Затаённая жизнь

                "Я тоже когда-то был очень одинок,
                - сказал я.  -  Свои  самые
                сокровенные мысли
                я мог доверить
                одной лишь кобыле
                по кличке Бадвайзер"
      (Курт Воннегут «Фарс, или Долой одиночество!»)



      Вот летишь сквозь говорливую, весёлую, заливаемой звуками музыки из ближайших магазинов, толпу; было, вероятно, около семи часов, после трудового дня в отделении по продажам щебёнки и шпал. Последние пятнадцать минут весь наэлектризован и готов сорваться и после того, как твои руки каждую вещь разобрали по местам, внесли в бланки пометы надвигающегося дня – срываешься! – ты мчишься, эдакая весёлая машина, которая слетела с катодной цепи. Нет. Какого; сравнивать себя с машиной? Сразу умаляешь свои порывы. Ты же не волчок. А, впрочем, почём знаешь, что не волчок? Сродное что-то есть, топчешься на месте, проделав лишний километр, душа прежняя осталась – это её укоры, она не терпит пустоты, она тогда сжимается, ей простор нужен. А то ссутулившаяся душа, душа немного дряхлая. Кто будет её приводить в порядок? «Волчонок, не сутулься!», говорил отец, так и слышу, как, словно сейчас раздаётся бодрый, всегда напоённый жизнью и молодостью его голос, он не мог не сказать этих слов без обращения – «волчонок».  Я подошел к троллейбусной остановке и уже взялся было вернуться домой, но что-то остановило меня: нет, я не хотел возвращаться, не хотел растрачивать то ощущение лёгкости и жажды жизни, присущей здоровой молодости.
       Оказавшись на перекрёстке, я пошел в сторону дворика, наподобие итальянского патио, потому что меня манило сегодня туда как-то по-особенному; я с наслаждением отдавался на волю случая, и в этом бесцельном со стороны времяпрепровождении была для меня какая-то неизъяснимая прелесть. Кровь быстрее бежала по жилам, чувства были обострены, и я с волнением вдыхал городские весенние запахи. Я ощущал свое родство с толпой, близость к ним, порхающую мотыльковой точкой потенциальную возможность необыкновенного поворота моей судьбы, столь желанного и отчётливого. Теперь я, когда, словно проснулся душою к вечеру этого дня, ощутил человеческую массу, ощутил людей как силу, которая сообщала жизнеспособность моему собственному обособленному "я". В эти минуты меня охватывает страстное желание разрушить незримую и естественную преграду, отделявшую меня от них. Нужно было вырваться из замкнутого круга каким-нибудь словом, взглядом; приобщиться, отдаться, взломать преграду молчания, которая отделяла меня от людей. Иногда мне кажется, я живу одной жизнью с человеком, который меня чем-то привлёк. Ощущение анонимности враждебно моему чувству молчаливой солидарности и симпатии. Сослуживец мой только по долгу службы терпит меня. Мне так кажется. Может взгляд меня выдаёт? Разволновался, как это часто со мной случается. М-да, волнительный тип. Волна за волной, одни волнения!
       Добравшись до патио, я решил понаблюдать за молодыми людьми у входа и поодаль от него. При этом я видел, - и это усугубляло мою муку, - как справа и слева от меня непрерывно завязывались узы, как люди быстро и весело шли парами, с завистью смотрел я на молодых парней, которые непринуждённо беседовали с девушками; все тянулись друг к другу. Всё это было связью, соединением, сопричастием, было тем, к чему я рвался всем своим существом. Странно ли это или нет –  я сам толком не знал, чего хочу, мне только стало невыносимо моё пребывание таким передвигающимся наблюдательным пунктом в эти томительные вечерние часы. Невыносима лихорадка моей души. Но все взоры скользили мимо, иногда, правда, некоторые косились в мою сторону. Тогда я был точно капля масла на поверхности воды. Смотрю какие весёлые, счастливые девушки! Возьму, сбегаю и куплю кулёк пастилы, зефира – на что глаз ляжет. «Это вам!» – растерянная и немного трогательная улыбка, я уже одним «спасибо!» и этой улыбкой буду доволен. В сарафане цвета спелой вишни прошла одна. Рука вытянута моя, улыбаюсь.  Скривила так лицо, что можно подумать я пристаю. Да нет! Как же так?! Сласти порождают страсти, подсластить и смутить душу девичью, как повод...угостить... Те ещё мужчины заронили подозрение, вина на них, есть у таких хорошеньких такой опыт, но глупо-глупо это! Она не-знает-не-верит в чистоту и искренность порыва, когда ты молод и готов наслаждаться минутным счастьем, даже если это счастье другого, быть одарённым одним лучиком этого счастья.
