к любви, вставляя кисточки в причинное место и выписывая заумные изречения, но ограничилась риторическим вопросом.
— Написала — кончила?
Жанна недоуменно смотрит на Аньку, и медленно догоняет, Анька же не дает ей опомниться:
— Прости, прости Жанна, наверное гормоны взыграли. Конечно же ты права, я это так, по глупости своей природной, из зависти к твоему таланту.
Жанна нехорошо щурится и с достоинством хозяйки борделя продолжает:
— С сексом у меня никогда не было проблем. Но истинное удовольствие я получаю только от живописи.
Анька хохочет:
— Ага, кисточкой по клитору, — и бьет себя по губам, — плохой, плохой гормон. Прости, прости, Жанна, у меня истерика, что взять с беременной дуры?
Жанна кисло улыбается, покидает место трапезы и подходит к окошку. Анька доливает себе кофе и собирается быть выгнанной вон.
— Так ты считаешь я плохой художник? — Жанна оборачивается и глаза ее подозрительно блестят.
Анька медлит, решая казнить или помиловать.
  — Я считаю, — в тон отвечает Анька, — ты хорошая художница.
  — А в чем разница?
  — Художницы — приукрашивают, — рубит с плеча Анька, — малюют красивости всякие, несуразности милые и тащатся... Им не нужна правда... художницам нужна публика... И пусть у тебя огромный член, но если твое искусство ради признания, ты, бля, законченная художница!
Жанна тяжело дышит, вспоминая любимого Ренуара, который кисточкой ласкал холсты и был богат ... непризнанных при жизни Модильяни и Ван Гога, но и они нынче обожаемы публикой... даже учитель любимый   наставлял из дерьма житейского делать конфетки театральные и был народным артистом, а что говорить о классиках, которые дворянских кровей, но прекрасное в банальном искали и умели показать! А тех, которые за правду Жанна и не упомнит. Может передвижники? Так и они не голодали. Гиперреалисты? ... тоже ради славы... Скорее всего китайцы какие-нибудь, которые водой по асфальту... до первых лучей солнца... И в чем смысл такого искусства? Кому от него хорошо? И Жанна глубоко вздохнула и ехидно уставилась на Аньку:
  — А художники, значит, режут правду матку? И чего ради, дорогая Анна?
Анька побледнела, вскочила из-за стола и хрипит:
— Когда ты меня нарисуешь, дорогая Жанна, я скажу.
— О, теперь меня перевели в художники! Спасибо! — Жанна не скрывает своего презрения.
— Нет!  — визжит Анька и бешено мотает башкой. — Потому что как ни пытайся, ты не сможешь приукрасить меня!
Наступила тишина. Две женщины с ненавистью смотрят друг на друга. Наконец, Жанна опускает взгляд и возвращается к столику, берет свою чашечку и делает несколько глотков.
— Остыл… Не люблю холодный кофе, — и смотрит игриво на Аньку.  — Кофе люблю горячий, а мужчин — страстных. Майкл не в моем вкусе.
Анька тоже села, с нескрываемым удовольствием допила свой кофе и перевернула чашечку вверх дном.
— А я обожаю холодный кофе, — говорит, наблюдая за собирающейся на блюдечке коричневой лужицей. — И вообще мороз люблю... чтобы до костей... наверно я холодная девушка, если ты понимаешь. А кто отец ребенка моего не знаю. Их там было не меньше десятка... потому что в одиночку меня не удовлетворить.
Жанна нежно смотрит на Аньку и говорит совсем как ее мама.
  — Кажется я уловила твою суть, Анна.
— Ага, сучка фригидная, — устало соглашается Анька.
Жанна снисходительно улыбается, берет Анькину чашечку и разглядывает замысловатые узоры. Гадать по кофейной гуще Жанну никто не учил, но ее учили видеть проявление закономерного в случайном, а еще врожденное художественное чутье заставило Жанну вздрогнуть. Она даже не поняла, что произошло, просто жуткий холод опалил ее пальцы и сознание. Она подняла на Аньку испуганные глаза и сказала самой себе, нежели кому-то еще.
— Ты — девочка война.
Аньку передернуло.
— Девочка-война? И как ты меня нарисуешь? Голой с черными крыльями?
Жанна поставила чашечку обратно и вздохнула с облегчением: Анька больше не казалась ей мифическим существом.
— В манере Эль Греко.
Анька решила, что с нее на сегодня хватит, пора уже домой, к мамочке, на свой диванчик, нажраться до усрачки и вскрыть вены, и прибегла к приему, который срабатывал даже с Женькой.
— А Майкла своего в манере Захер Мазоха писала?
Жанна дружелюбно улыбнулась, взяла Анькины сигареты и закурила, лихо втягивая дым носом.
— А насчет Майкла ты права. Я слишком люблю его. А любовь мешает искусству. Если бы я была девочкой как ты, я бы предпочла Майкла. А сейчас для меня искусство важнее. При том что запах разбавителя меня просто убивает.
Анька удивленно уставилась на Жанну.
— Да, настоящее искусство смертельно, — с готовностью соглашается она, — А как ты думаешь, Жанна, жизнь отдельно взятого человека может быть искусством? Моя скажем.
Жанна с сигаретой в зубах уже раскладывает мольберт, перебирает кисточки и кидает через плечо:
— Если у тебя найдутся ценители, то почему нет?
Анька зачарованно наблюдает за Жанной:
— Не, я о настоящем искусстве, где главным ценителем является бородатый дядька на облаке.
Жанна смеется, выдавливая краски:
  — Тогда придется писать с тебя иконы, а я не умею. Мой друг, Ленечка Дефур, умеет, хочешь познакомлю? А лучше познакомлю тебя с Майклом.
Анька затрепетала:
— Не в моем положении знакомиться с мальчиками.
А Жанна уже делает набросок.
— Может вы полюбите друг друга.
Анька в ярости: надо же, она одной ногой в могиле, а ей жениха сватают. И пусть этот Майкл самый лучший, пусть даже он тот избранный, от которого Анька должна зачать сверхчеловека, но не так же банально! Где игра случая и нулевая альтернатива? Где страдание? Где, наконец, ужас, надежда, сажа и белила?
— Нет. Я определенно не люблю мальчиков, — бормочет Анька.
  — Чем же они тебе не угодили?
— А что в них хорошего?
—Ты меня спрашиваешь?  — Жанна даже выронила из рук уголек, — По крайней мере они еще верят в хорошее, доброе, светлое.
Анька была бы рада согласиться с Жанной, если бы не чертова натура:
— И всякой неглупой бабе предстоит спустить их с небес на землю. А мне это надо? Нет, уж лучше строить отношения с мужиками, они-то знают, чего хотят, поставят тебя раком и отымеют по полной. И все довольны. А мальчики эти смотрят на тебя как на чудо природы и ждут соответствующих поступков. А я не чудо, я такое же чмо только с дыркой промеж ног... и ломать целки никому не собираюсь.
Жанна ошалело смотрит на Аньку:
— У мальчиков нет целки, — на полном серьезе говорит она.
— Целка есть у всех, и ты это знаешь, — зевает Анька.
Жанна, подумав, кивнула.
— Но мальчики должны стать мужчинами...
— Да ради бога, только при чем тут я? — перебила Анька, сжимая кулачки, — вот раньше был один на всю деревню каменный член, на которых сажали девственниц, так и с мальчиками, пусть их мужанием занимаются шлюхи, каменные или живые, мне без разницы.
— Ну да, — притворно вздохнула Жанна, — если ты не девственница, то непременно шлюха.
— Ну что ты, Жанна, — не менее притворно вздыхает Анька, — бывают еще бабы, бабищи, бабенки... лесбиянки, наконец.
— А Женщины? Их есть в твоей системе?
Анька строго посмотрела на Жанну:
— Теоретически они должны быть, ага, как недостающее звено в эволюции человека, но прямых доказательств нет.
— Ну это ни в какие ворота не лезет, — возмутилась Жанна. — Столько примеров знает история...
— Так ведь все дело в том, кто сломал тебе целку, Жанна. Если мужик, то хоть крылья себе приделай, но останешься бабой.
— А если мужчина?
— Ага, бесконечная регрессия, шняга   из серии что раньше, курица или яйцо. Мужчину сделала Женщина, которую сделал Мужчина, которого... и так ... до Адама с Евой… а там уже... зоофилия с инцестом.
Жанна вздохнула:
— Слишком сложно, Анна, не находишь? Правда всегда проста...
Анька пожимает плечами:
— Чья-нибудь, но не моя.
Жанна некоторое время молчит, а потом робко интересуется:
— А если мальчик… испортит девочку?
Анька отмахнулась:
  — Да не заморачивайся, Жанна. Мальчики, девочки — это не про нас. Пусть мы с тобой бабы, но ого-го какие!
Жанна с каменным лицом ждет. С Анькиного лица сползает дурашливая улыбка.
— А если серьезно, Жанна… у тебя был секс с женщиной?  — Жанна выкатила глаза и Анька засмеялась, — вот-вот, так и с мальчиком... кроме чудесной палочки у него еще что-то должно быть такое, чего в тебе нет по определению. И если ты скажешь, что это яйца, то рожай и оставайся навсегда бабой. И я придушу тебя, Жанна, если ты скажешь, что это мужество. У любой залетевшей малолетки мужества больше, чем у законченного героя.  — Анька запнулась, испуганно посмотрела на Жанну и добавила не так уверенно, — И вообще, жизнь — дерьмо...
Жанна отвела взгляд и сделала вид, что поглощена подготовкой к работе: перебирает кисточки, смотрит то на холст, то поверх Аньки, и хмурится, затем хватает какую-то коробку с подоконника, подходит, чеканя шаг, к бледнеющей Аньке, и прикладывает к ее лицу разноцветные лоскутки. Анька часто-часто моргает и, уразумев, что все дело в цветовом решении Анькиной проблемы, вздыхает с облегчением и делает вид, что сама серость, все еще ожидая оплеухи, но Жанна уже накидывает на Аньку траурный палантин и сосредоточенно молчит.
— Ладно, Жанна, извини, — капитулирует Анька, — Чего еще наговорит беременная дура? А что касается твоего Майкла, может быть, он хороший, я не знаю. Мальчики — они другие. Вот мы, девочки, с самого рождения заточены под это, — Анька показывает на свой живот, — А мальчики, — Анька вздыхает, — иногда мне кажется, что мальчики — это самые лучшие девочки.
