Мозаика

                М О З А И К А

    В далёком прошлом на производстве у меня однажды так дела сложились, что я себя почувствовал как бы не у дел. Я привык работать в те годы часов по 15-16 в сутки (труд – ненормированный, ответственность – громаднейшая). А тут перешёл я на рабочую должность: рабочий день – 8 часов (ежели дольше задерживаешься – то «отгулы» соответветственные позже получаешь). Отработаю я эти 8 часов – а куда остальные-то девать? Спать – надоедает. Водку пить – неинтересно (ежели только изредка, для «полировки» крови). По женской части удариться – и это уж неинтересно. Да и здоровье уж не то – сексуальные подвиги противопоказаны (немолод ведь – на пятый десяток перевалило). Так что же делать?
    И решил я – стать знаменитым писателем (именно – знаменитым, не больше – но и не меньше). Не боги ведь горшки обжигают – решил. И засел за «творчество» с присущими мне трудолюбием и усидчивостью. Первым делом решил я роман написать – многоплановый, со множеством героев. И не какой-то там «проходной», нет – а чтоб он «эпохальным» был, событием – в жизни общемировой литературной. Примеров для подражания тут – десятки. «История моего современника»  - В. Г. Короленко. Или – М. Горький, его знаменитая трилогия («Детство», «В людях», «Мои университеты»). В таком духе и я решил роман-эпопею развернуть, проследив шаг за шагом: как из обычного деревенского парнишки под воздействием окружающей среды формируется зрелый гражданин, сознательно отвергающий строй существующий социалистический, считающий даже себя противником этого строя (пассивным – надо сказать). Активных действий я для себя не предполагал, и в романе своём к таковым не призывал (иначе – опять революция. А ещё одна – губительной станет для России).
    Засел я за работу. С десяток уже глав разрозненных намалевал – но дошло до меня во-время: и какой же идиот-редактор творение это твоё в печать пропустит? В лучшем случае оценят труд твой так, как когда-то труд В.Астафьева один рецензент оценил: «густопсовый натурализм». И это – Астафьев, талант общепризнанный, «имя» уже имеющий. А ты кто?
    Имя вначале создать себе нужно – и я на «малые» формы переключился. Рассказы штамповать начал один за другим, повесть даже одну «нарисовал» - где очень «хитро», как я считал, замаскировал фантастикой нападки на строй существующий. Герой там у меня из иных миров на Земле появляется, внедряется на производство в СССР. А так как он водку не пьёт, не курит и прогулов на работе не совершает (не запрограммирован он на это) – его усиленно вначале в комсомол, потоми в КПСС потянут (от чего он всячески отбрыкиваться будет). Повесть мне, естественно, вернули из редакции с массой замечаний (стилистических – мало, в основном – по содержанию, по основе идеологической) и с предложением – доработать творение своё.
    Но я к тому времени уж и поостыл, перечитал опусы свои, понял: таланта у меня нет (а народная мудрость гласит: «Нет таланта – на базаре не купишь»), В достатке у меня трудолюбия да усидчивости – так их, может быть, по иному руслу следует направить. Что я и сделал – и о «писательстве» своём забыл ровно на 30 лет.
    А тут вот, на старости лет, освоил компьютер неожиданно (об этом – отдельная история, и – занимательная). Возможность появилась самовыражения – в том числе и в виде создания прозаических произведений (при этом – без каких-то там редакторов, без проверок на «вшивость» идеологическую. Пиши – что ты хочешь и о чём хочешь – то-то непривычно «гомо советикус»). Кинулся архив свой перетряхивать – а там мало что и уцелело (часть – затерялась, часть – сгорела при пожаре бытовом). Но кое-что (как наброски к роману своему «эпохальному») сохранилось-таки.
    Конечно же, теперь-то я не столь самоуверен, чтоб с классиками тягаться в создании романов. Да и (по моему разумению) – время романов отошло; поколения, за нами следующие – меньше и меньше читают произведения «объёмные», напичканные «умными мыслями». Если, например, опросить молодёжь нынешнюю – единицы только из них решаются на прочтение «Войны и мира» Л. Толстого. Да и те единицы, я уверен, не осиливают последние главы романа, «философией» переполненные (их и из нас редко кто дочитывал до конца – «профессионалы» только). Сейчас в моде другой формат, где события динамично развиваются по одной «накатанной» схеме: на первой странице Он и Она как бы случайно знакомятся, на второй – Он «мочит» своего соперника-предшественника. На третьей (Он ещё и руки от крови отмыть не успел) – они уж бурно совокупляются (уж дальше тут – поподробней, поподробней). На четвёртой – Он уже с любовницей совокупляется, Она – с любовником очередным. Дальше – сплошные (и красочные) сцены совокуплений меж них (в разных сочетаниях, в том числе – и однополых). А в конце ж вдруг выясняется: всё тут не случайно, всё продумано заранее и организовано – герои-то, оказывается, пытаются (наперебой!) активами какими-то финансовыми завладеть, рвут из-за денег глотки друг другу (остальное всё – это так, попутно). И всё чтоб повествованье страниц с десяток занимало – для единовременного чтоб прочтения (ежели больше – часть страниц пропускается). Эра такая наступила – кратких форм. А уж тут и я могу соответствовать. Сложное какое-то повествованье неподсильно уж для меня (возраст сказывается – под 80 подкатывается уже, аппарат мыслительный не с той остротой функционирует).
    Потому собрал я просто-напросто все эти «клочки» быта, в заметках сохранившиеся – и запечатлеть решил в первозданном виде. Вдруг кто-то заинтересуется прошлым нашим – для него вот и стараюсь: точность тут – почти документальная. Усложнять сюжеты надуманными ходами хитроумными я не стал. Решил: эпоха должна в чистом виде тут отразиться (а сложности – детективщикам оставим). И вот – печатаю теперь сценки эти разрозненные в виде мозаики (их можно и так, и этак сложить – и картинку общую получить по своему вкусу, «основу» нужную под неё приспособивши).
    Уж тут – спасибо Интернету. Любой теперь писать-творить может (гением себя вообразивши). А уж оценка – читателям принадлежит, уж тут – без подделок да поддержек со стороны идеологических органов партии какой-то правящей. Вот – и я в процесс этот включился (в зимний промежуток – между заботами дачными). Перетряхиваю черновики, выискиваю что-то, подправляю чуть – и печатаю (как штрихи к портрету моего современника). А вот оценить (нужно ли это) вряд ли в полной мере успею – со здоровьем проблемы. Хочешь иль не хочешь – а время приходит ТУДА переселяться (хоть точный срок тут – в руце Божьей). Так вот сколь успею – напечатаю.
    Дальше – в порядке хронологическом – и пойдут сценки быта тех лет (уже – далёких).

    Страница 1. Фёдоровка – Павлодар. 1919 г.  Первая Мировая война только закончилась, Гражданская в самом разгаре – и обнищал народ, разруха со всех сторон подпирать стала: одежонка поизносилась, в прочих товарах хозяйственных недостаток – своими силами не обойтись было. Конечно, часть-то одежды можно было  и из домотканого материала сшить – так груба очень домотканая-то холстина (привыкли уж – чтоб хоть нижнее-то бельё из ткани хлопчато-бумажной было). Да и прочее : керосин нужен для ламп, свечи хотя бы, стекло оконное, на лампы. Да и другое по хозяйству – всё на то подталкивало: надо с внешним миром сношения организовывать, натуральный хотя обмен с городом наладить, продукты на вещи нужные менять. Но – как наладить-то: безвластие ведь полное, грабежи да бесчинства. Терпели пока что – пока мужики не вернулись в родную Фёдоровку (отвоевались, в революцию немножко «обмакнулись» - да и домой вернулись). Первым в нашей семье моряк вернулся из Кронштадта, старший дядька Павел. Вторым средний брат пришёл, Михаил. И уж последним – отец наш. Естественно, как мужики хозяйственные – кое-что и из оружия с собой прихватили, припрятали до поры.
    Обжились, с прочими мужиками посоветовались, решились: в Павлодар съездить, в город. Туда муки отвезти, сала да мяса, молока мороженного – и на них товаров наменять. Решились, собрались несколько подвод (из них две – наших: на одной дядя Михаил, на второй дядька Павел с отцом нашим) – поехали. Опасность для них представляли казачьи станицы по Иртышу – они все вдоль тракта располагались, что на Павлодар вёл. Казаки, они и до революции-то, при твёрдой власти, считали за обычное мужиков пришлых прижать как-то да ободрать при случае. А уж при безвластье грабить стали безбожно, мимо никого по-доброму не пропускали. Но мужики все наши вооружились хорошенько, навьючили возы мешками, лошадок понадёжней запрягли – тронулись.
    Доехали до станицы Песчаной, остановились будто на ночлег у знакомого казака на окраине станицы (завтра, мол, поутру – дальше тронемся). Обмануть решили казачков: только стемнело, затихла станица – запряглись быстренько, поехали. Да, видно, догадались-таки казачки: вперёд уехали, засаду устроили. Зимняя санная дорога между станицами Песчаная и Пресновская проходила сквозь густые заросли камыша, по озёрам (минуя Байгунус). Тут – опасное самое место. Подъехали, остановились, прислушались – тихо будто. Но тишина – угрожающая какая-то (и кони стали нервно всхрапывать). Страшно – но куда ж деваться, ехать надо.
    Сани – одни за одними, гуськом. Последние, замыкающие – наши. На них – дядька Павел с винтовкой, отец наш – у него пистолет и гранаты. Въехали в камыши, - отец рассказывал – Луна светит, светло – как днём. Чуть проехали, видим – зашевелились вдруг камыши с обеих сторон, и топот раздался (на мёрзлой-то земле – как грохот) – много скачет лошадей. Молча пока что скачут казаки – а на подводах закричали, стрелять сразу стали во все стороны (со страху-то кажется – со всех сторон напирают). Зашевелились близко камыши, зачернело что-то сквозь них, дядя Павел крикнул: «Швыряй!» - а сам стал из винтовки палить. Отец – одну за другой – две гранаты бросил (подальше закинуть постарался). Рванули гранаты, отец ещё одну приготовил, подождали – что будет. А стук копыт тише, тише стал, и камыши шевелиться перестали – отстали казаки. Поняли, видать – этих просто так не взять, жизни придётся положить взамен (чего ох как не любили казачки). Видать, и дальше по линии своей казачьей оповестили: эти – вооружены, пропускайте. И уж дальше мимо станиц Чернорецкой да Черноярской благополучно проехали – до самого Павлодара,
    В городе удачно обмен свершили, загрузились товарами нужными – в обратный путь пустились. И уж тут решили (налегке-то) не по тракту, не вдоль Иртыша ехать – а стороной, через деревни – где такие же переселенцы обосновались. Удачно путь избрали – хоть и тоже не без приключений. В деревне одной остановились, где в основном выходцы с Украины поселились. Разделились по две подводы, разъехались по домам – на ночлег проситься (тогда это проблемой не было: выбирай дом попросторнее – и пустят, так уж принято было). Вот и наши зашли в дом, попросились, разрешила хозяйка: что ж, ночуйте – места хватит. Самовар хозяйка поставила, поужинали, расстелили тулупы по соломе на полу – да и спать вознамерились. Только хозяйка хотела лампу гасить – а тут стук-гром, дверь нараспашку: хозяин явился (пьяней пьяного – так и шатает его). Вошёл, дверь так и не закрыл, за стол уселся, прорычал с угрозой: «Жинка (мать твою перемать)  - на стил сбирай, горилку выставляй!». А наши-то на полу лежат – холодно, зима ведь. Потому отец встать поспешил (чтоб неприятностей избежать – он знал характер раздражительный дядьки Павла. Пришибёт этого сморчка – неприятностей не оберёшься потом). Закрыл отец дверь, подсел к мужику. Объяснить по-хорошему попытался: мы ж не навязывались к вам – попросились, жинка пустила твоя. А ты – дверь нараспашку, морозишь нас: что ж нам, на ночь-то глядя – другой ночлег искать, сани опять запрягать. Но мужичок-то хоть и мелкий (как говорится – метр с шапкой) – да вредный попался. Ни в какую, кулаком по столу:
        - Хата моя, жинка моя, шо хочу – то и роблю.
Поднялся, опять дверь нараспашку – так холодом по полу и потянуло. Отец опять закрыл дверь, опять к мужику. Тот своё: хата моя, жинка моя – и т. д. Теперь уж дядька Павел поднялся (а он по комплекции на медведя смахивает, недаром – первый кулачный боец в Фёдоровке). Поднялся, подсел к столу, кулачище мужику под нос:
        - А вот я сейчас как поднесу тебе вот этим разок – тогда шо робить будешь?
И – усами страшно зашевелил. Отец говорил: ну, прямо глазам я своим не поверил: вмиг, на глазах, протрезвел мужик (как будто проткнули пузырь да воздух выпустили из него – осел сразу). Полупал глазами на дядю Павла, икнул раза два, на кулак посмотрел (с его голову примерно величиной) – что под носом у него покачивался. Всё и сразу понял, в момент – кожух на лавку, валенки сбросил – затих сразу. И до утра – ни звука больше. Утром встал пораньше, исчез – без него уезжали. Отблагодарили хозяйку – а она подсмеивается: ото перелякалы вы чоловика мого – спозаранок сбежал.
    И дальше уж без происшествий доехали, довезли домой товары долгожданные. Так вот и жили в те годы – в ожиданье бед ещё горших.

    Стр. 2. с. Песчаное. Казахстан. Нчало 1920-х г.г.   После армии работал я киномехаником в этом селе Песчаное (бывшей казачьей станице). Вот как-то летом уговорил одну девицу симпатичнейшую прогуляться днём по лесочкам, что вдоль Иртыша произрастали. В одном месте там будто проплешина песчаная (только травка там чуть выглядывает), провал ещё там с краю (котлован будто – но открыт в одну сторону). Чтоб дальше пройти – направился я было напрямую через полянку эту. Девица же остановилась, говорит: нет, я здесь не пойду, здесь никто из наших людей не ходит (жутко тут). Что, почему?
    Оказывается, здесь в начале 1920-х годов были расстреляны казаки местные во главе с есаулом Богачёвым. Они засаду устроили, дождались, пока по Иртышу не поплыл буксирный пароход с баржей – и остановили их (открывши огонь пулемётный с обеих берегов). Дальше в лодки команда – и захватили караван, разграбили. А баржу утопили почему-то (она продуктами питания была загружена). Хорошо поднажились казачки, ошиблись только – на безнаказанность понадеявшись. Но времена-то поменялись, власть Советская закрепилась уж здесь – и аппарат репрессивный создала и укоренила (уж это – первое, чем власть новая озабочивалась). Так и тут: команда ОГПУ из Павлодара припожаловала, похватали казаков-участников ( и есаул не поберёгся – сбежать не успел). Суд же тогда короткий был («..руководствуясь революционным правосознанием – и т. д.) – скоренько вывели всех захваченных в пески эти, расстреляли.
    А казаки из станиц окрестных долго ещё с баржи той затопленной подпитывались. Она наполовину загружена была мешками с пшеничной мукой. И выяснилось неожиданно, что наилучшим хранилищем для мешков таких – вода является. Верхний слой муки пропитывается водой, клейковина разбухает, склеивается плотно, образует как бы кокон – дальше внутрь он воду не пропускает (и много лет потом может в таком состоянии пролежать в воде). А как нужда припёрла, голодуха началась – то и вспомнили казаки о мешках, нырять стали, с баржи с этой мешки из-под воды доставать. Положат потом на солнышко на недельку – и как бы скорлупа образуется поверху в мешке(как бы – яйцо импровизированное). Дальше же всё просто: рассекай «скорлупу»  - и муку оттуда вытряхивай. Вот долгонько и питались так-то казачки – пока кто-то власти не известил. И уж дальше – то ли разгрузили баржу, то ли – целиком подняли (местные в этом уже не участвовали – потому точно никто и не помнит).
    Вот с тех-то пор место это выморочным и считается у местных жителей (избегают они даже проходить там). Интересно: а как сейчас-то – не поставили ли памятник на том месте зловещем жители песчанские?

    3. р. Иртыш. 1940 г.  Семейство наше многочисленное «стронулось» в этом году из родной Фёдоровки. В те годы, после коллективизации, многие с мест насиженных срывались. Мужика ведь в деревне держала земля-кормилица, отобрали землю во время коллективизации – многие потому и в «перекати-поле» превратились, легко пускаясь на поиски лучшей доли. Вот и наше семейство (вернее – мать наша, она во всём в семье верховодила) решила перебраться в станицу (ныне – город) Талгар, что под Алма-Атой. Там у матери нашей земляки сыскались (из Ивановки своей сбежавшие от раскулачивания, Лычковы по фамилии), письмо прислали. И мать то при чтении письма поразило, что: в Талгаре яблоки продают вёдрами – и задешево. А сама-то мать пробовала яблоко раз всего в жизни (когда «в девках» ещё была), вкус его – необыкновенным ей показался. Потому мы схватились скоренько (шестеро нас, детей), с матерью во главе (отца не отпустили с работы в МТС: тогда как раз вышел печально-знаменитый сталинский Указ – уволиться с работы можно было только с согласия руководителя предприятия. За самовольный уход с работы – тюрьма) – и пустились мы в незнаемое.
    И вот – плывём мы на пароходе по Иртышу (до Семипалатинска – там на поезд надо пересаживаться). Мы, пацанва, тут же друзьями обзавелись (кто раньше ещё на пароходе оказался), мотались с ними по всему пароходу (а он – старинной ещё конструкции, колёсный: шлёп-шлёп плицами по воде) – достопримечательности они показывают нам. Сейчас бы, я думаю, никакая мамаша в обстановке подобной и не отпустила бы от себя чад своих (а мы были: Мише – 8 лет, мне – 5, Вовке – 3 годика) – мы же свободно бегали по пароходу (куда, мол, денутся-то они – некуда с парохода сбежать). Вот мы и ахали удивлённо пред каждой диковинкой (после деревни-то своей глухой). Особенно нас сортир поразил: мы и не предполагали даже, что для «этого» может быть выделено отдельное помещение с дырками в полу (мы-то по-деревенски были приучены: под кустиком где-нибудь, за углом за любым). А тут – дырка, там ещё – и вода плескается (о сборе каких-то там фекальных вод на пароходах тогдашних и не помышляли, «делали» - прямо в реку).
    Набегались мы, умаялись, как-то там разместила нас мать – и заснули сном счастливым (какие-то чудеса нас завтра ожидают?). Утром проснулись от суеты какой-то, от шума. Не плывёт пароход (не шлёпают звонко плицы по воде) – почему бы это? Ясное дело – разведать надо, прояснить обстановку – что там и как (побежали скоренько). Слышим возгласы со всех сторон:
        - Осетра поймали, осетра      
        - Бакенщики поймали – вот так громадина!
        - Пароход остановили – в буфет хотят продать.
Народ на одном борту толпится на нижней палубе – и мы туда, протиснулись меж ног чьих-то поближе. А там – рыбину громаднейшую поднимают на борт (на воде там – две лодки стоят). Подняли – а страшилище-то какое, а страшилище!.Морда – ужасная такая, безобразная. Мы было поближе пробраться хотели, получше чтоб рассмотреть – так дядька один помешал. Будто нас не замечая – он соседу громко сказал:
        - Они, осетры-то эти, очень уж любят пацанов маленьких глотать. Р-раз – и нету его, пятки только мелькнут.
Ого – и мы скоренько в разные стороны брызнули. А мужики, осетра поднявшие, продёрнули верёвку сквозь жабры – и вдвоём, волоком, потащили рыбину по палубе. А громадная-то! Вспоминая и восстанавливая в памяти картинку эту, сравниваю я размер рыбины с ростом тех мужиков-бакенщиков – раза в два она длинней была. У неё и головизна-то – более роста моего тогдашнего, чуть ли не метр. Да и мать потом вспоминала, говорила: метра с три длиной рыбина та была.
    Видать – сторговались бакенщики, продали в буфет осетра. И задымилась сразу кухня: жарить-парить принялись осетрину. Весь пароход перекормился – и нас мать вдоволь напитала (видать, не очень дорого и было – иначе б мать не решилась на трату такую, с деньгами-то у нас туговато было). Кто повзрослей – те вспоминали, говорили – очень вкусно было. Я ж почему-то вкуса и не запомнил – множество впечатлений различных навалилось, тут уж – не до мелочей. Единственное, что запомнилось – размер того осетра.
    Много позже, когда самому мне пришлось на Иртыше проживать, устроился я на квартиру, хозяином которой был профессиональный рыбак (в колхозе местном рыбацком работал). Плату они в колхозе в основном рыбой и брали, домой он постоянно приносил рыбин всех сортов. А вот осетра – ни разу он не приносил, заинтересовался я, спросил у него (рассказавши заодно – какого «осетрюгу» я видел когда-то). Говорит рыбак: всё – повыловили мы осетра в Иртыше, повывели. Давно уж в сети к нам он не попадается (стерлядка – та ещё ловится, осетры же – никогда). А жаль – «царь-рыба» ведь, из деликатесов – деликатес. Но вот – как вид – исчез он в Иртыше. Скоро мы так-то всё ценное и поизведём в природе – одни ерши сопливые все водоёмы заполнят (хотя для ухи классической «тройной» - и ерши незаменимы).

