Спальный Вагон

СВ

Она переставила тяжелый глиняный горшок с фикусом со стола на подоконник. Люська сменщица говорит, что это лопухастое чудо-юдо любит много света. Прозвенел звонок, на панели тускло-оранжево замигала лампа. Запорожский всегда без опозданий. Она нажала тумблер и шлагбаум с пронзительным трезвоном преградил дорогу мужику на мотоцикле, в коляске жалобно проблеяла старая бородатая коза. Закипел чайник, похожий на толстого далматинца – из-за черных пятен вместо облупившейся эмали. Дно чайника отсвечивало красным, отражая раскаленную электричеством спираль. Она насыпала щепотку зеленого чая в стакан, добавила кипятку, отчего стакан растворился в горячих клубах пара, и оставила завариваться. Напоила растения отстоявшейся на яичной скорлупе водой. Подошла к подвесной фанерной антресоли, открыла дверцу, к внутренней стороне которой было прикреплено небольшое зеркало. Из маленького серебристого окошечка с отломанным верхним правым уголком на неё смотрели огромные зеленые глаза. Еще один день. Зачем я здесь? Механическим движением она провела по красивым губам дешевой помадой, вытащила шпильки из волос - на плечи упала каштанового цвета волна, сверкнувшая медью в солнечном свете, припудрила предательский прыщик на самом кончике кокетливо вздернутого носа. Всё проходит мимо. Дни. Поезда. В поездах сотни разных судеб. Люди едут за счастьем или от счастья… Но всех их ждут перемены. А что ждет меня? Что ждет меня, здесь!
Гул нарастал. В стакане мигало красное отражение светофора. По янтарной поверхности чая прошла легкая рябь, как если бы в маленькое помещение через распахнутую форточку ворвался разгулявшийся летний ветер. С приближением поезда, хаотичное колебание на поверхности, от которой словно густой утренний туман отрывался клочьями белый ароматный пар, оформилось в правильные круги. Еле слышно задребезжала ложка на блюдце. Безрадостно она подмигнула своему отражению и закрыла дверцу. Изображение в зеркале смазалось, словно картинка в окне поезда. На вешалке возле рассохшихся дверей висел кожаный чехол со стертыми до бахромы уголками. Она достала из него желтый флажок и вышла на крыльцо. Летний вечер обнял её невостребованное тело, дурманом окутал приторный запах сена с привкусом просмоленных шпал и угля. Она любила этот запах. Запах из детства...
Нужно было пройти через заброшенный сквер мимо покосившегося, покрытого мхом и трещинами памятника давно забытому писателю, пробежать вдоль обмелевшего пруда, где с самого утра до вечера сидел с удочкой в единственной руке дядя Саша, перебежать по холму через тупиковую железнодорожную ветку, заросшую травой – и вот уже видна высокая старая липа, под которой уютно разместился маленький кирпичный домик, где работала бабушка. Ей, маленькой девочке, казалось тогда, что нет лучше работы.
– Тебя все поезда слушаются? Да бабушка?
– Ну, а как же иначе, конечно слушаются.
– Все-все!?!
Когда мимо проносился поезд, она стояла рядом с бабушкой, держащей в руке желтый флажок, её грудь переполняли гордость и счастье. Ведь стоит бабушке спрятать желтый флажок и поезд не сможет ехать дальше. Ни один поезд не проедет без их с бабушкой разрешения. Однажды бабушка достала из футляра и подняла красный флажок. С замершим сердцем девочка наблюдала чудо. С металлическим лязгом поезд остановился прямо возле их домика, где стояла она в бабушкиной фуражке, с открытым ртом и безумными глазами.
– Бабушка! – прошептала она, – Это ты сделала?
– А ты разве сама не видела? – улыбнулась бабушка.