Жанна безучастно кивнула и вернулась к мольберту, смотрит на Аньку то с той, то с этой стороны, смешивая краски на разделочной доске – палитре.
... Анька сидела и курила, а ее одиночество корчило рожи, стоя за спиной художницы Жанны. Анька пускала дым колечками, готовая прыснуть со смеха, и не делала этого, чтобы не обидеть тщедушную особу с бейджиком «вдохновение», что появилась из ниоткуда и теперь распоряжается здесь, заставляя всех соответствовать ситуации. Анька заранее согласившись на все, лишь бы ее не донимали, отгородилась умным фасадом и пробралась в свой подвальчик, дабы отдаться фантазиям или размышлениям.  И в темноте этой бесхитростно темной Анька была только собой и думала о своей жизни, перечеркнутой этим пресловутым синдромом, и прочих поспособствовавших ему. И пусть жизнь и Анька теперь по разные стороны, но смерть и человечество с той, где может появиться лишь одна из них...
Анька мотнула головой и подумала об отце, который в общем-то не виноват, так как зараза эта по материнской линии передается, но и оправдать его поведение тоже нельзя. Ага, охмурил мамочку, зачал Аньку, провел над ней исследования, и свалил на историческую родину. Это сейчас Анька находит странным, что махровый еврей дал библейское название явлению, а тогда в детстве Анька, едва научившись говорить, извела мамочку вопросами, но так и не поняла, чем папина новая семья лучше нашей. Мамочка врала и работала в две смены, но денег не хватало, а родственников в Питере не было, впрочем, Анька подозревает, что последней родственницей была бабушка, которая умерла от рака, естественно, незадолго до появления Аньки, а по отцовской линии родственники не считаются таковыми. Хотя надо отдать им должное, они как могли участвовали в судьбах мамочки и Аньки, которая донашивала еврейские одежки, полученные в канун еврейских праздников по почте, да и шекели не были лишними и регулярно спасали мамочку от скоропалительных решений, пока она повторно не вышла замуж.  Но и после этого отец не бросил их, а шлет открытки на всякие еврейские праздники, в последней даже звал Аньку погостить. Анька и рада бы, но отчим хоть и полный придурок, но любит мамочку и ее немножко, и этого достаточно чтобы хранить ему верность, и если выбирать между ним и настоящим отцом, Анька предпочтет не знать причин, по которым ее кинули. И мамочка тоже хороша, развела ножки, а потом влюбила себя до беспамятства и думает, что перехитрила смерть. Черта лысого он перехитрила, но смерть — нет! Смерть ведь тоже не дура, у нее, наверняка, свой списочек, где черным по белому...как у старухи-процентщицы: кто что должен, и если ты еще жива, только для того, чтобы старуха поимела с тебя еще больше.
Анька еще раз посмотрела на одухотворенную Жанну и решила во всем ей признаться, ибо глупо сдохнуть не причастившейся.
  — Знаешь, Жанна, я скажу одну вещь, только ты не смейся... С самого детства все девочки мечтают иметь своего ребенка... Пупсики, куколки, дочки-матери, ну ты знаешь... Я никогда не понимала этого, а сейчас, — Анька сложила руки на живот, — в моем положении стоит о многом подумать. И я подумала...и не хочу...этого ребенка... потому что не хочу становиться женщиной... хочу навсегда остаться девочкой...Назови это как хочешь, но я не готова... И никогда не буду готова.
Жанна фокусирует взгляд на Аньке и долго молчит.
  — Анна, я тебе открою страшную тайну. Мои дети... короче, аборт в свое время сделал бы этот мир лучше. Поэтому я не осуждаю тебя... Нет, я тоже виновата, — Жанна усмехнулась, — меня любили, и я думала этого достаточно. Оказалось, нет... И всякий раз, как я вижу своих детей, мне хочется убить их так же, как породила, — и Жанна опять смотрит своим художественным глазом мимо Аньки.
Анька соображает, какого хрена ее откровенность сподвинула Жанну на встречную и что теперь ей со всем этим детоненавистничеством делать? Анька вздохнула и стала думать про самого первого ребенка, которого некому было ненавидеть, и он, а на самом деле она была самой счастливой девочкой на свете, пока, как водится, не напоролась на пенис, который рос по нелепому стечению обстоятельств на яблоне. И так появился первый мальчик, которого самая счастливая девочка любила. А вот когда люди научились ненавидеть своих детей Анька не знает, да и знать не хочет...И Анька улыбнулась и   поймала себя на мысли, что она думает не о том, о чем думает, а о любви... потому что думать — это значит любить... Ну, конечно если ты сам думаешь, а не цитируешь кого-нибудь, тогда это мастурбация...
— Да, природа не зря придумала гомосексуалистов, — вдруг заявляет Жанна, вытирая кисточки, — можно только гадать, какие уроды могли у них родиться, будь они нормальными. Я где-то читала, что ген гомосексуальности подобен гемофилии: мальчики страдают, а девочки нет. Случаются извращения и среди женщин, но предаются им, так сказать, вынужденно... нет ни одной женщины, которая любила бы женщин по естественным причинам. А вот мужчины — другое дело. Я когда в схш работала уже знала, кто из мальчиков голубой, а кто просто застенчивый. Голубые и пахнут иначе, не по-мужски. Это я и про Майкла тоже могу сказать, он пахнет как девочка. И я люблю его, да, я не отказываюсь от своих слов, но иначе. Хорошо это или плохо, не знаю, но это так. Еще у меня есть дочь и сын. Дочь меня ненавидит за то, что я сбежала от ее отца со своим вторым мужем, а сын живет половой жизнью с одним известным актером.  — Жанна поморщилась и прикрыла баночку с разбавителем крышкой, — чертов скипидар, всю душу мне выел. Как разбогатею, буду писать лавандовым маслом... Хотя дело ведь не в скипидаре, правда, Анна? Дело в любви... Она разная. Одного любишь и целуешь, другого любишь и готова придушить собственными руками. А бывает так, человек умрет и только тогда ты понимаешь, что больше всего на свете любила его... Вот видишь этот портрет, — Жанна кивнула в неопределенном направлении, — мой друг и любовник Валерка Шведов. Я писала его портрет на кухне.  Валерка заявился в час ночи, пьяный, жалкий и умоляет: нарисуй меня, Жанка. Я говорю, Валерка, как я тебя нарисую, у меня ни красок, ни холста. А Валерка целует мне руки и плачет, Анна, это страшно, когда двухметровый мужчина плачет как ребенок. Рисуй, Жанка, говорит, уеду я скоро... в Могилев... Я спросонья не поняла, подумала устроился Валерка на работу и его в командировку отправляют, нашла несколько тюбиков краски, старый холст со времен учебы за плитой валялся, а разбавителя в час ночи ну нигде не найти. И я писала Валерку подсолнечным маслом. Думала, пожухнут краски, или осыпятся, но с каждым годом только живее становится... Валерка Шведов. А когда он умер, то мы с его женой Наташкой Черепахой в голос выли. Я думаю, она все поняла.
Анька оглянулась, но не смогла взять в толк, кто там на этой стенке Валерка. А Жанна опять смотрит то на Аньку, то на свою работу и умиляется.
— К чему я это говорю, — Жанна взяла самую маленькую кисточку и макнула ее в белила, — Валерка Шведов и подсказал мне найти тебя.
— Что так и сказал, найди, Жаннка, Аньку Трахтман?
— Так ты еврейка?  — Жанна изображает удивление и правит этой кисточкой Анькины глаза, — никогда бы не подумала, хотя евреев я безошибочно определяю. Значит я не ошиблась.
— Жанна, ты меня заинтриговала. Зачем я понадобилась покойнику?
— Валерка не покойник, — говорит Жанна, принимаясь за ее губы, — смотрела «Дона Флора и два ее мужа»? И Валерка тоже живой, только его никто не видит. И вообще смерти нет.
  — И все же, — перебила Анька, — чего понадобилось от меня твоему Валерке?
  — Не знаю, — Жанна отстранилась и придирчиво рассматривает свое творение, — он сказал найти незнакомку, которая все изменит.
Аньку такой ответ не удовлетворил, она хмурилась и кусала губы.
— Целый месяц я бродила по улицам, выискивая эту незнакомку, — продолжает Жанна, — но все незнакомки были до ужаса знакомы. Не поверишь, Анна, Питер как большая деревня: видишь незнакомого человека, и знаешь, с кем спала его мама, кто ходил в мужьях, а кто прятался в шкафу. Когда я увидела тебя, то все поняла.  Ты была такая, не знаю. Как Даная Якоба ван Лоо. Не живая, ни мертвая. Никакая! Я смотрела на тебя и мне хотелось плакать от умиления. Потом тебя стошнило и наваждение прошло. Собственно, однажды со мной уже было такое. Когда я увидела Майкла.
— Его тоже стошнило?  — съязвила Анька.
Жанна встала, потянулась и подошла к стене на которой собраны ее работы.
— Кстати вот он, Валерка, — показывает пальцем и ловит Анькину реакцию, — никого не напоминает?
Анька смотрела на эту красноречивую морду алкоголика и бабника, и не хотела верить свои глазам.  Жанна довольно улыбнулась и отошла, давая возможность обескураженной Аньке разглядеть Валерку во всей красе. Анька щурилась и судорожно соображала, кто же тогда шлет открытки, и почему от нее скрыли все это? А может быть все проще: не было никогда отца еврея, а был белокурый Валерка Шведов, которого любила ее мамочка и который бросил ее ради Наташки Черепахи или Жанки Кисточкой-по-клитору? Как бы то ни было, но вот он настоящий отец Аньки, и дело даже не в голубых глазах и ехидце, размазанной по всей физиономии, а в безнадеге, просвечивающей сквозь эту маску. Она была одна, что у Аньки, что у этого Валерки.
— А как он умер?  — с предательской хрипотцой спрашивает Анька и пятится.
Жанна пожимает плечами:
— Загадочная история. Расскажу как-нибудь в другой раз.
Анька рухнула на табуретку, соображая, что ей делать с всеми этими откровениями? А потом ей пришло в голову, что в сущности ничего не изменилось, как была она брошенкой, так и осталась, хотя, возможно, появилось неопределенное количество родственничков.
— И что, этот Валерка Шведов весь Питер обрюхатил?
— Только лучшую его половину, — прикалывается Жанна, — куда я, к сожалению, не попала... Когда месячные у меня, когда запой у него. До сих пор не могу простить этого Валерке. Был бы у меня ребенок от него, стала бы я рожать от других?