    4 Станица Талгар. 1941 г. В числе впечатлений ярких того времени запомнилось мне ещё: с утра сразу монотонные возгласы с улицы:
        - Барда! Кому барды! Барда!
Это – с местного спирт. завода работник, развозит он для продажи барду – отходы производства. Для производства спирта заквашивают по специальной технологии жидкий такой состав на основе муки и пшеничной, и ржаной. Затем спирт выпаривают-выгоняют на специальных установках, остаток же (сколь питательный – столь же и вонючий) распродают жителям на корм свиньям (да и прочей живности). Очень питательный продукт – свиньи с него на глазах прямо вес набирают.
    Вот телега с бочкой громадной и движется по улице, выскакивают из домов люди (с вёдрами, тазиками, прочей посудой подручной). Останавливается тогда подвода – и «бардовоз», крышку снявши («духан» сразу спиртово-вонючий – на всю улицу), огромным черпаком на длинной рукояти черпает барду, разливает по посудинам, плату получает (копейки какие-то – незначительные). А мы уж, пацанва, вокруг телеги – тут как тут (время развлеченья для нас наступает). Чуть тронется он – и мы следом – с песней громкой (переиначивая слова из известнейшей тогда песенки о водовозе из кинофильма «Волга-Волга):
        - ..- Удивительный вопрос (плюм-блюм-тур-люм)
        - Почему я бардовоз (тур-люм)
        - Потому что без барды (тур-люм)
       - И не туды, и не сюды (плюм-блюм-тур-люм)..
Бардовоза почему-то песенка наша очень и очень раздражала, ругаться он по-чёрному начинал – к вящему нашему удовольствию. Соскакивал иногда, и уж тут ежели не успеешь удрать – уши он нарвёт тебе так, что весь день гореть будут. Но риск – всегда привлекателен, тянулись за бардовозкой до конца улицы – а там уж в дело вступали сверстники с соседней улицы (нам туда – нет хода).
    А сейчас перевелись бардовозы – да и барды-то не стало как таковой. Теперь спирт чёрт-те из чего гонят (Остап Бендер утверждал – даже из табуреток можно). И уж такие отходы никак в корм не пойдут скоту (а мы-таки, бедолаги, пьём ведь водку-«сучок» - хоть и морщимся. Привыкли.). Скоро, глядишь, и хлеб из опилок каких-нибудь выпекать будут. И называется это –  ПРОГРЕСС.        А вот о бардовозе том талгарском мне вспомнилось через много уж лет - когда забросила меня судьба на Чукотку, в г. Певек. И вот про какому поводу вспомнилось(уж тут и аналогия - явная).            Местный пищекомбинат обзавёлся пив. заводом в своё время, как продукт его деятельности - появились и отходы производства. Исходный продукт для солода пивного (кажись - так это называется) - ячменное зерно. Как-то там заквашивают его, сусло образовавшееся сливают - и остаток, зерно это размокшее, переходит в разряд отходов производства. Чтоб избавиться от них - проектом пив. завода предусмотрен был специальный тросовый транспортёр - и сбрасывались отходы в воды морские (пищекомбинат - на берегу прямо расположен). А рядом с комбинатом с тем, метрах в трёхстах, располагалась скотобаза Певекского Г?ОКа: с материка завезены были два или три десятка коров, там они и содержались. Пропитание для них (и сено прессованное в тюках, и комбикорма разные) завозились морским путём с материка (пастбищ ведь подходящих на Чукотке не обнаруживается. Во времена хрущёвские пытались было и там кукурузу выращивать - но культура капризная диктат партийный почему-то не признала, упорно не желала на мерзлоте вечной приживаться). Но вот рядом, как подарок с небес, и ещё подкормка появилась для скотиняк (для коровушек отходы те пивные - как бы лакомством были). Кажись, должны были скотники заспешить тут же: хватай, вывози - да подкармливай скотинку.          Должны, так и здравый рассудок подсказывает - а вот не заспешили почему-то. И как-то, присутствуя на бюро райкома КПСС, с удивленьем я услышал: этот именно вопрос там и обсуждался (и, оказывается - не в первый уже раз). И я тут, хоть человек и посторонний, заинтересовался: что-то тут, похоже, несусветное творится. Руководитель пищекомбината заявляет: я, мол, двумя руками - "за", пусть забирают продукт (для этого и нужно-то только чуть-чуть транспортёр переналадить). Заведующий же скотобазой в ответ: и мы - "за", готовы использовать те отходы. Но их должны к нам пищекомбинатовцы доставлять - у меня и транспортного средства нет, приспособленного к случаю, и персонала соответственного. На таких вот позициях как упёрлись оба руководителя - и ни в какую, к согласию придти не могли. Так, кажись, вопрос этот и остался зависшим - продолжали в море сливать ценный компонент. А что тут напрямую интересы государства нарушаются - даже в малых "дозах" никем не осознавалось, хоть чуточку инициативы проявить - не находилось желающих. А машина тогдашняя управленческая и примирялась с тем (кому ж захочется лишние движения делать - когда можно обойтись без того, покой - он ведь предпочтительнее).         И ещё - из той же, так сказать, "оперы". Я прожил в г. Певек двадцать лет, и все эти годы слышал и на бюро райкома, и в газетке местной читал - решался вопрос о снабжении насельников рыбой местного вылова. Завозилась обычно к нам рыба (хек-минтай) издалека, и с востока, и с запада (в период навигации - и на год). Попадалась и качественная - но в бошьшинстве, после нескольких перевалок, перекрученная какая-то да истоптанная. В ста же километрах от Певека расположено с. Усть-Чаун, работники местного тамошнего совхоза помимо основных забот оленеводческих занимались и рыболовством. Занимались в небольших объёмах, могли б и увеличить - так девать-то некуда улов. Вопрос тут упирался в способы доставки: и совхоз не имел необходимых транспортных средств, и торговые организации городские - тоже. И чтоб решить-изобрести здесь что-то - на то ни один из руководителей подвигнуться не мог. И вот в течение двадцати лет ежегодно на очередных заседаниях бюро райкома КПСС вопрос этот обсуждался: глубокомысленно этак-то, с отысканием путей каких-то полуфантастических. Но всё и вся - в своих оставалось интересах.        Как-то я, на заседании таком присутствуя, чуть было не "выскочил", не возопил: да вы что, граждане-товарищи, здесь присутствующие - дебилы все, идиоты? Почему ж вы путь очевидный не используете, не упоминаете даже о нём? Почему народ свой подневольный упорно вы не желаете обеспечить качественной рыбкой (а заготавливали рыбаки чаунские и хариуса, и лосося-гольца, и ряпушку-корюшку - деликатесные все рыбки, за них потребитель местный и двойную цену заплатит охотно)? Ведь в местном авиаотряде имеется несколько вертолётов, ежедневно полёты выполняющих по заявкам различных организаций (в том числе - и нашей). Обратно вертолёты возвращаются, как правило, пустыми - пролетают же они все мимо того самого Усть-Чауна (этот посёлок для летунов - как бы ориентир, дальше - вдоль берега морского они летят). Так вот пусть и подсядет каждый вертолёт в нужном месте, подхватит улов - да на прилавки Певека доставит. Для этого - только воля нужна начальственная, усилия кое-какие организационные. Но - нет, и тут инициаторов не находится. Да и я с таким-то предложением не выскочил-таки (уж бит я бывал ранее за свои инициативы - нещадно, выводы сделал - помалкивай-ка и ты в тряпочку).        Так вот сравнивая ситуации эти с тем бардовозом талгарским (события с ним - 1941-ый год) да с реалиями певекскими - вывод один напрашивается: тогда, в годы сороковые прошлого века, на всех этажах руководящих восседали исполнители, воспитание получившие в тех ещё понятиях, дореволюционных. Тогда ведь, до отмены повсеместной частной собственности, каждый своим каким-то хозяйством жил, потому - на свои только силы и надеялся, необходимость трудиться в культ даже возводя. Твёрдо всеми освоено было, на уровне подсознанья закреплено: взялся ты за дело любое - и должен исполнить его, до конца довести, подключая - до предела -  все возможности свои. И всё, что деятельности твоей сопутствует - на пользу должно быть обращено, даже кроха каждая не должна без пользы пропадать. Главное же - работай, работай - а не крутись-вертись, отыскивая способы увильнуть как-то от трудностей возникающих (от чего ведь все и блага твои жизненные зависят).           А вот через тридцать-то лет (освещаемые реалии певекские)  - не то совсем, не то. Всё ведь народонаселение ранее ещё превращено было и перевоспитано в духе наёмных работников, чувства хозяина - утрачены были до основанья до самого (уж и само слово "хозяин"  - как бы ругательным стало). И уж трудиться теперь с полной отдачей да ответственностью - дураков, как правило, не находилось. Да, надо сказать, и стимулов для этого не было (не считать же за таковые лозунги всякие да призывы казённые).  Каждый тогда так на рабочем месте устраивался - чтоб минимумом самым-самым действий-движений обходиться (только чтоб день рабочим был засчитан). Да и из чего ж было стараться-то: будь ты семи пядей во лбу - всё одно заработную плату получишь в таком только размере, что в штатном расписании обозначен. Ты будешь, например,до  пота стараться, коллега твой рядом дремать будет на рабочем месте - а цифры в ведомости, когда день получки придёт, одинаковыми будут.         Взять хотя бы этот вот случай - с отходами пивного производства. Ну, вынудят в конце-концов директора ГОКа, даст он команду заведующему скотобазой: организуй приём отходов да скармливание скоту. Организует тот - так для них-то, для фигурантов главных, какой тут прок? Да - никакого, заботы одни лишние.Для государства, конечно же, выгода - но это понятие настолько отвлеченно, что всерьёз его никто - в практической-то деятельности - не воспринимает. Потому - нашли причину-зацепку, бездействие оправдывающую, успокоились - до следующего толчка сверху.         И за десятилетия безответственность такая вот да безинициативность настолько глубоко проникли, уж и весь "тон жизненный" определять стали. И тенденции живучими оказались (ведь всегда легче человека от чего-либо ОТучить, чем - ПРИучить) - и до сей поры они определяющими являются факторами бытия нашего.          В подкрепление - анекдот вам скверный (хоть и краткий) расскажу: у нас в Приморье в продаже имеются коробочки с зубочистками (щепочками обычными деревянными, тоненькими да коротенькими, заточенными с обеих концов), произведенными в Китае (!?). В то же время, по официальным данным, тут же в Приморье зарегистрированы несколько десятков тысяч безработных, пособие получающих для пропитанья своего. Вот и спрашивается: где вы, вожди наши славные, руководители местные?  Где вы - проявитесь!. Соберите вы этих безработных всех, ножички им в руки - и пусть они щепочки обстругивают да заостряют - денежки за то получая. Вдруг да понравиться им, и (чем чёрт не шутит) дальше они стронутся, на что-то более крупное перейдут (например, вытёсывать начнут рукоятки дкревянные для лопат - чтоб своими пользоваться, не привозными). Но - нет, не проявляются таковые руководители, не опускаются до зубочисток.          Губернаторы у нас периодически меняются, правитель наш столь же регулярно ручки им благодарственно пожимает, другие "тёплые" места им отыскивает (главное - чтоб взяткоёмким было). Не сбавляет обороты машина государственная - а зубочистки так и продолжаем в Китае покупать. И ничего - терпим, рукоплещем даже иногда.         Ох-хо-хо, докатились - называется!               

    5. г. Павлодар. 1950 г.  В те годы Партия и Правительство уделяли внимание повышенное кинофикации страны. Кино оценивалось как самое действенное пропагандистское средство. Да и вождь тогдашний утверждал (а его утверждения воспринимались тогда – как истина в последней инстанции): «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Так вот чтоб донести руководящие указания по этой части до непосредственных исполнителей – руководство Павлодарской области решило расширенное совещание провести с с работниками кинофикации. Всех решили собрать – и киномехаников, и мотористов даже. Съехались, собрались в кинотеатре «Октябрь» (он тогда единственным в области был). Чтоб значимость подчеркнуть – руководить совещанием определили второго секретаря обкома КПСС (фигура в областном масштабе – значимая, второе лицо – в вертикали властной). Он и доклад сделал – с час, наверное, пространно распространялся, втолковывая присутствующим – сколь высока миссия, на них историей возложенная. Прослушали сквозь полудрёму (народ-то в основном – похмельный, глаза так сами и закрываются). Утомился и докладчик – и сразу после доклада перерыв объявили (для перекура).
    Вышли на улицу все, столпились у входа. Наши, из нашего района «киношники» во главе с нач. отдела кинофикации Ромашкиным общей кучкой так и держались, центр внимания тут – Миша Ш., моторист. Балагур и острослов отменный, шутками да анекдотами так и сыплет – кольцом окружили его, внимают. Рядом, по улице, движение оживлённое (кинотеатр – в самом центре города). И все вдруг внимание обратили – стайка девчонок-старшеклассниц показалась. Тогда только-только для школьниц форму ввели, до деревни не дошло ещё нововведенье – а тут вот они: в сарафанчиках коричневых, в белых кофточках (аристократично даже выглядят – запохаживают на дореволюционных киношных гимназисточек). Засмотрелись все мужики – а они мимо так стайкой и проходят. Миша – дурачась – окликнул их:
        - Девочки – вы учитесь?
        - Учимся, дядя.
        - А у нас таких е..т давно.
        - Дурак ты, дядя.
Тишина сразу в толпе киношной воцарилась. Потом – рык начальственный грозный: кто посмел? Кто посмел в присутствии столь высокого начальства авторитет его ронять, в грязь втаптывать. Сейчас же, немедленно, с места не сходя – уволить его. Гнать – но сначала в милицию сдать, он сейчас – лично – позвонит туда. Там всё ему разъяснят – и надолго охоту отобьют похабничать в присутствии руководства областного.
    А вот это – серьёзно. В лапы милицейских костоломов он попадал уже, представляет – что от него после этого останется. Потому – за угол сразу, ещё за следующий (а там – пивнушка, сразу он в очередь и встал – за кружкой пива).
    И ведь обошлось-таки ему – забыл, видать, начальник высокий про него. А непосредственный районный вид сделал – ничего он не слышал. Так – ничем – всё и закончилось. А диалог этот выразительный в обиход прочно вошёл – многие повторять стали его потом.

    6. г. Караганда. 1951 г.  Республиканская школа киномехаников в микрорайоне (как сейчас такие образования именуют) «Большая Михайловка». В общежитии при школе мест мало – поэтому школа арендует комнаты у местных жителей (оплачивает – школа. Нам при этом выдаётся для пользования кровать, склёпанная из грубых полос металлических. Ещё – подушка, соломой набитая. И матрац ватный, одеяло байковое). Вот мы, шестеро, случайно вместе сведенные, и оказались в одной комнате на съёмной квартире. Меж собой мы очень быстро сдружились. Все мы – из семей беднейших (а такие – и преобладали тогда), потому живём – впроголодь.
    Рядом же, в соседней комнате, «богачка» (по нашим понятиям) проживает. Как и мы, нанимает у хозяйки комнату старушенция древняя-древняя (по уверениям хозяйки – бывшая какая-то княгиня дореволюционная, сосланная в своё время в края эти дикие). Внешность у неё – самая что ни на есть отталкивающая, такими на иллюстрациях (и в кино – впоследствии) ведьм изображают: сгорбленная, с клюкой. Губы запавшие, нос горбатый – надо ртом нависший. Космы седые растрёпанные – во все стороны так и торчат. Одно слово – ведьма (помела только и не хватает. А может и есть – так припрятано). Занималась ведьма-бабуська гаданьем, в окне у неё изнутри (с видом на улицу) помещалось объявление, исполненное чётким готическим шрифтом: «Гадаю по лицу, по рукам, на планетных картах» (если по каким-то делам она отлучалась – то переворачивала табличку, на обороте значилось: «Сейчас буду»).
    Что нас удивляло: в те времена послевоенные власть сурово стала преследовать мракобесие в любых проявлениях, вылавливая да «усаживая» в места определённые всяческих гадалок да предсказательниц. А вот эту бабку почему-то не трогали, хоть и действовала она явно и открыто: с утра с самого под окном у неё, на завалинке, в очередь уже люди собирались. Она же поднималась спозаранок, делала простейшую физ. зарядку (а дверь у неё щелястая, подглядывали мы, удивлялись: там уж скелет один, в чём душа держится, того и гляди – вся «конструкция» рассыплется – а надо же, зарядкой ещё занимается). Потом, накидкой долгополой прикрывшись, горшок свой ночной выносила – и попутно, к очереди обращаясь, говорила: сегодня я столько-то человек приму, лишние – не стойте понапрасну. Потом завтракала скромненько – и к «работе» приступала (легенда, её окружающая, гласила: она всё насквозь видит, что напророчит – всё сбывается). В числе её клиентов люди и солиднейшие просматривались (в основном – женщины. И одеты так, что ясным сразу было – из касты руководящей они. Простой-то народ очень скромно тогда одевался, многие – и в отрёпьях щеголяли). По вечерам иногда и машины подкатывали начальственные – уж этих она вне очереди принимала.
    За «визит» она со всех одинаково брала – по 25 рублей, в день не меньше десятка человек принимала – вот и представьте размер доходов её ежедневных (для сравнения – бутылка водки стоила тогда 21 руб. 20 коп). Потому мы без зазрения совести и пользовались «богачеством» её. За какой помощью ни обратиться она к нам, таксу мы установили – 25 рублей. И в числе услуг у нас такая была. Утром, пока она горшок выносила, я скоренько заскакивал к ней в комнату, выворачивал лампочку электрическую (а она одна у неё и была – над столом висела), в патрон заталкивал бумажку (в несколько слоёв свёрнутую) – и опять лампочку вворачивал (у среднего «электрода» - уже контакта нет). Вечером щёлкала она выключателем – а нет света. За лампочку схватывалась,  подкручивала её – нет толку, не загорается. Шла к нам (через коридорчик), вежливо стучалась в нашу дверь, никогда потом внутрь не заходила (как же, девица – и в комнату мужскую войти? Неприлично!). Вызывала на переговоры Сашу Висковского (она – единственного из нас – считала его  приличным молодым человеком: он войну уже отвоевал, и в фуражке зелёной пограничной щеголял). Говорила (протягивая заранее купюру двадцатипятирублёвую): «У меня, Сашенька, опять свет погас. Ты пришли-ка Колю ко мне – пусть наладит».
    Вот Коля и «посылался». С первого же раза я приучил её: электричество – вещь опасная, вмиг испепелить может. Потому, пока я работаю – ко мне близко и приближаться нельзя. Вот она скромненько и удалялась в уголок – и посиживала там тихохонько. А я будто отвёрткой что-то там в выключателе подкручивал, патрон потом разбирал-собирал (незаметно – бумажечку оттуда извлекая). Возглашал потом торжественно: «Готово!». Щёлкал выключателем – и свершалось чудо, свет вспыхивал. Сопровождаемый пожеланием: «Храни тебя Господь!» (потому, может, и сохранил меня Создатель до лет преклонных) – удалялся я с достоинством. 25 рублей – это для нас для всех ужин полноценный (и на завтрак ещё кое-что останется) – к чему и приступали незамедлительно.
    Так вот мирно мы и сосуществовали многие месяцы. При этом мы не наглели – операцию с лампочкой повторяли не чаще двух раз в месяц (когда совсем уж «на мели» оказывались). А уж дальше – и не знаю: как бабуся существование своё земное завершила. И кому богатства её достались (она – одинокой была). А «богатства» были-таки, по тем временам – немалые. В быту она, в питании очень скромной была, и сумма должна была у неё скопиться –громадная. По нынешним бы временам оголтелым – в момент «пришили» бы старушку (а она сберкассе не доверяла – дома сбережения хранила). А тогда – ничего, жила. Тогда – люди ещё окружали её.

    7. г.Караганда. 1951 г.  Что нас, парней деревенских, удивило сразу по прибытии в город – так это переизбыток заключённых в этих краях. Впечатление таким было: весь город как бы огромный лагерь с небольшими вкраплениями временно свободных граждан. Особенно утром и вечером так казалось. Утром мы на занятия идём с остановками постоянными – перекрываются перекрёстки для прохода колонн с заключёнными. Только одна колонна прошла с автоматчиками по бокам – а тут и другая появляется, тут уж посерьёзней охрана: и автоматчики погуще идут по сторонам, и через одного-двух – с овчаркой на поводке охранник (злятся собаки неизвестно от чего – лай сплошной, рычанья злобные). Это – люди шепчутся – «каторжане» идут, из какого-то особого дисциплинарного лагеря. Эти зэки от всех тем отличны, что на спине у них (кроме номера) ещё и белый круг краской намалёван (это на случай побега – чтоб конвойным удобнее целиться было). Почему-то в литературе на «лагерные» темы (ни у Солженицына, ни у Волкова, ни у Варлама Шаламова) не встречал я упоминаний о такой вот метке у зэков. Но ведь – сам я это видел. Может – местное это, «карлаговское» изобретение?
    Тянутся колонны ко всем крупным строящимся объектам: к домам многоэтажным в Новый Город, к кинотеатру в Б. Михайловке, к помпезному Дворцу культуры горняков (вскоре и закончили его – открытие торжественное состоялось). Потом-то, обжившись, поняли мы: простенькие объекты (бараки там, дома деревянные двухэтажные) строят «вольные» строители – фэзэушники бывшие в основном. Все же капитальные объекты и гражданского, и промышленного назначения – это уж заключённые строят. Потому по городу, куда ни глянь – зоны запретные: заборы высоченные деревянные с колючей проволокой поверху. Вдоль забора и снаружи, и изнутри по столбикам и ещё «колючка» натянута, отделяющая запретные зоны (о чём плакаты извещают по периметру. Кто окажется там – и охранники с вышек, по углам установленных, стреляют по тому без предупреждения – получая благодарность впоследствии за проявленную бдительность).
    Конечно ж: где лагери – там и побеги постоянные, с регулярностью завидной раза два в месяц перекрываются все переулки и проезды-проходы, сплошная проверка документов проводится (понятно: опять побег из какого-то лагеря). Нам поэтому, как только в школу мы оформились, выданы были ученические билеты с фотографиями, предупредили – билет всегда при себе иметь. Главное же – ни в коем случае не стричься наголо (первый же патруль задержит, заподозривши в тебе зэка беглого – и долго потом «прояснять» будут личность твою). Так вот в такие дни, пока до школы мы доходили – раза два-три останавливались, проверке подвергались.
    А один раз мы стали и свидетелями трагедии. Как-то после занятий сидим мы на завалинке возле дома своего, греемся на солнышке – да со швеями через дорогу перешучиваемся (там – швейный цех, окна по летнему времени нараспашку, вот мы и пользуемся – перекликаемся со швеями-девчонками). Перед домом нашим – площадь обширная, вдруг с натужным рёвом влетает на неё машина из переулка – ЗИС-150 с железным кузовом-самосвалом (только-только стали появляться такие). Передок весь изуродован у машины (видать – забор она протаранила), и пар столбом от двигателя (похоже – пробит радиатор, вытекла вода из него). Перед домом нашим резко, со всего хода, затормозила машина, из кабины выскочили трое в арестантской одежде, бросились бегом мимо нас – за нашим домом пустырь был, развалинами занятый (там когда-то автобаза, что ли, была). Вот зэки туда и нырнули (заросли там густейшие:полынь, бурьян, белена. Туда только пацаны для игр забирались – понатоптали дорожки).
    Один (обладатель ярко выраженной мужественности, крепкий на вид) приостановился на миг, крикнул нам: «Вохровцам скажите – в кузове раненый!». И – дальше, в заросли. Мы было к машине рвануть хотели (как же – надо ведь раненому помощь оказать) – так во-время Славка вмешался (самый старший из нас – он уж и срок успел в лагере «оттянуть»): куда вы, дурачьё. «Вохра» сейчас нагрянет, вмиг вас из автоматов возле машины изрешетят – за беглых сочтя. Остановились мы – и хорошо сделали. Минут с пять прошло – с двух сторон на площадь машины ворвались с автоматчиками. Вмиг машину окружили, мы заорали им хором: «В кузове – раненый!». Вспрыгнули двое в кузов, опустили оттуда (вернее – выбросили) тело безжизненное, кровью залитое. Автоматчики – к нам гурьбой, офицер сразу к Саше Висковскому обратился (он в форме военной, в фуражке зелёной – войска КГБ) – куда побежали? Саша показал – куда (соврать-то нельзя – слишком много свидетелей вокруг. В мастерской швейной – все окна девицами облеплены).
    Ещё, ещё машины подъехали – автомачики сразу все перекрестки перекрыли. А на пустыре иногда короткие очереди автоматные раздаются, Саша поясняет нам: это они закоулки да канавы под развалинами простреливают – чтоб не ползать там, не проверять. Еще машина подкатила – клубок собачий рычащий оттуда вывалился, разобрали их поводыри – все тоже на пустырь устремились. Минут с 20 всего и прошло – а вот уже и ведут одного зэка. Мимо нас стали они проходить, увидел, наверное, зэк товарища своего раненого (а тот в пыли так и валялся возле машины), сказал что-то презрительное охраннику – и тот его шарахнул  прикладом автоматным со всего маху (автомат у него – ППШ, с тяжёлым прикладом деревянным) – так кровь и брызнула (мы рядом – видно). Упал тот – так подняли пинками, дальше поволокли (а у него уж всё лицо кровью залилось). В машину его, туда же и раненого – увезли.
    Сразу и остальные машины с площади исчезли – в другое место управление поисками переместилось. А остальных-то как – поймали ли? Теперь мы ждать стали зятя хозяйского (в соседней комнате он и жил – рядом с нами). Он – офицер ГАИ, с Сашей Висковским они приятельствуют, расскажет он Саше – как и что. А он в эту ночь и домой-то не появлялся – днём только на несколько часов заскочил, поспал немножко. И с неделю потом так-то он мелькал, Саше жаловался: измотали нас вконец с побегом с этим. Ещё одного зэка беглого поймали где-то через сутки, один же (организатор и исполнитель – за рулём он именно сидел) – ну как сквозь землю провалился. Всех на ноги подняли, всё перекрыто, обыски сплошные произведены во всех местах сомнительных – нет, не нашли беглеца.
    Чему мы, надо сказать, от души порадовались: так уж на Руси принято – страдальцам сочувствовать, и уж никак – не власти-угнетателю. Вполне с нами солидарен был и Саша Висковский, разъяснивши: ихние, из войск КГБ, служители всегда презирали «красноголовых» (по цвету фуражек) солдат из войск НКВД (зэков которые охраняли). Мы – Саша утверждал – с врагами боролись, эти же – со своим народом (пусть и – оступившимися). И мы с ним согласились, зэку тому беглому пожелали  - удачного побега тебе, долгих лет жизни потом.

