Морские рассказы. 12. Двинолес

Отгуляв после «Касимова» отпуск, в Службе связи было решено направить начальником радиостанции на теплоход «Двинолес», за которым в пароходстве тянулась недобрая слава. Я не представлял себе толком, что это за пароход, просто видел, как в Отделе кадров вздрагивали моряки, получая на него направление, поэтому, на всякий случай, попробовал было проситься на другое судно, но в Службе быстро мне доказали, что свободных начальников кроме меня нет и не зависимо от желания, надо идти, куда направляют без разговоров.

        «Двинолес» - это лесовоз ледового класса водоизмещением 9 тысяч тонн, польской постройки, типа «Волголес». Понятия «лесовоз» и «ледового класса» определяли район его плавания. Зимой мы, преимущественно, возили пиломатериалы из Лесного порта в различные порты Европы, а летом, обязательно, выполняли, как минимум, один рейс в порты советской Арктики, а если навигационная обстановка позволяла, то и успевали совершить и два рейса.

         Довольно быстро, после своего прихода, я понял, почему в Отделе кадров знающие моряки всячески отказывались от назначения на это судно, а меня, как «зеленого специалиста» легко можно было послать куда угодно.

        Командовал «Двинолесом» Василий Михайлович Яковлев. Это был капитан высокого роста с лицом настоящего деспота, с большим, торчащим вперед животом, во внешнем виде которого, кроме живота, выделялся Орден Трудового Красного Знамени, занимавший свое неизменное место на форменном кителе. Награду он получил за один рейс на Кубу, выполненный в конце шестидесятых. В то время СССР, в пику Америке, активно размещало на Кубе свои военные базы. «Двинолесу» под своим корпусом удалось скрытно провести до Кубы, через Атлантику нашу подводную лодку. Вот за этот подвиг капитан и был удостоен Правительственной награды.

        В облике Яковлева, пожалуй, была только одна приятная вещь – это Орден. Во всем остальном он не вызывал ассоциаций, связанных с приятными впечатлениями. Всегда неряшливо одетый, он обладал громким отталкивающим голосом, не допускающим возражений. В общем - образ типичного самодура, на который повесили капитанские погоны.

      Хотя на судне уже и стояли современные радионавигационные приборы, но он признавал определение места положения  судна только с помощью визуального пеленгатора или секстана, а если видимость не позволяла, то главным прибором для определения мог выступить только радиопеленгатор.

       Пришедшие на судно штурмана были значительно моложе Яковлева и хорошо владели способами определения по современным радионавигационным системам, но всегда получали жестокий разнос, если ставили «точку» на карте с использованием любых других средств, кроме перечисленных выше.

       Знаниями иностранных языков Яковлев также не был обременен. Был как-то такой случай. Кажется, при стоянке в Антверпене на судно прибыл агент (человек, являющийся официальным посредником между судном и всеми береговыми подразделениями). Как полагается, его провели в каюту капитана. Дверь в каюте Яковлева оставалась открытой, поэтому, было видно сидящего, упирающегося животом в свой стол капитана и сидящего напротив агента, перед которым стояла рюмка водки (в соответствии с принятый на флоте традиции). Не знаю, о чем они разговаривали, но через открытую дверь в коридор часто доносились громкие возгласы капитана: «YES!», «YES!».

На следующий день к борту судна подкатил крытый грузовичок с надпись «LAUNDRY» (прачечная, англ.)  на борту. Водитель грузовичка стал что-то говорить вахтенному матросу, а тот громко крикнул в коридор, в надежде, что его услышит вахтенный помощник

- тут какой-то мужик приехал, говорит, что от агента, и просит выносить грязное белье.

       Капитан в это время находился в коридоре, перед своей каютой и услышал доклад вахтенного матроса, на что он мгновенно отреагировал, свесился на перилах лестничного пролета и истошно с паническими нотками закричал вниз (вахтенный матрос находился на палубу ниже, где и находился вход в надстройку)

- Нету меня! Нету меня!

       Его крик, по моему, был слышен не только вахтенному матросу, а всем другим людям, находящимся на берегу.

