Кролова улыбка

 


Ватные ноги…  Нет, это не про меня. Ноги - колосья, вот так. Подламываются при каждом шаге, с сухим треском, остро раня иссеченное тело.  И снова подымаешься, невзирая на боль -  ужас режет бритвой. И пытаешься бежать – но. Ноги твои сломаны. Сломаны и сильны только в причинении страданий. Слезами, как туманом, заволокло двор.  Заветная дверь –  вот она, кособокая, с оторванной ручкой. Рычание за спиной. Помогите мне, Господи, кто-нибудь. Собаки всё ближе. Кажется, я даже различаю запах псины. Ненавижу. В который раз поднимаюсь, стараясь думать о крыльях, а не о проклятущих колосьях. Помогает – почти легко достигаю подъезда. Спасена! Дверь захлопывается за спиной, и через секунду, может, две – скулёж и царапанье с той стороны. Врёшь! Сюда вам не пробраться, твари. Медленно, дрожа в мареве, со скрипом отъезжает створка, просовывается узкая оскаленная морда. Бежать! Первый этаж, слава Богу. Дом. Уж там-то ничто меня не достанет. Судорожно шарю по карманам, где ключ? Вот он, мамочки, как будто вспотел вместе со мной - тёплый и влажный. Слепо тычусь им – дверь что  девственница, упирается и ни в какую. Открывайся же, твою мать! Не смотреть вбок - там чудовищная морда уже почти целиком просунулась в подъезд. Наконец-то. Поворот ключа, еще один. Есть! Захлопываю дверь, прижимаюсь мокрой от слез щекой к её теплой родной поверхности. Коридорчик узок, проём кухни растекается неясным пятном, в туалетном бачке урчит. Дома, наконец-то. Теперь уж никто.
– Я дома! – тишина. И почти сразу - оглушительный, раздирающий все полости, до каких смог добраться, лай. Они собрались под моей дверью и истошно, навзрыд заливаются. Отступаю всё дальше по коридору, он вдруг становится будто длиннее. Нет, не может быть. Дверь сотрясается и дрожит под ударами. Можно себя обманывать, но я-то знаю – еще миг, и они будут внутри. Их предвкушающий визг становится невыносим, перестаньте, мне больно! Когтистая, с клочьями шерсти между натоптышей лапа опускается на моё лицо.
Мокрая, дрожащая, вскакиваю на своей постели. Сон, слава Богу. От моего вскакивания никто не просыпается – тётка, приняв свою чекушку, еще с вечера завалилась спать, и не проснётся теперь до завтрашнего обеда. Ну а кошки… Они привыкли. Сижу, хватая ртом воздух. Ночь бесшумно скользит мимо окон. Секунд десять, а может, минута требуется мне, чтобы осознать – я проснулась от какого-то звука, не из-за кошмара. Натянув халат, осторожно ступаю к выходу из комнаты, прислушиваюсь – так и есть, там, в коридоре, кто-то осторожно прикрыл  входную дверь. Зажмурив на секунду глаза, включаю свет и резко выхожу в коридор – у вешалки скукожился какой-то тип, шарит по карманам пальто. Увидев меня, замирает. Я страшно, фальцетом, во всю силу своих лёгких, визжу. Истошно, как в припадке; кажется, даже стучу ногами об пол. Он пугается и выбегает из квартиры. Тётка выскакивает ко мне, осоловевшая, растрёпанная, злая.
Мы проверяем замки (не взломаны) и ругаемся до утра – кто-то забыл закрыть входную дверь. Как я ненавижу эту свою черту – знаю ведь, что дверь просто не заперли на ночь, но сомнения не дают мне просто забыть. Придется вызывать слесаря и менять замки –   вдруг кто-то подделал или нашёл ключи от квартиры? Бред, конечно, но в восемь утра я вызываю слесаря;  опять не дотяну до зарплаты. Слесарь приходит к десяти, трезвый и злой, я прячу от него как будто посыпанные пылью глаза. Ужасно болит горло.
На работе ничего не успеваю – сцена с кроликом, который должен радостно скакать по полю и рвать торчащие хвостики морковок, грозит остаться незавершенной, Пшеничный ругается и обещает снизить коэффициент. А не пошёл бы ты, дорогой мой товарищ. Туда вот, полем. Пять чашек кофе превращают меня к вечеру в чудовище похлеще тех, из снов,  и я- таки посылаю Пшеничного, и, кажется, теперь мне не до чего тянуть – зарплату если и выплатят, то это будут слёзы. С другой стороны, заявления он от меня не дождался, уже хлеб. С остервенением анимирую крола, он инвалидом ковыляет по полю, промахиваясь лапой мимо морковок. Потом накатывает вдохновение – кролик скачет как надо, не успевает доскакать до конца потому что останавливается, смотрит в камеру и вдруг улыбается зрителю, широкой своей идиотской  кроловой ухмылкой. Пшеничный смотрит сцену и говорит: «Последние кадры – вырезать, что за самодеятельность?» Вырезаю и сохраняю отдельным файлом себе на память, поскольку эта улыбка–  единственная мне за весь сегодняшний день.
Но плевать. Самое ужасное – Галка уезжает завтра утром в свой далекий Бремен, а мы так и не увиделись. И это значит, что вечером надо идти на её вечеринку в честь отъезда, в какой-то шумный ирландский паб на Петроградке. Как хочется спать. Кое-как припудрив черные (они реально именно такого цвета – черные с прозеленью) круги под глазами, отправляюсь.