Аньке немного повеселело, потому что делить отцовство не входило в ее планы.
— И много их у тебя было?  — переводит она стрелки.
Жанна иронично посмотрела на Аньку.
— Скажу так, я еще не встречала мужчину, который не хотел бы меня. А я девушка добрая, если ты понимаешь.
— Понимаю... И Майкл тебя хочет?  — спрашивает Анька с невинным видом.
Жанна неприязненно уставилась на Аньку.
— Не думаю, что он так уж жаждет меня. Но если бы я была твоего возраста, то из нас двоих он бы предпочел меня, если ты об этом.
Анька весело рассмеялась.
— Я рада за тебя, Жанна. Но если Майкл не еврей, то у него в отношении меня нет никаких перспектив...
Потом Жанна договаривалась с Анькой о следующей встрече, надо, мол, еще волосы дописать, да и краскам дать подсохнуть, чтобы контрастов добавить, Анька бормотала, что непременно, а сама норовила посмотреть на самую себя, чтобы решить, стоит ли оно того. Но Жанна встала между мольбертом и Анькиным любопытством.
— У меня правило, Анна, никому не показывать незаконченную работу, поэтому не обижайся.
— Вот еще, — Анька разворачивается на 180.
— Что, вот так просто и уйдешь? — не понимает Жанна.
— Ты ж сама сказала — бесплатно. Я тебе, Жанна, ничего не должна, — Анька даже топнула ножкой.
— А знаешь, — Жанна колеблется, — к черту правила, — и отходит в сторону, — вуоля!
И Анька наконец видит то, что в течении нескольких часов вымучивала Жанна... и ничего не понимает. Она пытается найти сходство с собой, но тщетно... и Анька запоздало соглашается, что зеркала — подлые обманщики, фотографии — наглые врунишки, а скорее всего это вселенский заговор против нее, потому что зная себя по жизни другой, она представляла себя именно такой...
Потом они опять пили кофе и курили. Жанна уверяла Аньку, что через нее многое поняла и теперь сумеет передать суть Майкла, и тогда можно открывать персональную выставку.
— Надо только имя подходящее придумать. Жанна Петрова — не звучит. Анна, как ты думаешь, Жанна Бехтерева или Жанна Славина?
Анька говорит, что Бехтерева — бренд, и если ты не ученый, то нафиг надо, а Славина — как-то тщеславно, она бы на месте Жанны осталась Петровой — серьмяжно, но патриотично. Жанна что-то говорит про свои ассоциации, Анька, поддакивая, тупо пялится на саму себя, вспоминая, что на самом деле уже умерла. И ей становится спокойно на душе, и даже хочется пожить немного, точнее притвориться живой, а еще хочется вспомнить, что у нее вышло с ее миссией: спасла она мир или умерла не целованной.
— Да, Славин такой и был, — ностальгирует Жанна, — Я была уже замужем, у меня была квартира в Москве, любящий муж... Алик Семенов, и дочка Люба. Славин ко мне пришел: «Жан, — он меня так называл, — выходи за меня». И я вышла прямо в тапочках... внизу ждало такси...мы помчались на вокзал и уехали в Ленинград... И я стала Славиной...С Любой, правда, вышла целая детективная история, Алик ее прятал, шантажировал меня, умолял вернуться, но когда понял, что я не вернусь, сам привез Любу и оставил у дверей... С тех пор я с ним не виделась, с Аликом, хотя Люба несколько раз ездила к нему, но в последний раз он выгнал ее... Такая вот история. Думаешь, мне стоило остаться с Аликом ради Любы?
Анька пожала плечами.
— Вот и я, Анна, не знаю. А со Славиным мы прожили несколько лет душа в душу, пока он не изменил мне. А изменил-то, с кем, не поверишь, Анна, с травистюшкой! Она в театре мальчиков до сих пор играет. Я думала, блажь это у Славина, смотрела на их роман сквозь пальцы, но оказалось серьезно. Да и слухи по городу поползли. И тогда я приготовила Славину шикарный ужин: Киндзмараули, сациви с курицей, фрукты, свечи… Славин был счастлив. Мы поужинали, и тогда я говорю ему: «Саша, давай разведемся». А он понял, что я обо всем знаю, смотрит в мои глаза и спокойно так говорит: «Давай». Я пошла мыть посуду, а он в мою сторону стаканом запустил. Мальцевским. Вот таким же, — и Жанна махнула в сторону комода.
— Значит, любил тебя.
— Наверное. Осколки в лицо попали. Крови было! И шрам остался.
— Значит и ты его любила.
Жанна благодарно посмотрела на Аньку и рассказала, что как театральный художник Славин так себе, но зато подпись свою своровал у Дюрера. Тщеславный. Получил заслуженного, должность в театральном институте, женился на своей студентке и нарожал дюжину детей, сделался важным, но любит до сих пор только ее, Жанну. А однажды они встретились на Невском и Славин пригласил ее в мастерскую похвастаться. Но Жанна пришла не одна, а с Майклом. И Славин все понял.
— Понял, что я его не люблю, — Жанна вздохнула.  — А стаканы эти мне его мама подарила. Хорошая женщина, любила меня, умоляла не разводиться... С тех пор так и пошло. Стакан сломается, и я с мужем очередным расстаюсь.
— И много у тебя еще этих стаканов? — почему-то шепотом спрашивает Анька.
Жанна виновато улыбнулась:
  — Последний остался.
  — Последний стакан, — Анька поежилась.  — Это так символично. По Фрейду, как сказала бы моя подруга. Но не переживай, Жанна, я знаю, как тебя отблагодарить за потраченное на меня время.
— Не стоит, Анна. А стакан этот — коллекционная редкость… Да, последняя любовь... если ты об этом.
— Так береги его! В сейф запри, сохрани свою любовь, Жанна.
— Ты бы так и сделала?
Анька загрузилась.
— Я бы сама этот стакан разбила...
Потом Жанна собирала свой рюкзачок и говорила, что в ее жизни были и другие мужчины, которые любили ее, за некоторых из них Жанна выходила замуж, а однажды даже родила... Мишку. Несколько стаканов ей дарил Ленечка Дефур, так что этих любовей было в жизни Жанны не меньше десятка. А с Мишкой природа чего-то напутала, дала девочке пенис, и не просто пенис, а огромный пенис, мечта всех женщин, а он, Мишка, оказался пассивным гомосексуалистом. Скорее всего это месть брошенных Жанной мужчин, а точнее бога, который, как известно, всегда на их стороне...
...Потом Анька шла по улице, не желая возвращаться домой, или надеясь, что ее сердечко вдруг екнет и этой ночью свершится таинство зачатия сверхчеловека. Но от встречных мужчин Аньку тошнило, потому что они, как голодные псы заглядывают тебе в глаза, надеясь на подачку. И зная, с ними надо быть настороже, кинь им улыбку, так они захотят оседлать тебя, Анька прятала свои аппетитные места в складках цыганской юбки, унисекс курточки и темноте подворотен. Питер настороженно наблюдал за ней из подслеповатых окон Заневского, Анька шла куда глаза глядят и думала о себе в прошедшем времени. И хотелось найти виноватого, но по всему выходило, что виновата какая-то долбанная мутация, какой-нибудь кроссинговер, короче, случай, который наградил их прародительницу этим синдромом. И Анька злобно поднимала глаза, надеясь обнаружить какой-нибудь намек на Злую Волю, начальствующую над всеми случайностями, но эта ночь как назло была прекрасна, и Анька топала дальше, решая, как бы сподвинуть Ее проявится во всей Своей красе. И тогда Анька решила утопится, или по крайней мере сделать вид, благо что путь ее пролегал по мосту. Уж ежели ее сделали спасительницей рода человеческого, то она имеет право на какие-нибудь льготы в виде всяких сверхъестественных сущностей, спасающих ее от непоправимых ошибок. И Анька перелезла через перилла и надменно посмотрела на какую-то тучку, напоминающую мужика с бородой, но тот даже не оглянулся, и Анька, нависая над Невой оттопырила палец, удерживая себя на девяти, затем восьми, семи... дальше считать она побоялась. И перелезла обратно, чувствуя себя недорезанной свиньей. И зная, что обречена, но презирая своим свинячим сердцем всех тех, кого еще вчера считала другом, Анька рванула вперед и столкнулась лоб в лоб с каким-то чудиком в надвинутом по самые гланды капюшоне.
— Мать твою, — заорала Анька, — какого черта?!
Чудик лежал на Аньке в миссионерской позиции и тоже пытался освободиться, но Анькины трепыхания всем только мешали. Анька ругалась по-черному, а чудик сползал с Аньки, цепляя своими ремнями и пряхами ее юбку, юбка сползала с Аньки, Анька тянула ее назад, и чудик, уступая Анькиному натиску, запутывался в ней еще больше. В какой-то момент Анька думала двинуть коленом ему между ног, потом вцепиться ногтями в эту морду под капюшоном, но всякий раз что-то ее останавливало. Вероятнее всего молчание этого чудика, а еще запах. Наконец Анькина юбка порвалась, ремень расстегнулся и прецедент был исчерпан. Анька все еще ругалась, поправляя свою нонконформистскую амуницию, а тот в капюшоне виновато молчал, не думая ни извиняться, ни знакомится. Анька разочарованно вздохнула и обошла этого болвана как фонарный столб.
— Встал тут, — обернулась она и махнула рукой, — да ну, тебя.
Анька шла прочь, подозревая, что это и был ее избранный, но какой-то недоделанный. Потом она подумала, что почти лишилась невинности, и это не было неприятно. Может быть внутри ее зреет любовь? И Анька шла, и фантазировала, и знала, что идет к Женьке.

2.
Жанна выпроводила Аньку и села в задумчивости на свой любимый стульчик. Сидела и думала, а о чем — сама не знала. Потом Жанна мыла посуду в мутной водице, сочащейся из какой-то невозможно ржавой трубы с новомодным вентилем на конце, краем глаза посматривая то на Анькин портрет, то на Валеркин. Потом Жанна отрешенно вытирала посуду бумажными салфетками и вдруг поняла, что все это не спроста. Дальше думать Жанне не хотелось, а захотелось скурить эту сигарету, благородно оставленную Анькой, и в хорошем настроении пойти домой. Может быть у подъезда ее ждет Майкл, он всегда появляется внезапно, с маленьким тортиком и очередной сумасшедшей идеей. Жанна посмотрела на его портрет, и сердце ее дрогнуло. Жанна вздохнула и решительно вложила в рот сигарету, затянулась, упала на свой любимый стул, так что он пискнул от боли, и стала думать, что на этот раз она сделала не так. Собственно, вариантов было несколько: или краска, или разбавитель, или… — Жанна заставила себя подняться и с сигаретой в зубах как матрос – анархист, пританцовывая, приковыляла к портрету Майкла и сурово провела по холсту рукой. Краска с него осыпалась так же, как и в прошлый раз. И Жанна тоже.