Будто чудовище, которое выбросило волной на берег, поезд долго не подавал признаков жизни. Так прошла минута, другая... И, вдруг, открылись двери и из вагонов с шумом высыпали на улицу люди, разминаясь, закуривая и оглядываясь по сторонам. Она заметила белобрысого мальчика, в руках он держал букетик синих полевых цветов, а глаза его были такого же цвета, как цветы. Мальчик подошел к ним, они разговорились, познакомились. Бабушка налила мальчику стакан молока и вручила пирожок, он подарил букет девочке. И побежал собирать новый букет для своей мамы. Но скоро зазвенел звонок, поле опустело, бабушка достала желтый флажок, и поезд растаял в полуденном зное... 
Она встряхнула головой, сбрасывая воспоминания. Стук колес и мелькающие лица в окнах – вот её удел. И ничего не изменить. Разве что остановится поезд, и она уедет вместе с голубоглазым мальчиком. Куда угодно. Она нигде не была. На секунду она представила, что это возможно, что всё в её руках. Нужно только достать красный флажок… Зелёная лента поезда заканчивалась. Она усмехнулась собственной глупости. В окне последнего вагона она увидела молодого человека. Он прижался лбом к стеклу и смотрел прямо на неё. Их взгляды встретились.
Ложка назойливо дребезжит о пустой стакан в алюминиевом подстаканнике. Из забитого пылью динамика лениво просачиваются приглушенные звуки. Толи Апина, толи Офсиенко. Я их всегда путаю и одинаково не могу терпеть, но радио в купе не выключается до конца, до полной тишины. Впрочем, все равно под потолком гудит кондиционер, гоняя по трубам комки из паутины, дохлых тараканов и копоти, нагнетает мертвый теплый воздух. А какой свежий, какой вкусный, наверное, воздух там. По ту сторону этого чертового грязного окна. Ветер резвится на золотом поле, в лучах вечернего солнца оно шевелится, переливается, каждый колосок горит золотым солнышком. Вот бы остановился поезд. Выйти, упасть на траву и смотреть на небо, на облака. И не уходить пока не стемнеет, пока не зажгутся звезды. Или пить чай вон с той девушкой, просидеть у неё в будке всю ночь, говорить о жизни, далеких странах и детстве. А красивая! Стоит, как языческая богиня, в центре мира, на краю света. Ветер шевелит тяжелые каштановые волосы. На губах легкая, как алая бабочка, улыбка. Зеленоглазая. Мне показалось, что наши взгляды встретились... Я прижался ближе к окну, чтобы подольше не терять из виду удивительную картину: предзакатное небо, золотое поле, старая корявая липа и зеленоглазая девушка с желтым флажком в руке. О чем-то беспрерывно говорит сосед. Безучастно стучат о рельсы колеса: ту-ду ту-ту, ту-ду ту-ту. Тоска сдавила горло. А что я здесь делаю? И без того маленькое купе показалось мне невыносимо тесной и душной камерой, изолированной от внешнего мира. Как в герметически закупоренной капсуле я проношусь в поезде сквозь огромный кусок жизни. Без права контакта. Словно идешь по огражденной дорожке в огромном розарии, где трогать, нюхать и рассматривать цветы запрещено…
– …вот я уверен, ля, назло, чтоб достать! Тюбик от зубной пасты не закрывает… Ну что, ля, тяжело что ли… А этот тупизм: компьютеры, интернет, чаты-уяты. Я себя чувствую полным, ля, идиотом, когда он начинает: винты, ля, софты, кулеры, шмулеры. Никакой, ля, заинтересованности в окружающем их реальном мире, нет теплоты в глазах… Я прав? Ему, паразиту, нравится из меня дурака делать. А музыка! Вы слышали, что они слушают?
Зачем я здесь? Открытое пространство, залитое солнцем, далекий горизонт за окном заслонила высокая стена леса. Как фанерная театральная декорация, передвигающаяся на роликах. В купе становится темно. Полковник связист, чуть старше меня, не толстый, но весь какой-то округлый, без острых углов, мужичок, с идеальной розовой лысиной и добротным носом, смотрит на меня прозрачно-голубо-серым с темной каёмкой взглядом, с легкой поволокой после бутылки пива, и всем своим видом – застывшая в воздухе ладонью кверху рука, поданная слегка вперед голова, приподнятые брови – призывает меня к общению.
