Я спросил у совести...

       Когда мне было годиков под восемь в деревню я приехал погостить, на родину свою. В тот год пред Рождеством, припоминаю, стояли жуткие морозы, да снежные метели без утиху мели, иной раз было даже страшновато за сени уходить.
       В один из тех ненастных дней в тепло натопленной избе сидел я у окошка, ел пышный бабушкин пирог, и наблюдал со светлым любопытством через цветущее узорами стекло за круговертью на дворе. Пирог весьма был превосходен и исчезал во рту с невероятной быстротой. А за окном такое сотворялось, что мира Божьего не разглядеть: лишь только вьюга волком воет, сердито снег в окно колотит, да белые сугробы, но а людей - нигде и никого...   
       И так помалу день катился в вечер, как вдруг откуда ни возьмись - какой-то человек: идёт, пургу одолевая, вперёд склонивши силуэт, платком обвита голова, в руке убогий узелок, и в скудное пальто одетый.
      - Скорее поглядите, - я завопил что было сил, - там кто-то есть!
       Взглянула бабушка в окно, да так и ахнула, крестясь! Подёрнулось её лицо... Засим вздохнула тяжело, и не без душевного прискорбья промолвила она:
       - О, о, о-хо-хо!.. видать, то побрела к своей сестре, которая живёт за нами сразу рядом, бедняжка - Настя. Сдаётся мне, что муженёк опять до чёртиков набрался, и, пьяный, выставил её за дверь...
       И, малость погодя, она, уже сама с собой толкуя, дрожащим голосом проговорила горько так:
       - Ах, Господи долготерпеливый и многомилостивый мой! - ну что за зверь этот Иван? Всё пьёт и пьёт - одна ему утеха. Ни думушки нет у него, а ни заботы. Совсем, паршивец, обезумел. Ничто ему ни в прок, ни в толк нейдёт. Он, видно, Бога не боится, людей он наших не стыдится! В такой-то лютый холод хозяин добрый не то что человека, собаку не пустит за порог! А он... Велик пред Богом грех: родного человека из дому выгонять! Ну где же совесть у него?..
       Чуть помолчала бабушка, переждала, когда уйдёт из горла ком, затем... вот к сердцу приложила руку, как бы его смиряя муку, - не за свои грехи, - и додала по том:
       - Да ниспошлёт Господь любовь и мир в их дом!
      
       А я, живым сгорая любопытством, да и спросил тотчас у ней:
       - Бабуль, а что такое совесть? - поведай мне ты поскорей!
       Блеснули радостью у бабушки глаза, и заслезились от избытка чувств. Ой любо, видно, ей на сердце стало, когда вопрос мой услыхала - испила словно бы живой воды!.. И вот, взглянув похвально на меня, одну седую бровь чуть опустив, но приподняв другую и утерев о фартук руки, с глубоким умилением сердечно молвила она:
       - А отчего ж не рассказать, - дела известные: охотно расскажу, уж так довольна я тобою, что для меня совсем нет ничего дороже возможности тебе всё то, о чём я знаю, передать. Сказала, и, покачнувши головой, с такою гордостью напевно додала:
       - Ой, чует моё сердце, чует: душа твоя добра, и много в ней тепла!      
      
       При этом надобно заметить, что бабушка моя довольно мудрою была. А потому, как всякий мудрый человек, добрейшим нравом обладала и сердцем весьма мягким, способным видеть в людях всё насквозь. Она по голосу, глазам умела узнавать, где правду говорят ей, где хитрят. И про неё ходила слава добрая по всем окрестным сёлам, хуторам. В простой семье она родилась: не очень-то богатой, но и не скудной. У её отца, как и у деда, всегда бывало что поесть, чего испить, во что одеться, и Христа ради нищему подать. И жизнь бабули повелась во всём почти что также. Душою люди к ней тянулись, знакомство и хлеб-соль водили. Великой щедростью любви бабуля всех их согревала, объединяла между собой, и, утешала. И от того они возобновляли силы, бодрее становились и уходили по своим домам как верные её друзья. Она за них молилась, за них душой болела, и радостью ко всем светилась. Вокруг неё и наши все родные собирались: она мирила тех, кто невзначай поссорился друг с другом, сближала отдалившихся, хвалила отличившихся, была приветлива, спокойна. Её за то мы уважали, внимали ей да почитали - она вполне того была достойна.
       Я ж в тихие и кроткие минуты любил её рассказы слушать. А у неё всегда на мой вопрос душеполезная история (с любовью твёрдою и правдой мягкою) была припасена. От тех её историй чудных моё сердечко каким-то редким наполнялось умиленьем, и сладостный покой сходил на душу мне.
      