Потом у Жанны закружилась голова и задергался левый глаз, верный признак, что где-то поблизости ее дочь, Люба.
Люба вошла как муж, вернувшийся из командировки на день раньше, радостная и встревоженная, распространяя аромат дорогих духов и потных подмышек. Жанна, прикрывая глаз рукой, покосилась в ее сторону, пожала плечами и отвернулась. Люба снисходительно улыбнулась, переминаясь с ноги на ногу и ждет приглашения войти или чего-нибудь в этом роде. Жанна, не обращая на нее внимания, взяла из-под раковины   веничек, сгребла останки Майкла в горестную кучку и щепотками перенесла ее в мусорный пакет. 
— Здравствуй, мамочка, — наконец говорит Люба саркастически.
Жанна завязала пакет узлом и поставила около двери у самых ног Любиных ног.
  — Здравствуй, Люба. Я ведь просила тебя без звонка не приходить.
— А я приехала, мамочка, на своей машине, между прочим.
— Поздравляю, Люба. —Жанна схватила свой рюкзачок и делает вид, что собирается уходить.
  — Спасибо, мамочка. И поэтому мы поедем с комфортом. И Мишку возьми.
Жанна наконец удостоила Любу тяжелым взглядом. Люба отчего-то заволновалась и без всякого подтекста добавила:
— У Даньки день рождения, ты не забыла?
— Я не могу, Люба.
— Но, мамочка, ты обещала.
Жанна устало села на табуретку, сняла один тапок и окунула ногу в ботильон.
  — Надо будет с Бехтеревым договариваться, а я с ним в прошлый раз разругалась.
  — Данька будет рад, — повторила Люба.
Жанна раздраженно сбросила второй тапок и с третьей попытки обула другую ногу.
  — Высказала ему все, что думаю о нем. Не сдержалась. Этот козел решил поглумиться надо мной. Он ведь не считает меня художником. Не хочу ли, спрашивает, поработать у них в театре. Я подумала, что это от Додина исходит и радостно киваю. А этот прыщ улыбается и говорит с придыханием: «У нас в театре, Жанночка, освободилась должность — специально для тебя». Я млею, думаю, с моим опытом и протекцией Бехтерева светит мне должность главного художника. А этот козел гладит меня по коленке и как обухом по голове: «Должность вахтера»! Я не растерялась и говорю: отличная идея: муж работает актером, а жена его вахтером. Ты бы видела, Люба, как он скривился.
  — Да, мамочка, ты настоящий художник. Вот только портреты твои такие страшные. Я понимаю почему ты не хочешь рисовать мой портрет, чтобы окончательно не испортить наши отношения?
  — Да, Люба, мне совершенно не хочется писать твой портрет. И у меня нет времени на ссоры.
— И заметь, мамочка, не я с тобой сорюсь, а ты… Могла бы и соврать.
Жанна одевает плащ и возится с платком.
  — Врать нехорошо.  Я пыталась привить тебе это в детстве, но у меня не получилось.
  — А надо было на своем примере. Как я могла научиться говорить правду, когда мамочка моя врала.
  — Люба, тебе пора уходить.
  — Потому что сейчас Майкл придет?
Жанна закинула на голову берет и направилась к двери:
— Потому что ты себя не контролируешь.
Люба заклинила дверь ногой и усмехнулась Жанне в лицо:
  — Зато ты нас всех контролируешь. И меня, и Мишку. И Бехтерева. И Майкла своего. И всех своих мужиков до него. Я так хотела научиться этому, думала, раз я твоя дочь, то у меня получится.
Жанна вернулась в комнату и села на стульчик. Люба поступью командора направилась следом.
  — Ну, давай, расскажи мне в очередной раз, как я твою жизнь испортила, — подначивает Жанна, судорожно вспоминая, где у нее корвалол.
Люба села на табуретку и с тоской посмотрела на пустую пачку сигарет.
  — Да, мамочка, я расскажу, тебе будет интересно… Я не такая как ты… я ничего в своей жизни не контролирую…я даже не похожа на тебя… потому что я не твоя дочь.
Жанна улыбается, Люба тоже рисует улыбку, но грустную.
  — Меня в роддоме перепутали. Все сходится, мамочка. Я родилась седьмого ноября, были праздники, врачи пьяные, ты тоже никакая, а рядом другая женщина рожала… И детей перепутали. Обычная история в общем-то, но от этого не легче.
— Люба, может я не лучшая мать, но я не отказывалась от своих детей.
  — Может и зря.
— Иногда мне приходят такие мысли.
Люба с ненавистью посмотрела на Жанну и швырнула со стола пустую пачку.
  — Лучше бы подумала о своем ребенке. Или тебе все равно? А вдруг он не девочка, а мальчик? Самый лучший, о котором ты мечтала? Умный, талантливый... гордость любых родителей, особенно таких выдающихся как вы с папой Аликом.
  — Папа Алик? До последнего времени ты его считала настоящим отцом.
— Наша последняя встреча открыла мне глаза… Такой же урод, как и папа Саша, папа Сережа.
Жанна смотрит на Любу и понимает, что все это серьезно, может быть даже слишком.
  — Ну, хорошо, я виновата перед тобой, но я как могла любила тебя, а это, согласись, было не просто.
— Да, любить чужого ребенка не просто... Знаешь, мама Жанна, надо было мне все же броситься под поезд... помнишь в двенадцать лет я убежала из дома?  Но я тогда не понимала, что живу впустую... Потом надо было отравиться, когда с Данькой залетела.  Дура, тебя послушала: рожай, Любочка, аборт — это грех. А жить чужую жизнь — не грех? Я ведь на самом деле не такая: мне не надо ни музыкальной школы, куда ты меня водила, ни всей вашей культуры-мультуры. Я, может, дояркой хотела быть, коров за вымя дергать, в навозе копаться и трахаться на сеновале с зоотехниками... Но теперь поздно...
— Никогда не поздно начать новую жизнь, — поучает Жанна.
— Да нет, поздно... Я ведь, мама Жанна, я сегодня опять хотела... сдохнуть...И знаешь, в самый последний момент я подумала, а на фига? Я ведь уже мертвая... И ты предлагаешь начать новую жизнь покойнице?
Жанна пожала плечами.
— Ты не мертвая, Люба, ты — одинокая. Скоро ты встретишь своего мужчину и все образуется.
Люба встает и направляется к дверям.
— А знаешь в чем прикол? Не хочу... ничего не хочу...устала хотеть...
Хлопнула дверь, и Жанна вдруг поняла, что во всем виноват грунт. Загрунтовать холст — это настоящее искусство, коим Жанна, к сожалению, не владеет, и значит надо идти к Ленечке Дефуру, предварительно забежав в магазин за курицей и красным вином. «Ленечка накормит, — повторяла Жанна, выходя на улицу, — Ленечка поможет».
Жанна шла по своему любимому городу к своему лучшему другу, и в этот момент позвонил Бехтерев и обломал весь кайф. Жанна конечно не поверила, что он сейчас повесится, но проведать его стоило.
Бехтерев сидел на кухне с бутылкой «Абсолюта» в обнимку. Для приличия Жанна поинтересовалась, ужинал ли ее Сереженька, настрогала бутербродов из того, что нашла в холодильнике, и уселась на против с беззаботным видом. Бехтерев одарил ее нежным взглядом и заплакал. Жанна погладила его по блестящей лысинке и поняла, что до закрытия метро вырваться из этого дурдома ей не удастся.
— Жанночка, я такой счастливый мужчина! — Бехтерев улыбался и хмурился одновременно. — У меня есть женщина. Ты, Жанночка! И тебя люблю.
Жанна кивнула, равнодушно укусив бутерброд, размышляя пить или не пить водку.
— Тебя все любят, — продолжал Бехтерев с нескрываемым презрением. — потому что ты женщина, а меня — никто, — и он снова заплакал, широко раскрывая глаза, чтобы слезки выглядели выразительнее.
— Ну что ты, Сереженька, — Жанна-таки налила себе рюмочку, — мы все тебя любим, — и выпила.
  — Всем от меня что-то надо, — продолжает Бехтерев, шмыгая носом, — И ты, Жанночка, любишь меня только из-за моих денег.
Жанна улыбнулась и сказала, что она и без денег будет любить своего Сереженьку, потому что он самый лучший муж, актер и человек. Бехтерев злобно выслушал этот монолог, понимая, что Жанна имеет право на иронию.
— Какие же вы все пидарасы! — наконец не выдержал он и горестно опрокинул рюмку.
— Сереженька, пидарасы не мы-с, а вы-с, — ответила Жанна с достоинством.
Бехтерев презрительно сморщился.
— Я, Жанночка, педераст. Пе-де-раст! Не путай педераста с пидарасом. Педерасты любят! А пидарасы только трахают. Всех! Во все щели!
— Знаешь, Сереженька, мне от этого не легче.
— Да, я педераст, — взбеленился Бехтерев и стукнул кулачком по столу, — и горжусь этим! Да, я люблю мальчиков. Мальчиков, а не жопы. Все настоящие мужики любят мальчиков… И ты, Жанночка, тоже.
Жанна даже растерялась от такой наглости, а Бехтерев довольный и повеселевший, скушал бутербродик и хорошо поставленным голосом продолжает:
— Кстати, про жопу. Со мной ведь такая история приключилась, Жанночка, та-а-ка-а-я! Додин на днях поставил вопрос, или я бросаю пить, или ухожу из театра. А как я брошу пить, я же Бехтерев! И тем же вечером я напился в жопу, естественно. Но как всегда Бехтереву не хватило, и я поперся за догонкой…в магазинчик… тут не далеко… Иду я, значит, пьяный в жопу Бехтерев по набережной, а ко мне мент подкатывает и автоматиком в морду тычет: где твои, пля, документы? Я говорю, какие документы, мент? Я-те не хрен собачий, а Бехтерев! Бех-те-е -рев!! А мент за свое: без бумажки ты какашка. И я, Жанночка, не стерпел такого отношения к заслуженному артисту и говорю, иди ты, мент позорный, куда шел, а если еще раз мне попадешься, я трахну тебя во все твои дырки. Ты бы видела его глаза, Жанночка! Он испугался! — Бехтерев загадочно улыбался, высматривая что-то над головой Жанны. — А потом меня, Бехтерева, посадили в каталажку… с ****ями. — Бехтерев всхлипнул. — Они трогали меня за жопу… — И Бехтерев заплакал, изредка утирая глазки кулачками.