Никакого кулька я не покупал, а следил, как лакомятся каким-то крошевом голуби. Идёшь иногда в спешке, а они засуетятся, и ты боишься, что скорый твой шаг сомкнётся на каком-то запоздалом тельце и отправит птичью душу в птичий рай.
       Войдя в зал, я,  недолго думая, «вооружился» газировкой  и с этой занял выжидательный «пост». Меня всегда прельщает атмосфера патио: здесь собрались знакомые  друг с другом люди, они непринужденно беседовали между собой. Здесь можно было немного отдохнуть от городского шума. Я осмотрелся и выбрал стол, который занимали симпатичные девушки. Они раскачивались в такт музыке, (пианист изливал звуки неспешной мелодии), перебрасывались шутками, и от их довольных, жизнерадостных лиц на меня пахнуло уютом. Я вежливо подошёл, что-то спросил, кажется про одну достопримечательность города. Затем я тронул спинку свободного стула и спросил, можно ли к ним подсесть. Смех сразу оборвался, на миг барышни приумолкли (словно каждая ждала, чтобы другая изъявила согласие), потом одна из них несколько смущенно сказала: -
«Пожалуйста!»
      Я сел и сразу же почувствовал, что нарушил своим присутствием их непринужденное веселье, потому что за столом тотчас же воцарилось неловкое молчание. Я чувствовал, что они с заинтересованностью рассматривают меня, и тут я понял - увы, поздно, - что я напрасно подсел к ним. Одна ушла сказав, что скоро вернётся. Со второй я разговорился. Она учится на дизайнера, на столе были разбросаны листки на которых скупо прорисованные фигуры представляли ту или иную модную вещь (платье, жакет, кардиган).  Пригвожденный к месту мучительным сознанием, что неловко вдруг встать и уйти, и, вместе с тем, не имея никаких мыслей как лучше продолжить завязавшийся разговор, я откинулся на стуле с непринуждённой улыбкой и кидал взгляды вокруг. Моя поза в этот момент, словно говорила: «Я тут уже вроде как свой, мне спокойно и уютно!» 
      Я вздохнул с облегчением, когда, наконец, появилась её подруга. Теперь я мог, по крайней мере, поддерживать их разговор, немного полу-шутить, как бы заручаясь поддержкой вернувшийся её спутницы, для того, чтобы поближе познакомиться с той.  Они признавали во мне чужака, возможно просто милого собеседника, но от этого чувство, что всё же я не свой, не ихний усиливалось. Как бы я хотел в какие-нибудь пять, десять минут завоевать их доверие. Наверное, я инстинктивно выдавал себя, что я пришёл просто так, один и мне дико хочется общения. Так я сидел, дотоле свободный человек, терзаясь и томясь, все наново пересчитывая квадраты на столе, сидел, иногда снова накатывала волна нашего обоюдного диалога. А мысли в моей голове паучьи плели паутину из фраз: «что я здесь делаю?», «чего это я такой беспокойный»...
      Выходя покурить я двигался, точно кидался, но с еще большею жадностью, горячностью и отчаянием, в людской водоворот.  Я чуял в компании, которая стояла у входа, радостное возбуждение и теплоту. Раскатистый смех девушек, остроумные замечания ребят, а там чуть в стороне разговор о поездах, прошлое-былое, виды невиданных транспортных – это же моя тема, диссертационный лист укором всплыл в моём сознании. В этих людях я видел отражение самого себя. Но никто не замечал меня.