– Я говорю, вам нравиться эта музыка? Хаус, кислота, драм энд бэйс, шмэйс – это ж, ля, мрак, не музыка.
– Вы таки владеете вопросом, – нехотя улыбнулся я.
– А я интересовался! – обрадовался моему голосу полковник. – Один раз, думаю, дай ка въеду, так сказать, в тему. Попросил сынулю сделать мне, ля, подборочку… Я вам скажу: через двадцать минут я был в чёрном, ля, чёрном депресняке. А он целый день в наушниках, и не снимает их, ля, даже после отбоя. И у них будет нормальная психика, хотите сказать? Потенциальные, ля, маньяки! Я прав? Далеко не надо ходить за примером: что творят подростки в США? Массовые расстрелы, ля. Насилие.
Я рассеяно киваю головой и пожимаю плечами со вздохом. Как бы открыть книгу и почитать! Кундера немного однообразен, но это не мешает ему быть классиком. В объятиях любимого она закрыла глаза. Он посчитал это проявлением наслаждения, что это от счастья, от любви. А она просто не хотела видеть его лица, потому что решила завтра от него уйти. Красиво! Круто! А вот бы еще и наушники нацепить. Симпатичный ты мужик, полковник, но если бы умел молчать, тебе вообще цены не было бы. Ля!
Я машинально беру пачку Marlboro. Полковник с готовностью влезает в шлепанцы и тянется к своим белым «L&M».
– Подымим?
– Да не охота пока, – с надеждой я отдернул от пачки руку.
– Правильно! – пухлые ноги забираются обратно под простыню. – Надо бросать. Итак, ля, дерьмом всяким дышим. Экология ни к черту. Я прав?
В купе с хлопком вспыхнул белый электрический свет, в тот же момент покрытые сумраком пейзажи в окне сменились на отражение открытых дверей и коридора вагона. По красной ковровой дорожке в направлении ресторана проходит кампания наголо бритых подростков. Беспардонно заглянули в наше купе, оценивая обстановку спального вагона.
– Зыряй, два места. И умывальник! Эс Вэ-э!
Похоже, призывники. Вслед за ними, дребезжа стаканами с кипятком, проплывает молоденькая проводница. В облаке аромата дешевого кофе. Сейчас бы глоточек настоящего ristretto с бодрящим горьким вкусом. Черное озерцо в кратере белоснежного фарфора, один глоток, от которого бешено стучит сердце... Но я заложник дешевого сервиса. Словно идешь по дорожке в розарии. Что меня держит? Что стоит перепрыгнуть через ограждение и нарвать целую охапку запретных роз! Свежих, благоуханных. Живых! Сойти на первой же остановке, закинуть за спину рюкзак и шагать по разбитой пустой дороге вслед за солнцем, навстречу длинным теням... Идти через богом забытые деревушки, здороваться с мужиками, сидящими у ворот, заходить в церквушки. Стакан парного молока и кусок хлеба в день – мне больше и не надо. Я вспомнил про батончик «Сникерса», который валялся в кармане сумки, подумал, что неплохо было бы заказать еще чаю, и мысли мои сбились. Всё это – дешёвка! Вагон в поезде, который везет меня в город, где невозможно дышать, где на детских площадках валяются шприцы; работа, которая ждет меня в этом городе, люди, с которыми я вынужден общаться на этой работе; яичница с тостером на завтраки в гостиничном баре; курносая барышня из администрации этой гостиницы, которая вздыхает и строит глазки каждый раз, когда я оформляюсь; отчеты, собрания, казенный ноутбук, казенная машина. Казенная жизнь. Всё это – дешевка!
