Петрушка

  Он вошёл в вагон и сразу мне не понравился.
  И дело даже не в штанах, едва цепляющихся за копчик в угоду нынешней моде. И не в полиэтиленовой куртке-аквариуме, неприятно скрипящей, если провести по ней пальцем. Во всём его облике, кричаще отвергающем само понятие «мужчина», было что-то глупо беззащитное. Я сразу пожалел его и простил, и уже готов был забыть... Если бы не его волосы. Наверное, сейчас это называется «причёска». Мартовская распутица, кочковатое поле с глиняными проплешинами, осевший и разлохматившийся стог на пригорке, одинокий браконьер, высматривающий в бинокль брачующееся зверьё. Вот, что было у него на голове. И пластмассовая чёлка до середины носа, которую он, вздрагивая всем телом отбрасывал в сторону, открывая на мгновение прозрачные глаза. Петрушка на сельской ярмарке. За те две минуты, пока мы были попутчиками, он вздрогнул десять раз. Я считал. Когда что-то сильно раздражает, способность воспринимать предельно обостряется. Я с детства тревожно спал. И если ночью меня будил, допустим, собачий лай, я с точностью мог  назвать количество прозвучавших «гав», а заодно и число всхрапов тяжело дремлющей бабушки, и количество капель, упавших из неплотно закрытого крана на кухне.

  В последних классах, когда весь спорный школьный контингент разбрёлся по училищам и техникумам, а доучиваться остались лишь «карьеристы» да «амёбы» - как нас называли ушедшие – я, в отсутствие достойных соперников, развернулся во всю ширь моей подрастающей души. Учиться стало необязательно. Обязательно было искрить. Длинные волосы у мальчиков в то время были спутниками большой внутренней свободы, так как вызывали отторжение у школьной номенклатуры. А, если ещё чёлка обожжена перекисью... Причёска была знаменем личности, печатью индивидуальности, и довольно тяжёлым камнем на шее, способным потопить зарождающуюся карьеру. За неполиткорректный внешний вид меня частенько оставляли за бортом урока, а в журнал ставилась очередная «двойка». Но, помню, мне не бывало больно или досадно, потому что я медленно приобретал в глазах более целомудренных одноклассников романтический отблеск, а над головой моей дрожала тень венца. Тернового ли, лаврового - было из чего выбирать. Ведь так хотелось быть звёздочкой, пусть и на узком школьно-районном небосклоне. Я не выдержал испытания. Под сильным внешним давлением я постригся. И перестал носить школьную форму. Потёртые американские джинсы перешли по наследству от младшей маминой сестры. И ещё розовая рубашка. Не стриженный и с крашеной чёлкой я был гораздо незаметнее. Директор, вручая аттестат о среднем образовании, шепнул:

 - Хорошо, что ты уходишь, Слава. Трудно с тобой. Постарайся не сломаться. Хрупкий ты для той ноши, которую, шутя, примерил.

  Вот так: оказался, в сущности, хорошим дядькой. А я поступил в педагогический. Но эта шутка скоро себя исчерпала, я бросил институт, и покатился по жизни, собирая по пути ухабы и затрещины. А так же любовь и признание, восторг и негодование. Короче: интересно мне было. Не жалею. Сейчас живу спокойнее, вспыхиваю лишь изредка, да и зачастую лишь для того, чтобы не потерять форму в ожидании… В ожидании чего? А мальчишки вокруг искрят иначе, мне уже часто непонятно. Я брюзжу: одинаково искрят, и, главное, зачем поголовно-то?
 
  На следующей станции мы вышли вместе. Я, негодуя, обогнал. Не сказал - подумал:
 - Когда все "против", разве тебе неохота побыть немножко "за"?

  Он бессознательно дважды вздрогнул мне вслед.