Жанна сверлила Бехтерева ненавидящим взглядом, понимая, что сейчас он в своей роли, и даже не осознает, что смертельно оскорбил ее.
— Меня, Бехтерева, ****и трогали за жопу! — вдруг проорал Бехтерев. — Ты понимаешь? —Жанна усмехнулась, и Бехтерев обмяк, хлопнул рюмашку и продолжал. — Я сопротивлялся, но их было много. Они трогали меня за жопу, они трясли передо мной своими сиськами, они целовали меня… А утром пришел полковник, и отымел без вазелина всех причастных к этому делу. Передо мной долго извинялся, но я уже не тот Бехтерев. У меня через час спектакль, а я не знаю кто я теперь: педераст или пидарас? И я пошел домой… и напился. В театре, ясен хрен, переполох: где Бехтерев, где этот мудак? Помрежки домой ко мне заявились, а я в ванной прячусь. И Мишенька, мой мальчик, мой ангелочек, отмазал Бехтерева, сказал, что я в ментовке. И так он убедительно сказал, что все поверили. И полковник, оказался моим поклонником, справку написал, что не виноват Бехтерев. А на следующий день я пришел чист как стеклышко. И Додин бежит ко мне навстречу, ручку пожимает: я все знаю, говорит, известного актера средь бела дня в кутузку сажают! Это ж какое безобразие творится в нашем демократическом государстве! Вы, Сергей Станиславович, поберегите себя ради нашего «му-дэ-тэ», — и Бехтерев кротким взглядом слизывает с лица Жанны отблески своего актерского дарования, Жанна в ответ рукоплещет всей своей зрительской наружностью, понимая, что Бехтерев решил отомстить всему миру за свое ничтожество и в этом его нельзя осуждать.
— Береги себя, Сереженька, — говорит она, вставая из-за стола, — а я пойду. Поздно уже.
Бехтерев схватил Жанну за руку, и в глаза заглядывает:
— А мы ведь, Жанночка, на гастрольку уезжаем. По Европе. Бехтерев подарочки купит. Тебе, Жанночка, шубку норковую. Ты ведь хочешь шубку? А мальчику нашему — шмоточки… дорогие, красивые, модные.
Жанна с брезгливой гримасой освободилась от захвата, посмотрела Бехтереву прямо в глаза:
  — А Майклу?
Бехтерев скривился:
— Шарфик шелковый, чтобы удавился. Шучу, Жанночка. И Майклу твоему что-нибудь привезу, Бехтерев — добрый. А вот Майкл твой — мутный! Ненавижу таких. А ты его еще на премьеру притащила. Все меня поздравляют, а он стоит в сторонке и смотрит на меня. Не улыбается, не хмурится, смотрит и молчит. Молчит и смотрит. Как моя совесть.
— Поздравляю, Сереженька, теперь у тебя, есть совесть!
Бехтерев не оценил шутку и, уткнувшись взглядом в бутылку «Абсолюта», раздраженно продолжает:
— Может, он голубой? Он так смотрит, словно трахнуть меня хочет. Ты представляешь, Жанночка? И он так на моего Мишеньку похож. Жанночка, признайся, он твой внебрачный сын?
Жанна поняла, что на метро уже не успеет, а до Ленечки можно и пешком добраться, тем более что выяснить отношения с Бехтеревым просто необходимо, иначе он на шею тебе сядет и никогда уже не слезет.
— Ну что ты говоришь, Сереженька, — усаживается на свое место, наливает себе водки и хватает бутербродик, — я ведь знаю, сколько раз рожала, — и лихо опрокидывает рюмку в рот, — два раза.
Бехтерев уронил голову на стол и сурово посмотрел на жующую Жанну сквозь бутылку:
  — Ни хрена ты не знаешь.
Жанна презрительно улыбнулась и сказала, что беременна она была шесть раз, причем от разных мужчин, два раза делала аборт, а в остальных случаях у нее случился выкидыш, а Майкл, — Жанна это говорит как профессиональный художник-портретист, вовсе не похож ни на Мишку, ни на нее, Жанну, ни на кого из ее мужчин.
— Он вообще не похож ни на кого. Я дважды писала его портрет и утверждаю это со всей ответственностью.
Бехтерев одарил Жанну не менее презрительной улыбкой:
— А иногда я хочу его трахнуть.
Жанна хлопнула ладошкой по столу.
— Черт бы вас подрал, извращенцев! Сереженька, я так устала. Избавь меня от этих подробностей. Я не хочу вникать, кто кого из вас хочет трахнуть. Это так отвратительно для любой женщины.
А Бехтерев уже плачет и жалуется:
— Я такой несчастный, Жанночка! Никто меня не любит, все меня презирают. Даже ты. Только Мишенька, мой мальчик, мой ангелочек, меня любит. Но он уйдет от меня, я знаю. Улетит... Я этого не переживу... Я повешусь, Жанночка.
Жанна морщится и блеет:
— Ничего, Сереженька, найдешь себе другого Майкла. У тебя ведь много знакомых мальчиков.
Бехтерев вскочил и замахнулся на Жанну:
— Ты ничего не понимаешь, дура! Я люблю Мишку! А мальчиков я трахаю. Это разные вещи, понимаешь?
Жанна убийственно улыбалась:
 — Не понимаю.
  — Мальчиков — в жопу трахают. А Майклов – любят. Чего ж тут непонятного?
— Непонятно как ты можешь говорить о любви к моему сыну.
Бехтерев сверкнул глазами:
— А ты тоже своего Майкла трахаешь.
— Я Майкла не трахаю. Я — женщина. Женщины не делают этого.
— Все делают, — Бехтерев рухнул на стул и недвусмысленно ухватился за горлышко бутылки. — Все трахают. И ты не женщина, Жанночка.
Жанна подставляет свой бокал и снисходительно интересуется:
— И кто же я по-твоему?
Бехтерев плеснул водки и загадочно улыбается:
— А ты и не знаешь?
— Знаю. Я — красивая, умная женщина.
— Неужели? А вот скажи мне, Жанночка, ты любишь Майкла?
Жанна согласно кивнула, а Бехтерев поганисто улыбнулся.
  — Майкл — мальчик... А мальчиков любят педерасты и девочки. И ты, Жанночка, не девочка.
Жанна хлопает ресницами и пытаясь понять, в каком месте своих рассуждений Бехтерев нарушил логику.
  — Ты — педераст, Жанночка! И Майкл у тебя не первый мальчик, я по глазам вижу, ну, не первый!!! И ты его трахаешь. И это правильно, потому иначе нельзя, и если не ты в жопу, то другой — в душу. Это самое страшное, Жанночка. Нельзя в душу трахать.
А Жанна уже преспокойно кушает бутерброд, доказывая себе, что любви все возрасты покорны, но с другой стороны, если представить ее и Майкла за этим занятием, то действительно отвратительно... И неужели так думают все, глядя на них? Жанна наливает себе водки, выпивает не поморщившись и решает, что пришла пора порвать с Майклом… а лучше познакомить его с хорошей девушкой, а там уж пусть сами разбираются… А еще Жанна решила, что пришло время разобраться и со своим любимым педерастом.
— Ты прав, Сереженька, я не девочка.  А кто же я? А, Сереженька? Не знаешь? А я знаю. Дура. С большой жопой. Откуда знаю? Человек сказал... в Сангальском садике. От самого дома за мной шел как приклеенный, а я в этой юбке, что ты мне из Италии привез, бежать в ней невозможно, только семенить ножками. И я семеню, а он уже чудовищным перегаром в ухо мне дышит — я оборачиваюсь и как завопю: «Что вам надо, мужчина»? И знаешь, Сереженька, что он ответил? «А что у тебя есть... кроме жопы? Дура». И в самом деле, что у дуры есть кроме жопы? Биография, которую в темноте не разглядишь? Достоинство, что заканчивается как раз посередине жопы? Да, ничего у меня нет, Сереженька: ни таланта, ни денег, ни сына, ни дочери, ни мужа, ни любовника. Только жопа. А знаешь, Сереженька, в моем исключительном детстве был случай. Я ведь, если ты помнишь, из дворянской семьи, у нас в доме таких слов не употребляли. И вот Лилька Уткина, дочка дворничихи, по большому секрету сказала мне как на самом деле называется попа. Я была потрясена, потому что поняла, взрослые скрывают от нас правду. И моя мама тоже! И мне хотелось сказать ей в лицо, что я все знаю, но Лилька взяла с меня слово, что я никому не скажу, потому что это наш секрет. Секрет двух девочек, разгадавших тайну взрослых. И весь день мы с Лилькой шептались, перемигивались, а потом решили разгадать все секреты взрослых. И мы действительно много чего разгадали. Например, мы разгадали секрет жизни и смерти, секрет любви, мы даже разгадали секретную формулу, которой пользовался Бог, создавая нашу вселенную. Это было очень интересно, разгадывать секреты взрослых. Но в отличии от Лильки, я допускала, что это были наши фантазии. И тогда я подошла к своему отчиму, а он был очень образованный человек, в свое время он сбежал из Советского Союза на пароходе в Англию, поступил в Оксфорд, и даже был лично знаком с Эйнштейном. И на своем детском языке я рассказала отчиму, как устроен мир, он слушал меня очень внимательно, а потом спросил, кто мне рассказал про квантовую физику. Я обиделась и убежала к Лильке. И тогда мы с ней решили записать все наши секреты для потомства. Первым делом мы записали секрет про жопу. Мы написали «жопа» красными чернилами на клочке бумаге в клеточку и не смогли удержаться от смеха: мы хохотали так, что мама Лильки обещала нас выпороть. И тогда мы поняли, что секрет важнее правды. Да, Сереженька, правда смешна, как жопа печатными буквами. И мы с Лилькой поклялись, что никому не расскажем наши секреты. А тот первый секрет про жопу, ставший благодаря нам правдой, мы решили подарить человечеству. И мы сложили эту бумажку пополам, а потом еще и еще, пока не получился маленький бумажный комочек, и мы повесили его на ниточку в классе на самом видном месте, но учительница, не разворачивая, выбросила в мусорное ведро. Понимаешь, Сереженька, правда никому не нужна… кроме нескольких человек во всем белом свете. — Жанна виновато улыбнулась, — включая меня. И «жопа» для меня значит не то, что для всех… Жопа — значит не будь лжецом. И когда пьяный мужик говорит, что у меня есть только жопа, это значит: ты права, Жанна. И еще, Сереженька, нельзя трахать никого в жопу. Это значит обманывать себя.