Свет от одинокого фонаря медленно летит светлячком от края до края окна, поверх отражения купе. Все что меня окружает – фальшивка. И живу я как фальшивка. Вот бы спрятаться. Как в детстве. Пусть меня все ищут. Как тогда... Сквозь узкую щелку видно, как мама с бабушкой, уже с беспокойством, проверяют каждый закуток в огромной комнате. Иногда они подходят совсем близко к картонной коробке с тряпками, в которой притаился я, прикрывшись старой бабушкиной кофтой, пропитавшейся едкой смесью из духов и старости. Сердце трепещет в горле, мешает дышать. Мама вдруг начинает плакать, и радость меняется на чувство вины и страха. Сидя в своем картонном убежище, я понимаю, что с каждой минутой невинная шутка все необратимее превращается в глупый проступок, все нереальней со счастливой улыбкой «а вот и я!» объявиться перед рыдающей мамой и бабушкой, постанывающей и трясущейся рукой капающей в рюмку сердечные капли. Внезапно меня обжигает неведомое раннее чувство, заставляет молча подняться, с тряпками на голове, со слезами в глазах. Я помню этот момент. Это была боль от того, что я сделал больно любимому человеку. Тогда я узнал, что любить – больно, а через пару десятков лет, понял, что эта сладкая боль, разрывающая душу, и есть то настоящее в жизни, дающее ей хоть какой-то смысл. Любовь – единственная подлинная монета в сундуке с фальшивками. И красота. Любовь и красота могут заставить меня плакать и смеяться.               
– Моро-о-ж-жное! Кому морож-жное! Свежее пивко! – усатый работник вагона-ресторана пузом толкает по коридору дребезжащую телегу, останавливается возле нашего купе, смотрит на меня, потом на моего попутчика. – Пи-и-иво, чипс-ы-ы! Моро-о-ж-жное!
Слишком уж ёмкое это слово, «любовь», многогранное такое. Однажды, ты замечаешь морщины на ее лице, а в глазах грусть, и от этого разрывается сердце, и ты готов отдать все, ради одной её улыбки. Тебе невыносимо видеть, как хочет она гордиться тобой, как она верит в тебя, но ты-то знаешь, что все хорошее уже позади. Твоя душа сжимается от бездонной тоски, когда ты вдруг случайно увидишь её в городе, медленно идущую по улице, и больно режет подсознание мысль: как же она осунулась и постарела. И сердце обволакивает ужас оттого, что однажды её не станет. Всё чаще ты просматриваешь старый семейный альбом, чтобы окунуться в то время, когда она была молодой. Любовь к маме.
Ей пишут стихи, ей поют романсы под луной, её засыпают лепестками роз. Она пьянит, кружит голову. Заставляет биться сердце. Часами держит тебя возле телефона в ожидании звонка. Она превращает шалаш в рай и топит лёд. Но и сама скоро тает. Воспоминания, вот всё, что остается от неё. Красивые и хрупкие, как рисунок на крыльях бабочки воспоминания. Школьная любовь.
Однажды ты понимаешь, что не можешь жить без неё. Вся накопившаяся тоска и одиночество взрываются вулканом, чувства обжигают, как раскаленная лава, плавится вся шелуха и оболочка. Душа становится уязвимой и оголенной, как нерв, как струна, чувствительная к малейшему дуновению ветра; струна то звенит от восторга, то воет от боли. Ты прощаешь ей то, что не простил бы даже другу. Ради неё ты сознательно, в здравом уме бросаешь за борт свои привычки и сложившийся образ жизни. О ней пишут романы. Любовь с большой буквы.
Любовь к ребенку завершает цикл любви. Или начинает. Мать любит дитя, дитя взрослеет, влюбляется и любит, появляется новое дитя, которое любит свою маму… и так сотни тысяч лет. Миллионы лет. Миллион лет до нашей эры, откуда это? Кажется старый фильм. Может всё-таки почитать Кундера?
– А я говорил, что он вор, ля, и негодяй! Выбрали, а теперь ноют! Про любовь к родине вспомнили. А где вы, ля, раньше были? Я прав?   
Забавно, неужели он все это время не умолкал! И ведь тоже про любовь. К родине! Чем больше ездишь по миру, тем чаще влюбляешься в новые места, по которым потом скучаешь. Я давно уже понял, что мог бы жить в Италии или во Франции, особо не скучая по родной стране. Родина, это что-то другое: смесь из старых фотографий, запахов и  ощущений.