    8. г. Караганда. 1951 г.  В школе нашей киномеханичьей «контингент» учащихся разномастным был. Как раз в это время демобилизовывали со срочной службы солдат 1926-го года рождения (им, бедолагам, досталось – почти по восемь лет им прослужить пришлось). Призывали их во время войны семнадцатилетними, на фронт сразу, теперь демобилизовывали – а у них никаких профессий (убивать только научились). Вот и искали они место в жизни гражданской, некоторые (кто образование имел не ниже семи классов) – в школу нашу и определялись.
    Город Караганда тогда был и на перекрёстке путей зэковских. Рядом – громаднейший лагерь для заключённых (печально-знаменитый КарЛаг). Кто освобождался оттуда – в город обязательно попадает, часть и оседает тут (по части уголовщины Караганда тогда славилась на весь Казахстан). Некоторые (поумнее кто) легализовывались способом простейшим – в школу киномехаников поступали.
    И уж самая многочисленная часть: это мы, парнишки да девчонки лет по 17, после семилетки поработавшие чуть в качестве помощниками у киномехаников. Мы прибывали с направлениями от сельских отделов кинофикации – и смешивались с представителями иных «племён» - кое-что успешно перенимая у них.
    Нашей группе ещё повезло – у нас двое всего было из бывших «лагерников» (а вот солдат бывших – человек восемь, кажись). У нас никак «дух» блатной возобладать не мог (и в этом первыми старались – сами именно лагерники бывшие). А вот следующая группа – наполовину состояла из народа забубённого, для которых тюрьма – родная мать. Они скоренько (и напористо) из общежития школьного вытеснили прочих обитателей – и общежитие запохаживать стало на воровскую «малину» (..где вечно пляшут и поют..). Гульба там постоянная была, пьянка повсеместная. Надо сказать – пользовались оттуда кое-чем и мы («фраера» - по определению блатных). Заглянешь иногда как бы случайно к ним – и всегда в руки получишь и стакан, и шматок колбасы ливерной, и хлеба кусок.
    Но на занятия (чтоб статус свой сохранить) ходили-таки они (чтобы хоть отметиться). Вот как-то раз собрали вместе две наши группы (такое практиковалось иногда – чтоб преподавателей не перегружать). Так вот впереди нас, за столиком соседним, два «блатняка» характерных устроились (из той группы). Слышим – один говорит другому:
        - Башка трещит – спасу нет. Перебрал, видать, вчера. У тебя как – на опохмелку не найдётся? Хоть бы чекушечку взять на двоих.
        - Ни копья – всё вчера просадил. И штаны вторые проиграл – в печали теперь обретаюсь.
        - Где б добыть пятнадцать рупий этих несчастных. У меня башка ни-ни – уж ты посоображай.
        - А хрен его знает – где. Вот если только.. Да – вот так и надо. Сейчас перерыв длинный будет, хватаем по табуретке, на которых сидим – и на рынок соседний. Там у меня барыга знакомый – он за две табуретки и на пол-литра нам даст, и на закуску ещё. Как – идёт?
        - Идёт. Ну, голова у тебя – как у Наполеона. В момент выход нашёл.
       - А то..
    Перерыв объявили, хлынули мы толпой наружу – а эти двое (с табуретками) посредине держатся. Только вышли – они за угол сразу, и – на рынок. И ещё многие следом за ними – и мы в том числе. Рынок – рядом, в двух всего кварталах от нашей школы (центральный-то рынок – это в Старом городе. А это наш, михайловский – но тоже обширный). На подходе ещё слышны звучные призывы:
        - Пон-чи-ки! Гогьячи пончики! Берите пончики!
Это – достопримечательность нашего рынка: старый еврей, торгующий пончиками с ливером. На краю рынка – столовая, там эти пончики беспрерывно выпекают, выносят – и торговец старый едва успевает расторговывать их. Туда и мы стремимся на перерыве: два пончика горяченьких – наш обед (и пяток бы можно заглотить – так «финансы» не позволяют. Хотя стоят пончики – предельно-дёшево). А вкусны-то, а вкусны – мягонькие, душистые. Справились с ними скоренько – назад пошли. По пути, под забором – видим – «блатняки» наши сидят: без табуреток уже, бутылку распечатали – опохмеляются. Теперь им, ясное дело, не до занятий – гуляют.
    Открытием своим, видать, они и ещё с кем-то поделились – и с этого дня количество табуреток в школе стало катастрофически убывать. Уже по-двое, на кончиках пристроившись, сидеть мы стали – пока до коменданта дошло (суетливый такой инвалид военный). Тут же он меры принял: во все двери классные замки были врезаны, приходим на занятия – комендант вначале заходит в класс с очередным (по списку) дежурным, пересчитывают там столы и табуретки. Дежурный в тетрадке специальной расписывается – по окончании занятий опять с комендантом вместе проверяют количество «мебелей». И – всё, прекратились хищения.
    А вскоре (мы уж заканчивали тогда учёбу) и «малину» милиция разгромила. Один обыск в общежитии сделали, второй, арестовали кого-то там. Остальные – враз разбежались («завалилась» малина – коль под наблюдением милицейским оказалась). Надо сказать, что-что – но уж милиция тогда чётко работала, уж откупиться от них – ну никак невозможно было. Не то, что сейчас: все пальцем тычут, по телевизору показывают и в газетах пишут – вот он, ворюга наглый. А милиция только руками разводит: нельзя брать – у него «крыша» высокопоставленная. В прошлые времена так называемые «воры в законе» по тюрьмам сидели – а теперь открыто в столице проживают, и чины властные за честь считают – ежели на обед они их пригласят.
    Испортилось что-то в людях, и похоже – безвозвратно.

    9. г.Караганда. 1951 г.  Из нашей команды выделялся – как бабник отменный – Саша Висковский. Опыт у него по этой части солиднейший был. Служил он в войсках КГБ, в окопах – соответственно – не сиживал. Они вослед за фронтами наступающими двигались, «подчищали» местность: банды всяческие уничтожали, пособников фашистских выявляли (и – «к ногтю» их), диверсантов вылавливали. То-есть возможности у них по женской части – неограниченными были. Особенно в Германию войска наши когда вступили – уж об этом периоде он нам многое занимательное порассказывал. Говорил: мы сразу, за войсками двигаясь и вступивши в городок какой-либо – выявляли (в числе первоочередных на арест) семьи фашистов высокопоставленных (от полковника – и выше). Задерживали их – а уж дальше разбирались (отделяя агнцев от козлищ). А их же и охранять надо – зачастую в собственных квартирах ихних. А пока мужья-то воевали – «фрау»-то ихние по ласкам мужским стосковались И уж тут перепробовали мы – как он вспоминал – всяких (от 16 лет – и выше). То-есть опыт он имел по этой части – разнообразнейший.
    И тут он с первых же дней связями стал обрастать сексуальными. И попала как-то на глаза ему отменная девица: она утром и вечером регулярно мимо нашего дома на работу проходила в геологическое управление, расположенное на другом конце площади. Мы все с ней заговаривать пробовали – но для нас она чересчур уж стара была (лет 25 ей было). А вот для Саши – в самый раз, скоренько он с ней и познакомился. Но дальше – застопорился роман на начальной стадии, говорил Саша: ну – никак, ни в какую не поддаётся, никак в постель не могу её уложить. Твердит: я «честная» ещё (так тогда это называлось), берегу свою чистоту для мужа будущего. Женись – и уж тогда..
    А вот женитьба и не входила в планы Дон Жуана доморощенного (считал – не нагулялся ещё) – как-то так отговаривался он, причины всяческие придумывал (в том числе – и неверие в её «честность»). Не получалось – и он хотел было отступиться, на другой объект внимание перенести. Но девица (кажись – Леной её звали), почувствовавши угрозу такую, чуть помягче стала. И в конце-концов – на спор – согласилась-таки на близость. Но с условием: ежели она и действительно «честной» окажется – Саша покупает её хорошее шёлковое платье (предел мечтаний девиц тогдашних). Свидетелями – сказала – пусть твои сожители будут (о чём Саша нас и известил). Посмеялись мы, согласились: хорошо – мы готовы (хоть и неясно нам было – как же мы будем «свидетельствовать» её честность так называемую. Или кто-то из нас «первым» и будет – о результатах Сашу известивши?). Решили потом – ладно, не будем пока сложностями заморачиваться, уж это – забота Сашина, пусть решает с ней.
    Приступили к делу практически. Как раз и удачно у нас сложилось: Слава, один из сожителей наших, отпросился у директора школы – домой съездить (он от Караганды недалеко жил) – что-то там по хозяйству подладить. Так мы его койку временно в коридор выставили, Сашину кровать в угол задвинули, от наших остальных столом отгородили. Одеяло со Славкиной кровати в виде ширмы подвесили ещё – как бы отгородили уголок (можно и к эксперименту приступать). Зашла к нам вечером эта Лена, посидели, поболтали, в карты ещё поиграли – пора и на отдых. Выключили свет, улеглись по койкам – так какой тут сон (ни в одном глазу). Всё вниманье – туда , в угол – где таинство совокупленья свершается. Слух – до предела напряжён. Уши у всех – в ту же сторону будто вытянулись.
    А там пошебуршили что-то, пошептались, посмеялись даже тихонько. Потом – будто вскрик негромкий раздался, стоны будто невнятные. Сосед по койкам подтянулся ко мне, шепчет возбуждённо в самое ухо: вот, мол, сейчас, сейчас – вогнал он ей дурака под шкуру. Ты слушай, слушай. Конечно же – и слушал, и сам процесс в подробностях представлял. Послушал – да и уснул незаметно (смолоду ведь быстро засыпаешь). Утром же проснулись – а девицы нет, спозаранок убралась (чтоб, не дай Бог, с хозяйкой не встретиться – она очень и очень не приветствовала такие «визиты»). А Саша извещает с видом обескураженным: проспорил ведь я, и действительно – «честной» она оказалась. Так что хочешь – не хочешь, а – придётся-таки платье ей шёлковое покупать.
    А он только-только перевод денежный из дому получил, и мы все на него очень рассчитывали: на неделю почти пропитание нам обеспечивалось. А теперь..  Но коль проспорил – уж тут делать нечего, надо условия спора исполнять. Вот они и поехали вдвоём в ближайшее воскресенье на центральный рынок в Старый город – купили там платье. При этом она ещё по-божески с Сашкой обошлась – самое дешёвое платьице выбрала (мол, у меня и своих хватает – но это чтоб тебя за недоверие наказать). И нам на пропитанье кое-что осталось от перевода того – поблагодарили в душе девицу (то-бишь – женщину теперь).
    С недельку понаслаждался Саша – а потом Лена исчезла. Не проходит уже мимо нас – и на площади даже не видно её. Где она живёт – Саша не знал, решил в управлении геологическом справиться. Но туда его и близко не пустил вахтёр вооружённый (тогда ведь всё, что геологических изысканий касалось – сверхсекретным было). Говорит вахтёр – нет её в управлении. А ты кто такой есть – что интересуешься? Земляк – Саша говорит – я вон рядом, через площадь, живу. С тем и вернулся (а Лена так и не появлялась).
    А дня через два вернулись мы только с занятий – а следом за нами товарищ в одежде гражданской зашёл в комнату. Представился: лейтенант госбезопасности такой-то (фамилию назвал). К Саше сразу: мне с тобой, как с обладателем зелёной фуражки (выходит – вахтёр «заложил») побеседовать надо. Мы было засуетились – выйти чтоб, не мешать разговору. Но лейтенант остановил нас: нет-нет, останьтесь – и вы можете понадобиться. И стал лейтенант излагать причину появления своего. Мы, мол, установили, что ты, коллега (Саша сразу сказал, что он – тоже из КГБ), был в близких отношениях с Еленой. А она исчезла на-днях, куда – неизвестно. И не просто исчезла, а  - документ с собой прихватила секретный. Вот теперь мы её и разыскиваем. На квартире уже засаду сделали – не появляется. В пригородной деревне у Лены дочь проживает – и там побывали..
    У Саши, про дочь услыхавшего, что называется – и челюсть отвисла. Перебил он лейтенанта: послушайте, вы не ошиблись – какая там дочь может быть? Какая дочь – когда она..  И замолчал. Лейтенант что-то понял, добиваться стал – и уж тут мы вступились (свидетели одураченные), хором разъяснили лейтенанту: Лена эта – «целкой» представилась, на этом ей Саша платье проспорил. А тут, вишь..  Не выдержал лейтенант, хохотать принялся. Какая там «целка» - она замужем побывала уже, дочери – пять лет (с бабушкой она в деревне живёт). С мужем разошлась недавно – он в партии полевой геологической работает. Его уж опросили там – ничего он не знает. А что вы знаете, где она скрываться может? Саша мычит только – ничегошеньки ему неизвестно, он фамилии даже не знает её (а уж мы – и вовсе). Лейтенант понял – ничего тут путного не узнаешь, посмеялся ещё (что ж ты, коллега, опростоволосился-то так) – и ушёл. Больше и не появлялся он у нас.
    А уж мы над Сашей поиздевались – вволю. А он руками только разводит, в полной растерянности. Говорит: ну как же так – все ведь признаки, все ощущения, всё – как надо. Как же она всё подстроила-то, как охмурила меня? Да ещё и в неприятность втянула – ведь теперь не оставят меня в покое, долго ещё в КГБ будут таскать. Но в этом ошибся он: не вызывали его никуда потом, и лейтенант из ведомства мрачно-таинственного не появлялся у нас. С тем – и затихло всё, забылось.
    А года через два оказался я в Караганде опять, и на рынке центральном случайно и встретил Елену эту. Узнал сразу, после напоминания о событиях – и меня она узнала. Я спрашиваю: так что, мол – не изловили тебя тогда, не засадили на много лет? А она говорит: так не за что и сажать-то было. Я тогда, обнаруживши исчезновение документа секретного, перепугалась шибко – и спряталась у подруги в Старом городе. А подруга в том же управлении и работала – вводила меня в курс событий происходящих. На моё место в тот отдел другую женщину посадили, через несколько дней к ней заходит сотрудник – чтоб вернуть документ секретный (для работы им ранее взятый). Та женщина глянула, аж взвилась сразу: ведь документ этот похищенным считается, всё управление «на ушах» стоит, КГБ во всю силу работает – а вы почему помалкивали? А тот специалист в недоумении: и откуда мне знать – какой именно документ у вас пропал. Я получил его для работы, возвращаю теперь, а что в журнале в вашем записи соответствующей не оказалось – сами вы и разбирайтесь. Известили начальство, всё тут же и успокоилось, заявление отозвали из КГБ. Тут же и я на работе объявилась – но меня уж не оставили в управлении, «сослали» в полевую партию геологическую (где я до сих пор и работаю). А Сашу этого вашего я за хвастовство наказала: мол, я – знаток непревзойдённый по женской части, подо мной, мол, генеральши даже немецкие побывали. Я и то, я и это – вот я его и облапошила, как мальчишку. Впредь наука будет – трепаться поменьше надо.
    Позубоскалили мы с Леной по этому поводу – да и разошлись. На том история эта поучительная и закончилась – без потерь ощутимых со всех сторон.

    10.  г. Караганда. 1951 г.  В те времена народ наш советский скудновато жил – соответственно и питался. А уж мы, учащиеся какой-то задрипанной школы киномехаников – и подавно. Стипендию нам платили – самую что ни на есть мизерную (я уж не помню точные-то цифры – но на пропитание самое-самое скромное и близко не хватало). Родители наши тоже негусто получали – но помогали. Чем могли, не давали совсем уж пропасть. Деньжонок редко когда присылали (и – помалу), в основном – в пропитанье подсобляли. И способ тогда такой распространён был: делали мамаши лапшу домашнюю, хорошенько её высушивали – и отправляли чадам своим в посылках (тогда ведь о макаронах-вермишелях всяческих в свободной торговле и не слыхивали – только в «Общепит» поставлялись такие дефициты). Мне, например, мать регулярно и ежемесячно такую посылку присылала (иногда и сала свиного солёного кусочек закладывался, или – баночка топлёного солёного масла сливочного). И у остальных так-то обстояло – с колебаниями некоторыми количественными. Например, Ване Волкову (из села Богодуховки он был, из Кокчетавской области) в каждую посылку мать закладывала увесистый шмат сала – и уж мы его предельно-экономно расходовали (только на зажарку к лапше ежедневной).
    С самого начала, вместе вшестером оказавшись, пятеро из нас сразу решили – питаться будем вместе. Старший из нас, Саша Висковский, организатором выступил (у нас-то, у парнишек деревенских, опыт жизненный куцым ещё был). Шестой же из нас, Слава Лукьянченко, в сторонке вначале от нас держался. Он старше всех нас, срок уже в лагере «оттянул» (по обычной для колхозов тогдашних статье – хищение зерна хлебного). И ещё б ему сидеть да сидеть – но ему на лесоповале в тайге глухой ногу переломило упавшим деревом. Врача на ихнем участке отдалённом не было, привязали ему сами зэки палочки к ноге вместо гипса – вот нога кое-как и срослась, кривой стала. То-есть – работник он неполноценный, таких в лагерях не держали – вот его и «комиссовали» быстренько. И он по-умному судьбой своей распорядился – устроился вот в школу киномехаников (эта профессия не требует здоровья отменного – была б голова на плечах). Он и жениться уже успел – и теперь из своей Чурбай-Нуры жена и приезжала к нему по воскресеньям. Естественно – и подкармливала: лепёшечек привезёт свеженьких, яичек куриных, мяса поджаренного (в ихней местности сурками в основном питались – вылавливая их с помощью хитрых каких-то приспособлений. Мясо у сурков – отменнейшее, вкуснее намного – чем баранина. Или – казалось так-то нам тогда, с  голодухи-то?). Конечно же – он намного лучше нас питался. Садимся мы впятером вокруг стола – а он в сторонке устраивается (поглощает со смаком деликатесы свои). Так-то Слава выдержал недели с две. Потом подсел к нам, выложил на общий стол продукты свои, говорит: всё, ребята, не могу я так – принимайте в свой колхоз. Не могу я в сторонке в одиночку жрать. В лагерях мы с друзьями последней хлебной коркой делились – а тут что же я?
    Конечно ж – обрадовались мы. Тут же его старшим избрали, решили: всё, вплоть до мелочей, отдавать ему – в общий котёл. Так у нас дальше и пошло: стипендии, переводы денежные, посылки – всё Славке передавалось. И надо сказать – достойного человека мы выбрали в руководители, все девять месяцев учёбы нашей он нас в порядке держал. Иногда и впроголодь жили – но уж совсем-то никогда не голодали (хоть по куску хлеба да по кусочку сахара – но всегда находилось у него).
    Жена Славы, в очередной раз приехавши и в новый порядок окунувшись – закрутила было носом недовольно. Но Славка так на неё взглянул – тут же она вид весёлый и радостный изобразила (значит, так вот и надо средь них, средь мужиков – Слава ведь лучше неё знает). И дальше уж, приезжая, тут же и «кашеварить» начинала – на всех уж похлёбку взваривая. Иногда и он, отпросившись, в свою Чурбай-Нуру наведывался – чтоб помощь по хозяйству оказать.
    Рацион, надо сказать, скудноватым у нас был. С утра по куску хлеба с маргарином (тогда в продажу и сливочное масло стало поступать – но нам оно недоступно было по цене. А вот маргаринчик самый дешёвый, хоть он и мазутом немного приванивал – в самый раз). В обед пару батонов на всех да по горсточке конфет самых дешёвых (так называемых «подушечек», без обёрток которые – их давно уж и не выпускает пищевая промышленность). Или – по паре пончиков с ливером. А уж вечером – тут по-настоящему мы питались: печь топили, здоровенную кастрюлю лапши наваривали. Уж тут – от души насыщались.
    Помимо общих трапез – ещё и на стороне каждый стремился ухватить что-нибудь. У всех в Караганде земляков множество обнаружилось (тогда людей со всего Северного Казахстана сюда сгоняли: добыча угля тут увеличивалась постоянно, город сам стремительно застраивался). Но, как правило, и земляки скудно, по общежитиям, жили – хоть и делились иногда куском хлеба да «грудкой» сахара (а он тогда продавался крупными кусками – вот их и раскалывали на более мелкие «грудки»). Успешней всего «промысел» такой процветал у Саши Висковского – он по женской части всё приударял, частенько – и подкармливали его. Он и нас было всех пристроить пытался – да не достигли мы успеха. Он как-то с девицей-«шахтёркой» познакомился, разведал: живёт она в общежитии женском – где одни почти «шахтёрки» и проживают. И мы туда повадились было – но ненадолго. Первым оттуда – я вылетел. Мне приглянулась симпатичная такая девица (татарка по национальности). Старше меня она года на четыре, кажись, была – но закрутился я вокруг неё молодым петушком. Она охотно болтала со мной (и только – на большее она и не рассчитывала). Но я вниманье её собственной неотразимости приписал – решил более напористо действовать. Как-то явился в общежитие – а татарочка проснулась, из постели выпорхнула в одной рубашечке (ей надо было в ночную смену). Только одеваться начала – а тут и я в дверь (тогда ведь позволенье спрашивать не принято было). Увидевши её в неглиже соблазнительном – страстью я сразу воспылал, к ней – и повалить её в постель попытался. А она сильна была – необыкновенно. Работала она в должности «плитовой» на шахте (что это – я толком и не понял. Рассказывала она: мол, вагонетки с углём подталкивают на «плиту» какую-то – а я двигаю плиту, направляю вагонетки в нужном направлении). Работа значительных физических усилий требовала, мускулатура потому у девицы отменно развита была. А я, вишь, осилить её захотел (шибздик против неё-то). Вот она, озлившись, чуть приподняла меня – так «припечатала» спиной к стене – у меня что-то будто лопнуло внутри, в глазах даже потемнело. А она вытолкала меня за дверь – сопровождая действия свои комментариями соответствующими (нелестными для меня – где мой возраст обыгрывался ехидно этак). А уж после такого позорища – какая тут любовь, я больше и не показывался в общежитии том.
    А следом и прочих наших хлопчиков повыпроваживали оттуда. Тогда девицы ведь (с исключениями редкими) строго себя держали – никакого тебе добрачного баловства, сохраняли себя. Потому и спешили побыстрей замуж выскочить – а мы на званье женихов потенциальных никак не тянули (молоды очень). И – разъедемся ведь мы по окончании школы – ищи-свищи нас тогда. Дольше всех Саша там продержался – он девицу себе выбрал не самых строгих правил (роман сразу перерос до режима постельного). И всё бы хорошо – но Саша решил расширить круг почитательниц, с девицей из соседней комнаты решил ещё шашни завести. А девки сговорились как-то меж собой, пообещали – мы операцию некую оскорбительную над тобой произведём (ежели попросту – жеребчика в мерина превратим). Сашу, конечно же, как ветром сдуло – и уж дальше он даже мимо этого общежития и проходить-то опасался.
    Но ведь кто ищет – тот всегда найдёт (недаром ведь в Библии сказано: «Толцыте – и отверзнется вам..»). Вот и Саша в конце-концов отыскал нужное. В центре Михайловки магазин раксполагался крупный (там и промышленные товары, и продовольственные). Заведовала магазином серьёзная такая и фигуристая дама (возрастом – лет за 40 уже). Вот Саша и сумел как-то окрутить её – да так. что она и души в нём не чаяла. Уж кормила-поила – до отвала, и качественно (но и взамен, как Саша жаловался, тоже многого требовала – «отрабатывать» блага продовольственные приходилось в поте лица). Но он успешно-таки справлялся. Не прошло и месяца – и он на глазах прямо «округляться» стал, румянец в лице появился (запохаживать стал на поросёнка откормленного – вот что питание-то значит!).
    Мужик Саша был не скупой – решил и ещё с кем-нибудь благами поделиться. У дамы той дочь Томочка имелась (по возрасту – ровесница мне). Несмотря на юный возраст – была уже «с прошлым» она (мать проболталась Саше по пьянке), лет в 12 её сосед-чеченец соблазнил, пока до матери дошло – использовал её с пол-года. Выглядела она – прелестнейше (как-то в парке встретились мы со всем «семейством» - Саша познакомил нас). Вот Саша и решил ей кавалера достойного подыскать. Выбор на меня пал: я тогда болтлив был не в меру, любую девицу мог «заговорить» (благодаря начитанности своей – темы у меня всегда ноходились, И стихи я мог читать – хоть час подряд, память у меня тогда редкостной была). Вот Саша при всяком удобном случае и стал меня нахваливать: вот, мол, парнишка этот – очень и очень приличный: начитанный, в учёбе отличник. Вот, мол, для Томочки – вполне подходящая пара, познакомить их надо бы поближе.
    Подействовало, однажды Саша заявил мне торжественно: в воскресенье – в гости мы с тобой идём, готовься. Всем коллективом подготовили меня (чьи-то – штаны, чья-то рубашка – у кого поприличнее) – отправились мы с официальным визитом. Домик вполне приличный у вдовицы этой на окраине Михайловки – я уж и позавидовал Саше (сразу человек хозяином самостоятельным станет). Встречены мы были приветливо, побеседовали этак мило – потом приглашают нас: за стол пожалуйте, угощайтесь – чем Бог послал. А я только взглянул на стол, запах вдохнул – и аж спазмы голодные стал ощущать. Как раз перед стипендией мы дня уж три «на подсосе» пребывали – а тут изобилие такое! Сковородка стоит большущая – картошечка там. На сале поджаренная (и не как-нибудь, где сала и не видно – аж в жиру плавает картошка. И шкварки там же – так и проглядывают, взор привлекая). Рядом блюдо ещё стоит с колбасой нарезанной – и с настоящей (не с той «ливерной» - которую и мы брали иногда). Дальше с сыром «Голландским» тарелка (а тогда сыр и продавался одного только сорта – «Голландский»). Мы-то никогда и не покушались на него из-за высокой стоимости – а тут, ломтиками аккуратными, целая тарелка заложена. Аж голова у меня сразу закружилась, слюна голодная потекла.
    В центре стола, естественно, бутылка стоит. Саша (на правах хозяина), разлил водку по стаканчикам. Чокнулись, выпили – и я приступил..  Картошечку и жевать не успевал – так проскакивала. Вперемешку – то ещё и колбаски колечко прихвачу, то сыра ломтик (до этого я один раз и пробовал-то его). Чуть подзакусили, Саша по второй налил – и я с новой силой навалился на закуску. Про Томочку как-то и подзабыл (хоть она рядом и сидит, «клюёт» что-то жеманно этак). Саша беседу пытается наладить, и меня старается втянуть, вопросы какие-то задаёт – да куда там, одно бормотанье невнятное в ответ (рот-то – набитый до предела). Уж начинают все и от стола отодвигаться – а я всё жру да жру. Картошечку всю подобрал, ещё и корочкой хлебной подчистил (после меня и мыть не потребуется сковородку – чиста). Колбаску тоже всю прибрал – а вот сыр не осилил уже. Чай потом подали с печеньем – я и ему внимание уделил. Наглотался – как удав, даже в сон меня потянуло сразу.
    Предполагалось, что после обеда мы с Томочкой отправимся в Парк Культуры в Новый город – погуляем вдвоём, поближе познакомимся. Так куда там – отяжелел я, блаженство такое подступило – хоть сейчас бы «на боковую» опрокинуться. Потому я, не замечая будто подмаргиваний Сашиных, распрощался сверхвежливо, за гостеприимство поблагодарил – и в дверь (сославшись – у меня задачки по электротехнике не решены к завтрашним занятиям). Прямиком – домой, от ужина отказался (и без того переполнен) – да и спать опрокинулся.
    На другой день я после занятий к Саше с вопросом – на какой день следующий визит намечен? Он говорит – я пропускаю сегодня день (не могу ж я каждую ночь подвиги сексуальные совершать). А завтра – пойду к вечеру. А с тобой – всё, отпала твоя кандидатура. Томочка возмущена, говорит: он, кроме жратвы, ничем больше и не интересуется. Не накорми его во-время – так он и меня саму сожрёт. Не приводи его больше – да и никого из прочих своих голодранцев не предлагай.
    Подвёл тебя – Саша говорит – аппетит твой чудовищный – чересчур целенаправленно насыщением ты занялся. Тут ведь – и совмещать надо: жрал бы ты одной рукой – а другой бы коленочку у Томочки поглаживал. Так нет же – никаких таких намерений даже и не просматривалось у тебя. Провал – полный, ещё и меня ты опозорил.
    Но сам-то Саша так и продолжал походы свои. А вскоре расстарался – и Томочку «оприходовал» (тем пользуясь, что мамаша-то её занята была днями, торговлей руководила – да пропитанием обеспечивала семью увеличившуюся). Уж теперь он свою «поляну» тщательнейше охранял от посягательств всяческих – никого туда не допуская (хоть и друзей своих).
    Тем всё тогда и закончилось, не получилось у меня – в альфонсы переквалифицироваться. А жаль – девчоночка-то очень симпатичная была, и до сих пор вот помнится: этакие милые кудряшки у неё и на шейке, и на височках завивались. Но, видать, не судьба. И пережитое – назад ведь не отмотаешь для исправленья (как киноплёнку). Так, выходит - тому и быть.
               
