Трудная свобода

       Маленькие глазки Гурьяна низко прячутся под густыми неопределённого цвета бровями. В круглой рыжей  взъерошенной бороде затерялся широкий треугольный рот.
       Его посадили за то, что пырнул ножиком в брюхо председателя колхоза. Жену Анну приревновал.
       Позже, уже в тюрьме, он , будто в размышлении с самим собой, даже как-то лениво, устало поделился с однокамерником:
       — Дело было летом. Возвращаюсь с работы, гляжу: под окошком, у завалинки дома стоит парочка. Подхожу. Э! Да это Григорий Васильевич, весь в чёрном, председатель, и моя, расфуфыренная... О чём-то беседуют. Да мило так, ровно голубки какие воркуют. Ну и... Так и уложил падлу на эту завалинку...
Помолчал, потом продолжил исторгать из себя недобрые воспоминания.
        - Жив остался засранец. Выходили Гришку в районной больнице...Хотел в ту пору и Анну пришибить, да ровно ветром сдуло суку. Убежала. Орала... Всю деревню подняла. — С сожалением добавил : —Позже выяснилось: погорячился я, дурак: разговор их шёл по делу. В конторе работала Анна. Бухгалтером. Гришке-то и Нюрки-продавщицы хватало...А я вот...

       Не прошло и года отсидки Гурьяна, как пришло известие от того же сокамерника, Погребнюка: погиб Гурьян по какой-то причине на лесоповале.

       Оставался месяц до выхода того, и другого на свободу, и они уже в надежде на скорое освобождение мечтали об устройстве своей жизни на воле.

       Будто предчувствуя свой скорый конец, Гурьян однажды обмолвился:
       — Ты, Никола, не дай Бог, если что со мной случится, после освобождения поезжай в мою деревню. Срок твой кончается. Тебе так и так негде будет притулиться сначала.

        -- Анна у меня баба толковая, поймёт, что к чему. Со временем поможет и с устройством на работу. А поначалу сам думай. Ты человек ремесленный. Надеюсь, нахлебником не будешь...

       И правда, после освобождения приехал Николай в деревню в тридцать домов под Ижевском, где проживала семья Гурьяна. Остался при доме. Анна отвела ему место для жительства в летней кухне. «Спасибо! Лучшего пока и желать не надо,» — благодарил в мыслях Анну постоялец.
С работой он пока не определился. Жил в доме Анны, пил, ел как гость. Анну называл Аней, а с Захаром,сыном Анны, студентом техникума, почти и не общался.

       Постоялец редко начинал с кем-либо разговор. На вопросы всегда отвечал скупо и односложно.. Но как-то однажды на сенокосе, покусывая соломинку и поглаживая чёрную колесом бороду, разговорился:
       — Ты, Захар, как тебе сказать, бездельником меня не считай... Есть у меня одна мыслишка. — И пауза. Во влажном воздухе слышится только, как шелестят крыльями стрекозы да гудит в траве трудяга- шмель. — В тюрьме-то я картузы, фуражки, береты шил. Ну так вот, думаю, дело это денежное. Нужна швейная машинка и побольше разного материала. Буду при деле.
       — У мамки есть "Зингер". — Не проблема, — участливо втиснул своё мнение Захар.
       — Ты знаешь, я ведь ещё не старый. Мне сорок. Вычеркни из жизни восемь лет каталажки. Зубы только в тюрьме от «хорошей» жизни потерял. Да вот левая нога в коленке не гнётся: года через два отсидки собаки охраны коленку выгрызли. О-ох злющие, твари! — Побег тогда провалился. Срок, конечно, добавили. Остался хромоногим, но жить можно. С тех пор на собак с опаской гляжу... Да вот нервы ещё...

       — Вы только Мушкета, Николай, не обижайте, когда я в армию уйду.
 
       — Э-э! Вот у тебя какая забота. Да ничего с твоим Мушкетом не случится! Сидит на цепи, ну и пусть сидит себе. Дался тебе этот Мушкет.

