Я спросил у совести...

       Когда мне было годиков под восемь в деревню я приехал погостить, на родину свою. В тот год пред Рождеством, припоминаю, стояли жуткие морозы, да снежные метели без утиху мели, иной раз было даже страшновато за сени уходить.
       В один из тех ненастных дней в тепло натопленной избе сидел я у окошка, ел пышный бабушкин пирог, и наблюдал со светлым любопытством через цветущее узорами стекло за круговертью на дворе. Пирог весьма был превосходен и исчезал во рту с невероятной быстротой. А за окном такое сотворялось, что мира Божьего не разглядеть: лишь только вьюга волком воет, сердито снег в окно колотит, да белые сугробы, но а людей - нигде и никого...   
       И так помалу день катился в вечер, как вдруг откуда ни возьмись - какой-то человек: идёт, пургу одолевая, вперёд склонивши силуэт, платком обвита голова, в руке убогий узелок, и в скудное пальто одетый.
      - Скорее поглядите, - я завопил что было сил, - там кто-то есть!
       Взглянула бабушка в окно, да так и ахнула, крестясь! Подёрнулось её лицо... Засим вздохнула тяжело, и не без душевного прискорбья промолвила она:
       - О, о, о-хо-хо!.. видать, то побрела к своей сестре, которая живёт за нами сразу рядом, бедняжка - Настя. Сдаётся мне, что муженёк опять до чёртиков набрался, и, пьяный, выставил её за дверь...
       И, малость погодя, она, уже сама с собой толкуя, дрожащим голосом проговорила горько так:
       - Ах, Господи долготерпеливый и многомилостивый мой! - ну что за зверь этот Иван? Всё пьёт и пьёт - одна ему утеха. Ни думушки нет у него, а ни заботы. Совсем, паршивец, обезумел. Ничто ему ни в прок, ни в толк нейдёт. Он, видно, Бога не боится, людей он наших не стыдится! В такой-то лютый холод хозяин добрый не то что человека, собаку не пустит за порог! А он... Велик пред Богом грех: родного человека из дому выгонять! Ну где же совесть у него?..
       Чуть помолчала бабушка, переждала, когда уйдёт из горла ком, затем... вот к сердцу приложила руку, как бы его смиряя муку, - не за свои грехи, - и додала по том:
       - Да ниспошлёт Господь любовь и мир в их дом!
      
       А я, живым сгорая любопытством, да и спросил тотчас у ней:
       - Бабуль, а что такое совесть? - поведай мне ты поскорей!
       Блеснули радостью у бабушки глаза, и заслезились от избытка чувств. Ой любо, видно, ей на сердце стало, когда вопрос мой услыхала - испила словно бы живой воды!.. И вот, взглянув похвально на меня, одну седую бровь чуть опустив, но приподняв другую и утерев о фартук руки, с глубоким умилением сердечно молвила она:
       - А отчего ж не рассказать, - дела известные: охотно расскажу, уж так довольна я тобою, что для меня совсем нет ничего дороже возможности тебе всё то, о чём я знаю, передать. Сказала, и, покачнувши головой, с такою гордостью напевно додала:
       - Ой, чует моё сердце, чует: душа твоя добра, и много в ней тепла!      
      
       При этом надобно заметить, что бабушка моя довольно мудрою была. А потому, как всякий мудрый человек, добрейшим нравом обладала и сердцем весьма мягким, способным видеть в людях всё насквозь. Она по голосу, глазам умела узнавать, где правду говорят ей, где хитрят. И про неё ходила слава добрая по всем окрестным сёлам, хуторам. В простой семье она родилась: не очень-то богатой, но и не скудной. У её отца, как и у деда, всегда бывало что поесть, чего испить, во что одеться, и Христа ради нищему подать. И жизнь бабули повелась во всём почти что также. Душою люди к ней тянулись, знакомство и хлеб-соль водили. Великой щедростью любви бабуля всех их согревала, объединяла между собой, и, утешала. И от того они возобновляли силы, бодрее становились и уходили по своим домам как верные её друзья. Она за них молилась, за них душой болела, и радостью ко всем светилась. Вокруг неё и наши все родные собирались: она мирила тех, кто невзначай поссорился друг с другом, сближала отдалившихся, хвалила отличившихся, была приветлива, спокойна. Её за то мы уважали, внимали ей да почитали - она вполне того была достойна.
       Я ж в тихие и кроткие минуты любил её рассказы слушать. А у неё всегда на мой вопрос душеполезная история (с любовью твёрдою и правдой мягкою) была припасена. От тех её историй чудных моё сердечко каким-то редким наполнялось умиленьем, и сладостный покой сходил на душу мне.
      