       И в этот раз дабы пролить поярче свет бабуленька моя решила вкуснятинкой попотчевать меня, и притчей выдала ответ.
       Я живо к печке перебрался и, чтоб себя вознаградить, послушать бабушку собрался. Она сняла фартук неспешно, присела рядышком со мной, и, на меня взглянув утешно, чуть покачнула головой:
       - В соседней с нашею деревней когда-то жил богатый пан. И совестным слыл человеком.
       Так начался её рассказ.
       - Конечно, как у всех и у него случались иногда прорехи, но Бог един лишь без греха...
       Однажды лютою зимой в ненастный поздний вечер в имение своё он возвращался от друзей на тройке серых лошадей. Мёл с поля ветер снег навстречу, по-волчьи  дико завывал, вздымал хвосты и гривы коням, заносы всяко надувал.  Скакали мерины галопом, а то тряслись они рысцой. Звенели глухо бубенцы под разукрашенной дугой. Мороз трещал, что было мочи, и донимал со всех сторон. Метель хлестала пану в очи, крутила вихрями вдогон. Его развалистые сани не то что ехали покойно, а всяко прыгали невольно: правей-левей, в сугроб и вкось, а то и вовсе на авось. От вьюги щурясь непрестанно пан низко голову склонял и в темноту он беспокойно зрачки усталые вперял, едва при том дорогу видя не дальше шага пред собой… Вёрст пять пути ещё осталось, а так хотелось поскорее ему поспеть в тепло - домой!..
 
       На слове этом бабушка привстала, взгляд бросила на ходики-часы, и озабоченно сказала:
       - Да и занадобилось же, грешному, собой так рисковать? Не смог до завтра обождать! Ах, Господи ты мой, не ведомы твои пути-дороги... - сказала, и, отдохнув немного, продолжала:
      - Негода пуще свирепела, мороз ставал до боли жгуч... Как вдруг… из-за летящих низко туч блеснула мутная луна. Ив тот короткий светлый миг пан в озарённой ею мгле внезапно увидал, что у дороги человек... старик какой-то нищий и несчастный замерзал.
      И мысль высок пронзила пану во мгновенье:
       - Неужто явь, или виденье?
       И он перекрестился трижды...

       Едва произнеся сии слова, бабуленька моя внезапно встрепенулась, мгновенно прервала рассказ, куда-то мыслями метнулась...  чему-то вмиг насторожилась...  к окошку вся поворотилась...      
       - Сдаётся, кто-то постучал? - спросила тихо, про себя. И мягкою ступнёй к окошку подошла, вгляделась в полумрак сквозь снегом запушённое стекло...
      И сердце у меня тревогой вмиг заколотилось, и по спине волненье покатилось:
       - А вдруг там что непоправимое случилось, кого-то снегом замело?..
    
       - Нет никого... то показалось мне, - через минуту смиренно молвила она, перекрестилась, потом присела у окна, и тихо в думу погрузилась...
       И у меня от сердца отлегло, и тяжесть со спины долой скатилась. И вот, смахнувши страх с моргавших глаз, я с ненасытным любопытством стал безмятежно ожидать, когда же бабушка продолжит свой удивительный рассказ...