       Иногда, чаще всего это происходило по пятницам, когда на выходные приезжал  из Ижевска Захар, садились за стол все вместе. Однажды, когда ужин уже подходил концу, Захар обратился к матери с предложением:
       — Послушай-ка, мама, у тебя от бабушки осталась старая швейная машина. Ты ею не пользуешься. Может, ты дашь её на подержание Николаю? Что-то он у нас задумал.
       — Да хоть сейчас забирай, Никола. Только она неисправная, машинка-то. Новую купить никак не соберусь, — с улыбкой ответила Анна на просьбу сына.
       — А ты, Никола, что молчал? Попросил бы сам. Или стесняешься?
       — Да я как-то... А то, что машинка неисправная, — не беда. Мне по этой части не впервой. Завтра же и отремонтирую.
       — Здорово, мама! — радуется Захар. Руку пожал Николаю.
Каждый, сидящий за столом, умел поддержать разговор. Беседа по-семейному продолжалась легко и непринуждённо.
       Только тогда такие встречи были нелёгкими, когда Николай рассказывал про Гурьяна, про жизнь в несвободе.

       Захар внимательно слушал воспоминания Погребнюка. Интересно было узнать, как жил отец, находясь в тюрьме, на что надеялся. Но в разговор никогда не вступал и ни о чём Николая не спрашивал.
 Мать же молча слушала постояльца, низко склонив голову. Иногда плакала. Жалко было Захару видеть её такой пришибленной, скукоженной.

       Анна в свои тридцать пять слыла в деревне женщиной красивой: черноглазая, волосы — два крыла крупного ворона, голос лебёдушки из сказки. А тут ...

       По вечерам Погребнюк, волоча левую ногу, выходил на прогулку. При встрече с ним жители здоровались и тут же отворачивались: почему-то не переносили его тяжёлого взгляда.
       Встречи с сельчанами и у Николая вызывали чувство непонятной вины.

       За долгое пребывание в неволе в его душе скопилось столько всякого: злобы, ненависти, неприязни, недоброжелательства. — Не каждому это понять. Притупилось желание с кем-либо встречаться, говорить.
       Крайне обострились вспыльчивость, подозрительность и желание в ответ на неугодное тут же нанести удар, разнести всё в прах.

       О всей сложности воскрешения этого человека постоянно задумывалась Анна. Она понимала, как неосмотрительно было бы торопить вовлечение его в неподружейную жизнь.
       Научиться жить с людьми, общаться ровно, без нервов — это то же самое, что заново научиться ходить. Неминуемы срывы, диктуемые прошлым, поселившимся в сознании.

       Он исходил всю километровую улицу деревни.
       Благоговейно смотрел в вечернее небо, улыбаясь, глубоко вдыхал неописуемо чистый воздух. Иногда из его груди вырывалось смешанное с рыданием: «Прости меня, Господи! Прости и сохрани благодать твою! Слава тебе, Боже, за избавление от мук моих и лишений!» И слёзы застилали видимость дороги...
 
       Порой он останавливался и, повернувшись на восток, истово осенял себя крестом.

       Деревня как деревня. В общем-то крепкие дома по ту и по другую сторону широкого тракта. Палисадники с акациями и гладиолусами. Большой двухэтажный дом с магазином на первом. Это правление колхоза. Школа с большими окнами. В школе — деревенская библиотека. В километре от деревни — фермы для скота. Где-то там, в междулесье, и — пасека. Вот и всё.
 
 «Жить можно, — ещё и ещё раз утешал себя Николай. — Праведно жить!»

       Поступив три года назад в индустриальный техникум, Захар жил своими заботами. Среди студентов держался свободно и независимо. Был он рослый, по-деревенски крепкий, словом, видный парень. В деревне говорили, весь — в мать пошёл.

       В группе был единственным из деревни, и никто из ребят не пытался относиться к нему как к "деревенщине", попрекнуть его в  необразованности.  Захар единственный, кто на вступительных экзаменах по физике правильно ответил на вопрос, почему трамвай ходит на постоянном токе, а не на переменном. Этот вопрос  физик задавал почти каждому из поступающих.