       И в этот раз дабы пролить поярче свет бабуленька моя решила вкуснятинкой попотчевать меня, и притчей выдала ответ.
       Я живо к печке перебрался и, чтоб себя вознаградить, послушать бабушку собрался. Она сняла фартук неспешно, присела рядышком со мной, и, на меня взглянув утешно, чуть покачнула головой:
       - В соседней с нашею деревней когда-то жил богатый пан. И совестным слыл человеком.
       Так начался её рассказ.
       - Конечно, как у всех и у него случались иногда прорехи, но Бог един лишь без греха...
       Однажды лютою зимой в ненастный поздний вечер в имение своё он возвращался от друзей на тройке серых лошадей. Мёл с поля ветер снег навстречу, по-волчьи дико завывал, вздымал хвосты и гривы коням, заносы всяко надувал.  Скакали мерины галопом, а то тряслись они рысцой. Звенели глухо бубенцы под разукрашенной дугой. Мороз трещал, что было мочи, и донимал со всех сторон. Метель хлестала пану в очи, крутила вихрями вдогон. Его развалистые сани не то что ехали покойно, а всяко прыгали невольно: правей-левей, в сугроб и вкось, а то и вовсе на авось. От вьюги щурясь непрестанно пан низко голову склонял и в темноту он беспокойно зрачки усталые вперял, едва притом дорогу видя не дальше шага пред собой… Вёрст пять пути ещё осталось, а так хотелось поскорее ему поспеть в тепло - домой!..
 
       На слове этом бабушка привстала, взгляд бросила на ходики-часы, и озабоченно сказала:
       - Да и занадобилось же, грешному, собой так рисковать? Не смог до завтра обождать! Ах, Господи ты мой, не ведомы твои пути-дороги... - сказала, и, отдохнув немного, продолжала:
      - Негода пуще свирепела, мороз ставал до боли жгуч... Как вдруг… из-за летящих низко туч блеснула мутная луна. Ив тот короткий светлый миг пан в озарённой ею мгле внезапно увидал, что у дороги человек... старик какой-то нищий и несчастный замерзал.
      И мысль высок пронзила пану во мгновенье:
       - Неужто явь, или виденье?
       И он перекрестился трижды...

       Едва произнеся сии слова, бабуленька моя внезапно встрепенулась, мгновенно прервала рассказ, куда-то мыслями метнулась...  чему-то вмиг насторожилась...  к окошку вся поворотилась...      
       - Сдаётся, кто-то постучал? - спросила тихо, про себя. И мягкою ступнёй к окошку подошла, вгляделась в полумрак сквозь снегом запушённое стекло...
      И сердце у меня тревогой вмиг заколотилось, и по спине волненье покатилось:
       - А вдруг там что непоправимое случилось, кого-то снегом замело?..
   
       - Нет никого... то показалось мне, - через минуту смиренно молвила она, перекрестилась, потом присела у окна, и тихо в думу погрузилась...
       И у меня от сердца отлегло, и тяжесть со спины долой скатилась. И вот, смахнувши страх с моргавших глаз, я с ненасытным любопытством стал безмятежно ожидать, когда же бабушка продолжит свой удивительный рассказ...