Бехтерев куксился в уголке своей роскошной кухни и смотрел на Жанну снизу вверх. Он откровенно трусил, но делал это весьма артистично. Жанна поймала себя на мысли, что сейчас ей хочется прижать этого хиляка к своей груди, но она знала, что стоит Бехтереву что-нибудь вякнуть, как все его немое очарование сойдет. А он вякнет обязательно, стоит только ей закрыть рот. И Жанна, несла какую-то чушь, решив для себя повременить расправой, потому что этот мавр еще не сделал свое дело. Бехтерев злобно хлестал водку, совершенно не пьянея и ждал момента.
  — Знаешь, Сереженька, я ведь скоро выставку открываю, и вот, думаю, взять твою фамилию. Как ты на это смотришь?
Бехтерев прошипел, что над ним и так весь Питер смеется, а тут еще его жена со своими картинками объявится.
 — Пожалуй, Сереженька, ты прав, — Жанна притворно вздохнула, — останусь при нынешней фамилии. А возьму-ка я себе новое имя. Тебе понравится, правда, Сереженька. Жопа! — Жанна захохотала.  — Отличное имя, и главное запоминающееся. Знакомишься ты с человеком, а у него этих Жанн, этих Петровых — как мондавошек. А тут я и говорю: здравствуйте. Меня зовут Жопа Петрова. Прошу любить и жаловать. И человек сразу все поймет. Оговорочка: человек, а не пидарас какой-нибудь. А поймет человек, что я против, я не согласна с тем, с чем согласны все пидарасы. И человек будет меня любить и жаловать. А ты Сереженька будешь меня любить? — Жанна многозначительно улыбнулась, — А жаловать? А не хочешь ли поцеловать свою любимую Жопу? А жопу своей любимой женщины? Смотри какая она круглая и мягкая. Какие мальчики с их тощими задницами? Вот эта жопа так жопа! Потрогай, Сереженька.
Бехтерев бледнеет и отодвигается подальше от Жанна, а та убийственно продолжает:
  — Не хочешь? Не нравится жопа своей любимой женщины? Значит ты не мужик. — Жанна вздыхает и обреченно опускает руки, — надо было тебя убить, как я только узнала про вас с Мишкой. Люди добрые из твоего театра нашептали. А я-то, наивная, думала, что это дружба двух мальчиков: Миши и Сережи. И теперь, хоть озолоти меня, хоть сердце свое мне отдай, я никогда тебе этого не прощу... Это ты Мишку растлил, — прошептала Жанна, закрывая лицо руками.
Бехтерев презрительно сморщился, тряхнул волосиками и с какой-то радостной издевкой проворковал:
—Я растлил? Жанночка, милая, да это он меня растлил! Я сто раз тебе рассказывал, а ты опять за свое. Я шел по Рубинштейна, ко мне подошел мальчик и говорит, что смотрел все мои спектакли, и безумно любит меня. И целоваться лезет. И за яйца хватает. Что я мог поделать?
— Ну, хоть раз в жизни ты можешь не врать?
— Он любит меня, — говорит Бехтерев уверенно.
Жанна сжала до боли голову и прохрипела:
—Тебя никто не любит! Оглянись, ты один! Всех, кто тебе был дорог, ты опустил! И не смей говорить о любви, слышишь, Бехтерев, не смей! Ты не можешь любить! Ты — таракан, которого следует прихлопнуть тапком. И я все еще в состоянии это сделать! Бойся меня, Бехтерев. А Мишка — ребенок и таким он останется навсегда. Он никогда не поймет, что ты с ним сделал. Если бы не ты, может быть, он бы встретил девушку. Я слишком поздно узнала о ваших отношениях, когда уже ничего нельзя было исправить. Я закрывала Мишку в квартире, а он вылезал в окошко и босиком мчался через весь Питер к тебе, я ходила милицию, они смеялись мне в лицо, я пыталась лечить Мишку, а мне говорили, что это не лечится. И я смирилась. И вышла замуж за тебя, чтобы вы были вместе. Да, я виновата, но виновата в том, что не убила тебя, Бехтерев, но когда-нибудь Мишка все поймет и уйдет от тебя, и тогда ты приползешь ко мне и будешь умолять вернуть его, и я рассмеюсь тебе в лицо, Бехтерев!
И Жанна рассмеялась громко, торжественно, в глазах ее потемнело, и оседая на пол, она хваталась за воздух, и пустыми глазами смотрела на испуганного Бехтерева.
Потом Жанна смотрела на себя откуда-то сверху и смеялась...
... Очнулась Жанна на диване. Она долго не понимала, что произошло, но потом вспомнила, что собиралась к Ленечке. «Да -да, — повторяла Жанна, заставляя себя подняться, — Ленечка накормит, Ленечка поможет». Жанна вышла из комнаты и очутилась в темном коридоре, в конце которого что-то светилось. Жанна хваталась за стенки, спотыкалась, но шла на этот свет. Потом она долго смотрела на Бехтерева, не понимая кто это, и почему он висит как марионетка на веревке. Наконец до нее дошло, что Бехтерев вот-вот отдаст богу душу, и если его спасать, то сейчас. Бехтерев хрипел, обмочился, посинел, но упорно не желал упираться пятками о крышку унитаза, и Жанна, раскачиваясь и ритмично хлопая ресницами, подумала, что будь Бехтерев педерастом-маткой, тогда бы она позволила свершиться правосудию, а в данный момент смерть Бехтерева только усложнит жизнь ей, Мишке и кому-нибудь еще. И она ухватила это тщедушное тельце, взвалила на плечо, свободной рукой освободила от петли ощетинившуюся кадыком шею и отнесла все это на диван, на котором только что лежала сама.
Потом Жанна шла к своему Лёнечке и радовалась утру, жизни, птичкам, прохожим и прочим ерунде…
Ленечка очень удивился, увидев на пороге Жанну. Жанна виновато улыбалась, доставая из рюкзака курицу и вино:
— Не поверишь, Ленечка, чуть не умерла сегодня ночью, — Жанна одела тапки и прошла в комнату, — и так есть хочется. Я у тебя на диванчике полежу, а ты, приготовь своего фирменного цыпленка.
Ленечка скрылся на кухне, а Жанна завалилась на диванчик, который откровенно диссонировал с царящей вокруг утонченностью. Потому что диванчик был советский пружинный, а комната была забита всякими антикварными штучками. Вообще-то Ленечка Дефур не был реставратором, а был художником на телевидении, но когда наступила эра компьютерной графики, Ленечка не захотел переучиваться, а отпустил бороду и целиком посвятил себя хобби. Отреставрировать, починить, направить Ленечка мог все, но больше всего он любил выискивать всякие малопонятные даже искусствоведам предметы старины, которые в его золотых руках вдруг становились чем-то уникальным и сногсшибательно дорогим. И Ленечка зарабатывал огромные деньги, но тратил их на покупку антикварного лома, сам жил в коммуналке, плохо питался и не имел друзей кроме Жанны. И сейчас она с упоением слушает размеренный ход старинных часов, лежа на диванчике, на котором они с Ленечкой играли во взрослые игры, и думает, что надо было выйти замуж за Ленечку, но он не позвал, а Жанна не предложила и теперь между ними пропасть по имени дружба.
Потом Жанна задремала и ей привиделся Валерка. Он нехорошо смотрел на Жанну, и ей было стыдно. Еще Жанна как-то бессловесно спросила Валерку о незнакомке, которая должна все исправить, но Валерка снисходительно улыбнулся, давая понять, что это не ее ума дело. Потом вошел Ленечка с восхитительным цыпленком и Жанна переключила внимание с потустороннего на сиюминутное.
 — Ленечка, ты самый лучший, — сказала она, усаживаясь за стол, — мне сегодня ножку, но только без жопки.
Ленечка удивленно посмотрел на Жанну и какими-то мельхиоровыми щипцами отстегнул от цыпленка желаемое, а себе положил на тарелку крылышко, разлил вино по граненым бокалам, коих в мире осталось не больше десятка и ждет любимую заздравную: «давайте пить и веселиться…», но сегодня у Жанны не было сил, и они лишь звонко чокнулись…
  — Ленечка, если тебе надо куда, — с набитым ртом промычала Жанна, — иди, не стесняйся... Я такая голодная, такая опустошенная... Педераст мой любимый всю душу вымотал... Да еще дело у меня к тебе, Ленечка. Холст мне нужен правильно загрунтованный. Ленечка, только правильно, как вас в репинке учили. Я ведь портретами всерьез занялась... И портрет мне один ну никак не удается: осыпается, хоть что ты делай.
Ленечка вкушал букет настоящего красного сухого, всем своим величавым видом напоминая Николая-угодника:
— Осыпается?  — переспрашивает и морщинится своим богоугодным видом, — ты уверена?
Жанна виновато кивает.
— И кто он? — наконец спрашивает Ленечка как бы из вежливости, но дрогнувшим голоском.
— Кого я пишу?  — Жанна отвела взгляд, — так, мальчишка один.
— Мальчишка?  — негодует Ленечка.
— Ну, не мальчишка, — кисло согласилась Жанна, — молодой человек, юноша, хорошо, мужчина. И что, ты тоже будешь меня ревновать? Я, что, не могу увлечься? — И Жанна начала доказывать, что она еще женщина, что должна влюбляться, что не при домострое живем, что...
— Может познакомишь нас?  — перебил Ленечка и сверкнул глазками.
Жанна не верит своим ушам: Ленечка, мизантроп и затворник, желает встретится с каким-то посторонним человеком, единственным достоинством которого является неудавшийся портрет. И Жанна ошарашено кивнула. Ленечка тотчас повеселел и стал рассказывать, живописуя в лицах, как он удачно провернул очередную антикварную сделку, заполучив вожделенный раритет в обмен на какую-то безделицу семнадцатого века. Жанна, чувствуя приятную тяжесть в животе, вдохновенно поддерживала разговор, понимая, что Ленечка попросту заговаривает зубы и улучив момент, не меняя игривого выражения лица, спросила:
  — Зачем тебе это надо?