       В течение учебного года на выходные Захар приезжал домой. Хотелось повидаться с матерью. И уж, конечно, с Мушкетом, его любимым псом, которого он ещё маленьким щенком подобрал на Сибирском тракту. Одинокого, голодного. Позже узнал: ехал по тракту какой-то мужик на лошади и бросил щенка, беспомощного, бесприютного.
С тех пор Мушкет вырос и превратился в рослого крепкого пса, похожего на волка.

       За животными в хозяйстве вызвался ухаживать постоялец:
       — Всё равно сижу без дела пока. А вижу, работы по дому у тебя, Аня, хватает: тут тебе и картошку свари свиньям, тут и нажни крапивы для кур, тут и скотину с пастбища надо встретить и напоить, собаку накормить. Так что доверь-ка мне это дело. Всё будет нормально. Тебе полегче будет.

       И правда. Всё было хорошо. Не к чему было придраться: все животные вроде бы были накормлены, напоены.
 Вот только Анна заметила: Мушкет исхудал и по ночам стал выть по-волчьи, тоскливо, призывно.

       Как-то утром Анна спросила Николая:
       — Что это это с Мушкетом, Никола? Ты не забываешь его покормить?
Воет и воет по ночам. Сегодня глянула: так исхудал пёс. Ходит покачивается от слабости.
       — Да не волнуйся ты, Аня! Это он тоскует по Захару. Вот приедет студент на каникулы, и всё будет в порядке...

       С некоторых пор по утрам, перед уходом на работу, в обед, после работы, Анна сама принялась кормить Мушкета. И стало заметно, как пёс быстро поправляется, в его глазах появилась весёлость. Пёс перестал выть. Прошла и худоба.

       Однажды, возвращаясь на обед, ещё при подходе к дому, Анна услышала отчаянный собачий визг, доносящийся со двора дома. Иногда он прерывался испуганным злобным лаем, стихал, затем с ещё пущей отчаянностью взрывался снова.

       Анна открыла ворота и увидела, как с открытым от злобы ртом, брызжа слюной, задыхаясь, быстро перебирая хромой ногой, одетый в чёрную на выпуск рубаху, постоялец с цепью в руках, гонялся вприпрыжку за Мушкетом. Тот в отчаянии метался по двору в поисках проёма под подворотней, какой-то щёлки в воротах, чтобы избавиться от жгучих цепных ударов. Не найдя избавления от преследования, пёс сжимался, вытягивался в пласт, прижимался к земле, склонив голову, закрывал глаза и ждал очередного удара цепью.

       — Что ты делаешь,Никола-а!? — срывая голос,воплём изошлась Анна и, открыв настежь ворота, выпустила пса на волю. Громко плача и укрыв лицо ладонями, бросилась бежать. Куда? Она и сама не знала...

       Всю неделю Анна не приходила домой. Ночевала у сестры, Марии.

       В пятницу пришёл автобус из Ижевска. Приехал Захар. Зашёл , как всегда, к матери в контору. Смягчая краски, Анна рассказала о случившемся, о том, что Мушкет теперь живёт не дома, а у сестры Марии, что кормит его она сама.

       — Мама! Это ужасно! Домой я не пойду! Сегодня же я вернусь в Ижевск. А теперь — к тёте Маше! С остановки автобус отправится через час...
 
       Не успели Анна с Захаром пройти от остановки и двухсот метров, как из-за дома неожиданно появился постоялец.
В выцветшем мятом плаще, застёгнутом на все пуговицы, со всклокоченной бородой, со старым маленьким  чемоданчиком, выглядел он жалким подранком, заслуживающим не осуждения, а скорее нуждающимся в сочувствии и покровительстве.

       — Аня! Нет мне прощения!— в волнении произнёс он,выпустив из рук чемоданчик — Я виноват! Виноват, Захар, перед тобой ! Умоляю вас, поверьте: я справлюсь с собой! Справлюсь... — склонил он голову и закрыл ладонью глаза. На пыльную дорогу капали слёзы. — Уезжаю в Ижевск на неделю. Повидаюсь с братом. Приду в себя. Я вернусь... Вернусь я!