       У капитана на судне был только один любимец – это буфетчик – Терентий Павлович, его  ровесник, с которым он часто общался, узнавая, кто как живет в экипаже и кто чем дышит. Терентий Павлович всегда был одет в белую куртку, со всех сторон заляпанную пятнами, в общем, они с капитаном были чем-то похожи.
Единственный штурман, который был у него на хорошем счету – второй помощник Онищенко. Он сразу схватил, что надо делать, чтоб не попадать капитану в немилость. Слушая его, он всегда изображал на лице благолепие вперемешку с собачьей преданностью. Второй помощник занимался грузом, поэтому часто, во время грузовых операций, находился на палубе. Если на палубе появлялся капитан, то Онищенко, в зоне его видимости, сразу раз в пять увеличивал скорость своего передвижения и переходил на нормальный шаг, когда капитан не мог его видеть.


        Однажды мы стояли в Игарке и грузились пиломатериалами. Судно стояло на якорях, на Енисее и было ошвартовано кормой к берегу. К борту буксирами подводили плашкоут с досками и двумя бригадами (одна - на судне, другая – на плашкоуте), с помощью судовых грузовых стрел производили погрузку. Грузчики своим внешним видом и повадками скорее были похожи на беглых зеков, а не на квалифицированных портовых грузчиков.

        Не знаю, как это произошло, но в обеденное время, когда все грузчики уже были на берегу, раздался на пароходе страшный шум: «Плашкоут оторвало!». Выйдя на палубу,  я увидел действительно уплывающий по течению в сторону Арктического океана плашкоут с пиломатериалами. По плашкоуту бегал Онищенко, орал что-то в нашу сторону и сильно размахивал руками.

        Пока вызывали буксиры, ловили плашкоут и снова швартовали его к нашему борту, на судно вернулись грузчики, очень довольные полученным перерывом, за время которого успели немного отдохнуть от постоянных указаний и понуканий Онищенко. Я думаю, что именно они устроили второму помощнику бесплатную прогулку по Великой русской реке.

        Игарка мне запомнилась еще своим отменным пивом. Как-то раз, мы сошли на берег, чтоб посмотреть город. Быстро мы дошли по улочке, образованной низкими одноэтажными домиками, до центральной площади. Чуть ли не в центре площади стояла бочка на колесах, на которой было написано «ПИВО». Дама, отпускающая пиво, заявила, что наливает только в свою посуду т.к. кружек у нее нет, и порекомендовала обзавестись посудой в соседнем магазине, наверху которого красовалась вывеска «УНИВЕРМАГ».  Заглянув в эту торговую точку, мы с удивлением увидели на полках обычные пивные кружки и купили одну на всех. Кроме того я купил себе очень понравившуюся теплую рубашку с длинными рукавами в крупную голубую клеточку.

        Вернувшись к бочке, мы по очереди выпили по кружке пива. Такого вкусного пива в Ленинграде я никогда не встречал. Мое мнение совпало с мнением остальных, и в ответ, на восторженные отзывы и слова благодарности, женщина объяснила, что это от хорошей местной воды, а хмель привозят из Чехословакии.

       Что касается рубашки, то я ее с удовольствием неделю относил, после чего решил постирать. Поскольку для стирки был только один предмет, то я решил это сделать в каюте, в раковине умывальника. Намочил рубашку, намылил ее и был поражен ярко- синим цветом воды в раковине. Рубашка была китайского производства. И дальше, каждый раз, когда я ее стирал, за судном тянулся синий след, как за кальмаром.

       На «Двинолесе» пришлось неоднократно пройти по всему Северному Морскому пути. Обычно рейс начинался с бункеровки в Мурманске. «Вася» был ледового класса, имел скошенный, как у ледокола форштевень и усиленные борта. Если льды позволяли, то мы могли идти самостоятельно, а часто приходилось ходить в составе конвоев, впереди шел ледокол, прокладывая путь, а за ним, гуськом шли другие суда. Бывало, что идущее впереди судно застревало во льдах и мы, помогая общему продвижению каравана, приходили на помощь застрявшему и обкалывали его, т.е. проходили по ледовой целине в непосредственной близости от судна, что ослабляло нажим ледяных полей и позволяло возобновить движение.