Тишину в вагоне нарушают пьяные возгласы и ругань. Подростки призывники, оголив тощие торсы, возвращаются из ресторана, колотят кулаками во все купе подряд, пытаясь найти потерявшихся товарищей и свой вагон.
Полковник вдруг замолкает! Его голубые глаза с минуту светятся меланхолией.
– Я, пожалуй, разомнусь, – наконец говорит он, потягиваясь. – Проверю кабак. Не составите компанию?   
Я вежливо отказываюсь, боясь проявить признаки радости.      
– Ну, не скучайте тут. Я не на долго…
В окне чернота, словно поверх стекла натянут бархатный занавес. Но стоит мне выключить свет, как на фоне темно-синего неба проявляются медленно плывущие силуэты деревьев и столбов. Когда появилась возможность почитать, пропало желание. На столе лежит газета полковника с незаконченным кроссвордом. «Пирожное из взбитых белков». Четыре буквы. Ну, безе… или бизе? Неплохо бы, сейчас. Ладно, «житель Великобритании». Подходит «англичанин». Кто составляет эти штуки? Сразу видно, что человек никогда не был в Британии. Любой, кто осмелится назвать шотландца или уэльсца англичанином обречен на неприятности. Они все британцы, British. Окей, «Отраженный звук». Ну, это легко, пишем «эхо». «Область данных в памяти ПК». Не на тех нарвались, и такое знаем: «файл». «Валенок». Что валенок? Три буквы. Валенок и есть валенок. Проехали… «Город в Пакестане». Нет, ну так не честно. Откуда я знаю. Едем дальше. «Тибетский козел». Три буквы. Сам ты козел!
Температура в вагоне заметно падает. Кондиционер, который днем не работал, а только шумел, сейчас расходится не на шутку. О том же, похоже, думает пассажирка из соседнего купе, приятная рыжеволосая дамочка:
– Молодой человек! – пальчик с ухоженным ноготком манит проходящего мимо проводника в новенькой фуражке. – А вы не могли бы поубавить кондиционер? Уж больно холодно. Я, конечно, хочу остаться молодой, но не настолько…
– Действительно, вы что, издеваетесь? Заболеем тут все! – подхватывает женский простуженный голос с другого конца вагона.
– Сервис, твою мать, – откликается мужской тенор в коридоре. – Чая не допросишься.
– СВ называется! – где-то за стеной звучит старушечий, гнусавый голосок. – За что только деньги берут?
– А мы кондиционер одеялами у себя заткнули. Попробуйте, не так дует…
Проводник с досадой встряхнул головой:
– Не нравится, я ща вообще отрублю! То им душно, то холодно!
– Да! Вот такие мы нежные, – это дамочка с ухоженным ноготком. – Ничего не поделаешь.
Поезд останавливается. В расписании напротив названия, которое мне абсолютно ничего не говорит, написано: « 10 мин. ». На улице приятная теплая ночь, не то, что в вагоне. Старинный облупленный вокзал. Пустой зал ожидания залит тусклым светом. На темном перроне стоит торговая лавка, сколоченная из досок и фанеры. Товар поражает нелепостью. Плюшевые пучеглазые медведи, огромные обезьяны с совершенно идиотскими и недружелюбными физиономиями, фантастические черепахи, страусы и другие существа, очевидно, внеземного происхождения. Я не могу оторвать взгляд от продавца: огромный мужик – седой ежик, квадратный подбородок, внешность наёмника из Французского Легиона, никак не продавца плюшевых медведей – с остервенением выжимает из зеленого страуса жалобные писки и кваканья, демонстрируя игрушку мамаше с ребенком из нашего вагона. Слышны переговоры вокзальных диспетчеров по громкой связи. Ночь. Феллини бы оценил такую сюрреалистическую зарисовку...
Бычок от сигареты вспыхивает маленьким красным фейерверком, разбившись об асфальт. Пора обратно в холодильник. Проводник воспринял мою просьбу принести чай, как личное оскорбление, насупился и, отвернувшись, пробормотал: «Добре». Не успел я найти в книге закладку – использованный на прошлой неделе билет на фильм «Индокитай» – как дверь в купе открылась. Не просто открылась, а торжественно распахнулась.