Ленечка тотчас забил рот куриной жопкой, весьма неаристократично оторванной голыми руками от цыплячьей тушки, потом ему захотелось ризотто, потом это многострадальное крылышко... Жанна улыбалась и смаковала момент — таким сконфуженным Ленечку она никогда не видела. Наконец Ленечка признался, закусывая губу, что одна старушка, божий одуванчик, принесла ему старинную книгу на реставрацию, а сама пропала. Ленечка потом только узнал, что старушка умерла, и книга эта до сих пор хранится у него. И Ленечка немного полистал ее и кое-что понял, но что бы окончательно разобраться ему нужно встретится с человеком, о котором средневековые авторы, ссылаясь на античных, пишут в этой книге. Жанна высказала сомнение, что Майкл есть тот самый человек, но проявила интерес к самой книге, и Ленечка торжественно открыл свой шкафчик, настоящий Джакоб, и трепетно вынул странного вида книжицу, более похожую на узорчатую шкатулочку с вычурными накладками.
— Я тоже подумал, что это скорее киот для иконы, только не мог понять для какой-именно, — Ленечка протягивает артефакт Жанне, а та все еще сомневается и прячет руки за спиной, — размерчик уж больно загадочный, ни в одну традицию не вписывается.  Да еще замочек... Просто расчудесный замочек. Я таких тоже никогда не видел. А еще роспись... 
 Жанна наконец решилась и почувствовала в своих руках, как это принято говорить, всю тяжесть мира. Однако в следующее мгновение она довольно небрежно сунула книжицу в футляр, сделанный Ленечкой из влагостойкой фанеры специально для таких случаев, а футляр спрятала в рюкзачок.
— Очень странная роспись, — продолжает Ленечка, — поначалу я тоже подумал, что это средневековая стилизация под византийский орнамент, но геометрия не та, не персидская. Такое ощущение, что не обошлось без шумеро-акадской символики, впрочем, присмотрись, и египетская иероглифика попадается…
Жанна кивала, но думала не о сложнейшей механике этого обычного с виду замочка, который посредством не менее прекрасной композиции золотых струн связывал страницы этой книги в структуру, наподобие современных композитных материалов, которые как известно прочнее алмаза.
— А самое интересное, как я открыл этот замочек, — Ленечка широко улыбается, оголяя ржавые как у старой пилы зубья, — все перепробовал: отмычки, сверла, горелкой пытался расплавить личинку, рентгеном просвечивал, чтобы ключ изготовить, все бестолку. И тогда я сдался… и замочек открылся. Сам! Правда, до этого я по матушке прошелся… очень, очень сильно.   
Жанна кивнула и спросила напрямик: 
— Лёнчик, а все же, почему портрет осыпается? Все дело во мне, или Майкл какой-то не такой? 
Ленечка так посмотрел на Жанну, что изошелся слюнями, поперхнулся и долго-долго откашливался. Затем с обиженным видом слазил на свои антресоли и вытянул из груды картин холст на подрамнике, превосходно натянутый, проклеенный и загрунтованный, сует Жанне, а сам отворачивается. Жанна благоговейно приняла Ленечкин подарок и говорит, что теперь он точно не осыпется, а как его написать Жанна знает, потому что сама того не ведая написала дочку Понтилы, да так правдиво, что сама под впечатлением.
— Ну, Понтила, Валерка Шведов, помнишь? Женился на Наташке Черепахе, а она его ножом пырнула. Умер лет двадцать назад, детей Наташке не оставив, по крайней мере так мы думали. Оказывается, оставил Валерка потомство, причем своеобразное. Я когда писать ее начала только поняла, что Валеркина кровь, — Жанна помолчала и горестно добавила, — мудисткая.
— А, мудисты, — улыбнулся Ленчик, — как же помню. И главмуд у них был, огромный такой.
— Ага, он, Валерка. Чего они с мудотрубой не вытворяли только, пока госбезопасность не вмешалась.
— И про них в этой книжечке написано.
Жанна снисходительно посмотрела на Ленечку, а тот невозмутимо продолжал:
  — Там описывается один тевтонский орден утомленных, который является приемником еще более древнего ордена уставших, который ... И так до самой Месопотамии. Так вот, мудисты не от муд произошли и не от мудрости, а от усталости. «Мюден» со старонемецкого — усталый, утомленный.
Жанна недоверчиво покусывает куриную ножку.
— А чего хотели эти уставшие?
Ленчик пожал плечами и презрительно улыбнулся.
— А чего все мужики хотят? Бабу, естественно. Самую лучшую.
— Ленечка, — взмолилась Жанна, начиная что-то подозревать, — ты скажи, как в книжечке написано.
Ленечка грустно посмотрел на Жанну, отхлебнул винца и потыкался вилкой в тарелке.
— Дословно не скажу, но это связано с рождением Бога, точнее с той, которая должна Его родить.
Жанна вспомнила знаменитые приколы мудистов, когда они отлавливали незнакомую девушку, мудотруба залезал к ней под юбку и играл на своем инструменте. Конечно, подавалось это как озорство и сексуальная революция, но по сути это была проверка женской сексуальности на соответствие некой частоте.
— И то, что Главмуд оставил потомство — очень странно, — вслух размышляет Ленечка, — потому что уставшие — по сути евнухи в гареме своего господина. Они ищут Деву, но никогда не прикасаются к ней. Значит, что-то произошло, и это связано с твоим Майклом.
Потом Ленечка сказал, что ему еще в Павловск ехать, он, де, устроился в тамошний музей: часики чинит и заводит по вторникам. Денег не много, но зато доступ к запасникам музея, а там такие сокровища, что дух захватывает. И Жанна осталась одна. Она доела цыпленка, допила вино как из бутылки, так и из Ленечкиного бокала, повалялась в сытости на диванчике и вымыла посуду. Закрывая Ленечкину комнату, Жанна подумала, что больше никогда сюда не вернется, но тут же отогнала эту вздорную мыслишку, закрыла входную дверь и опять подумала, что Ленечка чего-то не договаривает, спускаясь по лестнице Жанна поняла, что Ленечка попросту соврал, потому что сегодня понедельник. И Жанна с подрамником под мышкой заспешила к метро.

3.
Женька, вся такая бескомпромиссная в пеньюаре от Версаче рывком открыла входную дверь, имея намерение зашибить всякого, кто посмел потревожить ее в столь поздний час, и отшатнулась, словно увидела перед собой по крайней мере черта.  Анька прижималась щекой к откосу, отрешенно шарила глазами и молчала.
— Ну и? — наконец поинтересовалась Женька. 
Анька уронила взгляд, попыталась усмехнуться:
— Ну и… ну, — говорит, и ее глаза предательски блестят.
Женька задумалась всего на мгновение, а затем схватила Аньку за грудки, протащила через порог, прижала к стенке, и орет:
— Что случилось?
Ноги у Аньки подкосились и она, выпав из Женькиных объятий, очутилась на полу:
— Все!!! 
Женька рухнула следом, обняла Аньку как Иван Грозный убитого сына и безмолвствует, Анька же, истекая невидимой кровью, пялится в неопределенном направлении, чувствует тепло Женькиного тела, слышит стук ее сердца и теряется в догадках, кто она, где она, почему она…и потерявшись окончательно, смежила веки, улыбнулась и уснула. Женька отнесла любимое тельце в спальню, торжествуя и презирая себя одновременно, осторожно раздела, укрыла невесомым одеялом и вышла вон.
Потом Женька сидела на кухне и пила виски, и курила, и думала. Вот так среди ночи к тебе приходит счастье, — Женька сбросила пепел на пол и всплакнула, потому что счастье было таким жалким, бледным, растерзанным. И Женька снова отхлебнула из квадратной бутылки, красными глазами уперлась в потолок, надеясь найти какие-нибудь жизнеутверждающие смыслы, но ничего кроме одиночества там не нашлось. И оно уставилось на Женьку пронзительным взглядом, а потом мягко спустилось вниз и накрыло своим белесым крылом как фатой и своей единственной ногой сжало Женькино сердечко, которое как метроном отсчитывало такты, но не делало живой. И Женька, слушая этот «тук-тук», поняла, что она всего лишь кукла с погремушкой в груди, что ее жизнь закончилась так и не начавшись, что ничего не исправить, если только Анька не смилостивится. И Женька замотала башкой, прогоняя наваждение, вцепилась в бутылку и вливала в себя этот виски словно расплавленный свинец. И стало хорошо. И Женька размазывая слезы по точеному своему фейсу, весело раскачивалась на стуле, предаваясь воспоминаниям, не допуская мысли о своей причастности.
Это импритинг, но не любовь, — как говорил ее куратор. Просто Анька появилась в ее жизни в нужное время и в нужное время… когда Женька вылупилась из скорлупы своей женственности… и влюбилась, как утенок в первого встречного. Анька — всего лишь игра случая, на ее месте мог оказаться любой… Женька согласно кивала, но не верила. И пусть Анька казалась обычной девчонкой, которых немало рассыпано в окрестностях Питера, но именно ее любовь была так необходима Женьке.  И Женька, оставаясь здравомыслящей замужней женщиной, психоаналитиком, осознавая свои фиксации, инверсии и контрперенос, занимаясь самоанализом, исповедуясь куратору, медленно и неуклонно проваливалась в свой до последнего времени латентный гомосексуализм.
И Женька опять приложилась к бутылке, надеясь хотя бы опьянеть, но чудовищная ясность ума разъедала мозги, и Женька, бешено раскачивалась на стуле, повторяла про себя: «сука, сука, сука, сука». Потому что это не любовь, а чей-то заказ, и если в тот раз Женька смалодушничала, то завтра обязательно прикончит Аньку… потому что любит ее больше себя самой… И Женька, оплакивая свою любовь, оттолкнула себя что есть силы от этой ненавистной планеты и, запрокидывая подбородок, неслась навстречу своей судьбе, довольно удачно ударившись затылком о каменную столешницу кухонного гарнитура.
 Потом Женька смотрела на себя откуда-то сверху и хохотала, а рядом кто-то молчал, смуро наблюдая за происходящим...