      Однажды выпал год с очень тяжелой ледовой обстановкой. В Певек мы шли в караване, с обычным дизельным ледоколом, мы дошли пролива Вилькицкого, а в проливе путь каравану преградила мощная ледовая перемычка. Такой лед оказался не по зубам даже нашему ледоколу, и караван стал, как говорится, «ни - тпру, ни - ну». На следующий день к нам на выручку прибыл атомный ледокол «Ленин».
Я впервые видел атомный ледокол, и он произвел на меня неизгладимое впечатление. Сначала «Ленин» пошел через перемычку сам, с грохотом выворачивая из ледовой целины огромные ледяные поля. Дважды он прошел,  с грохотом выворачивая огромные льдины, по перемычке, а когда вернулся, за работу принялся наш дизельный ледокол. Он до самого вечера ходил по прорубленному каналу, размельчая огромные льдины, а потом очередь настала для судов каравана. Ледокол по очереди брал лесовозы «за усы» и перетаскивал их через проклятую перемычку.

      «За усы» означает, что ледокол своей кормой вплотную подходил к буксируемому судну, и они плотно связывались швартовыми канатами. Получалось что-то похожее на автобус «Икарус» с «гармошкой». Ночью дошла очередь и до нас. Закончив все необходимые действия и соединившись, на ледоколе и на нашем судне дали «полный ход вперед» и двинулись через ледяную массу, по каналу. Не знаю, какую толщину имел лед на перемычке, но где-то на середине  «дед» (старший механик) доложил на мостик, что донные кингстоны забиваются льдом и забортной воды для охлаждения главного двигателя не хватает, поэтому он вынужден снизить обороты. Как бы там ни было, но и нас перетащили на другую сторону перемычки.

        Выйдя в море Лаптевых, суда разными караванами направились в свои места назначения. Кто-то свернул в Хатангу, кто-то пошел в Тикси, а мы направились в Певек.

       Все порты вдоль трассы Северного морского пути снабжались  только в период летней навигации, после окончания которой, завоз был возможен только авиацией. Но поскольку доставка грузов по воздуху была чрезвычайно дорогой, то в летнее время старались на судах привезти все необходимое для жизни людей, от продуктов питания и дизельного топлива до товаров бытового назначения.

       В Певеке нам показали ледяные пещеры, вырубленные метростроевцами в вечной мерзлоте, в которых хранились мясные туши свинины и говядины и другие продукты длительного хранения для питания всего Певека  вплоть до следующей навигации.

       На «Двинолесе» пришлось побывать на Енисее в Дудинке и Игарке, в море Лаптевых – в Хатанге и Тикси, в Восточно-Сибирском море – в Певеке. Один раз добрались до Анадыря (в Тихом океане) и еле успели оттуда вернуться, потому что навигация кончалась, и с севера наступали льды.

       При возращении, в Восточно-Сибирском море, мы столкнулись я тяжелыми льдами, в которых погнули одну лопасть винта. С трудом, с дрожащей от вибрации кормой, мы добрались до Певека, где с помощью водолазов погнутая лопасть была заменена. Хорошо, что на лесовозах всегда возили с собой одну запасную лопасть винта.

      Одно хочу сказать про Север, где пришлось побывать: это – красивый и суровый край, где живут сильные и мужественные люди, но жить там я все же не хотел бы.

      Однажды возвращались мы груженые лесом в Западном направлении. Дело было в Карском море. Стояла хорошая погода, море было свободно ото льда, на небе светило не заходящее в это время года солнце. Мы сидели в кают-компании и обедали. Солнце было с левого борта и его лучи в кают-компанию не попадали. Как вдруг на переборках, чрез иллюминаторы появился солнечный свет, а еще через сколько-то секунд прозвучала ударная  волна от взрыва. Сначала все переполошились, капитан позвонил на мостик, но оттуда ответили, что курс не меняли. Позже выяснилось, что на Новой Земле СССР произвел испытания атомной бомбы, взорвав ее над Землей.

       Часть палубной команды еще  не уходила на обед, и находилась на главной палубе, т.е. была совершенно не защищена от светового воздействия.