– Ну-с! Соскучились? Если гора сидит на месте… Магомед, ля, тут как тут…
Полковник сияет. Хитро улыбаясь, он извлекает из-под спортивной куртки бутылку водки и пакет с закуской. 
– И сказать вам на это нечего! Я прав?
Я развожу руками. Разве это не логический итог этому дню? Через четверть часа я удивляюсь, как это я раньше не замечал, какой интересный человек и собеседник, этот полковник.
– К людям подход надо знать, вот…
– Согласен!
– Специальный, ля, подход. И-ин-дид, ля… идит…
– Куда?
– Ид-дидвин-дуальный, ля, подход! Вот, например, ты боишься своего начальника…
– Не-а!
– Да это так, гип-поп… гип-пот… тит-тит-чески, представь, ля, ты боишься своего начальника…
– Ну чо мне его боятся?
– Ля! Ну… Ладно, допустим, я боюсь своего начальника. Не знаю с какого, ля, тыла к этой суке подойти. Полубог, полу царь...
– Генерал?
– Генерал-лейтенант!
– Нужен ин-ид-дивидуальный подход!
– Точно так! Я настраиваюсь. Закрываю глаза. Вот так... И представляю товарища генерал-лейтенанта с клизмой, ля, в жопе!
– Гениально!
– Он что, не человек?
– Человек!
– Он такой же человек, как и рядовой Пупкин, со своими пердячками, ля, и болячками.
– Помогает?
– А ты попробуй... Наливай.
– За инди… дуальный подход.
– Поехали! Уф-ф… А я тебе больше скажу. Мой метод с женским полом даже работает! Вот представь себе бабу, такую классную, крутую и, ля,  неприступную.
– Тоже с клизмой в попе?
– Можно, но лучше с членом…
Зашел проводник и с каменным лицом хлопнул мой стакан чая прямо на газету с закуской.
– Видел? Жлоб!
– Хамло, ля! Совсем нюх потеряли... 
…Три желтые спицы пронизывают пространство. Лезвие света кромсает темноту. Или это темнота душит свет? Шум в висках… Вентиляционные щели в дверях всему виной. Сквозь эти щели свет и ломится из коридора, слепит. Заткнуть проклятые пробоины нету сил. Стоит закрыть глаза и койка встает на дыбы, пытается сбросить меня в бездну. Где-то по другую сторону пропасти храпит Веня, полковник. За перегородкой раздается оглушительный хохот. Мочевой пузырь вот-вот взорвется, как в детстве разрывались о мостовую раздутые до размеров арбуза презервативы, наполненные водой. Надо идти. Пустой коридор ускользает из-под ног. Из туалета выбегает голая барышня, шлепая босыми ногами, скрывается в дверях соседнего купе. Опять хохот. Из зеркала на меня пялится омерзительно симпатичная рожа. Странно, я думал, что выгляжу так же плохо, как чувствую. Уф! Койка, уютная и теплая. Вот бы заснуть, пока опять не начались вертолеты...   
Крепкая рука вежливо, но настойчиво тормошит меня за плечо. Я расклеил глаза. Глаза болят. Несколько секунд рассматриваю бардовую велюровую обшивку койки, торчащую из-под сбившейся простыни. Луч света дрожит на переливающейся материи, над сверкающими в луче волосками летают мелкие пылинки, словно бабочки над летним лугом…
– Просыпайтесь, приехали!
Я повернул голову. Голова болит. Полковник улыбается. Свежий, румяный. Лысина сияет в утреннем солнце. Тяжеловесно, убедительно светятся звезды на погонах.
– Доброе утро, как самочувствие? Через четверть часа прибываем. Я заказал вам чайку с лимончиком.
В окне однообразные загородные дачные поселки чередуются друг с другом в ритме стука колес. В коридоре в нескольких метрах от меня стоит женщина в темно-коричневом деловом костюме и темных очках, которые нисколько не мешают мне узнать ночную нимфу, разгуливающую голышом по вагону. Я вежливо здороваюсь. Она отвернулась.