    11. г. Темир-Тау. 1953 г.  В те годы городок этот на слуху был – затеялась здесь грандиознейшая «стройка коммунизма» - сооружалась здесь вторая так называемая «Магнитка»: Карагандинский металлургический комбинат. Как обычно в те годы – сразу тут лагерь организовали, заключённых понавезли. А вот их-то, заключённых, и не хватать стало в те годы – слишком много «строек коммунизма» одновременно развернули. А тут ещё, весной 1953-го, грянула знаменитая «бериевская» амнистия – и лагеря все и сразу на треть где-то сократились. И тогда на стройки на все попёрли «вербованных»: по всему СССР развернули пункты по орг. набору рабочей силы: приходи любой туда, заключай договор, паспорт отбирают у тебя, выдают так называемые «подъёмные» (которые тут же и пропивать начинают) – и везут группами в пункты назначения. Вот в составе такой группы и я отправился: из Павлодара – и в Темир-Тау (на строительство Карагандинской ГРЭС).
    И попали мы, что называется, в самое пекло. Хоть амнистия и раньше ещё была объявлена – но массово эшелоны с зэками амнистированными пошли с восточного направления в начале где-то мая (из дальневосточных отдалённых лагерей, с Колымы этапы пошли один за другим). Станции все узловые забиты зэками доотказа – а эшелоны ещё и ещё прибывают. На станциях на всех (и на территориях прилегающих) пьянка сплошная, драки, грабежи, резня (и «гражданских» режут, и меж собой разные уголовные «масти» сражаются: «воры» - с «суками», «махновцы-беспредельщина» - со всеми остальными). Вот мы в свистопляску эту бесовскую и попали – и просидели на вокзале в Петропавловске (Казахстанском) дней с десять. Нет билетов на поезда, ничего не может поделать наш сопровождающий – а нам и горя мало, нам командировочные полагаются за каждые сутки пути – можно и погулять здесь в своё удовольствие. Надо сказать – нас зэки не трогали (тогда вербованные в глазах остального населения тем же примерно статусом пользовались – что и зэки). Но всё одно – страшновато было (когда резня кругом – поневоле за целость и своей «шкуры» забеспокоишься). Но потом к нам добавилась целая группа (разных полов) зэков вчерашних (только освободились – и завербовались сразу). Они все – народ битый и опытный, им «к месту» захотелось определённому – и они сдвинули дело с мёртвой точки, дальше мы поехали. Ещё – с задержками всяческими – продвинулись было, на станции же Вишнёвка (всего-то до Темир-Тау 40 км. осталось) застопорилось что-то. Вокзальчик там маленький – забили его полностью, на полу – вповалку лежбище устроили. Имужчины тут, и женщины – шуткам да розыгрышам грубо-натуралистическим и числа нет. Лежит, например, дед престарелый на полу (уж кто и зачем завербовал его – то загадка величайшая). Он рассыплется того и гляди на ходу – но завербовался-таки, подъёмные получил (и аккуратненько, по «чекушке» в день, пропивает их теперь). Спит дед крепким сном (чекушка пустая – тут же) – а рядом девица крупнотелая такая (тоже – зэчка недавняя) сладко похрапывает. Уголовник один (карманник он, «щипач» квалифицированный) аккуратненько у деда ширинку расстёгивает, руку девицы той осторожно заталкивает в ту ширинку. И зовёт всех нас – полюбуйтесь. Гогот, конечно же, поднимается, дед проснулся, что-то такое инородное в штанах ощутил, глянул – и ну матюкаться громогласно. На девицу на ту: ты куда, лярва, лезешь-то. А та не проснулась ещё толком, так поняла: дед это её за руку схватил и в ширинку к себе толкает. Пихать его начинает, он – её в ответ (всё это – словесами сочными ненормативными сопровождается). Для нас – потеха, развлеченье. В таком вот духе и забавлялся тогда «контингент».
    В Темир-Тау всех в барак загнали громаднейший, объявили – карантин на 10 дней (работать не будем пока – но рубли какие-то выплатят нам за эти дни). В бараке вдоль стен в два ряда нары сплошные досчатые, между ними – проход. Выдали нам грязнейшие матрацы, подушки, одеяла потрёпанные донельзя – и больше к нам сюда и не заглядывал никто. Я и до сих пор вот не пойму – для чего нужен был «карантин» этот глупейший? Ежели из санитарных каких-то соображений – так никто нас и не осматривал, порядком в бараке – и тоже никто не интересовался (раз в день, кажись, полы подметались там – вот и вся «санитария»). А вот антисанитария тут – вопиющая, кто и не болен – и тот что-то тут подцепить может.
    Барак – полон под завязку, половина здесь почти – зэки вчерашние. Гульба сразу открылась – всеохватная. Самая распространённая причина – «свадьбы» повсеместные. Мужики и бабы здесь – вперемешку, договариваются двое – давай поженимся. Перетаскивают матрацы свои, рядом укладывают – и туда уж и гостей приглашают – на «свадьбу» (чтоб всё, как у людей, было). Гудят-галдят круглосуточно: дым коромыслом, вонь, блевотина во всех углах. Драки постоянные, только и слышно: «Запорю, сука!». Я уж лично засомневался – переживу ли дни эти. Из-за задиристости своей мне уж пару раз «начистили» физиономию – но хоть не порезали (приятели выручали).
    Нашёлся бы тогда бытописатель, по таланту равный М. Горькому, посетил бы барак этот, к «героям» присмотрелся – да драму бы современную выдал: «На самом-самом дне». Но – нет, не нашёлся таковой. А вот в « восхвалителях» - тут уж недостатка не было: и писатели, и поэты, и композиторы – одной шеренгой. Одна Пахмутова, чудеса производительности выказывая, одну за другой песенки озвучивала – восхваляя комсомольскую романтику строек великих. Вот на денёк бы её, композиторшу эту, в барак карантинный – о чём тогда б она запела? Сомневаюсь – чтоб попрежнему у неё из всех мелодий выпирались бы лозунги ура-патриотические. Но – нет, и композиторы там не появлялись.
    А вот спасенье пришло к нам вскоре со стороны неожиданной. Появилась в бараке группа сплочённая (поболее десятка крепеньких таких мужичков). И они вербованные – но они и из лагеря освободились, и завербовались целой бригадой (монтажники-высотники). И «бугор» у них свой, лагерный ещё – дядя Вася, мужчина лет под пятьдесят (мрачновато-серьёзный, спокойно-медлительный). Тут же команды он раздал нужные – освободили нары с одного конца барака, какие-то жёрдочки нашли, полотнища какие-то холщёвые, одеяла старые – и отгородились от остального барака. И уж туда – нет никому ходу. И не только в этом ограничения – вмиг всяческие «выступления» громко-скандальные закончились. Только глазом поведёт дядя Вася – и спутники его тут же выведут нарушителя из барака, «поговорят» с ним – и он тихонький оттуда возвращается. Сказано было: пей, гуляй, «самовыражайся» всячески – но чтоб в пределах, без блатной чтоб терминологии громкой, без сцен истеричных.
    Сами они днями хоть и не работали ещё (пресловутый «карантин» и на них распространялся) – но ознакомились уже с обстановкой, знали даже – с чего работы начнут. Вот подготовкой кое-какой и занимались пока: инструменты какие-то приносили в барак – подлаживали, троса заплетали по-своему как-то. По вечерам же – «гуляли» (опять-таки по-своему – основательно). Баб поприличнее выбирали из толпы, те им ужин плотненький готовили (даже говядинкой отварной потягивало из угла ихнего). Приводили потом местного барда (слепца-баяниста). Беседовали чинно (иногда и оживлённо – но без истерик обычных блатных: дядя Вася терпеть их не мог). Периодически баянист меха своего инструмента растягивал – и песенки исполнял чудесно-бархатистым голосом. Вначале – из области лирики песни следовали, по мере опьянения общего – на блатные артист переходил. И уж в конце вечера, ближе к полуночи, переходил он на песни военных лет. Дядя Вася – бывший фронтовой лётчик, потому начало всегда одним бывало (дядя Вася – подпевал):
          - ..Мотор уж пламенем пылает
         - Кабину лижут языки
         - Судьбы я вызов принимаю
        - С её пожатием руки..
    Ещё три-четыре песенки таких же исполнялось – и тишина потом за занавесками устанавливалась. Выходили оттуда два-три крепыша, шикали на всех: «Ну-ка – тихо, тихо! Всем – тихо: дядя Вася плачет!». Затихали все. Баяниста-слепца домой потом провожали (накормленного-напоенного) – а дядя Вася, отплакавшись, умиротворённо спать укладывался. В бараке тишина сразу устанавливалась. И пить, конечно, продолжали некоторые, и игра карточная не прекращалась – но уж тут без криков (разговоры – обычными голосами негромкими). Так вот – благодаря бригаде этой сплочённой – мы и продержались весь карантин в пределах разумного.
    Закончился карантин – переселили нас всех в общежитие на Правый берег (а может – и левый, точно уж и не помню. Помню только – за речушкой Нурой, за мостиком). Там – куча бараков одноэтажных длинных – туда нас и растолкали (по 6-8 человек в комнату). Вначале будто и понравилось: чистенько в комнатах, и – что совсем уж для нас непривычно – каждому бельё даже постельное выдаётся (большинство впервые в жизни и улеглось так-то спать – на простыню чистейшую). Но присмотрелись, обзнакомились – и притупилась радость. Тут, языком современным выражаясь, никакой тебе инфраструктуры: ни магазинов, ни точек общепита. Хоть бы ларёчек какой-никакой, где хоть хлеба-сахара купить можно – ничего. Бараки одни голые – да меж ними (и почему-то близко к дверям-окнам) сортиры обширные общие. А в них ежедневно служителем каким-то «хлорка» засыпается – и вонью нестерпимой тянет от них. Развлечений тут – никаких (даже обычные в то время в общежитиях да на предприятиях «красные уголки» отсутствуют). В деревнях тогдашних хоть избы-читальни имелись – а здесь и того нет (ни газетку не прочитаешь нигде, ни книжку для чтения не возьмёшь).
    Развлеченье тут единственное – секс (хоть тогда и назывался он более грубым словом). Уж этого тут – в достатке, бараки мужские и женские – вперемешку. А так как вербуются обычно девицы разбитные и не самых строгих правил – то секс тут, в анклаве этом барачном- бурлит прямо-таки.  При этом зачастую – и на виду у всех. С бараками рядом – склон крутоватый сопки (именуемой – «Сопка любви»). Примерно на половине высоты её проходит там какой-то трубопровод (уж и не знаю – что и передавалось-то по нему. Но диаметром – почти с метр он). Сама сопка – голимый камень, нет на склоне ни кустика. Любовникам нетерпеливым днём для «дела» своего и уединиться негде – вот они и поднимаются по склону, укладываются за трубопровод. Некоторые – раздельно поднимаются, как бы случайно встречаясь в месте определённом. Другие – и не скрываются, так вместе и взбираются по склону (сопровождаемые гоготом сочувственным) – скрываются за трубой. Но ненадолго: сделали своё дело – и другим место освобождайте. Просто всё, без затей – по-животному почти.
    Народец, в бараках этих собранный, на работу не всегда ходит (ежели только – вынудят, заставят). И бараки здесь переполнятся не успевают: сколько привезут вербованных – столько же вскоре и разбежится. Каждый с первых же дней к этому и готовится – последствиями интересуясь сразу же. Паспорта нам вернули – но там штамп стоит о прописке в Темир-Тау, с учёта сняться теперь можно только со справкой из отдела кадров (о том, что срок твоего договора закончился). Но препятствие это – преодолимо, знатоки тут же и подсказывают новичкам – как можно от штампа избавиться. Распространены два способа: или яйцом варёным очищенным постепенно «скатать» штамп (что дорого, десятка два яиц требуется – не по нашим деньгам). Или – посыпать штамп «хлоркой», залить осторожненько одеколоном (лучше бы спиртом – так где его взять?). Реакция бурная начинается – и штамп на глазах прямо обесцвечивается (я в своё время к такому способу и прибёг. Но чуть «переборщил» - и насквозь прожёг страничку в паспорте).
    Второе условие обязательное: каждый, кто намерен «когти рвать», должен заранее сдать комендантше бельё постельное (и в журнале у неё – при свидетелях – расписаться). Это – в интересах убегающего. За самовольное оставление рабочего места ему по Указу (номер забыл – он издан был ещё в 1940-ом году) полагается до шести месяцев тюремного заключения. А вот если ему «пришьют» ещё и кражу постельного белья (это – гос. собственность!) – уж тут минимум три года исправительно-трудовых лагерей. Потому – условие это свято соблюдалось. А уж дальше: катись – как перекати-поле, пока не сцапают тебя где-нибудь. Окунувшись в быт местный барачный непривлекательный – большинство и разбегалось вскоре.
    Тогда-то я об этом не задумывался (воспринимая происходящее как объективную, так сказать, реальность). А впоследствии частенько-таки размышлял: почему, ну почему у нас испокон веков так к человеку трудящемуся так наплевательски относятся? Кажись, чего проще: магазин организуйте возле бараков этих, буфетик хотя бы простейший (чтоб для него пирожки горячие тут же выпекались). Баньку хотя бы простейшую соорудите (чтоб хоть грязью-то работяга не зарастал). Прачечную рядом (чтоб каждый хотя бы штаны-рубашечку постирать там мог). Пару комнат освободите – клуб там оборудуйте, для танцев хотя бы место. Библиотечку (пусть даже – выездную) организуйте. Пост тут милицейский установите – чтоб здесь не один только кулак властвовал. Но – нет, никого такие вопросы не волнуют. Разбегаются люди – так что ж, новых понавезём. А что и «загибаются» тут зачастую – спишем скоренько,закопаем.
    То же и на работе. Порядки лагерные, где условия для труда дичайшие – как метастазы, и на все производства и «вольные» распространяются. О человеке рабочем, о здоровье его – никаких тебе забот. Как здесь вот, на стройке крупнейшей – «ударной комсомольской» объявленной. Загнали нас, бригаду разнорабочих, в котлован громаднейший (углубляем мы его метров до пяти). Экскаваторы тогда редкостью ещё были – всё вручную делалось, «на пупок». Ковыряем мы глину размокшую, наваливаем в тележки (самый распространённый тогда агрегат: две ручки, колёсико одно впереди). Навалил полную – и выкатить надо наверх тележку по трапу проложенному деревянному. Для этого мужик крепенький требуется, а у нас половина бригады – парнишки хлипкие (как сам вот я). Грязища в котловане – невообразимая, и к ногам грязь липнет, и к колесу (трап то и дело очищать приходится – залепляется грязью, буксуют тележки). Тут бы сапоги нужны резиновые – ан нет, нам, разнорабочим – никакой спец. одежды не полагается, месим грязь – в собственной своей ветхой обувке (ноги – постоянно мокрые). Норму мы, конечно же, и наполовину не выполняем: но за то на щите, что возле конторы нашей, извещенье висит – бригада наша (именующаяся: «комсомольско-молодёжная») приняла, оказывается, повышенные социалистические обязательства (далее перечень следует: каких рубежей высочайших мы уже достигли).
    Коль норму не выполняем, то и аванс нам выдали – с гулькин нос, на хлеб даже с водицей не хватит. Да ещё и на другую работу следом перебросили. Под какое-то тяжеловесное оборудование залиты были массивные бетонные фундаменты (обширные – где-то три на три метра площадью). То ли проектанты ошиблись, то ли строители-бетонщики – но фундаменты оказались намного выше проектных отметок. Решено было убрать лишнее – вот сюда нашу бригаду и определили. Вручили кайло каждому, норму установили: за смену мы должны сверху «сколоть» девять сантиметров бетона. А бетон – крепчайший, как ты не колоти его – искры только отскакивают да мельчайшие (того и гляди – и глаза высекут) кусочки. С час поколотили мы кайлами – и всё, не действуют руки, ладони не сжимаются (при каждом ударе «сушит» их). В полной мере это понять только тот может – кто сам хоть однажды по бетону кайлом молотил. С сантиметр, не больше «сбили» мы за смену. Надеялись – уж на следующий-то день прекратят этот идиотизм (ясно же, что тут не кайлом надо действовать,а – молотками пневматическими). Нет, приходим утром – и опять нас на ту же плиту бетонную «сажают». Собрались мы вчетвером, побросали кайлушки эти затупленные подальше, и (не каторжане ведь мы – что на галерах прикованы) в общежитие подались. Решили: всё, хватит – достаточно мы потрудились на строительстве развитого социализма. Посдавали мы скоренько бельё комендантше – и дружненько в бега ударились. Вернёмся – решили – тогда только, когда коммунизм построят в этих краях.
    А где-то через год, кажись, в бараках этих бунт вспыхнул. Там и ещё десятка с два бараков добавилось – и туда несколько эшелонов навезли со всего Союза комсомольцев, так называемых «добровольцев» (стройка-то – «ударная комсомольская»). Вот комсомольцы эти и взбунтовались против нечеловеческих условий и труда, и быта. Как всегда в таких случаях – выделилась средь бунтующих кучка хулиганов: что-то там ломать-громить они начали. На подавление бунта бросили подразделения внутренних войск с разрешением: при необходимости – стрелять на поражение (тогда власти народец-то свой не шибко сберегали). Вот эти горе-вояки перед штурмом и обстреляли бараки из автоматов, не повезло кому – там и полегли (сколько – никто и до сих пор не знает, скоренько их захоронили-закопали в каком-то секретном месте). При этом свою пулю получил и казах-комсомолец Нурсултан Назарбаев. К счастью – рана не смертельной оказалась, выжил парнишка. И теперь Назарбаев – Президент Казахстана. События эти настолько окутаны были завесой секретности – даже жители казахстанские не слышали о них. Я и сам-то задним числом только узнал, случайно – знакомясь с биографией Назарбаева.
    Так что, выходит, во-время мы «когти урвали» оттуда. Уж я бы со своим характером (с обострённым чувством справедливости) точно бы пулю себе схлопотал. Но, вишь – повезло, живу.