       Осознав происходящее, старпом принес в кают-компанию специальные наставления по военно-морской подготовке и, используя имеющиеся в наставлениях формулы, а также данные о направлении на взрыв и времени прихода ударной волны, мы подсчитали степень поражения, как на палубе, так и в закрытый помещениях. Получилось, вроде, не очень опасно. Но, все равно обидно. Неужели нельзя было объявить по радио район закрытым для плавания! Хотя, может, учитывая степень секретности и отсутствие судов в непосредственной от острова близости, решили лишний раз не шуметь в радиоэфире.

        Кстати, о радиосвязи. Трасса Северного морского пути (СМП) считается у радистов гиблым местом.

       Один раз в сутки, в полдень, каждое судно обязано было направить в свое пароходство радиограмму с данными о местонахождении, курсе, скорости, запасов топлива и пр., так называемый, «ДИСП/1».

      Но зачастую на Севере бывает так, что включаешь коротковолновый приемник для связи с берегом, а на всех диапазонах слышно только равномерное шипение, так называемый, «белый шум». В таких ситуациях мы находили спасение в местных средневолновых станциях, которые действовали вдоль всей трассы СМП. Обычно ДИСП/1 передавался на ближайшую радиостанцию, но передать частную корреспонденцию или получить радиограммы с родного радиоцентра можно было только после восстановления связи на коротких волнах.

      На «Двинолесе» у меня произошло одно единственное событие, вызывающее теплые воспоминания. У всех радистов преимущественно сидячий образ жизни. Во время вахты уши радиста заняты прослушиванием эфира, для чего на голову одеваются  радиотелефоны, руки заняты работой на ключе или переключением аппаратуры, а рот остается совершенно свободным. Чтоб и его (рот) как-то вовлечь в производственный процесс, у меня в нем постоянно торчала дымящаяся папироска или сигарета. Но наступил момент, когда мне надоело небо коптить и в голову стали приходить мысли о защите окружающей среды.

     В то время, в Ленинградских аптеках продавалось средство, называемое «Табексом». Реклама говорила, что оно оказывает эффективную помощь бросающим курево. Хоть к рекламе я и относился с известной долей скепсиса, как к рекламе вечной иглы для керогаза в романе Ильфа и Петрова «Золотой теленок», но все же, взял с собой в рейс одну упаковочку этого средства. Эта была бутылочка среднего размера, наполненная маленькими шариками (миллиметра два в диаметре), сероватого цвета. К бутылочке прилагалась инструкция со схемой, по которой следовало пить эти шарики. В первые три дня надо было ежедневно пить по пять горошин, потом доза постепенно уменьшалась и завершалась длительным сроком приема по одной горошине. Через месяц гарантировался полный отказ от табакокурения.
 
       После выхода  из Ленинграда я начал пить этот «Табекс», не сильно надеясь на успех. Но пока огибали Скандинавию и прошли Мурманск, у меня вдруг пропало желание закурить, хотя прошло всего половина срока, положенного по инструкции. Я забросил оставшуюся половину бутылочки и стал наслаждаться жизнью, вдыхая чистый северный ветер. Раньше я и не подозревал, что воздух на Севере такой вкусный. Желание закурить пропало полностью, и даже после рюмки, в компании курящих друзей, отмечающих в рейсе чей-то день рождения. К табачному дыму я испытывал полное безразличие, ни отвращения от вдыхаемого дыма в накуренном помещении, ни желания самому сделать затяжку.

        Так продолжалось до конца рейса, пока мы не вернулись из рейса снова в Ленинград. Помню, как мы стояли в Лесном порту, из ходовой рубки я заказал себе по радиотелефону  такси и слонялся по мостику, в ожидании сообщения номера машины по моему заказу. Неожиданно в поле моего зрения попала лежащая у лобового стекла, забытая кем-то из штурманов, пачка Беломорканала. С приходом из рейса у всех моряков состояние психики  несколько взвинченное, мозги хуже соображают, Не знаю, почему я взял из пачки одну беломорину  и зажег спичку из лежащего рядом коробка. Сделать полноценную затяжку я не успел. Первая волна дыма, попавшая в рот, произвела эффект ядерного взрыва. Я немедленно выбросил папиросу, долго плевался, но ощущение сожжённого каким-то дерьмом языка меня не покидало до конца дня.