       - Стемнело на дворе, а ведь ещё без четверти четыре, - немного погодя, она проговорила, - следом прикрыла занавески, избушку лампой озарила, как будто в сердце свет пролила, потом, за спину руки заложив, пред печью встала недвижимо - залюбовалась на огонь...
       А я, склонивши щёку на ладонь, меж тем глядел всё на неё. Её лицо ещё хранило следы имевшейся красы. По-детски было откровенным, чуть тронуто бороздками морщин. Из-под платочка - ниточки седин. Глаза горели Божьей правдой, живым искрилися умом, светились лаской и добром. И в них читалось столько силы, заботы кротости, любви, что мне хотелось броситься на шею, обнять её, притиснуться тесней, расцеловать. Едва-едва сдержался...
       Бабуля долго так молчала. Ия не раз не обозвался. Давно пленённый, дожидался: вот-вот она продолжит, и слово проронить боялся. Но в хате была тишина. Лишь только песнь сверчка однообразная из-за печи была слышна... Когда же, притомившись ожидать, насилу кое-как очнулся, то к ней я сразу повернулся, с горячим нетерпением спросил:
       - А дальше было что? Потом что с ними приключилось?
       - Ах, Господи ты мой! Уже и вечер наступил. Неужто замечталось?.. А дальше-то наиважнейшее случилось, - добавила в огонь дровец, присела близ меня и, светом улыбаясь, продолжила она, - так вот, послушай до конца, немножечко осталось:
       - Как только пан увидел человека, вмиг вздрогнул совестью в душе его заветный колокольчик, и сердце болью обдалось - ой, что-то там неладное стряслось? Не мешкая напрасно, движимый намерением благим платить долги (должно быть за свои и не свои грехи) коней он осадил, рванулся к нищему сквозь вьюгу, на ноги скоро возгрудил, и в сани ловко усадил. Затем с себя снял меховую шубу, и ей несчастного укрыл.
      - А ну-ка, ну-ка, сейчас мы поглядим... Ишь ты, хороший мой! Тебя попутал, видно, бес хромой. Но, слава Богу! жив ты, невредим... От холода лишь руки твои окоченели, и вот лицо обындевело от подбородка до бровей… Согрейся добрый человек ты шубою моей. Утешься. Не тужи. И будет после всё у тебя чудесно, - сказал ему великодушно, и следом предложил: "Поедем-ка ко мне, отведаем горяченьких блинов-оладушек мы вместе, в моём поместье и для тебя найдётся место!"

       Последние слова провозгласила бабушка моя с заметным удареньем, а после, справившись с волненьем, перевела дыхание. А я, растроганный до слёз, хранил молчание.
       За окнами мороз скрипел и злился, мерцали в печке угольки, на потолке плясали тени, на стенке ходики стучали размерным звуком ясно так: - тик-так, тик-так, тик-так...

       Минута за минутою бежала, но вскоре бабушка, прищурившись и зорко глядя на меня, такие вот слова - заветные слова - сказала:
       - На твой вопрос в ответ поведала я повесть. И, вижу, ты из неё уразумел, что в человеческой душе есть око вездесущее с которого струиться чистый Божий свет, и именуется он: СОВЕСТЬ. - Теперь, голубчик, ты хорошенечко послушай мой завет и в сердце век его храни: по совести ты с юных лет всегда живи, и человеку всякому везде добро твори. Тогда Всевышний свою милость тебе во благо обратит, и, чтоб с тобой не приключилось, во всём тебя оборонит!

       Сказавши это, она с таким свято-глубоким чувством меня к себе прижала, расцеловала… И по сердечку моему горячая лавина потоком буйным побежала...
       Меж тем бабуля свой взор к иконам обратила, вполголоса молитву сотворила.
       - Христос с тобой! - затем она меня благословила...
       И пели Ангелы во мне - я весь сиял.
       Теснее к бабушке подсел, тепло-тепло её обнял...
      
       Вот уж не думал не гадал и вовсе я не замечал, как глубоко меня задел короткий бабушкин рассказ! Тогда смиренно выслушав его, я в мыслях Настю пожалел, посетовал на пьяницу Ивана, и порадел за нищего и пана, а после чем-то занялся своим. 
       Но, а позднее...
       А потом...
       И много лет спустя...