    12. г. Омск. 1953 г.  Тюрьма. Мрачно-каменная, старинной постройки громадина многоэтажная. Средь зэков легенда бытует – строилась тюрьма эта ещё при Екатерине Великой, верил и я этой легенде тогда. Но вот позже усомниться пришлось – когда прочитал я «Записки из мёртвого дома» Ф.М.Достоевского. Автор отбывал каторгу в Омске в период 1850-54 годы, и никакой тюрьмы тогда в Омске не существовало – на окраине городской, в степи, имелся только острог бревенчатый. Так что тюряга эта построена где-то во второй половине века девятнадцатого. Но добротно построена, на века рассчитана: чуть ли не в метр толщиной стены каменные, массивные решётки на окнах (осмотрись, сиделец – и не помышляй даже о побеге).
    Громадная камера (так называемая – «транзитная»). Интерьер обычный – нары сплошные с обеих сторон, проход посредине (только нары в отличие от прочих тюрем – одноэтажные. Наверное – хватает места на всех). Хотя в это лето – и тут переполнение. Весной амнистия прошла многообъёмная, на волю тех многих выгнали, кто и жить-то нигде не может – кроме тюрем-лагерей. Вот они сейчас – пачками – и возвращаются в «первобытное» состояние – сажают их повторно (почти у всех статья одна и та же, воровство – пресловутые «Указ 1-1» (хищение частной собственности) да «Указ 1-2» (хищение гос. собственности).
    И я вот попал сюда вместе с ними: меня «этапируют» из Павлодара в Караганду. В тюрьме павлодарской собрали нужное количество зэков для одного направления, погрузили в «вагон-зак» (ещё в среде блатной именуемый: «Столыпин») – переправили в Омск. Теперь сидеть мне и ждать – пока ещё группу соберут в попутном направлении, на Петропавловск – тогда и загрузят нас опять в теснейший «вагон-зак» (а они к обычным пассажирским составам подцепляются). Вот – сидим, ждём.
    Скучать мне особо-то и не приходится,я – волею случая – оказался в некоем «привилегированном» даже положении. В тюрьме ещё павлодарской один казах пожилой (ворюга – от рожденья, природный. У них, как он говорил, все в роду «барымтачили» - то-есть коней воровали), узнавши, что у меня образование семиклассное (по его понятиям – грамотей я уровня высочайшего), попросил жалобу-заявление написать. Изложил он суть мне, я это в связное повествованье «сплёл» - и он прослезился даже, чтенье моё слушая (о его ж собственных злоключеньях). Расхвалил он меня непомерно – как специалиста отменнейшего по части жалоб, теперь я – и пользуюсь этим статусом. В среде уголовной свои какие-то таинственные и невидимые каналы связи действуют: только «вбросили» нас в камеру в Омске, на следующий уже день ко мне клиент подступил: напиши жалобу (у тебя, как говорят, очень и очень жалостливо получается). Куда ж деваться – пишу.
    А в тюрьмах тогдашних жалобы и заявления разнообразнейшие – постоянно и интенсивно писались-сочинялись. Почему-то об прочих правах заключённых никто и никогда не озабочивался – а вот право на жалобы-заявление соблюдалось неукоснительно. Любой заключённый мог потребовать у «дежурняка» бумагу и карандаш для написания – они ему тут же и выдавались. При этом строго учитывалось не только количество листов бумажных – но и размер их (чтоб не использовались обрывки для изготовления карт игральных самодельных). Вот и писали – куда только не адресуясь! Чаще всего прямо к товарищу Сталину обращались. Далее – по нисходящей – к товарищу Берия. Далее – к Генеральному Прокурору, к товарищу Ворошилову – и к иным членам Правительства (обращаясь к ним как к «гражданам» - не может быть зэк кому-то товарищем).
    Вот я по этой части и специализировался. Здесь, в камере транзитной, парочку жалоб сразу настрочил. А в камере, средь обитателей её многочисленных, выделялся оригинальнейший тип. Вор-рецидивист (после второго уже срока амнистирован был – и опять вот попал). В общении, как и все рецидивисты, высокомерен был (особенно – с «фраерами», что по первой «ходке» шли). Но как только «дежурняки» заходили в камеру – он преображался тут же: лицо каким-то «перекошенным» становилось (а он и без того страшен – лицо обгоревшее с одной стороны до костей). Дёргаться начинал, выкрикивать что-то непонятное (иногда – даже и пена у него изо рта показывалась). Но охранники на это особо-то и не реагировали: под сумасшедшего «косит» ворюга – так в журнал и запишем.
    Так вот этот казах обгоревший через день и снизошёл до меня (для него я, собственно, и не «фраер» даже – а так, фраеришка). Потребовал: ну-ка «изобрази» мне жалобу, так сочини – чтоб у Министра Обороны слёзы при чтении закапали (а он к Министру Обороны и адресовался. Тогда, кажись, Булганин был министром). Вот мы с ним и сидели с пол-дня в сторонке, сочиняли (да и потом частенько беседовали доверительно). Он рассказывал мне – а я уж на бумагу переносил повествованье – сокращая текст и стараясь максимально-выразительно его «преподнести».
    Вначале он военную свою биографию излагал. Всю войну Великую Отечественную провоевал он в танковых войсках, закончил войну в чине капитана и должности командира танковой роты. Дважды в танке горел, награды имеет многочисленные (в их числе – и Грамоту благодарственную, подписанную лично Верховным Главнокомандующим – товарищем Сталиным). Ещё кое-какие заслуги он перечислял, но я  осторожненькое сомнение высказал. Говорю: так ведь это вот всё, как я понимаю, проверяться будет – так как у тебя тут с достоверностью? Вот-вот – он отвечает – на это и вся надежда у меня. Всё, что я излагаю – истинная моя биография. Проверят, убедятся – правдиво я всё написал. Вот тогда, может быть, поверят и в то, что я дальше плести буду. А тут ты так сочиняй: мол, после демобилизации начались припадки у меня непонятные, во время одного такого приступа и совершил я кражу. Отсидел срок за это, а уж дальше – незаслуженным преследованиям стал подвергаться. Кто-то там и что-то украл – мне уже приписывают (мол – он судимый уже, значит – он и украл). Ещё срок отсидел, вышел по амнистии – так опять меня вскоре арестовали, опять какое-то «дело» мне воровское шьют на том основании – что дважды судимый я (для меня уже, в виде комментария, говорит капитан: тут вот – слабое место у меня, с поличным меня взяли – тут уж трудно отвертеться). А меня – продолжал я сочинять – раны прошлые фронтовые мучают, боли я постоянные и мучительные претерпеваю, приступы эпилепсии всё чаще и чаще повторяться стали. Помогите, гражданин Министр – как солдат солдату, вмешайтесь в судьбу мою – смягчите по возможности приговор (а ему «корячился» максимум по Указу 1-2 – пятнадцать лет заключения). Уж тут я, напрягая фантазию, и ещё кое-что жалостливое сочинил. Послушал капитан, говорит: даже меня самого слеза прошибла – так неужель же Министр не разжалобится? Во всяком случае – третий срок я «тянуть» не буду. Это вот не подействует – до конца «косить» буду под умалишённого (доктора к фронтовикам бывшим со снисхождением относятся, попрошу – подтвердят). А написал ты, парень, очень убедительно, я бы сам не смог так. Вот тебе за помощь – и вручил он мне пачку папирос «Север». Уж это в условиях тюремных – подарок царский прямо-таки. Голод и лишенья прочие я стойко переносил – а вот ограничения в курении очень мучительными были. А теперь – пачка целая в руках у меня (аж затряслись они). То меня снисходительно «бычками»-недокурками одаривали – теперь же я сам, половинку папироски выкуривши, отдавал остальное: «дотягивайте» там по очереди.
    А дальше – появился у нас в камере и ещё один капитан бывший (чеченец по национальности). Крупный такой мужичина (но стройный – дитя гор), с внешностью располагающей. Но мрачноват он был и необщителен – до предела. Ни с кем он и знакомиться не стал, расположился на свободном месте – и сел, глазами уставившись в одну точку (явно: в мыслях своих он далеко-далеко где-то). И дальше всё так же: походит-походит он по проходу – и опять сядет, будто – отключится от действительности. Но капитан-казах, присмотревшись к нему, обратился-таки с каким-то вопросом. И они сразу как-то потянулись друг к другу – негромкие беседы теперь длительные вели. Тут, вероятно, то роль сыграло, что оба они – мусульмане (а этот фактор во все времена объединяющим был). Да и похожесть судеб сближала, оказалось – и чеченец этот всю войну провоевал, и тоже закончил её в чине капитана (кажись – в кавалерии он служил). А после демобилизации у него конфликт какой-то случился с властями местными, как-то зажимать они стали его – вот он фронтовое своё прошлое и вспомнил, пришиб какого-то там чиновника советского. Получил срок соответственный – но отбыл уж его теперь.
    Собственно, чеченец этот свободным уже был – срок его закончился. Но тогда порядки такие были властями установлены: закончился срок в ГУЛАГе у любого гражданина – и освобождали его (выдавая «литер» ему для приобретения билетов на все виды транспорта и снабжая набором продуктов на какое-то время). Но тут и исключения имелись в части спец.переселенцев (немцев, чеченцев, ингушей, татар крымских – и ещё кого-то из мелких народностей). Их не освобождали по окончании срока, а – этапировали в обычном порядке до места предполагаемого жительства. А там за ними явиться должен был представитель спец. комендатуры, принять его, на спец. учёт поставить – и уж тогда освободить (с соблюдением обычного распорядка – с ежемесячной отметкой в комендатуре). Вот и привезли чеченца этого, «заскрипела» машина бюрократическая: извещенье послали из тюремной канцелярии в спец. комендатуру. И там теперь решать будут – кого б послать в тюрьму за зэком очередным (а в спец. комендатурах народец как на подбор был: лодыри отъявленные да пьяницы, для них движение каждое лишнее мученьем было). Вот и ждал теперь чеченец – пока лейтенантик какой-то полупьяный решиться- таки зад от стула оторвать, явиться за ним. Уж это со стороны власти – верх издевательства над гражданином страны своей: свободного уже (по закону-то) человека привезти куда-то, где за стенами, рядом, родные люди его ожидают – и держать там сутками, систему нервную «пережигая» у индивидуума. Вот и капитан этот, как вспоминаю, дня четыре ждал – пока вспомнят, заберут его.
    И все эти дни он (заметно было) муки адские претерпевал. Чуть поговорит с капитаном-казахом – не выдерживает, вскакивает – ходить начинает по проходу. А ночью, когда проход ото всех свободен, он почти и не ложится – мечется из угла в угол. Днём поспит немножко – и опять бродит. А последнюю ночь – так и совсем он не ложился, до полного изнеможения себя довёл. Я раза три за ночь просыпался (чуть повернёшься, свет яркий от электроламп мощных ударит в глаза – и просыпаешься), видел (с состраданием) – всё на ногах он. Утром – и смотреть даже на него страшно было. Выражение «лицом почернел» вполне тут уместным было: и действительно лицо как-то странно потемнело у него (одни глаза лихорадочно-мрачно сверкали). Вот тут с утра и выкликнули его фамилию, скомандовали: «На выход с вещами – на освобождение». Простился он с капитаном-казахом – увели его.
    А я к капитану сразу с вопросом: что ж тут такое, почему так болезненно-тревожно освобожденье своё чеченец воспринял. А капитан-казах и сам притих, даже сгорбился как-то. Говорит: свидетелями мы с тобой трагедии оказались. Чеченцу этому, пока он в лагере отсиживал, жена изменила. А он любит её – всей душой. У мусульман обычно жену сыну родители выбирают, а тут – совпадение счастливое: они и сами, молодожёны, влюблены были друг в друга. Душа в душу жили, всю войну она его прождала преданно. А тут, вишь, бес попутал (что там и как – не рассказывал чеченец). А у нас – казах рассказ продолжал – существует так называемый «Адат», сборник устных правил и установлений – по которым и живут все мусульмане. Так вот адат предписывает: жену неверную – умертвить следует. А у кавказских мусульман тут и добавление ещё имеется: месть свершить должен именно муж той женщины. Потому женщину неверную семья его и не трогала пока – его ждали, он должен был своими руками честь свою восстановить. Вот и решал он все эти дни – как поступить ему? Опыт жизненный подсказывал: чересчур уж жесток адат. Надо, надо женщину наказать – но не жизни же её лишать, она ещё и счастье даровать способна впоследствии (уж в лагерях-то – чего он только не насмотрелся, там измена – явление обыдённое). Но простит он если её, не убьёт – то и семья, и весь «тейп» ихний отвернуться от него (по понятиям ихним – честь он потеряет) – они его даже и за мусульманина считать не будут. Я бы вот – казах говорит – я наверное пренебрёг бы всеми этими религиозными предрассудками, схватил бы женщину любимую (хоть и оступившуюся) – да и подался бы на Севера куда-нибудь (где меня и адат не достал бы). А вот чеченец как поступит – того не знаю я, он – в колебаньях пребывал до последнего.
    К вечеру в камеру к нам «пополнение» прибыло из городских КПЗ («камеры предварительного заключения»). Рассказали: доставили туда чеченца днём – жену он убил. Не в себе он был – бросался на всех (явно – смерти искал). Но скрутили его – и в камеру отдельную поместили. Выходит: взял-таки верх адат и над любовью, и над состраданием. Окончательно жизнь свою загубил теперь капитан-чеченец (десять лет – такой срок ему отмерят за убийство из ревности). И как он дальше жить-то будет с таким грузом на душе – то Бог весть. Казах говорит: не приведи Аллах – в такое-то положенье попасть. Согласен и я с ним – не приведи Бог.

    13. г. Петропавловск-Казахстанский. 1953 г.  Тюрьма пересыльная. Такие тюрьмы свою специфику имеют: нет в них «сидельцев» постоянных. Располагаются они на перекрестках путей «гулаговских» - через них и « перекачивается» содержимое лагерное. И в качестве специальных «накопителей» используются «пересылки» - этапы там формируют многочисленные (на целые эшелоны) для лагерей отдалённых.
    Сразу после «вагон.зака»  - в так называемый «вокзал» попадаем (голое помещение – одна только параша вонючая в углу). Присесть негде – так на ногах и стоим и час, и два («обслуга» тюремная спешить не любит). Но нам и это благом кажется – хоть дышать можно свободно («вагон.зак» забит был «под завязку», задыхались мы там от жары). А тут – прохлада, отходим постепенно, оживаем.
    После «вокзала» в баню нас загнали. Одежду, в узел свернувши, в «прожарку» посдавали (гениальнейшее чьё-то изобретение – «прожарки» эти. Температуру там до сотни градусов нагоняют – и уж в одежде никаких насекомых не остаётся. Потому в тюрьмах-лагерях вши и не водятся – при всей тамошней антисанитарии).
    Загнали в баню, по крошечному кусочку мыла выдали – и дверь на запор снаружи. А одна стена в бане – это часть громадной металлической ёмкости (воду в ней греют для помывки). Печь где-то там, снаружи – а тут только задняя часть этой ёмкости с кранами (там же рядом – и с холодной водой краны). К нашему приходу так кочегары расстарались – почти до кипения ёмкость громадную довели (аж содрогается она). Стали мы набирать в шайки деревянные воду – и кто-то там, невидимый, кран открыл соответствующий – добавлять чтоб воды в ёмкость кипящую. Открыли кран – и, видать, ушли куда-то. Переполняться стала ёмкость – и хлынул через верх кипяток, в момент – весь пол им залился (для слива решётки – в другом конце помещения, наклон туда незначительный – вот на несколько сантиметров пол и покрылся кипятком). Вопли сразу панические. Вдоль стен лавки узкие (чтоб шайку только поставить) – повскакивали на них все, держатся друг за друга. Кричим, шайками колотим о стены – а никакой реакции (бросили нас – на уничтоженье). Паром всё помещение заполнилось – аж дышать трудно. Средь нас один туберкулёзник был – смотреть на него страшно было: кожа да кости (а ведь куда-то этапировали ещё такую-то развалину). Он вскоре и не выдержал: память потерял, свалился в кипяток. Вопль дикий раздался, нечеловеческий – и затих сразу. Попытались было соседи по лавке поднять его – так где там: на пол ведь не встать, одной же рукой, на лавке узкой на коленях стоя – не поднять. Хуже ещё сделали: перевернули его, не только спина теперь – но и передняя часть тела ошпарена. Оставили его – он так безмолвно и лежал (кажись – и кончился уже).
    Так ведь и мы все попадаем скоро – что ж делать? Додумались-таки зэки многоопытные: по шайкам перевёрнутым добрался один до двери – и принялся колотить об дверь тяжеленной шайкой. Аж загудело всё здание, и – подействовало: в «глазок» заглянул охранник, всё и сразу понял, проорал что-то угрожающее – и закрыли кран, перестала вода через верх изливаться. И какое уж тут мытьё – поплескались чуть водичкой. Орать начали – выводите. Зашли два зэка с носилками, забрали обваренного (а на него и смотреть страшно – живого места нет), нас – в раздевалку выпустили.
    Теперь в «приёмную» повели. Там «шмон» тщательный – каждого обыскивают досконально. За столом там опер.уполномоченный сидит (по-уголовному: «кум»). Перед ним груда пакетов (на каждого из нас таковой имеется), хватает он их по очереди, фамилии выкликивает. На пакет потом глянет (а там – пометки условные имеются. Туз если бубновый изображён – картёжник это неисправимый. Ещё какой-то знак – к побегу склонный. И прочие знаки – ему понятные), на самого зэка внимательнейше – и командует (на бумажке у себя отмечая): в такую-то камеру. И эти вот моменты – ответственейшие, от «кума» теперь зависит: будешь ли ты жив-здоров в часы ближайшие. На некоторых пересылках злобные и человеконенавистные «кумы» специально в одну камеру разные «масти» лагерные загоняют: драки там постоянные, убийства даже. Но здешний «кум», петропавловский – «человек» (на жаргоне лагерном). Он не сторонник эксцессов – потому сам, лично, и сортирует тщательно зэков поступающих (в случае сомненья – спрашивает кое-что и у самих зэков). И все зэки в один голос утверждают: кум этот насквозь их видит, никогда не ошибается. Потому в камерах здешних и по минимуму драк да разборок всяческих.
    Что кум тут « человек» - это я и на себе ощутил. Только глянул он на мой пакет (как я понял – на дату рождения) – сразу решение принял: в такую-то камеру. Если б меня на два месяца раньше арестовали, до исполнения мне 18-ти лет – то меня бы надо было в «детскую» (и такие имеются»)  камеру поместить. А сейчас он меня, недоумка юного, в самую спокойную камеру «вбросил» - к «политикам» (у всех там – статья 58, сроки – до 25-ти лет).
    Пересылка же в эти дни – аж гудит от перевозбужденья. Очередной этап многочисленный (на эшелон теплушек) формируется, уголовники-«профессионалы» по каким-то каналам неведомым узнали: на Колыму этап. И потому сейчас всяческими способами пытаются избежать включения в этот этап. Всяческие «мастырки» в ход идут: чтоб заболеть, передержаться пару недель – пока этап сформируют. Уж тут в ход всё идёт. Самое распространённое и подручное – дышать регулярно сахарной пылью (для чего сахар старательно «перетирают»). Пыль эта, скапливаясь, ранит верхушки лёгких, кровью начинает зэк харкать (утверждая – туберкулёз у него в открытой форме). Пока разбираться с ним будут врачи, глядишь – и уйдёт этап. Его теперь в ближний какой-нибудь лагерь отправят. И там, конечно, не курорт – но там хоть надежда есть на выживание (а на Колыму попасть – уж это гибель верная). Множество способов практикуется, как покалечиться можно – всё тут в ход идёт. Вплоть до самых грубых: раздобудется зэк кусочком стекла (или монетку с одной стороны заточит)  - и порежет-исполосует сам себя (в больничку тюремную сразу, подлечат пока – а там и этап уйдёт). Кто-то под сумасшедшего «косит», некоторые – и под буйно-помешанных (на всех бросаются). Таких выволакивают из камер – и через какое-то время вой нечеловеческий разлаётся, на всю тюрьму слышный. Опытные зэки определяют: рубашку смирительную напялили на него, бросаются сразу к дверям (они – железом окованные) – и начинают изо всех сил колотить по ним чугунной крышкой от параши. Момент какой-то – и вся тюрьма присоединяется, колотят крышками – аж всё здание ходуном ходит (говорят зэки: и на улице слышно, народ к тюрьме сбегаться начинает). Уж тут и «политики» присоединяются – тоже стучат.  Сразу, конечно, и меры принимаются – стихает вой (сняли рубашку. А может – и придавили просто-напросто зэка буйного).
    Во всех камерах кутерьма сейчас – гомон, крики. Здесь только, в нашей камере, тишина и покой. Тут, у «политиков», всё уж определено (каждый своё – от «червонца» и до «четвертака» - получил). В одном углу группа «богомольцев (секта какая-то) - они все дни почти в молитвах проводят, с «чужаками» - ни с кем не общаются. В другом – группа солидных мужичков, выглядящих совсем не по зэковски. Как на подбор – упитанные (у некоторых и брюшки выпирают). Одеты хоть и в зэковскую по форме-то одежду – но она из другого какого-то мательяла пошита, и даже – наглажена (складочки видны). Это – специалисты-инженеры, руководители – их с одной стройки на другую перемещают (вот интересно – почему бы их в обычный вагон не посадили да не отправили, пусть и – в сопровождении охраны? Где-то стройка без руководства прозябает – а они тут вот «кантуются» без дела. Но –нельзя, как же – враги ведь они, вдруг – агитацию по пути затеют против власти). В центре же нар – группа «бандеровцев» расположилась. Средь них ровесник мой, Николай Дубас (запомнилась почему-то фамилия – и до сих пор). Восемнадцать лет всего ему – а срок он «полновесный» уже получил – 25 лет спец. лагерей (а это значит – на его «личном» счету как минимум одно убийство доказанное имеется).
    Мы вначале-то, познакомившись, беседовали с ним подолгу. Но я вскоре избегать стал общения: все разговоры бандеровец молодой сводил на личность вождя своего, Степана Бандеры (всячески восхваляя его, создавая образ чуть ли не иконный). Для меня же личность эта – совсем-совсем неинтересна, мне бы о чём-то более «земном» поговорить: о девчонках, о развлеченьях прошлых, о книгах прочитанных. Такой разговор не налаживался, и мы – взаимно – потеряли интерес друг к другу.
    А я к «инженерам» стал прислоняться. Как-то один из них, солидного уж возраста, заговорил со мной (у него «на воле» сын моих лет – вот он и заинтересовался). Расспрашивать о жизни стал, о книгах прочитанных – и удивился безмерно. Про какую книгу не спросит – а я читал их почти все, характеризую содержание. Ему не верится даже: когда ж ты успел «проглотить» столько-то. Я говорю: как научился я читать в пять лет – так с тех пор и читаю всё, что на глаза только попадает. На этой почве сблизились мы с ним – и подолгу беседовали. Разъяснял он мне многое – что непонятно мне было из прочитанного, советовал – ещё бы что в первую очередь прочитать. По классификации кое-что разъяснял (в частности понятно и доходчиво разъяснил мне разницу между «социалистическим» реализмом – и общемировым). Под своё покровительство он принял меня – да и подкармливал иногда. У них и деньги водились (не наличные, нет – а на «записи» на какой-то), в ларьке тюремном они и хлеба прикупали, и сахара, и папирос, и даже – масла сливочного. Вот и мне кое-что перепадало от них (хоть я никогда и не просил).
    Их занятие было основное – слушать радио. За забором тюремным какое-то предприятие пищевое располагалось (то ли хлебный, то ли пивной завод). Посреди двора там на столбе мощный громкоговоритель установлен – и направлен на окна прямо нашей камеры (думаю – не случайно, знал кто-то – что в этой именно камере «политики» сидят). Все сообщения чётко в нашей камере слышны – вот они и внимали целыми днями.
    Однажды только позавтракали, улеглись опять было – как голоса возбуждённые от окна послышались: «Тихо, тихо! Всем – радио слушать!» К окнам многие бросились, все – внимание. Передавалось сообщение ТАСС об аресте Лаврентия Берия (сразу именуя его: «агент международного империализма»). Прослушали – и наша вся камера в возбужденье пришла. В каждой кучке – разговоры оживлённые, обсужденья, предположенья. Даже «богомольцы» в углу зашевелились, в молитве своей возблагодарили будто (но тихо очень – толком и не разберёшь) Господа за то, что освободил он народ от власти воплощенья дьявольского, от ехидны зловредной.
    Но мне интересно было, что «мои»-то политики думают о произошедшем. И с удивлением обнаружил – а не слишком-то они и взволновались. Высказали несколько предположений осторожных (режим, может быть, смягчат, переписку хотя бы неограниченную разрешат. Ещё какие-то предположенья из этого же ряда). Поговорили – и итог подвёл самый старший из них (лет под 60 ему). Он, похоже, стройкой будущей и будет руководить, с ним все они вопросы о производстве будущем и обсуждают: какие бригады и из каких лагерей затребовать туда, что для отладки процесса производственного необходимо. Так вот он так резюмировал всё услышанное: дело тут не в отдельных личностях, убрали Берия (мерзавец он, конечно же, отъявленнейший) – другой такой же на его место придёт (и он назвал три-четыре фамилии). Дело – в порочности самой системы. Эта вот система пока существует – нам с вами на воле места нет, не настраивайте себя на иное, не расслабляйтесь (разочарованье – горшим ещё будет).
    Восторг первых минут спал – и остальные со вздохом согласились (видать – до конца уж нам придётся сроки тянуть).
    Для меня разговоры такие внове, жадно я впитывал их. Расспрашивать было стал благодетеля своего – но не успел многого-то, их на следующий день вызвали «с вещами» - исчезли они. А вскоре и меня в вагон.зак опять запихали – дальше повезли.