А в пабе. Да как всегда в таких местах в пятницу вечером: куча мужиков глотают свой Гиннесс, орёт футбол, официантки снуют и огрызаются, крик и гвалт такой, что я не могу даже толком поздороваться со всеми. Машу рукой и падаю на свободное место, рядом с какой-то смутно знакомой толстушкой, которая вдруг называет меня по имени и радостно улыбается, приветствуя. Надо же, она меня помнит. Озираюсь.  С недосыпу паб как будто раскачивается. Зеленые стены с деревянными перегородками, грубые столы, теснота и запах складываются в моём больной мозгу в чёткую картинку:  трюм. Все мы сидим в брюхе какого-то неведомого корабля, и у меня плохие предчувствия, знаете ли. Отгоняю видение, щурюсь в меню. Пива мне, скорее.
Галка в центре внимания. Еще бы – хорошая, умная девочка, её невозможно не любить, потому что никакая она не девочка, а реально умная и обаятельная тётка, и сложно отрицать факты. И вот она – в центре внимания, а я сижу себе рядом с никому не нужной Машутой и понимаю, что пришла зря – пообщаться не удастся ни с кем. Ну кроме разве что вот с этой. И мы общаемся. Ну, о работе, разумеется, об общих знакомых. Вежливенько так. Половина собравшихся – фотографы, вспышки так и слепят. Галка поочередно фотографируется то с той, то с этой подружкой, и даже Машута выкарабкивается со своего насиженного места, дабы запечатлеться. Я отказываюсь – терпеть не могу групповых снимков. Машута, сама любезность, говорит, что  мои портреты всегда очень харАктерные, как профиль Ахматовой. Ну еще бы, если на всеобщее обозрение поступает один из тысячи снимков? Где я в образе, так сказать, а не такое остроугольное мурло, как на остальных девятистах девяноста девяти. Надо ж, я могу это выговорить!
 Приносят пиво, наконец-то. С наслаждением отхлёбываю и слизываю оседающую на губах пену и замираю – сквозь гвалт и гомон слышится мне собачий лай, хриплый, отрывистый. Тормошу Машуту –  нет, они не слыхала, да и немудрено. Вообще, она даже симпатичная, эта толстуха. Без лишних подробностей (опуская свой кошмар, пьяную тётку  и утреннюю ругань) рассказываю ей ночную историю. Машута округляет глаза: « Какой ужас!» и вдруг вспоминает свою, похожую историю про вора, забравшегося в их коммуналку. Алкоголик – сосед забыл закрыть с вечера дверь.
– Представляешь, открываю глаза, а в комнате – какой-то человек. В кепке.
– И ты?
– Да заорала дурным голосом, что-то типа «А ну! Это что такое?! Ну-ка вон отсюда!» Старалась мужским голосом кричать, спросонья, кажется, удалось – он убежал, – и она засмеялась, счастливо, как будто вспомнила о чем-то забавном. Я допила пиво и снова оглянулась вокруг – трюм раскачивался, где-то далеко наверху скрипели снасти. Мы всё утонем здесь, в этом душном тёмном месте. Вода сомкнётся, но и пусть. Там хотя бы не будет собак. Меня толкают, кто-то хохочет, Машута прощается – ей домой, муж, дети, Галка заказывает всем еще пива. Какой-то Макс (или Сева) рассказывает  смешное, все смеются, я тоже, хотя ничего не слышу. В каком мы море? Черт, меня укачивает, оказывается! Как во сне, бреду куда-то, стукаюсь лбом о холодную ручку – дверь сортира изнутри, страшная моя морда в мутном зеркале, чья-то блевотина на полу. Кое-как умываюсь, приглаживаю вороново своё крыло. Домой надо, спать. Выхожу в зал – а это уже не тот паб. Галка сидит в обнимку с Севой (или Максом), место тихое, официантка зевает за стойкой. Выкладываю на стол последнее из кошелька и бреду домой.
 Ватные ноги все-таки лучше, чем как колосья. Никаких кошмаров сегодня. Но на подходе к дому я слышу далёкий скрежещущий лай – они приближаются. Превознемогая ужас, я убеждаю себя, что это кажется, так не бывает, но на всякий случай ускоряю шаги. И тут, совсем некстати, вспоминается мне крол на поле, нелепый, с торчащими зубами и улыбкой до ушей. Как он останавливается и лыбится в камеру, счастливо жмуря красные свои глазья. И сусликова морда Пшеничного: «Что за самодеятельность!»  Крол мне сегодня удался, что ни говори.
Проклятая дверь не желает поддаваться, но я вовремя вспоминаю о новых ключах. Вваливаюсь в тусклую трубу коридора и вдруг – запах. В доме пахнет жареным мясом, с кухни шкворчит, кто-то напевает фальшивым фальцетом. Четыре утра, самое время для стряпни. Покачиваясь, прохожу туда, на свет. Тётка, на сухих тонких ногах, замотанная в старый шарф, щерится страшной своей харей:
-  Есть будешь?  Пенсию получила, вот решила побаловать нас.
В этом доме мне предлагали поесть может пару раз, может, меньше. Я смотрю, силясь проснуться. Она недовольно поджимает губы, гремит крышкой от сковороды:
-  Накладывать? Что стоишь столбом? – переворачивает сочащийся кусок в пузырящемся масле. Перевожу глаза вниз, на мусорку, из-под крышки которой  белеет. Пушистая лапка в розово-коричневых потёках сукровицы. Бедный крол. Не отвечая, иду в комнату и падаю, как есть, на постель. Спать, и пусть будут кошмары.