       О, сила детских впечатлений! Я и сейчас живую помню ту науку, и понимаю, точно знаю, что так, как в бабушкиной притче, в душе у нас себя нам совесть проявляет...
       Однажды в детские года из благодатных чьих-то уст падёт ребёнку малому в основы самые его души зерно добра. И глубоко в душевном тайнике оно там будет дожидаться такой поры, когда ребёнок, возмужав, свободной волею своей сам выхолит его. Тогда зерно взрастёт, и человеку добрый плод преподнесёт, который совестью зовут.
       И вот случится такой день, всевластно совесть нами овладеет. И в час такой мы ощутим, что сокровенная сверхсила у нас проснулася внутри. Сперва она едва приметно из недр души на свет струится. Но в нужный миг потоком грянет, и всё собой заполоняет. И с той поры живая совесть мерилом всех деяний наших станет. И совершаем мы тогда дела, которых до сих пор не совершали. И только лишь теперь они и есть во истину верны. И доброкачественны они, легки, чисты, светлы. И в них - всё лучшее с того, что мы могли бы совершить! Теперь уверенность эта сердца преисполняет, и светлой радостью она их согревает. Всего лишь раз то чувство испытав, его мы никогда не позабудем. И сызнова к нему стремиться будем.
      Так совести спасительная сила поддерживает в людях человечность, не позволяет им расчеловечиться, и охладеть к добру и злу.
      И несомненным есть и то, что совесть в беззаветные деяния возводит наши, и чуждыми корыстного расчёта для нас самих. Наоборот, она нас учит жертвовать собою во имя счастья для других. И постепенно все трудности судьбы уходят в тень, на задний план. Не вяжет больше руки наши мирская суета. Не застилает путь туман.         
      Вот именно тогда подарком свыше (когда ты сам того не ждёшь) «шубейка панская» на плечи с любовью нежной упадёт. И всё желанное придёт, к тому, кто с совестью в ладу живёт.

      Нельзя, конечно, отрицать: по совести живя, мы подвергаемся опасности лишить спокойствия себя, суетных почестей и славы. Напротив, должно подтвердить: вполне такое может быть. Но ведь того, кто трепыхается от страха своего за удовольствия медовые, удобства и утехи, в конце концов ждёт жизненный провал...
      Да, нужно мужество, чтобы по совести во всём нам поступать. И как же тягостно, мучительно бывает вину свою нам признавать. Мы в беспокойстве метаться начинаем и видеть правду не желаем. Нам хочется себя скорее оправдать, другим (и самому себе же) доказать, что «я тут ни при чём», и что, мол, «с краешку мой дом».
       Но голос совести не дремлет, от душегубства он уберегает нас...      

      Что до меня, во мне он не угас и посейчас...
      Вот за окном уж поздний вечер. Луна блистает серебром, снега искрятся ясным светом... Струится время ручейком... Былые воскрешает встречи... Я вновь в селе пред Рождеством...
       А это значит: этой ночью не доведётся мне поспать. С теплом приятным, без печалей былое буду вспоминать. И до утра, ещё, ещё я буду долго размышлять - моё такое естество...

       А размышлять буду о том, что много зим прошло потом, с тех пор, когда я притчу услыхал. И глядя в прошлые лета, чрез призму радости за совестных, и сквозь мой стыд за всех бессовестных, мне о себе здесь честно полагается сказать.   
       Как должно не всегда я поступал, случалось, что и оступался. По совести жить - я постепенно научался. Смирения, терпения и смелости порой мне не хватало. Но если сам я это понимал, то означает, что я на правильном пути стоял.
       Всяк день по совести я начинаю, всяк день я продолжаю стезёю этою идти. Да и к тому ж во мне есть некий дивный голос, который о едином мне твердит: в покое он меня не оставляет, и жить по совести велит.       
       
       Не сетую я на утраты и лишенья, которые случались у меня, когда по совести я поступал. Науку бабушки с большою вспоминаю я любовью: дорогу мне она открыла к богатству неземного бытия. Посеяв зёрна благодатные в душе, она всесильное лекарство подарила. И возросли те семена, и добрый плод с семян тех вышел. И погубить я этот плод - который совестью зовётся - на свете ни за что не захочу. Ведь совесть, то великое есть благо, что повсеместно движет мною, любовью беззаветною ко ближнему живёт.
       И в этом - суть!
       А потому-то всякий раз, как на пути мне выбор предстоит, без оговорок я пред совестью явлюсь. «Как поступить?» - спрошу я у неё в тиши. И, отдаваясь голосу её и зову, поступок совершу из глубины своей души.
       Вот - верный путь!