Анька проснулась внезапно. Утро, солнце, мягкая постель, чистое белье, красивые интерьеры, что еще нужно для счастья? Ах да, неплохо бы еще под боком иметь родственную душу в красивом фантике. Но упаси боже от позитивистов и прочих жизнелюбцев, они как трансвеститы верят в свою исключительность, украшают себя цитатами, и вся их любовь к ближнему означает самопрезрение. Анька зевнула, потянулась и решила, что мизантропы тоже не в теме, потому что их нелюбовь — значит столько же. Тогда в чем прелесть фантика? На кой ляд тебе эта родственная душа, отношения с которой попахивают моральным инцестом. «А любовь? — размышляет Анька, счастливо щерясь, — А за что люди любят людей?» И она, не стесняясь своей наготы, поперлась на кухню, думая задать этот вопрос всезнающей подруге.
Женька валялась на полу в какой-то луже, рот открыт, руки разбросаны, — Анька вздрогнула, но пустая бутылка расставила все по местам: подруга, уложив Аньку спать, расчувствовалась и наклюкалась до чертиков, свалилась под стол и описалась. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Валяйся сейчас Женька грудой мясных кусочков, нарубленных случайным маньяком, то Анька бы и бровью не повела, но Женька, эта абсолютная женщина, умная, чувственная, красивая и стильная, предстала как бы вывернутой наизнанку, и Анька, ужасаясь и зажимая рот ладошкой, плакала, причастная тайне, пропитываясь Женькиной сущностью, как тампон менструальной кровью.
Потом Женька застонала, и Анька, очухавшись, схватила ее за руки и поволокла по направлению к ванной комнате. Конечно Анька верила в силу холодной воды, магию ванны-джакузи, и колдовство минеральных солей, но еще больше Анька верила писающему мальчику. Вообще, эта безделка висела на дверях их с мамочкой туалета сколько Анька себя помнит. Откуда взялся этот мальчик, Анька никогда не заморачивалась, а просто справляла свои физиологические надобности под его, мальчика, покровительством. Правда, как-то раз мамочка обмолвилась, что это не просто образчик наивного искусства, а память об одном хорошем человеке, и Анька, взглянув на мамочку с пристрастием, заключила, что этот хороший человек был к тому же ее любовником. А потом мамочка вышла замуж и писающий мальчик оказался неуместен на дверях туалета их новой квартиры, и Анька ссудила его Женьке под каким-то благовидным предлогом.
Женька выворачивалась, цеплялась за воздух, мычала, шипела и отмахивалась от чертиков, которыми, судя по ее размашистым движениям, кишмя кишел весь этот свет.  Анька стойко сносила побои, но когда отхватила кулачком по шнобелю, ее словно подменили: громогласно чертыхнувшись, она отшвырнула Женькино тело так, что оно, перевернувшись несколько раз в воздухе, отлетело в дальний конец коридора не как материальный объект, а как недоразумение, начхав на всякие условности вроде законов механики и гравитации, и под яростным Анькиным взглядом зависло, готовое распасться на квантовые составляющие или разбежаться электромагнитной волной по просторам вселенной. Анька, чуждая всякому морализаторству, сумрачно прикидывает как ей поступить с враждебной сущностью, но в этот момент писающий мальчик обернулся и весело помахал свободной рукой. Анька ничего не понимая, делает встречную отмашку, впадает в странную прострацию, которая мало чем отличается от нирваны, а на другом конце вселенной тело Женьки благополучно достигает поверхности пола… Анька умирает вследствие активации летальной сунь – джин, но сломанный в детстве нос не позволил вероломной ци просочиться из канала трех обогревателей в смежные области, и Анька, отказавшись дышать, смотрит на странную палочку в руках карапуза, который оказался вовсе не тем, кем казался. И языки искупительного огня вылизывают Аньку со всех сторон, и Анька хохочет, отрекаясь от своей бренности, и знакомая сука скулит поодаль, оплакивая всех, но карапуз вдруг замахал своей палочкой и затушил этот вселенский костер, на котором сжигали всех несогласных… Анька вздрогнула, взмахнула своими легкими и ожила, зайдясь жутким кашлем…
Женька открыла глаза и тупо уставилась на Аньку.
— Ты кто?
— Конь в пальто, — отмахнулась Анька, вытирая кровавые сопли.
Женька долго соображала, а затем поползла за Анькой, скрывшейся ванной комнате. Перебравшись через порог, Женька некоторое время отлеживалась на теплом цветастом керамограните, и лишь с третьей попытки придала своему телу перпендикулярное положение — стоит, покачивается, смотрит через Анькино плечо на себя в зеркало:
— Кто это?
— Я бы тоже хотела знать, — ворчит Анька, смывая с лица кровавые пятна.
— Это не я, — Женька закусила губу и захныкала.
Анька потрогала свой нос, припухший, но все еще очаровательно вздернутый, и стала размышлять как бы ей поступить с Женькой, которую она в свое время приручила, а потому ответственна за нее. Конечно, можно ее столкнуть в ванную, но она обязательно стукнется башкой, в которой и так мало чего осталось, и Анька взяла с полки какой-то флакон и недвусмысленно забрызгала его абстрактным содержимым Женьку в местах ее доступной женственности. Женька поморщилась, виновато посмотрела на Аньку и полезла в свою невероятных размеров белоснежную джакузи. Анька содрала с Женьки модную тряпку, включила самую радикальную программу и вышла вон, размышляя о роли ванны в жизни современной женщины. И по всему выходило, что женщина и ванна — это как гений и злодейство — несовместны, но с другой стороны, оставить женщину наедине с душем — тоже злопастно. Помнится, Аньке накануне ее первой менструации приснилась ванна, потом Женька растолковала, опираясь на свой любимый психоанализ, что ванна — это матка, а вот душ — это отнюдь не фаллос, как думают некоторые психоаналитики, а скорее всего плацента, и все в совокупности это означает нереализованный материнский инстинкт. Анька сморщилась и сказала воодушевленной Женьке, что, во-первых, ее любимый Фрейд — идиот, во-вторых, ванна не может быть архетипом по причине своей исторической юности, а значит сексуальный контекст исключается, в-третьих, детей приносят аисты! Женька пожимала плечами и говорила, что это аргументы типичного мужчины, который как известно имеет зависть к матке и комплексует по поводу своего пениса. Анька сказала, что типичный мужчина, по крайней мере, более достоин жалости, чем типичный психоаналитик вне зависимости от того, что он прячет в своих трусах. Женька, естественно, жутко обиделась, выставила Аньку вон, потом Анька стала девушкой, а сегодня поняла, что ошибалась. И Анька зашла на кухню, подтерла Женькину мочу и уселась на свое законное место, обязавши себя подумать о чем-нибудь хорошем. Однако хорошее быстро закончилось, потому что Анька почувствовала поднимающуюся тошноту. Она побежала в дальний конец Женькиной квартиры, где прятался второй санузел, и, склонившись над белоснежным унитазом, долго и жутко блевала...
Когда Анька, бледная и чужая, появилась на кухне, Женька, свежая и сияющая, готовила завтрак. Анька не нашла в себе сил удивиться, а рухнула на свободный стул и уронила свою бесконечно тяжелую голову рядом с пустой тарелкой. И Аньке хотелось хотя бы миг ощутить вокруг себя тишину, чтобы собраться с мыслями или пожаловаться на свою судьбу кому-нибудь, хотя бы той же Женьке, но та принялась рассуждать о всякой ерунде, которая должна была утешить Аньку, но вместо этого жутко драконила ее. И Анька, пропитываясь Женькиным милосердием, теряла способность приколоться над собой, все больше склоняясь к мысли, что всякий гуманизм противопоказан свободным личностям. А Женька, раскладывая яичницу с беконом по тарелкам, продолжала глумиться, настаивая на том, что  скорее всего Анька беременна, что это здорово, но все же надо купить тест, что она сожалеет, но не о том, что Анька залетела, а о том, что это произошло так банально, без фаты и Мендельсона, что сама Женька рада за Аньку, но если надо будет призвать к ответу отца ребенка, то Женька сделает это безо всяких колебаний, хотя практика показывает, что такие браки недолговечны, и если Анька не возражает, то Женька примет непосредственное участие в судьбе этого ребенка.
— Буду его крестной мамой, — закончила она, усаживаясь напротив Аньки.
Анька убийственно улыбнулась. Женька осмелела и погладила Аньку по голове.
— Тебе надо поесть. Яичница — самое лучшее в твоем положении.
Анька брезгливо сбросила Женькину руку и философски заметила:
— Яйца — самое лучшее в положении любой женщины.
Женька скривилась и заткнулась. Она с ненавистью тыкала вилкой в яйца и вспоминала своих любовниц, которые, честно говоря, так или иначе, сверху или снизу напоминали Аньку, и теперь, когда та сидит напротив, все любовницы кажутся ей куклами, а личная жизнь — мастурбацией.
— Я все равно люблю тебя, — прошептала Женька.
Анька ухмыльнулась:
— А я тебя нет.
У Женьки сперло дыхание, но она еще ниже опустила голову и давится яичницей.
— Тогда зачем ты здесь?
Анька встала, демонстративно разгладила волосы на лобке, прошла в другой конец кухни, налила себе кофе и закурила.
— Допустим, пришла попрощаться.  — говорит, усаживаясь на подоконник, — А скажи, Женька, за что ты меня любишь? Нет, серьезно, я ведь, по большому счету, чудовище, и ты лучше всех это знаешь. И все равно любишь?
Женька подняла глаза и посмотрела на Аньку: на фоне окна она казалась каким-то сверхъестественным существом с черным нимбом над головой. Женька проморгалась и начала речитативом:
— А я смотрю в глаза украдкой, твои, на кухне, в неглиже... стаканом чая, шоколадкой я прикрываюсь и уже... хочу признаться, ты бросаешь небрежно: случка двух крольчих... мне надо в школу собираться, потом был кашель, слезы, чих... я умоляла, ты молчала, чай остывал, душа рвалась переписать строку с начала, имея надо мною власть, ты улыбалась, я страдала, хватала вилку, ложку, нож, желая казни иль скандала... стучало сердце, била дрожь... сползал по спинам ужас липкий, в руке растаял шоколад,  в строке  — помарки и ошибки, в душе  — печалька и разлад.
Анька скручивала дым в колечки и спиральки, иронично поглядывая мимо Женьки:
— Очень мило... Неужели только поэтому? За мой талант?
Женька хотела сказать, что Анькин талант тут совсем не при чем, но с другой стороны Анька без таланта была бы не Анькой, и Женька кивнула. Анька проглотила комок в горле и отвернулась.
— Могла бы и соврать, — высказалась она после минутного молчания.
https://ridero.ru/books/pronezhnost/