        Полностью некурящим человеком я сделал еще один рейс на «Двинолесе» и у меня «заканчивалась» медицина. У каждого моряка есть медицинская книжка, которая в рейсе хранится у старпома или доктора и выдается на руки только в случае списания с судна или прохождения медкомиссии. Это - небольшая, тоненькая книжечка, где на соответствующей страничке должны быть записи соответствующих врачей с заключением на предмет годности к работе на судах дальнего плавания с личными печатями, а в нижней части странички писалось заключение председателя медицинской комиссии и заверялось его подписью и печатью. Заключение действует один год, после чего снова надо пройти обход всех врачей.

      Так вот срок моей медицины истекал, и надо было проходить новую медкомиссию. Надо сказать, что за время совместной работы с Яковлевым я пришел уже к той кондиции, когда сильно хотелось найти канделябр, чтоб сломать об его башку. Короче, чувствовал я себя не на «все сто».

       Забрав у старпома свою медкнижку, я прибыл в Службу связи с надеждой вымолить себе краткосрочный отпуск, иначе боялся завалить медкомиссию. Наш кадровик (Нина Васильевна в то время), стала божиться, что у нее нет ни одного человечка, которого можно было послать мне на замену, и посоветовала попробовать пройти медкомиссию.

       Деваться было некуда, и я побрел в нашу поликлинику Чудновского на комиссию. Легко получил положительные заключения у окулиста, лора, хирурга и невропатолога, а к терапевту направился в последнюю очередь. Померяв у меня давление, терапевт очень удивился, что я не лопаюсь, как пузатый клоп, и все еще сохраняю человеческие очертания. Давление было очень высокое. Он хотел немедленно уложить меня на носилки и отправить в больницу для лечения. Я с трудом уговорил его не госпитализировать меня , объяснил, где я работаю (на «Двинолесе») и объяснил высокое давление стрессовой ситуацией. Терапевт оказался понятливый, он сделал мне пару уколов, чтоб сбить давление, выписал больничный лист с рецептами и отпустил домой.

       Не помню, кого нашли, чтоб срочно направить мне на замену, но в пароходстве ходил слушок, что с «Двинолеса» была списана еще одна жертва Яковлева «вперед ногами».

      Я же исправно пил назначенные доктором пилюльки, и через каждые три дня являлся на прием к терапевту, который лечил меня амбулаторно.
В очередной приезд в поликлинику, выйдя на улицу после приема у врача, я нос к носу столкнулся с Женькой Уризченко, однокашником по училищу. Мы не виделись с ним уже лет пять после окончания мореходки, поэтому оба обрадовались и стали хлопать друг друга по плечу, делясь впечатлениями, накопленными за прошедшие годы. Мы стояли перед входом в поликлинику, и Женька вкусно курил, делясь пережитым со своей стороны. Мне предстояло объяснить причину своего появления у поликлиники, естественно, упомянув и «Двинолес» с его порядками. Я попросил Женьку угостить меня сигареткой, чтоб легче было рассказывать, затянулся и почувствовал себя, как первоклашка, затянувшийся первой папироской на заднем дворе школы. В глазах поплыли разноцветные звездочки и наступили какое-то необычное состояние.

        На следующий день у меня появилось желание «стрельнуть» сигаретку еще у кого-то, и я, махнув рукой, купил себе новую пачку сигарет.
Так, после полугодового перерыва я снова стал курящим. В дальнейшем, помня отличное состояние некурящего человека, я дважды пробовал снова бросить курить, но оба раза потерпел фиаско…

       На «Двинолес» я снова попал только через четыре года, но уже в роли пассажира. Как-то, когда я работал на «Репине», мне в Роттердам приехала замена. Я и еще один моторист, были временно поселены агентом в гостинице для моряков и вдвоем болтались по городу в ожидании оказии, чтоб направиться домой. И надо же, как повезло! Единственное советское судно, идущее в Ленинград и зашедшее в Роттердам, оказался «Двинолес».

       Яковлев, конечно, помнил время нашего совместного плавания и шум, поднявшийся в пароходстве после моего списания, поэтому разрешил меня разместить только вместе с мотористом в двухместной каюте на нижней палубе. Но это уже легко можно было пережить, т.к. через неделю мы были в Ленинграде, и я в последний раз спустился на берег с борта этого судна, и уже навсегда.