    14. г. Караганда. 1953 г.  Тюрьма №16. Здесь мне сразу повезло: в камере, куда меня «вбросили», знакомый нашёлся по школе киномехаников – чеченец Борис (вот фамилию вспомнить не могу). А в местах заключения знакомца встретить – великое дело, всегда он поможет (ежели в состоянии – по статусу своему) адаптироваться к обстановке непривычной. Вот и Борис, узнавши меня (а он на одну группу старше меня в школе был) – заговорил со мной, рядом посадил для расспросов (уже статус мой сравнявши с прежними обитателями).
    Сам же Борис тут на особом положении – камеру эту «держит» тоже чеченец, Султан (вскоре и выясняю я: Борис и Султан – родственники, братья троюродные – по нашей-то терминологии). С Борькой мы накоротке сразу, Султан же – чуть ли не в трепет меня приводит (как и прочих сокамерников). Не человек это, а – шкаф по комплекции, в плечах широк – непомерно (такой же и силищей обладает). По части физиологии он – феномен: у него два сердца – и с левой, и с правой стороны. И обеспечивают они существование чудовища настоящего: по мнению органов правоохранительных – на нём «висят» несколько ограблений дерзких (убийствами сопровождаемых). В тюрьме его давно уж держат (во время амнистии весенней в камере он один всего оставался). В виновности его уверены следователи – а вот доказательств достаточных собрать не могут. Тут нужны показания кого-либо из непосредственных соучастников-соплеменников, получить же их – дело безнадёжное (никогда чеченец не даст показаний против другого чеченца). Вот и держат следователи Султана в тюрьме давно уж, в нарушение всех сроков – оговоренных в уголовно-процессуальном Кодексе. В суд не передают – доказательств недостаточно. И выпустить не могут: одного взгляда на него достаточно, чтоб понять – он и ещё убивать будет.
    Тёмная личность, мрачно-неразговорчивая. Походит чуть по камере, с Борькой перебросится парой слов по-чеченски, сядет потом – и будто замрёт, о чём-то своём думая (хоть и сомнительно – имеется ли у него и вообще аппарат мыслительный). Сидит – на лице ни одна жилка не дрогнет (глазами только помаргивает). И час, и два так-то сидеть может. Затеется ежели в камере свара какая-то (а какая ж тюрьма без этого), отвлечёт его от мыслей каких-то своих -  наведёт порядок(шума он не выносит). Как-то задрался Борька со здоровенным мужиком-таксистом (тот за изнасилование сидел – статья эта в тогдашних тюрьмах презираемой была). Поднялся Султан, дал Борьке сначала затрещину (тот так и присел сразу). А того мужика как крутанул, шарахнул в угол головой – тот  и затих сразу. Чуть очухался, проморгался, на нары потихоньку пробрался – и притих надолго, не «выступал» больше.
    А Султан опять на своём месте восседал. А я незаметно наблюдал за ним, гадал – о чём же думать часами может истукан этот, идолище человекообразное? Не тревожат ли виденья его, души загубленные не вопияют ли? Вопросы – без ответа оставались.
    Борька же меня сразу и использовал: и сюда уже проникла «слава» обо мне, жалобу я сочинил по его требованию (хоть и не помню – о чём и речь-то шла. Его и посадили-то недавно – будто б и жаловаться не на что ещё). Написал, после этого дня с два беседовали Султан с Борькой на своём языке. Потом Борька говорит: ты должен «крепкую» жалобу от Султана сочинить, уж тут ты – постарайся (будешь тут стараться: глянешь только на личность эту мрачную – и смертью явственно пахнёт). Уселись мы сочинять: я пишу, в надлежащий вид то преобразуя, что мне Борька рассказывает (а его по-своему Султан подправляет иногда). Рядом сидят двое рецидивистов-уголовников – как консультанты.
    Сам-то Султан – вообще неграмотен, и уж юриспруденция для него – тёмный лес. Бывалые же уголовники подсказали: держат его в тюрьме незаконно. Существуют для следователей определённые сроки, по окончании которых они должны или в суд дело передать, или – освободить подследственного из-за недоказанности преступления. Не уложились они в этот срок – и должны для продления запрашивать санкцию областного уже прокурора. Ежели и в этот срок не уложились, то (в редчайших случаях) должны они запросить санкцию от самого Генерального прокурора (уж тут обоснования должны быть весомые). Так вот в случае с Султаном нарушены были все сроки: или в суд его должны были представить, или – на свободу отпустить (у меня и то при мысли об этом мурашки по коже пробежали. То же, вероятно, и следователи испытывали). Все сроки вышли – а его всё держат. И вот теперь я всё это и излагал в жалобе на имя Генерального прокурора (при этом «консультанты» мне подсказывали только номера статей уголовно-процессуального Кодекса).
    Целый день мы сочиняли, листа три исписал я (с обеих сторон). Потом Султан очень внимательно выслушал, головой покивал – одобрил. Сдал он жалобу, по его команде я плату от Бориса получил – почти полную пачку махорки (по тюремным меркам – богатство неоценимое). И дальше кое-что из продуктов мне перепадало иногда (любой, кто передачку «с воли» получал, часть сразу же Султану отделял). Вот и мне кое-что перепадало с «царского» стола.
    Мы же с Борькой беседовали частенько, вспоминая «киномеханичье» своё прошлое. Вот как-то сидим так-то, беседуем – и я разговор завёл об ихней прошлой (до выселения) кавказской жизни. Стал рассказывать Борис (а Султан – рядом сидел, тоже слушал). Говорит: мой отец и отец Султана – братья двоюродные по вашим-то понятиям. Так вот мой отец там, на Кавказе, был начальником районной милиции. Отец же Султана был абреком (бандитом – по-вашему). Так вот мой отец десять лет ловил абрека, отца Султана – но так и не поймал. После слов этих – невиданное случилось. Никто и никогда не видел, чтоб Султан хотя бы улыбался – а тут он захохотал даже (будто – залаял). Уж таким забавным, видать, то ему показалось – что один чеченец мог другого поймать, в руки правосудия передать. Такое – изначально невозможно, никогда не случится подобное.
    Так вот рассказ этот и смех сопутствующий – частенько я сейчас вспоминаю, слушая сообщения об успехах в борьбе с терроризмом на Кавказе. Нет там успехов, и быть не может. А то, что нам показывают – это борьба отдельных кланов меж собой (и уж никак не успехи спец. служб наших). Спец. службы могут и десяток лет того ловить – кто в соседнем кабинетике чаи распивает да погоны на плечах имеет. Тут – тупик. И я вот – не имея опыта специального – и выхода из него не вижу.

    15. г. Темир-Тау – Караганда. 1953 г.  Тюрьма. Мне – неожиданно – пообещали «довесок» к сроку: ещё одно «дело» пришить решили. В те дни, когда я на «драп-марш» решился и из Темир-Тау исчез – в ресторане местном случилась массовая пьяная драка с поножовщиной (официанта будто порезали сильно и ещё одного мужика). А все такие проступки неблаговидные милиция местная привычно тем приписывает, кто из города исчез в эти дни. Я – подхожу по этому признаку, вот и решили – ещё срок мне «подмотать». Здесь, в тюрьме, опросил меня следователь, выслушал мой (вполне ожидаемый) отказ решительный.Я ведь из вербованных – а таковые граждане не располагают средствами, чтоб в ресторанах разгуливать да стёкла там разбивать (а там многое было-таки поколочено). В дальнейшее следователь углублятся не стал, сказал: в Темир-Тау тебя отконвоируют – на доследование. Уж там во всём разберутся – так что освежай память, освежай – всё вспоминай.
    Вот через пару дней и «выдернули» меня из камеры – и в «воронок» засадили (автомобиль с железной клеткой в кузове, именуемый населением нашим: «чёрный ворон»). Следом и ещё одного зэка толкают, увидел я его – и чуть не рассмеялся: везде, куда ни кинь, обнаружишь киномеханика (он – тоже выпускник школы нашей, из следующей за нами группы). Его тоже по какому-то мелкому делу в Темир-Тау переправляют, как «важных» преступников – нас двоих и везут в «воронке» за 40 км, и конвой нас ещё сопровождает (один – в кабине с водителем, второй – здесь, с нами, решёткой только от нас отделённый). Мы возгордились даже, значимостью своей преисполнившись: не какие-то мы там «фраера» - вот как нас бдительно охраняют.
    В Темир-Тау вызвал меня следователь, в какие-то бумажки позаглядывал на столе у себя, меня порасспросить попытался (ответ ожидаемый: я знать ничего не знаю и ведать не ведаю). При мне прямо позвонил по телефону, говорит: тут типчика какого-то доставили ко мне из Караганды по вашему будто запросу. Мне же он – не нужен, я это дело закрыл уже и в суд передал. А ещё для чего-то не нужен он? Не нужен – так я тогда назад его в тюрягу и отправлю.
    После той беседы сижу я теперь в К.П.З – ожидаю этапа попутного. И уж тут я: тише воды, ниже травы, всеми силами стремлюсь – подольше чтоб задержаться тут. В тюрьме спутник постоянный – голод, там кормят так: чтоб не умер только зэк – но и жить чтоб не захотел (там об одном только и мечтаешь днями – о жратве). А здесь же, в К.П.З – кормёжка пообильнее, получают её здесь в обычной рабочей столовой (неподалёку расположенной). А там женщины-поварихи, жалея арестантиков бедных, со дна погуще им супчик наливают – и пополнее вёдра. Да я ещё с первого же дня удачно пристроился: мы вдвоём, в сопровождении конвоя, и ходим два раза в день за кормёжкой в столовую. Разносим потом по камерам чашки – и уж себя не обижаем, столько в вёдрах остаётся – обжираемся «от пуза». То-есть – жить бы да жить мне в К.П.З этом гостеприимном.
    Не получается. Праздник подходит, 7-е ноября. И начальство опасается – потеряют бдительность караульные, побег допустят. В числе зэков сейчас в К.П.З. недавно арестованная банда из пяти человек, возглавляемая матёрым рецидивистом. У него эта «ходка» пятая уже будет (первые две – в детскую ещё колонию). И все «ходки» - под разными фамилиями, потому при поверках так его вызывают: «Симонов» (такую он назвал при последнем аресте. Тогда, в годы послевоенные, у шпаны в ходу были фамилии военачальников знаменитых да писателей). Так вот после «Симонов» следует: «Он же – Петров». «Он же – Иванов». «Он же –  ещё фамилия». «Он же – и ещё фамилия». Так вот такого «зубра» уголовного и опасается начальство – побег может на праздниках организовать (а он и готовил побег – но на более позднее время. Каким-то способом уже передали ему два полотна ножовочных – припрятаны были в щели. Два туеска с повидлом имелись – чтоб решётки обмазывать: не скрипели чтоб при перепиливании. И ещё что-то он ожидал – но не успел).
    Вот потому нас, человек 15, с утра с самого 6-го ноября выгнали из камер, чуть ли не бегом – на вокзал. Ни «воронка», ни «вагон.зака» не нашлось почему-то на это время – и нас загнали в обычный вагон пригородного поезда (пол.вагона отгородили цепью охранников – и поехали). Учитывая необычность конвоирования – по количеству охранников больше даже, чем нас, зэков. А возле атамана «Симонова» двое неотлучно сидят, глаз с него не спускают.
    В Караганде долго почему-то не выпускают нас из вагона. Начальник конвоя (суетливый такой тип – на хорька внешностью смахивающий) куда-то звонить убежал, нет его и нет – конвоиры уж и нервничать начали. Наконец – появился. Говорит возмущённо своим: не хочет тюрьма принимать их. У них там с баней что-то случилось – а без помывки не могут они зэков в камеры запустить. Едва договорились на том условии – что я в другом месте помывку организую. Я это и организовал: выводите по одному, колонной – и за мной. Вывели нас, начальник конвоя обычную »молитву» прочитал: «Всем – руки назад. На ходу – не разговаривать. Прыжок на месте – провокация, шаг в сторону – побег, стреляем без предупреждения».
    И пошли – хоть вскоре чуть и не взбунтовались. Все мы почти одеты легко, по-летнему – а тут морозец под минус десять градусов, да ещё и с ветром пронзительным. А нас ведут и ведут куда-то вглубь Старого города, можду шахт да отвалов. Замерзаем, «права качать» начинаем, в ответ одно: «Молчать! Прикладом по горбу захотел? Молчать!». Дошли наконец-то. Загоняют нас в так называемый «сан. блок» какой-то шахты, команда: всем раздеться, под душ – и быстро. Помыться не дают толком, подгоняют (так только – едва водичкой сплеснулись).  Мокрые – а вытереться-то нечем, посидеть бы да обсохнуть – так не дают, подгоняют – быстрей, быстрей (освобождать надо «сан.блок»). Рубашками повытирали физиономии хотя бы – так их же и одевать сразу надо, а рубашки мокрые так-то неприятно холодят тело. Чуть ли не на ходу, скоренько – оделись, по одному – и на улицу. А там – сюрприз: вместо «воронка» ожидаемого – ничего и нет. Опять в колонну по-двое, руки назад – тронулась наша «зондер-команда».
    Да что ж это такое: от Старого города до тюрьмы в Новом городе расстояние – около семи километров. Мы – полураздетые, мокрые ещё – насквозь ветер холодный пронизывает. Я вот сам в пиджачишке лёгком, в так называемых «полуботинках» летних с тонкими носочками, с фуражечкой на голове. Ощущение – голый я, враз холодом все члены сковало. Кричать было стали, «воронок» требовать – нам другое пообещали (так, мол, поддадим – зубами отплёвываться будете). Топаем пока что, понимая – далеко мы так-то не уйдём, скоро очень на ходу прямо замерзать будем – да падать. Я уж и примеряюсь (а я последним шёл) – как упасть так, чтоб лицо сразу руками закрыть (лупить же сразу прикладами начнут).
    Но недаром у нас атаман многоопытный имеется, шепотком его распоряжение передают: по команде – всем на колени падать, и не вставать – ни в коем случае. Из какого-то переулка выходим на перекрёсток оживлённый и людный, на середине как раз перекрёстка команда: «Садись!». Все – на колени сразу, в кучку сбились, прижимаемся друг к другу. Ругань, вопли сразу, хватают нас за шиворот конвоиры, поднимают – но не тут-то было, не для этого мы садились – чтоб вставать да замерзать опять. Тут бы приклады в ход пустить – так нельзя: народ ведь кругом (знал атаман – какое место выбрать!). В момент тут толпа вокруг нас образовалась. С одной стороны машина подошла – остановилась, водитель к толпе присоединился. С другой – и тоже встала. Упряжка лошадиная вплотную подъехала (коробка на телеге громадная с надписью: «Хлеб»). Возница, бородатый такой и на вид свирепый дядька, тут же вопить начал возбуждённо, на охранников указывая: «Фашисты! Гестаповцы!» Он первый и бросил в толпу нашу пачку папирос – а там и другие примеру его последовали, что находилось в карманах – бросали (я так-то ловко полную почти пачку «Прибоя» ухватил на лету – за пазуху побыстрей, подальше. Уж теперь – только с руками у меня вырвать её можно).
    Рядом, на углу – аптека, туда начальник конвоя убежал – звонить. На ходу уж команду конвою выдал: «При попытках освобождения арестованных – открывать огонь на поражение». Услышали в толпе – чуть отодвинулись от нас (но уж в выкриках оскорбительных – не скупились). Но напряженье неожиданно-быстро разрядилось: только вернулся из аптеки начальник конвоя – а вот и он, «воронок» подкатил (выходит – рядом он где-то был, просто – не захотели нам предоставить его). Пока нас туда заталкивали – водитель «на матюках» беседовал с конвоирами, очень он недоволен был. Мол, я к празднику вымыл-вычистил машину – а теперь эти вот скоты опять её испоганят.
    В машине мы – клубком, потеснее (чтоб хоть чуть посогреться). А швыряет нас на ходу – из стороны в сторону: мерзавец-водитель в раздражении вообще ход на выбоинах дорожных не сбавляет (даже охранник, в клетушке у входа сидящий, материться начал, обещать – точняк я этому гаду морду начищу потом). Но доехали наконец-то – остановились в тюремном дворе. Дверь открыли, слышно нам сквозь решётку – скандалит с кем-то начальник конвоя Не хочет нас принимать тюрьма в суете-то предпраздничной). Мы опять замерзать начинаем, опять «выступление» назревает – по стенкам колотить каблуками начинаем.
    Наконец – договорились-таки в канцелярии где-то, сдал нас по-одному конвой. В «вокзал» холодный загнали сразу (предчувствие – вот тут нас и «доморозят»). Но тут Фемида смилостивилась над нами, вывели нас вскоре, и – в баню(!?) сразу повели. Вот уж это – что нам и нужно сейчас. Сдали скоренько барахло в «прожарку», в баню – и в тепло блаженное погрузились. Шаек тут много – похватали по две: в одну кипяток почти наливаешь – и ногами туда становишься. Из второй шайки водой горячей до предела тело поливаешь – то-то блаженство. Уж прогрелись тут – до пота. Вышли, в предбаннике никто не подгоняет нас – обсохли, одежонку тёпленькую после прожарки надели. И надо же так – наутро хоть бы насморк какой-то у кого-то случился, все – здоровы. Зэк советский, выходит – чуть ли не из стали выкован (где ты, второй Островский, готов тут заголовок для твоего романа: «И тут тоже сталь закаляется»). Вот так всё и обошлось – ко всеобщему удовольствию.
    А я вот и раньше (вспоминая), и сейчас одного не пойму: какими побужденьями руководствовался тот вот плюгавенький начальник конвоя?. Что, не понимал он: ни один из нас до тюрьмы не дойдёт, перемёрзнем мы все на ходу. Так почему же он решался на пакость такую? Один ответ – безнаказанность он чувствовал (ему главное – количество «голов» сдать. А живые ли они, мёртвые – безразлично). Ведь он мог просто очень задачу решить. Коль можно было нас  в вагон поезда пригородного помещать – значит точно так же можно было и вагон трамвайный использовать. Точно так же отгородили бы конвойные пол. вагона, доехали бы мы до Нового города – а там до тюрьмы всего с пол-километра оставалось. Но настолько тогда представители ведомства этого всесильного – НКВД  - обнаглевшими были, что недоносок этот и не подумал даже – а ведь я людей живых если не на гибель, то уж на инвалидность – уж точно обрекаю. И ничего ведь, сошло ему.
    Суровы, очень даже суровы времена те были. Но выживали ведь люди как-то. Ещё – и «развитой социализм» построили.