       - Стемнело на дворе, а ведь ещё без четверти четыре, - немного погодя, она проговорила, - следом прикрыла занавески, избушку лампой озарила, как будто в сердце свет пролила, потом, за спину руки заложив, пред печью встала недвижимо - залюбовалась на огонь...
       А я, склонивши щёку на ладонь, меж тем глядел всё на неё. Её лицо ещё хранило следы имевшейся красы. По-детски было откровенным, чуть тронуто бороздками морщин. Из-под платочка - ниточки седин. Глаза горели Божьей правдой, живым искрилися умом, светились лаской и добром. И в них читалось столько силы, заботы кротости, любви, что мне хотелось броситься на шею, обнять её, притиснуться тесней, расцеловать. Едва-едва сдержался...
       Бабуля долго так молчала. Ия не раз не обозвался. Давно пленённый, дожидался: вот-вот она продолжит, и слово проронить боялся. Но в хате была тишина. Лишь только песнь сверчка однообразная из-за печи была слышна... Когда же, притомившись ожидать, насилу кое-как очнулся, то к ней я сразу повернулся, с горячим нетерпением спросил:
       - А дальше было что? Потом что с ними приключилось?
       - Ах, Господи ты мой! Уже и вечер наступил. Неужто замечталось?.. А дальше-то наиважнейшее случилось, - добавила в огонь дровец, присела близ меня и, светом улыбаясь, продолжила она, - так вот, послушай до конца, немножечко осталось:
       - Как только пан увидел человека, вмиг вздрогнул совестью в душе его заветный колокольчик, и сердце болью обдалось - ой, что-то там неладное стряслось? Не мешкая напрасно, движимый намерением благим платить долги (должно быть за свои и не свои грехи) коней он осадил, рванулся к нищему сквозь вьюгу, на ноги скоро возгрудил, и в сани ловко усадил. Затем с себя снял меховую шубу, и ей несчастного укрыл.
      - А ну-ка, ну-ка, сейчас мы поглядим... Ишь ты, хороший мой! Тебя попутал, видно, бес хромой. Но, слава Богу! жив ты, невредим... От холода лишь руки твои окоченели, и вот лицо обындевело от подбородка до бровей… Согрейся добрый человек ты шубою моей. Утешься. Не тужи. И будет после всё у тебя чудесно, - сказал ему великодушно, и следом предложил: "Поедем-ка ко мне, отведаем горяченьких блинов-оладушек мы вместе, в моём поместье и для тебя найдётся место!"

       Последние слова провозгласила бабушка моя с заметным удареньем, а после, справившись с волненьем, перевела дыхание. А я, растроганный до слёз, хранил молчание.
       За окнами мороз скрипел и злился, мерцали в печке угольки, на потолке плясали тени, на стенке ходики стучали размерным звуком ясно так: - тик-так, тик-так, тик-так...

       Минута за минутою бежала, но вскоре бабушка, прищурившись и зорко глядя на меня, такие вот слова - заветные слова - сказала:
       - На твой вопрос в ответ поведала я повесть. И, вижу, ты из неё уразумел, что в человеческой душе есть око вездесущее с которого струиться чистый Божий свет, и именуется он: СОВЕСТЬ. - Теперь, голубчик, ты хорошенечко послушай мой завет и в сердце век его храни: по совести ты с юных лет всегда живи, и человеку всякому везде добро твори. Тогда Всевышний свою милость тебе во благо обратит, и, чтоб с тобой не приключилось, во всём тебя оборонит!

       Сказавши это, она с таким свято-глубоким чувством меня к себе прижала, расцеловала... И по сердечку моему горячая лавина потоком буйным побежала... Душа моя, младенчески чиста, в тот миг раскрылась для восприятия благо бабушкиного слова, как раскрываются зарёю бутоны роз, чтоб принять капельки пытающей росы…
       Меж тем бабуля свой взор к иконам обратила, вполголоса молитву сотворила.
       - Христос с тобой! - затем она меня благословила...
       И пели Ангелы во мне - я весь сиял.
       Теснее к бабушке подсел, тепло-тепло её обнял...
      
       Вот уж не думал не гадал и вовсе я не замечал, как глубоко меня задел короткий бабушкин рассказ! Тогда смиренно выслушав его, я в мыслях Настю пожалел, посетовал на пьяницу Ивана, и порадел за нищего и пана, а после чем-то занялся своим.
       Но, а позднее...
       А потом...
       И много лет спустя...