      Снова я возвращался домой, съёжено и грубовато-обиженно, с горечью  разбередивал свою боль, прокручивая в голове судорожные попытки как-то связать воедино свою жизнь, хоть какой-никакой, а клубок, не как кучка ниток – нитки и катышки, из этого ничего серьёзного не свяжешь. Западный ветер усилился и порой казалось, что захоти упади, он как добрый знакомец поддержит тебя со спины. Бывает стихия с лицом друга, об этом знают моряки, бывает злодейская стихия, кто побывал в бедствии, тот ведает. Мы, фланируя по улицам, знаем и свои стихии, человеческие. Те, что внутри разжигаются и те, что видишь вовне. Есть старая сказка, если хотите сказочный-анекдот, никто толком вас не убедит, что правдивее в ней: её сказочная всамделишность, поразительная жизненность или былинность, вымысел народа? И то, и другое. Случилось, так, что один бойкий подмастерье в одном городишке был всеобщим любимцем, но только мастер сам ведал отчего это так, доподлинно. Секрет прост, очень уж располагал себе, не лебезил, не угодничал, даже великовозрастные мужи, несмотря на статус, звали его «другом». Подмастерье страдал недугом и дни его были считаны. Мастер, мягко выражаясь, попросил всех кто имел обыкновение бывать у него, вести с ним по-дружески. И что? – скажете вы. А вот конец сказки – явилась крестьянка одна, полюбила подмастерье и исцелила его. Как? Болезнь у парня была самая обыкновенная, хандра. Тогда, в те времена считалось, что это от миазмов всяких, организм не всякий переносил городской дух и быстро мог умалиться и сгинуть. Вуаля!
       Маленький мальчик придержал дверь подъезда, я подмигнул ему: «А мамка-то где?» «Мама умерла, а папа автомобиль чинит, он там, скоро придёт». Я вернулся во двор, я обмяк и присел на ближайшую скамейку. Да, связать эти нитки-оборвыши, пусть так, глядеть всем глазами, ничего не пропустить, я не знаю как им тяжело, улыбка- фасад, а  стены души трещат, авария... И куски камней рухнувших воздушных замков бьют, совсем не по-воздушному. Забыть мечты? Фантазии? Только эти нитки, ткань жизни, пусть ткётся, мною изо дня в день, материя, всамделишная, трогаешь и знаешь – живой ты, мир существует. Как тот подмастерье, пусть с его чахлостью, капля за каплей, я же гожусь на что-то, я отвечаю на звонки на работе, и всё в аккурат заполняю. Жизнь жительствует, и наверное, моя бодрость, моя сила – там, здесь, в этом мире, в этом городе. КрутИ;тся, не на месте, волчок крутят для потехи. Но мне не потешно, сам растревожил, раскрутил себя, почём зря. А тот мальчуган подошёл к отцу. По лицу мужчины видно, починка займёт много времени. К радости малыша озабоченное выражение сменяется: усталая улыбка –
они довольны, что в этот вечер есть друг у друга. «Что, пошли домой? Павлик, не сутулься!»
      Павлика я помню, и забыть-то я не мог. Зимний двор, барханы снега, снежная пустыня, своими ручонками он воздвигал играючи плацдармы, естественную насыпь дара небес. Я готов был стать им, -
 как он; воображал наивным даром быть иным, как Павлик в своей игре. Маленький путешественник кочующий по снежным барханам, что притаптываются его варежками. Укрыться средь вырытых им зимних домов, уменьшившись в росте, с ноготок. Пока секунды уносили это снежное настоящее, новогоднюю щемящую веру в чудо – я видел эту весну. И вот она. Разлапистое крушение надежды. Как будто кто-то усмехнулся в моих попытках вырваться из этой обыденности.
      Я видел под натиском шквального порыва ветра клонится молодое деревце, так и стихийные порывы души кренят юных существ, но те не ломаются и растут дальше.
      Я всегда видел, что деревья застыли в танце, они об этом шепчут нам, они не умеют петь. Именно такая мысль вывела меня из оцепенения, и я встал со скамейки и побрёл по проспекту, в вечернее весеннее таинство, с полной уверенностью, что цветы нам достались из Рая и что жизнь чудесна в своей непредсказуемости, красоте, величественности и болезненности.