 

    16. г. Караганда. 1953 г.  С лязгом железным захлопнулась за мной тяжёлая тюремная калитка, и вот я – по эту её сторону, на воле. Всё как во сне произошло: час ещё назад я на нарах валялся да книжку почитывал. Я, кажись, за эти месяцы уж и всю библиотеку тюремную перечитал. При заявке в библиотеку одну только книгу записывают дней на десять, для меня ж одна книга – на один день (да и по ночам я читаю. Благо – свет-то в камерах не выключается). Потому я и ещё трёх-четырёх человек прошу (которые и в руках-то книгу никогда не держали) – запишитесь на книгу для меня. Это ни к чему не обязывает – записываются (а я им вслух иногда читаю интересные места). Но вот последнюю-то книжку не удалось дочитать, к вечеру уж сегодня выкликнули мою фамилию, объявили: «С вещами – на освобождение». А у меня вещи – что на мне только, потому попрощался наскоро с друзьями – и в дверь распахнувшуюся. В канцелярии тюремной сдал книгу, получил справку об освобождении (с фотографией своей), в ведомости расписавшись – «сумму» получил: три рубля 15 копеек (столько именно билет стоит на поезд пригородный – от Караганды до Темир-Тау). Проезд оплачивается в ГУЛАГе до того места, где тебя судили – вот до Темир-Тау мне и оплатили (а что мне там делать-то?).
    Какая-то путаница в моём «формуляре» произошла, по моим подсчётам – мне ещё бы дней с десяток сидеть надо. Но, вишь, по-другому как-то посчитали, раз-два – и на волю выпихнули меня. Хорошо хоть – подготовился я к этому заблаговременно. После того, как чуть не замёрз я шестого ноября, задумался я – а как же я в декабре-то выйду? Одежонка на мне – летняя, обувка – тоже. Вопросы «дежурнякам» стал задавать – так они смеются только. В тюрьме – говорят – не одевают зэков, это тебе не лагерь. Тут так: в чём пришёл – в том и выйдешь. Так ведь замёрзну ж ведь я под забором тюремным сразу – говорю. А вот это – гогочут «мусора» - не наша забота, сам тут выкручивайся. Вот и пришлось соображать, выкручиваться.
    Первым помог мне друг Петя-«Цыган» (в камере и подружились на почве книг – мы двое только и были «читающими»). Ему в мае где-то выходить, поменялись мы с ним: он мне валенки отдал, я ему – полуботинки. И ещё со всей камеры понемножку понакидали мне: телогрейку дали, шапку, шарфик даже. Чеченец один свитерок мне подарил (уж с кого он его содрал – не знаю. Но не в нашей камере) – за услугу будущую. Единственная прореха в гардеробе моём – рукавички (ни у кого не нашлось их). Отсутствие же рукавичек я сразу и почувствовал: меня на закате как раз выпустили, морозец – крепенький, враз руки защипало (пришлось в рукава их спрятать).
    Нет рукавичек – но меня Петя (хоть он и ровесник мой, но парень – «битый» уже, до этого за воровство в дет. колонии он срок уже оттянул) советами снабдил – как легко и быстро обзавестись необходимым. Теперь на практике проверить предстояло – так ли уж я освоил советы ворёнка опытного. Чуть внизу и в сторонке огни Нового города посверкивают – туда я и направился по склону.
    На окраине Нового города самый крупный в Караганде гастроном – туда я и направился. Пачку сигарет самых дешёвых купил, спичек коробок. Не удержался, с лотка (в уголке тут бабуська торгует) взял два пирожка с ливером (заглотил – и не жевал даже, так пролетело). Всё – «финансы» мои на этом на нуль сошли. Постоял, поикал немножко – решил делом заняться (наставленья Петины вспоминая). Рабочий день закончился как раз, толпа густая в гастрономе – выбираю объект подходящий. Мужчина солидный зашёл, ходит вдоль прилавков (явно – занятие это непривычно для него). Набрал кульков каких-то (уж и из рук они валятся у него), вывалил на подоконник, в сумку стал запихивать. Не хватает чего-то – к прилавку опять отошёл (а рукавички свои возле сумки и оставил). Прошёл я мимо, незаметно схватил их, и – в толпу выходящую сразу (не спешить, главное – не спешить!). А вот на улице, в темноте, можно и ускориться – и я почти побежал в сторону Большой Михайловки. Не веря ещё в удачу свою, прошёл-пробежал с пол. километра – тогда только рассмотрел добычу свою. Хорошие рукавички, из шерсти связанные, тёплые – теперь я полностью экипирован, могу на свободе осваиваться. В мыслях своих попросил прощенья у того мужика, оправдывая себя – ну не мог, никак я не мог иначе поступить. Мне вот сейчас идти надо далеко, так что ж – руки отмораживать?. Нет уж – давай поделимся.
    Первое, что я сделать сейчас должен – это «отработать» свитер, чеченцем подаренный. Я должен найти дом, где его дядя проживает (на окраине Большой Михайловки – в сторону Фёдоровки). И этому вот дяде передать устное сообщение (наизусть я его выучил). Кто этот дядя – я так и не понял. На мой вопрос чеченец тот улыбнулся, сказал: «Он у нас – отдел кадров». Но, судя по характеру просьб, племянником передаваемых – авторитет он немалый в своих кругах (тут очень надо быть осторожным – а то и на кинжал нарвёшься). Но коль обещал – исполнять надо, отправился я на поиски его.
    А тут и самосвал попутный попался – и я (в темноте уже) разыскал дом нужный. Такие жилища для Средней Азии типичны: построят хибару какую-нибудь – и потом постепенно подстраивают да подстраивают комнатки-клетушки, коридорчики да кладовушки, получается лабиринт целый: и для жилья помещения, и для скота. Обошёл я вокруг , нашёл дверь входную, дальше   абсолютно тёмный как бы коридорчик, наощупь ещё дверь отыскал – постучал. И раз, и два стучу – а никто не отвечает, я уж и уходить хотел. Но открылась вдруг дверь, свет блеснул – туда я и устремился.
    Встретила меня женщина-чеченка, спрашивает: чего тебе, парень? Я назвал фамилию того чеченца, сказал: я должен с дядей его поговорить, из тюрьмы привет передать. Выслушала она меня, молча – ушла. Огляделся я: комната пустоватая, кровать в углу чем-то застланная, стол да табуретки – вот и вся мебель. Печка – туда уже дрова наложены, ведро с углём рядом – затопить её хотели. Присел я на табуретку, жду – а нет никого. Опасенья сразу одолевать стали: чеченцы – народ жёсткий, заподозрят что-то, чиркнут по горлу кинжалом – и концы мне (и искать-то не будет никто).
    Вернулась женщина, поманила меня молча – пойдём. В темноте туда повернули, ещё куда-то. Потом в дверь она протиснула меня (сама – снаружи осталась. Чтоб не видеть, наверное, как убивать будут?). А здесь чеченец немолодой за столом сидит, лампа настольная мощная перед ним. Разложены тут документы различные (книжка трудовая, паспорт ещё – сразу я заметил). В ряд целый штампы всякие выстроены на штемпельной подушечке, лупа мощная с рукоятью лежит. Вот, выходит, где «отдел кадров» чеченский – здесь вот документы нужные изготавливаются.
    Посадил меня мужик на табуретку, очки на лоб сдвинувши – осмотрел внимательно. Приказал: «Рассказывай». Скоренько я всё и выложил. Племянничку его дело дополнительное шьют (как я понял – он там и замешан), просит он теперь дядю: чтоб он со свидетелями разобрался (я перечислил – с какими), ежели может – и со следователем чтоб отношения наладил (и фамилию следователя я назвал). Всё нужное записал дядя, расспросил меня подробнейше – что там и как с племянником. А потом спрашивает: а ты сам-то местный? Нет – говорю. Мне вот сейчас надо до Павлодара как-то добираться – а меня в Темир-Тау «выписали» , дали мне на билет три рубля. Ну и дальше что же – воровать теперь будешь (он спрашивает). А куда ж деваться – говорю – придётся. Хмыкнул он, подумал, поднялся потом (только теперь я увидел – одна нога у него деревянная), крикнул что-то в коридор.
    Опять та чеченка появилась, повела меня в ту же комнату. А там уже и другая чеченка оказалась, помоложе – печку она топит. Увидел я пламя «живое» - и аж, как говорится, душа застонала: так-то мне захотелось возле огонька посидеть, не выходить на мороз жгучий. А чеченка, будто мысли мои угадавши, на кровать мне указала, говорит: «Ты вот здесь ночевать будешь, раздевайся». Уж тут повторного приглашенья не надо – вмиг я разделся, к печке присел. А на ней уже и два чайника стоят – пофыркивать начинают. Молодая чеченка вышла, вернулась вскоре – а на руке у неё, будто дров вязанка, рыбин крупных кучка. Взяла она одну, что-то там ножом подрезала, и.. бросила в печку рыбину (!!), прямо на угли огненно-красные. Я так и ахнул (да что ж это такое – печку здесь рыбой топят?). Засмеялись чеченки, молодая поворочала рыбину на углях (она уж и дымиться начала), достала потом, и – раз-раз: посдирала с неё шкуру одним рывком, с чешуёй вместе. И со следующими рыбинами то же: что-то там подрежет ножом, чуть поворочает на углях – и очищает. И рыбка – чистенькая получается, шкура вся от мякоти отстаёт. Способа такого не видывал я ни до, ни после этого, а вишь – приспособились по-своему чеченки (и видать – привычно им занятие это).
    Закончила свою работу молодая чеченка, собрала опять на руку рыбины (одну – на столе тут оставила), ушла.  И старшая вышла, вернулась вскоре с половиной буханки хлеба, блюдечком с сахаром колотым, чайничком-заварничком. Рыбину на куски крупные порезала, хлеб – и показала: это для тебя ужин. Один ещё чайник кипящий для меня оставила, взяла второй – и вышла (слышно – дверь за собой на засов закрыла). Уж об этом- и не мечтал я: так-то вот, без помех, трапезой чтоб  насладиться. Приступил незамедлительно, восхищаясь безмерно: а рыбка-то, а рыбка – так и тает во рту (вкусна – необыкновенно). Я впоследствии какой только рыбы не перепробовал, а породу той – так и не смог точно определить. На муксуна будто похожа. Или – на омуля заполярного (но не байкальского – у того другой вкус). Больше всего вкусом она на    ряпушку походит (но ряпушка – помельче. Эта же – около килограмма на вид). Ясно одно – из сибирских рек эти рыбины, и уж каким они путём «приплыли» в этот дом чеченский, в сугубо-сухопутной Караганде находящийся – то Бог весть.
    Уж понаслаждался я тут – вдосталь. Из вежливости-то не хотел всю рыбину съедать – так куда там, разве остановишься (чересчур уж вкусна). Да с хлебцем ещё, да чаю сладенького я кружки три  выпил. Едва отвалился от стола – вот так наглотался! Возблагодарил судьбу – что такой-то мне случай предоставила в первую ночь мою свободную: подумать в тишине да уюте, шаги свои дальнейшие рассчитать.
    Хоть у меня, ежели разобраться, и нет вариантов. Путь мне один – в воры определяться (жрать-то надо что-то – и уже на следующий день). Сейчас-то хорошо напитался, день я на этом продержусь, ну два – а потом слабеть ведь стану (какой из меня вор тогда – коль я на ходу спотыкаться буду). Обсуждая своё положение с друзьями в камере ещё, одно я понял: на работу (а вместе с ней – и на общежитие) мне рассчитывать нечего. При приёме на работу первым делом требуют паспорт – а у меня ведь нет его. А чтоб получить паспорт – надо к справке об освобождении и ещё документы добавить (свидетельство о рождении и справку с места жительства). Фотографии ещё требуются (и за них ведь надо деньги платить). Так что паспорта мне тут не получить – а без паспорта на работу не устроиться (круг заколдованный – по которому проходят многие зэки освобождающиеся. Закоренелые уголовники – так те даже и не пробуют паспортом обзавестись: всё равно скоро опять в тюрягу – можно и без «ксивы» обойтись). Тут выход один: домой надо, в Фёдоровку, добираться. А – как: и питаться ведь надо дорогой, и на билет деньги. Можно попробовать и «безбилетный» способ – но для этого необходима «спецалка» так называемая, ключ – которым двери вагонные замыкаются. Обычным-то путём, мимо проводника, в вагон мне не попасть: слишком подозрительно выгляжу, билет он сразу потребует. А вот при наличии «спецалки»  - я могу и через вторую дверь, замкнутую, проникнуть в общий вагон да в толпе обычной тамошней затеряться. Но чтоб «спецалку» добыть – деньги опять нужны (имеются специалисты такие – что ключи эти изготавливают за плату для бандюганов). Путь же мне – долгий предстоит: тогда не было ведь ветки прямой железнодорожной от Акмолинска до Павлодара. Так надо было ехать: от Караганды вначале – и до Петропавловска. Дальше – пересадка: по Транссибирской магистрали от Петропавловска надо было ехать до Татарска. Там – и опять пересадка, теперь уж на поезд до Павлодара непосредственно. И самый опасный тут  - отрезок Петропавловск-Татарск. Там на всех станциях постоянно дежурят «мусора» (тогдашнее наименование милицейских сотрудников). Таких типчиков подозрительных они сразу хватают – и документы проверяют. Есть справка об освобождении – отпускают (но обыщут предварительно, найдут ежели денежки – изымают их в свою пользу до рублика последнего). Уж тут – надёжнейше надо денежки прятать (множеством советов меня практических наделили – как и куда прятать). Готовиться в путь такой – основательно надо было (а питаться-то чем в это время?).
    Куда ни кинь – везде деньги нужны. И путь тут один – в воры определяться. Петя-Цыган назвал мне некоторые кликухи, сказал – вокруг вокзала в Старом городе они обитают в основном. Вот и надо завтра же (пока не ослабел) в контакт с кем-нибудь войти (с рекомендацией от Пети – сразу я в доверие войду). Не хочется, ох как не хочется мне в мир воровской влезать – не по моему это характеру. Да и конец тут один бывает – тюрьма. А я же, испробовавши уже прелестей тюремных, поклялся в душе – никогда сюда не попадать. Но, вишь, нет выхода у меня: или смерть голодная, или – к криминалу прислониться. Пусть и на краткое время -  мне ведь немногого и нужно: на приобретение «спецалки» денег добыть да с сотню рубликов – на пропитание в дороге. Чуть заимею нужное – и сразу тогда сорвусь, домой буду добираться. Даст Бог – не повяжут меня на первом же деле, а дальше – исчезну я отсюда.
    Так вот решивши – и успокоился я, так-то сладко уснул (за долгие месяцы в первый раз – в темноте). Долго бы проспал – но чеченка, печку затопивши, чайниками загремела – проснулся. Чеченка, на стол взглянувши (где только кучка косточек осталась), головой только покачала. Она, похоже, думала – я и на утро что-нибудь оставлю. А теперь опять ей идти пришлось – принесла хлеба несколько ломтей, рыбины половинку (порезанную уже), сахара на блюдечке. Ушла она с чайником (второй – мне оставила) – и я скоренько расправился со всем принесенным (чаем запивая – обильно). Со вкусом закурил потом, возле печки устроившись (настраиваясь – на мороз чтоб выйти. Но на сытый-то желудок не так и страшен мороз – пробегусь до остановки трамвайной конечной).
    Чеченка та же зашла – молча мне подала сумочку аккуратненькую, из тряпиц пошитую. В сумке – хлеба пол-буханки, рыба (кусками – и в газетку завёрнутая). А только оделся – она мне и купюру ещё протягивает – 25 рублей. Но я почему-то боюсь и руку-то протянуть – слишком великим дар мне кажется. Может –  и не следует брать, отказаться? Но чеченка, на дверь указывая, произнесла: «Так ОН сказал». Ну, коль ОН так сказал – значит можно. Взял я денежку, бережно в карман спрятал (сразу мысли замелькали: ежели только хлебом-«чернушкой» питаться – мне больше, чем на неделю, денег этих хватит). Поблагодарил я горячо чеченку, попросил – вы ж и ЕМУ поклон мой передайте.
    Пошёл – в направлении остановки трамвайной конечной (тут маршрут единственный: от Нового города до Старого). Закрывалась страница очередная бытия моего – так какой же следующая-то будет? 

    17. с. Фёдоровка. 1954 г.  В один из дней майских я подарок получил давно ожидаемый. Мать съездила на рынок в Павлодар – и приобрела там для меня чёрный суконный костюм. Немножко поношенный – но ведь целенький, без заплат, настоящий костюм (в моей жизни – первый). Потому к вечеру я его тщательно нагладил, «стрелки» на брюках навёл – и в клуб отправился (стараясь даже ступать солидно – обязывала одёжка, соответствовать надо было). Где-то там провёл я вечер, возвращаюсь домой – к полуночи уже поближе. Прохожу мимо дома тёти Нюры Мирошниченко (а это – через один дом от нашего), слышу – смех на завалинке. У тёти Нюры квартируют две девчонки-восьмиклассницы из Конторки, она их очень строго держит, по темноте и не выпускает – так что здесь за феномен-то?
    Оказалось – тётя Нюра в гости уехала к дочери в Качиры, девчонки одни остались – вот свободой и наслаждаются теперь, и спать не намерены укладываться. Одна (кажись – Молчанова по фамилии, симпатичная такая кучерявенькая брюнеточка) «дружит» устойчиво с парнем нашим местным, с Лёней Пензиным – вот они и сидят теперь вместе. Вторая девица (вот фамилию – не вспомню уже) свободна – вот я за неё тут же и «зацепился». Она – простовата несколько (можно даже сказать – глуповата), потому – верит мне: что я её только и разыскивал весь вечер, и вообще – иссохлась по ней вся душа моя.
    Игру мы с ней затеяли: я – целоваться лезу, она – убегает будто (но не дальше двух шагов). Вот я – постепенно-постепенно – и оттеснил её от тех двоих, незаметно – и в доме мы с ней оказались. Она мне кроватку свою показала – и на ней мы и оказались вскоре, в борьбу вступивши старинно-волнительную. Я куда-то проникнуть стараюсь – она отбивается не слишком-то решительно. И целуемся периодически – отличненько всё складывается. У меня каких-то таких и намерений вначале-то не было, но почувствовал в какой-то момент: а ведь я, хоть и неожиданно, могу и решительного успеха добиться (девица – явно к греху склонна). Потому я в коридор вышел, дверь запер на задвижку изнутри (чтоб вторая-то девица, неожиданно появившись, не застала нас в положении неприличном).Но их-то и неслышно стало на завалинке – ушли куда-то.
    Продолжили наши игры. На постели у девицы перина мягонькая (она сообщила с гордостью: мама мне уж и приданое готовит – к замужеству). В пылу борьбы мы и не заметили, что разошёлся шов у этой перины – и пух-перья полезли из неё. А мы кувыркаемся в этом пуху (а я ещё – и в костюме суконном, к которому так и пристаёт пух). Время у нас незаметно летит, уж и рассвет наступил – а мы и внимания на него не обращаем. И вдруг, в момент самый неподходящий – громкий стук в дверь. А, чтоб тебя (девица, видать вторая рассталась наконец-то со своим Лёней). Вскочили мы, глянул я на себя: о Господи, что ж за образина такая! Весь я – в пуху, белый – с ног и до головы. Отряхнуться пытаюсь – да где там, к сукну – намертво всё прилипает. И партнёрша непрезентабельно выглядит – так она в платьице ситцевом, отряхнулась – и слетело почти всё с неё.
    Но деваться некуда – открывать надо. А за дверью уж и голос сердитый: «Да открывайте же, просыпайтесь, тёлки! Вот спят-то – намертво». Голос знакомый – Ольга это Недыба, соседка наша (сестра хозяйки здешней, тёти Нюры). Девица мне шепчет: «Тётя Оля это – она корову доить пришла». Попросила сестру тётя Нюра – вот та и встала пораньше: чтоб и здесь корову подоить, и свою ещё успеть. Вот так коллизия: не хочется ведь девчонку подводить – так что ж делать? А вот что – и я девчонке жестами показываю: я за дверь вот сюда встану – а ты, открывши дверь, меня ей и прикроешь. Ольга в дом пройдёт – а я сразу и выскользну наружу, за углом скроюсь. Всё хорошо – но не вижу я впотьмах-то: за дверью, на лавочке, ведро-«подойник стоит, он Ольге сразу и понадобится. Встал я за дверь, девица распахнула её пошире, меня прикрыла – а Ольга сразу за подойником и сунулась ко мне. И: «О, Господи! Чёрт!!» - и будто вымело Ольгу, на улицу выскочила. Я – за ней, с воплями: «Не пугайся. Ольга, не ругайся! Это я. Колька – не бойся!». А Ольга, на свет-то выскочивши, уж и не боится (чуть отбежала – и встала). А голос мой услыхавши – и вовсе успокоилась. Подошла, глянула на чучело это нелепое, враз всё поняла – и в хохоте зашлась. А тут из-за угла и вторая девица появилась (нагулялись они вдоволь, Лёня проводил её до дому – но из-за угла уж не показался, Ольгу увидевши издали). Та, подойдя, вначале-то не поняла ничего, потом и до неё дошло (Ольга подсказала) – тоже захохотала от души. Ольга подгоняет меня: «А ты иди-ка, иди – как-то тебя дома тётя Паша встретит».
    Конечно же – нежелательно в виде таком унизительном на глаза матери показываться, постараться надо незаметно в летнюю кухоньку (где кровать моя стоит) проникнуть. Не удалось: из-за угла только во двор – а мать из-под коровы встала как раз (доить её закончивши). Увидела – и чуть подойник из рук не выронила, запричитала:
       - И откуль же ты, анчихрист! Да где ж тебя носила нечистая сила, куда ж ты лазил! Костюм-то ведь твой и не отчистить – а ведь новый он..
    Ещё что-то поварчивала мать – я же быстренько сбросил одеянье пакостное, другие какие-то штанишки натянул. И спать хочется (мне и осталось-то спать часа с полтора всего – к восьми часам на работу надо). Но и Ольгу надо дождаться (она мимо нас возвращаться будет): попросить – чтоб не «закладывала» она девчонок, не говорила тёте Нюре (иначе та задолбает нарушительниц режима). Пообещала Ольга (надо сказать – и сдержала обещание).
    Я же сейчас, под ворчанье материнское, еще и до подушки не добравшись – уже уснул. Подумать только успел: в армию скоро, там не разгуляешься – так хоть воспоминанья будут.