Внизу, по пояс в красном маковом море, чумазый мальчуган с рыжей девчушкой машут проходящему поезду руками. Я помахал им рукой. Не заметили.
Точно также лет тридцать тому назад я отчаянно махал марширующим по пыльной дороге солдатам в новеньких пилотках, мне так хотелось, чтобы они меня увидели… Мы ехали в Крым, отгородившись простыней от прохода, мама нарезала колбасу и овощи, отец обсуждал с попутчиком шансы устроиться в Саках в санатории. Я прижался лбом к холодному стеклу, лежа на второй полке в плацкартном вагоне. Наверху, под самым потолком было очень душно, но так интересней смотреть на зеленые леса, золотые поля под синим небом, овраги и озера. Поезд начал тормозить.
– Ну, вот опять, – вздохнула мама, раскладывая кружки колбасы на нарезанный хлеб. – Возле каждого столба останавливаемся.
– Дополнительный состав, что поделаешь, – деловито прокомментировал отец. – Должны всем уступать дорогу. 
Картинки за окном замедляли свой бег, словно кадры киноленты в поломавшемся проекторе, пока совсем не застыли. Остановилось поле, застыла дорога, шлагбаум и домик в тени большого дерева. На крыльце высокая женщина держала в вытянутой вперед руке красный флажок, а рядом с ней стояла смешная девочка в огромной фуражке набекрень. Мы простояли очень долго, чуть не зажарились в раскаленном вагоне, пока не раздался лязг открывающихся дверей вагона. Проводник разрешил всем выйти.
– Минут сорок есть. Но далеко не отходите, – строго шевелил он усами, а сам от удовольствия щурил глаза. – Эх, воздух какой!   
От вагона и до самого горизонта раскинулись россыпи голубых полевых цветов, словно небо отражалось в ярко зеленой траве. Мне захотелось набрать красивый букет для мамы. Большой и пахучий, синий, как небо букет.
– А это мы с бабушкой остановили поезд.
Возле меня стояла зеленоглазая девочка и смотрела, как я собираю цветы.
– Зачем?
– Не знаю. Захотели и остановили.
Мы поговорили о том и о сем, потом её бабушка угостила меня парным молоком. Мне совсем не хотелось возвращаться в душный вагон, но затрезвонил звонок, и мне сказали, что лучше возвращаться к родителям. Я подарил букет девочке и побежал к вагону, по дороге собирая новые цветы для мамы. Вскоре экран ожил, лента возобновила свой ход, домик с зеленоглазой девочкой, размахивающей букетом, сменился железнодорожным узлом, потом длинной стеной леса, встречным составом, от которого воздушные потоки, врываясь через открытые окна, сорвали со стола игральные карты и рассыпали их по полу…
Синее прозрачное небо неожиданно потемнело, утонуло и задохнулось в коричневатом смоге, зависшем над городом. Поезд взмыл в воздух над черной массой Днепра, разноцветные клубни ядовитого газа висят над гигантским частоколом труб вдоль берега. 
– Вот мы и дома! – улыбается молодая мама, гладит по голове сынишку, а тот обхватил ручонками сине-фиолетового страуса.
Состав с лязгом останавливается, и как только проводник открыл двери, в вагон врывается капитан в сопровождении двух неопрятных срочников.
– Здравьжелай, тарищ полковник! – козыряет капитан моему попутчику. – Бойцы! Мухой разобрали вещи тарища полковника.
Полковник сдержанно кивает мне на прощание и степенно следует к выходу впереди своей свиты. А я сижу в купе в пустом вагоне. И сидел бы так, не выходя, до тех пор, пока состав не поедет обратно в Киев. А в голове вертится мысль, что Новый Год уже не за горами и нужно все спланировать, предупредить маму с отцом, что я буду не один, и, наконец, предложить план ей. А вдруг это то настоящее, чего так не хватает в моей жизни…

ноябрь 2005