       О, сила детских впечатлений! Я и сейчас живую помню ту науку, и понимаю, точно знаю, что так, как в бабушкиной притче, в душе у нас себя нам совесть проявляет...
       Однажды в детские года из благодатных чьих-то уст падёт ребёнку малому в основы самые его души зерно добра. И глубоко в душевном тайнике оно там будет дожидаться такой поры, когда окрепнет детский дух и вырастут решимость, воля, и вот ребёнок, возмужав, свободной волею своей сам выхолит его. Тогда зерно взрастёт, и человеку добрый плод преподнесёт, который совестью зовут.
       И вот случится такой день, всевластно совесть нами овладеет. И в час такой мы ощутим, что сокровенная сверхсила у нас проснулася внутри. Сперва она едва приметно из недр души на свет струится. Но в нужный миг потоком грянет, и всё собой заполоняет. И с той поры живая совесть мерилом всех деяний наших станет. И совершаем мы тогда дела, которых до сих пор не совершали. И только лишь теперь они и есть во истину верны. И доброкачественны они, легки, чисты, светлы. И в них - всё лучшее с того, что мы могли бы совершить! Теперь уверенность эта сердца преисполняет, и светлой радостью она их согревает. Всего лишь раз то чувство испытав, его мы никогда не позабудем. И сызнова к нему стремиться будем.
      Так совести спасительная сила поддерживает в людях человечность, не позволяет им расчеловечиться, и охладеть к добру и злу.
      И несомненным есть и то, что совесть возводит в беззаветные деяния все наши, и чуждыми корыстного расчёта для нас самих. Наоборот, она нас учит жертвовать собою во имя счастья для других. Всё, что нами сделано для истинного счастья ближнего, никогда не убавит нашего духовного богатства, а напротив – чем более черпаем мы из своей души, тем она становится богаче. И постепенно все трудности судьбы уходят в тень, на задний план. Не вяжет больше руки наши мирская суета. Не застилает путь туман.               
      Вот именно тогда подарком свыше (когда ты сам того не ждёшь) «шубейка панская» на плечи с любовью нежной упадёт. И всё желанное придёт, к тому, кто с совестью в ладу живёт.

      Нельзя, конечно, отрицать: по совести живя, мы подвергаемся опасности лишить спокойствия себя, суетных почестей и славы. Напротив, должно подтвердить: вполне такое может быть. Но ведь того, кто трепыхается от страха своего за удовольствия медовые, удобства и утехи, в конце концов ждёт жизненный провал...
      Да, нужно мужество, чтобы по совести во всём нам поступать. И как же тягостно, мучительно бывает вину свою нам признавать. Мы в беспокойстве метаться начинаем и видеть правду не желаем. Нам хочется себя скорее оправдать, другим (и самому себе же) доказать, что «я тут ни при чём», и что, мол, «с краешку мой дом».
       Но голос совести не дремлет, от душегубства он уберегает нас...      

      Что до меня, во мне он не угас и посейчас...
      Вот за окном уж поздний вечер. Луна блистает серебром, снега искрятся ясным светом... Струится время ручейком... Былые воскрешает встречи... Я вновь в селе пред Рождеством...
       А это значит: этой ночью не доведётся мне поспать. С теплом приятным, без печалей былое буду вспоминать. И до утра, ещё, ещё я буду долго размышлять - моё такое естество...

       А размышлять буду о том, что много зим прошло потом, с тех пор, когда я притчу услыхал. И глядя в прошлые лета, чрез призму радости за совестных, и сквозь мой стыд за всех бессовестных, мне о себе здесь честно полагается сказать.   
       Как должно не всегда я поступал, случалось, что и оступался. По совести жить - я постепенно научался. Смирения, терпения и смелости порой мне не хватало. Но если сам я это понимал, то означает, что я на правильном пути стоял.
       Всяк день по совести я начинаю, всяк день я продолжаю стезёю этою идти. Да и к тому ж во мне есть некий дивный голос, который о едином мне твердит: в покое он меня не оставляет, и жить по совести велит.      
      
       Не сетую я на утраты и лишенья, которые случались у меня, когда по совести я поступал. Науку бабушки с большою вспоминаю я любовью: дорогу мне она открыла к богатству неземного бытия. Посеяв зёрна благодатные в душе, она всесильное лекарство подарила. И возросли те семена, и добрый плод с семян тех вышел. И погубить я этот плод - который совестью зовётся - на свете ни за что не захочу. Ведь совесть, то великое есть благо, что повсеместно движет мною, любовью беззаветною ко ближнему живёт.
       И в этом - суть!
       А потому-то всякий раз, как на пути мне выбор предстоит, без оговорок я пред совестью явлюсь. «Как поступить?» - спрошу я у неё в тиши. И, отдаваясь голосу её и зову, поступок совершу из глубины своей души.
       Вот - верный путь!