    18. г. Байрам-Али. Туркмения. 1954 г.  Советская армия. Нас, призывников, доставили сюда вот – в городок, средь песков безбрежных туркменских затерянный. Здесь полк мотострелковый располагается – громадная территория на окраине обнесена забором глинобитным – дувалом. Часть территории занята строеньями, где сам-то полк и располагается, часть – пустырь песчаный. Но сейчас пустырь занят: раскинулся на нём целый город палаточный (тут и главный проспект, и улицы-переулки). Везде «грибки» стоят деревянные – под каждым «дневальный» стоит солдатик. Фонари везде на столбах, чистенько везде, подметено – аккуратненький такой городок.
    Нас сюда, новобранцев, собрали со всего Среднеазиатского военного округа – курс молодого бойца мы здесь проходим, дальше – присягу будем принимать. А потом (как нам растолковали старослужащие из полка того) – нас за границу служить отправят. А вот куда – то никому не известно (наши войска тогда в Венгрии, Польше да Германии находились – куда-то туда мы и попадём).
    Конечно же – интересно бы было за границей побывать. Но мне вряд ли придётся – я ведь сюда по ошибке попал. Имеющих судимость призывали в армию тогда – но только в стройбаты направляли (где даже оружие не полагалось солдатикам: сомненья были – не в ту совсем сторону направят они его; быт в этих стройбатах уголовно-лагерный преобладал). Вот и мне только туда путь был уготован. Да , вишь, ошибка вышла, когда – знал я достоверно. В начале сразу года собрали нас, парней 1935-го года рождения, повестками в райвоенкомат. Мед. комиссию мы прошли, кого-то отбраковали – а остальным выдали так называемые «Приписные свидетельства» (с предупреждением: в течение года будете вы призваны на службу в Сов. Армию – готовьтесь). Вот при заполнении приписного свидетельства и ошибся тогда лейтенантик военкоматовский. Я ему паспорт подал, глянул он невнимательно этак, списал оттуда «Ф.И.О», дату рожденья – и отодвинул. Не глянул он в графу: «Основания для выдачи документа» (а таковая имелась тогда в паспортах). Так вот в моём паспорте после свидетельства о рождении следовали слова: «свид. об осв. №… от…». Лейтенантик слов этих не приметил – а я сам не стал навязываться (с какой бы стати: не увидел – ну и хрен с тобой). А уж при призыве он и вовсе в паспорт не заглядывал – перебросил его в общую кучку, данные же мои – из «приписного» выписал.
    Вот – и призван я был на общих основаниях. Обычно осенью на службу призывают – нас же в июле «выдернули» (что уже необычным было). И второе – у всех призванных образование не ниже 7 классов (что для деревни тогдашней пределом и было). Сразу разговор меж нас пошёл – не туда куда-то нас готовят, не в обычные части. Вишь – угадали. И всё бы ничего, но сержант один проговорился (после угощенья водочного): мол, пока вы тут готовитесь к приёму присяги – по месту жительства вашего запросы пойдут (на «вшивость» проверка: нет ли в родне близкой «врагов народа» репрессированных, прочих факторов подозрительных). И только после этого на вас будет открыта так называемая «виза №3» - за границу вас повезут. Какой ответ придёт на запрос по поводу лойяльности моей – понятным было: он судимость имеет. И меня, естественно, сразу в стройбат и переправят. Только куда: стал я расспрашивать старослужащих – где ближайший стройбат располагается. Все отвечают: нет, не знают они – в ближайших окрестностях нет таковых. Чем я и доволен был: служить здесь, в  Туркмении, не хотелось – уж чересчур жарко здесь (будто – пекло адское). С нас, выходцев из Сев. Казахстана, по три шкуры слезло за эти полтора месяца (в полном смысле слова: только нарастёт новая шкура – и сгорит, волдырями пойдёт, новая потом нарастает).
    У нас тут форма-то одежды необычной была. Повседневная: пилотка, трусы – и сапоги (?!). Уж почему государство родное на сандалии какие-нибудь простенькие поскупилось для защитников своих – то загадка. Вот мы при жаре сорокаградусной и изнывали в сапогах (а внутри же – и портянка ещё намотана). По «полной» форме мы одевались на строевые только занятия. И (загадка опять необъяснимая) – на полит. занятия. Полит. занятия, надо сказать, где-нибудь в тенёчке проводились, а уж строевые – на самом солнцепёке топать приходилось (каждый день почти тепловые удары с кем-нибудь случались). Но я как-то легко невзгоды переносил (знал – вот-вот «выдернут» меня отсюда. А всё не дёргали и не дёргали – да так тут и оставили. Почему – и до сих пор не знаю. А интересно б посмотреть было – какая «бумага» в ответ на запрос пришла из нашего фёдоровского сельсовета).
    К службе солдатской нас приучали сразу без особых нежностей, всё – на пределе. Особенно жёстко за порядком следили. Жили мы в палатках (одна палатка – одно отделение: 12 человек). Палатки на ровном месте поставлены – а внутри прокопана траншейка-проход (чтоб на постели можно было сидеть – ноги в проход свесивши). Это и было нашим жильём в течение полутора месяцев. И уж порядок вокруг палаток – идеальным был.
    Вот как-то раз возле палатки нашей обнаружился брошенный окурок. Это – чуть ли не Ч.П считалось: помкомвзвода сержант Бреус поднял нас «по тревоге» во время отдыха послеобеденного. Построились, вручил он нам лопаты всем. Двоим – носилки деревянные вручил – на них и положили окурок злополучный. Затем бегом – на край территории, где дувал угол образует. Там плешь песчаная голая – вот там мы, поочерёдно лопатами работая, и выкопали траншею глубиной под два метра. Это – «могила» для окурка, бросили туда его – и закопали сразу «могилу». У нас в отделении узбеков несколько, они с местной фауной знакомы; один, в тень от дувала присевший, крикнул вдруг: «Фаланга!».
    Нас же с первых дней и сержанты, и старослужащие предупреждали: будьте здесь, в палатках, предельно осторожны. Тут и змеи всех типов так и шныряют (но их хоть заметно – они крупные), и скорпионы, и пауки-«каракурты» (с крестом золотистым на спинке, их укус смертельным  считается). Но самым вредным существом, везде пролезающим, считают местные жители фалангу, её укус – во всех случаях смертелен (трупным ядом она заражает укушенного – и спасенья нет тому). Потому мы на возглас узбека того  и бросились сразу: взглянуть чтоб – что ж за страшилище это, фаланга. Нестрашна на вид, но – противна. Зеленоватая будто, как бы шерстью неопрятной обросшая. Бр-р – такая-то пакость! Но долго не дал нам узбек рассматривать её – прихлопнул лопатой, закопал тут же. А мы и с окурком закончили уже дела – к палаткам своим вернулись бегом. И уж в дальнейшем возле палатки нашей не только окурков – и щепочек даже мельчайших не наблюдалось (чистота – абсолютная).
    А через несколько дней лежим после отбоя – уж засыпать начинаем. Сержант, отбоем командовавший, в свою палатку ушёл – и один парень решил втихомолку в палатке покурить ( что строжайше запрещалось). Полы входные у палатки (по жаркой-то погоде) подняты, прямо напротив нашей палатки «грибок» стоит, дневальный около него. Над грибком – фонарь мощный висит – освещает и проходик в нашей палатке. Так вот парень наклонился пониже, чтоб прикурить незаметно – и заорал возбуждённо: «Фаланга!». Все (и я в том числе) вскочили сразу, и к проходу головами повернулись – чтоб посмотреть. Да, вот она – фаланга: сидит посреди прохода (где мы только что толклись – при отбое-то), покачивается на лапах (как бы – к прыжку готовясь). Уж тут вопли общие: «Фаланга! Фаланга!». И – будто приподняло нашу палатку. Края ведь её натянуты, колышками закреплены, песочком вокруг обвалованы. А ведь мы как-то (все – и сразу) «поднырнули» под края, на улице оказались (я потом как ни пытался – не мог вспомнить: как же я сам-то подлез под край палатки – и колышек ещё выдернувши, что напротив моей подушки заколочен был).
    Паника, вопли, суета. Сержанты сбежались, офицер (дежурный по лагерю). На «Виллисе» тут же подскочил и из полка офицер (по всему уж гарнизону дежурный). Кого-то там, в полку, из старослужащих подняли – сюда привели. Освещение яркое наладили, первым делом – палатку сняли. Потом – обмундирование наше «добыли» оттуда (а оно у каждого в ногах аккуратно сложенным было. Сапоги – в проходе в ряд стояли, потому – с особой сейчас осторожностью обували: вдруг туда эта тварь заползла). Потом постели стали тщательно перетряхивать и каждую вещь осматривать. Всё вытащили, осмотрели, перетряхнули. Осталось голое место, всё там обследовали, в каждую щелочку заглянули – а нет никакой фаланги. Куда она могла деться – когда вокруг палатки толпа целая стоит? Ещё, ещё осмотрели всё – нет её, будто – испарилась. Средь солдат старослужащих один туркмен оказался, говорит: вот всегда она так, фаланга – чуть отведёшь взгляд от неё – и исчезает. Куда-то ускакала уж она – от шума-гама нашего, можно не опасаться теперь.
    Вновь постели расстелили, палатку натянули – отбой опять нам. Улеглись – да какой тут сон. Так и кажется – то в ногах что-то зашевелилось, то- сбоку под одеялом (а то – и укус будто). С час, наверное, вскакивали ещё по очереди, уж к рассвету ближе – уснули. И уж дальше перед каждым отбоем стали мы выносить постели: в палатке вначале всё осмотрим, потом – и постели перетрясём.
    А на меня почему-то взгляд на тварь эту особо подействовал – мне уж везде стали фаланги казаться. И во всю жизнь последующую иногда во снах кошмарных появляется она (хоть я её  и рассмотреть-то толком не успел). Мутно-зелёное какое-то существо является во снах – шерстью такой-то неопрятно-клочковатой заросшее, на членистых ногах кривых. Проснусь, вспомню: переел за ужином, кислота избыточная в желудке – да и успокоюсь, усну опять.

    19. г. Байрам-Али – г. Вроцлав (Польша). 1954 г.  В сентябре «табор» наш прекратил существование: однажды с утра отвели нас строем на станцию железнодорожную, погрузили в эшелон – в путь мы тронулись. Погрузили нас в крытые обычные вагоны грузовые (в них скот перевозят, заключённых ещё – вот и мы сподобились). Обстановка самая что ни на есть спартанская: проход напротив дверей, по обеим сторонам нары двойные досчатые. О постелях каких-то и речи нет (что ещё за роскошь?): шинелишку подстелил, кулак под голову, второй половиной шинельки укрылся – и наслаждайся покоем, солдатик. Из всей «обстановки» - бак с водой (на этом – и все «удобства»).
    Что нас сразу и неприятно удивило: а как же мы надобности-то естественные будем отправлять? У заключённых, когда их в «теплушках» таких перевозят, параша в углу стоит. А у нас – и того нет. С нами и офицер (нас – взвод как раз, 36 человек. Он, выходит, ком. взвода). Вот к нему мы сразу: где мы срать-то будем? Он руками разводит – это вот и не предусмотрено никак. Вон дверь, мы её открытой будем держать – ей и пользуйтесь. Дикость вопиющая, варварство – а что поделаешь, организму ведь не прикажешь – он ведь по своим законам физиологическим функционирует. Вот эшелон наш и представлял картину неопрятно-оригинальную: почти постоянно из какой-либо двери то моча изливается, а то – и задница голая торчит (припёрло – испражняется человек на ходу). Любая остановка – и тут же вокруг эшелона «петушками» все рассаживаются (аромат при этом, конечно же – неповторимый. Да и вид –сюрреалистический). Хорошо – если нас ещё в тупик куда-то загонят (а мы три раза в сутки обязательно надолго останавливаемся: на завтрак, обед да ужин). Иногда – прямо на путях средь составов стоим (мимо – и пассажирские поезда проходят), уж тут – бедлам форменный: прямо под вагонами, на виду у всех, усаживаемся (куда ж деваться?). Трогаемся – и такие-то следы позорные оставляем (скандалят железнодорожники – так мы-то что, виноваты?).
    Если б не это вот варварство – вполне бы сносным путешествие было. Дверь вагонная – нараспашку, тепло – вот мы целыми днями, сменяясь, и сидим-стоим у двери, любуясь пейзажами попутными (начиная с пустынь туркменских – всё богаче да богаче природа становится по пути следования эшелона). Кормят нас – как на убой, обильно. Вернее, получается так: в эшелоне у нас половина почти – мусульмане, свинину они не едят. А у нас борщи-супы обеденные – со свининой. И каждый день на ужин плов готовит повар (надо сказать – мастерски готовит, я такого потом и в лучших ресторанах не едал). И плов со свининой – и его не едят мусульмане. Деньжонки пока что есть у них – прикупают еду какую-то на станциях, перебиваются (дальше-то – поневоле – и они свинину будут употреблять. Но пока же  - держатся ещё, стесняясь друг друга). 
    После Самарканда рацион у нас и ещё разнообразнее стал. У нас пол-вагона – из Самарканда призваны, то же – и в других вагонах. Какими-то путями неведомыми сведения о продвижении эшелона нашего докатились до Самарканда, утром нас загнали в тупик на станции – а там целый табор уже вокруг: ожидают чад своих родители заботливые. Часа с два мы там простояли, тронулись – и у нас нары все оказались деликатесами завалены: виноград всех сортов (самый-самый сезон для него), прочие фрукты, лепёшки самаркандские знаменитые (и недаром – вкусны они необыкновенно). Конечно же – и бутылочки в каждом углу появились, стаканчики зазвенели – и уж дальше мы повеселей поехали (хоть и до этого на всех станциях стремились «затариться»).
    Так вот – неспешно – и двигались. Знали уже (офицер по пьянке проболтался) – наш вагон в Польшу везут. Надеялись по пути и Москву посмотреть – но не вышло, нас мимо столицы кружным путём повезли. И тут запомнилась мне станция Петушки. Позже её поэт Ерофеев прославил в своей поэме («Москва-Петушки» - где-то «за бугром» она издана была в 70-е годы. Я тогда через редакцию какую-нибудь хотел с Ерофеевым связаться, темой поделиться ещё для одной главы – как доблестная наша армия засрала в одночасье станцию эту бедную. Но потом отказался почему-то от мысли такой). Но мне она запомнилась по другому поводу – память мы недобрую оставили там по себе. Простояли мы там целый день почему-то. Затолкали нас в тупик какой-то дальний. Строили нас, по списку проверяли, распускали – и опять строили (видать – не сходилось что-то). Рядом с тупиком рощица весёленькая (берёзки молодые, осинки). Вначале с таким-то удовольствием бродили мы меж стволов – наслаждаясь прогулкой, отдыхом от прокуренной атмосферы вагонной. Но постепенно, с каждым часом всё гуще вонью из этой рощицы потянуло, уж и войти страшно в неё (везде – дерьма вонючего кучки, и наступить негде).
    Да что ж это за дикость такая – и я к лейтенантику нашему с предложением: найдите лопаты где-то, организуйте нас – и мы ровик длинненький выкопаем для «этого дела» (перед отъездом – закопаем его). Толкую лейтенанту: легионеры древнеримские, устраивая лагерь для ночлега в походе, сразу после разметки контуров лагеря один угол для известных целей отводили (там, в первую очередь, они и выкапывали ровики строго определённой длины. Наутро чуть приотставшая специальная команда землёй опять их засыпала). А древние воины иудейские – каждый – имели лопаточку специальную: потребовалось, выкопал он ямочку в песке (они в пустынях в основном воевали), сделал «это»  - и аккуратно, под угрозой наказания, опять ямку засыпал. Древние люди – а мы что же? Выходит – деградируем мы, в обратную сторону прогрессируем?.
    Лейтенант, ясное дело, послал меня подальше (где, мол, я лопыты-то для тебя найду. Да и не моё это дело – говном заниматься). И вообще (посоветовал) – ты шибко-то не умничай, превосходство своё не выказывай – не любят этого в армии (уж в этом-то я впоследствии на каждом шагу убеждался). А к вечеру уже, сопровождаемые проклятьями местных жителей, дальше мы тронулись (вонючую полосу за собой оставляя – чуть ли не через весь Союз). Провести бы пешочком по маршруту нашему Министра Обороны да Верховного Главнокомандующего нашего – пусть мы полюбовались плодами правленья своего. Но то – не в наших силах (повоняли тут – и дальше).
    А ещё запомнилась мне станция в г. Орёл. Прибыли мы туда в сумерках уже, остановился эшелон в стороне от вокзала (но недалеко – метрах в четырёхстах примерно). Вокруг эшелона – темнота, вокзал же – весь в огнях, так и манит к себе. Вот и потянулись туда солдатики один за одним (цель одна – киоски привокзальные, в которых спиртное продаётся). Но у нас в вагоне у «русской» части с деньжонками не густо уже – от нас никто и не пошёл было к вокзалу.
    В нашем взводе три солдата-«перестарка» (их не призвали в своё время, какую-то отсрочку предоставляли. А теперь вот – призвали). Один из них, Рыбчевский по фамилии, выглядит – как настоящий, зрелый мужчина.Он постарше даже лейтенанта нашего – потому они сразу приятелями и стали (дружбу подогревая – возлияниями ежедневными). Вот и сейчас, принявши лишку, лейтенант наш похрапывает в углу.
    А вот Рыбчевский времени не теряет – действует. Выбрал он меня и ещё одного парня, заставил шинели одеть (чтоб по полной форме были), извлёк откуда-то тряпицы красные – привязал нам на рукава (знак отличительный – патруль!). Сам надел шинель лейтенантскую, фуражку его, и ему тряпку красную навязали – пошли «на охоту». Чуть отошли от эшелона – а вот и они, солдатики, навстречу нам спешат. Нас на фоне темноты не видно, а вот их на фоне огней вокзальных – отчётливо. Выбираем одиночного солдатика, вырастаем неожиданно перед ним. Рыбчевский строго командунт: «Обыскать!». Обыскиваем (каждый по три-четыре бутылки несёт). Отбираем одну, докладываем -  вот, одну только бутылку нашли. «Пусть идёт» - команда. Довольнёхонький солдатик (как же – остальные-то бутылки спасены!) бегом припускается, о рельсы спотыкаясь впотьмах. Мы же – следующего отлавливаем. У нас уже по три бутылки, у Рыбчевского  пять даже – и тут на
стоящий патруль проявляет себя (слышим, как пробегающие солдаты встречным говорят: там патруль возле киосков появился, обходите их стороной – они сюда идут). Что ж, жанр – исчерпал себя: сняли повязки, бегом – к своему вагону. И уж загул там учинился – долгоиграющий, на всю ночь, с песнями даже и плясками. А лейтенант так и не узнал – как мы одеяньем его воспользовались.
    Так вот и ехали мы – с приключениями всяческими. И на шестнадцатые только сутки прибыли мы в г. Вроцлав (уже – в Польше), где и высадился весь наш вагон (тут нам и предстояло служить).

    20. г. Вроцлав (бывший немецкий Бреслау). 1954 г.   На окраине Вроцлава в военном городке в сохранившихся после военных бомбёжек зданиях располагается наша «Шестая отдельная Резерв Верховного главного командования бригада связи». В трёхэтажном полностью сохранившимся здании располагается сержантская так называемая школа – туда и попал я после прибытия в часть. И сразу, что называется, за голову схватился – куда ж я влетел-то. Порядки тут – жесточайшие (всё не по минутам даже – по секундам расписано. И всё – бегом, всё – в темпе ускоренном). Нагрузки физические – не предельные даже, а – запредельные (каждое утро здесь что-либо из набора: или кросс на один километр, или – на три. Марш-броски: или на пять километров, или – на десять). Марш-броски – с полной выкладкой: в шинелях, вещ. мешок за спиной (туда песку насыпано 16 килограмм), карабин СКС, противогаз в сумке специальной, ещё на поясе сзади – лопатка сапёрная. Периодически при марш-бросках следует команда: «Газы!» (на ходу, не останавливаясь, противогаз надеть надо – и задыхаться в нём дальше). Ад кромешный эта школа сержантская – одним словом.
    В эшелоне ещё сдружились мы с Лёшей Чигринским (предварительно из-за чего-то вдрызг разругавшись). В части ещё, в Байрам-Али, «прихватывал» я (где плохо лежит) книжки любые. И в вагоне у меня штуки четыре оказалось (и у него тоже), на этой почве сошлись мы – и крепко сдружились (как оказалось – на все 3,5 года службы). Поговорили, понял я – в начитанности он нисколь мне не уступает (есть о чём поговорить с ним). Решили: будем по возможности друг за дружку держаться. И получилось: в один взвод, в одно даже отделение попали (и даже кровати наши – рядом в казарме).
    Вот мы, окунувшись в эту вот «потовыжималку» школьную сержантскую, задумались сразу – а как бы «закосить» отсюда? При этом у меня возможность готовая имелась: могу я к замполиту пойти на беседу, поплакаться ему – вот, мол, товарищ капитан – совесть меня замучила. Судимость у меня имеется – а я же скрыл этот факт в военкомате при призыве. Тут же меня в стройбат и откомандируют (ближайший на территории СССР – в г. Бресте, на границе). Но до этого ведь запрос в военкомат последует, там расследование затеется, и родителей моих потревожат. А я и без этого огорчений им немало доставлял. Так вот – подумают – и в армии неймётся ему, и там что-то натворил (коль расследование началось). Нет, этот путь – неприемлем, отбросил я и мысли даже в этом направлении.
    Да и с Лёшкой расставаться неохота – крепко мы подружились (всё – пополам уже). И решили мы стать хроническими нарушителями воинской дисциплины (потерпят-потерпят – да и отчислят нас из школы). А мы и до этого решения, с первых же дней, у сержантов наших на особом счету были. Из всех выделялись мы уровнем интеллекта – а таких «умников» очень и очень в армии не любят. С первых же дней – у нас оговорки на каждую команду, насмешки над стараньями сержантскими (типа – произнести вполголоса, но чтоб слышал он: и чего, мол, орёт – того и гляди обсерется). Сержанты же в школе – как на подбор (таких здесь и оставляют): тупые служаки, по характеру склонные к жестокостям безнаказанным. Нас с Лёшкой они сразу возненавидели (особенно помкомвзвода сержант Углов – пренеприятнейший тип с этакой крысиной мордочкой, с ушами приплюснутыми, с мутно-бесцветными глазками). И началась у нас война сразу с ними – однообразная: от нас насмешки над ними, неповиновения, от них – наряды вне очереди (то-есть после отбоя все спать отправляются, мы же – полы драить в коридорах: кафель там, с песком да с мылом надо мыть). Совсем было заездили они нас (во всяком случае, за весь январь месяц 1955 года, пока ком. взвода в отпуске был, мы с Лёшкой ни одной ночи полностью не поспали) – но и мы ожесточились, держались.
    В школе же самой колоритной личностью был начальник школы, майор Корбан. Вот уж о нём сказать можно с полным правом: «военная косточка»». Всем он наделён, что от воина требуется: и строевик отличный, и физкультурник (на снарядах спортивных – по-чемпионски прямо-таки работает). Прочие майоры в части брюшки уж поотращивали – наш же майор вполне мог вместе с нами марш-бросок на 10 км. пробежать (при этом отстанет, проверит да подтянет «хвосты» - и опять всех обгонит, впереди бежит). На стрельбище «мажет» кто-то, на карабин начинает ссылаться (мол – мушка сбита у него): возьмет майор этот карабин, заложит в патронник пять патронов – и все пять пуль так и всадит в центр мишени. Отдаёт опять карабин мазиле, приказывает ещё ему пять патронов выдать, а сам уйдёт к мишени, встанет чуть в сторонке от неё (метрах в трёх) – и командует : «Огонь!». До мишени же расстояние – 200 метров, вдруг – рука дрогнет у стреляющего (или – намеренно он это изобразит), чуть левее пойдёт пуля – да в него прямо? А ему – хоть бы что, стоит рядом – и рукой отмахивает (опять не попал).
    Во всех смыслах вояка отменный – майор наш Корбан. И в то же время – самодур столь же отменнейший. Оскорбить может и офицера, и рядового, заковыристое что-нибудь придумать. Не выполняешь норму по подтягиванию на турнике: прикажет верёвкой руки привязать – и виси там (привыкай – как он говорит). Поприветствовал ты его неудачно, неумело «честь отдал» - и он сержанта ставит наблюдающего, приказывает ему: командуй – и пусть рядовой этот пройдёт мимо того вон дерева сто раз, приветствуя его согласно Устава. И ещё много чего придумывал майор – оскорбительного для подчинённых. Например, явился он в школу однажды посреди ночи (потом выяснилось – с любовницей он разругался), поднял школу по тревоге. Вскочили все по звонку громкого боя (уж это – дело привычное с первых же дней), раз-два – оделись, оружие получили, в строй встали. Посыльные за офицерами разбежались – и те вскоре явились, в строй встали на положенном месте. Старшина школы Никитцов  в кабинет к майору, доложил: «Школа по тревоге построена».  Вышел майор, прошёлся вдоль строя, скомандовал: «Школа – смирно!». Мы все вытянулись, майор же повернулся – и ушёл по лестнице (вниз – на выход). А мы все стоим по стойке «смирно» - вытянувшись. Пять минут стоим, десять, двадцать уже – а майора всё нет. Наконец замполит (плюгавенький такой капитанишка, затюканный майором – до неприличия даже) решился, дал команду: «Вольно». А сам в канцелярию ушёл, позвонил на КПП, спрашивает: не выходил ли майор Корбан? Как же, как же – давно уж вышел он, к себе – к дому офицерскому – направился.
    Войну, как рассказывают, закончил Корбан подполковником, наград фронтовых имеет множество – но потом разжалован был в майоры за рукоприкладство (лёгок на руку был – любому подчинённому морду мог «начистить»). Сталкиваться с ним все мы избегали – но мне-таки пришлось с ним поближе пообщаться. Как-то я, обнаглевши окончательно (сказывался мой бывший опыт зэковский: а что со мной сделают – не убьют ведь), на дерзость уж крайнюю решился. Утром команда «Подъём», все вскочили, как оголтелые – а я лежать продолжаю. Сержант (дежурный по школе) ко мне, опять кричит: «Подъём!». А я – ноль внимания, говорю: «Я спать хочу. Как советский гражданин – имею я право на это, вставать потому – не буду». Сержант в растерянности даже (случай – небывалый, неповиновение – в крайней уже форме). Сержанты наши – со всем взводом – на физ. зарядку убежали, дежурный дневального позвал – вот они вдвоём вокруг меня и кружатся. А я ни в какую – не встаю, и всё. Стащили одеяло с меня, подушку выдрали – а я всё лежу. Взяли тогда – и кровать опрокинули (так я и скатился с неё). Подхватился, на соседнюю Лёшкину кровать перелез – и там уже одеялом прикрылся. И эту кровать перевернули, вскочил я, чтоб на соседнюю ещё перебраться – и лицом к лицу с майором Корбаном столкнулся. Уж почему – не знаю (может – бессонница замучила), но решил он подъём в школе проверить. Дневальный, со мной валандаясь, прозевал приход его (он всегда к 8-00 появлялся), не подал обычной команды: «Школа – смирно!» (после чего следовал рапорт дежурного по школе). Вот он и вошёл незамеченным, в дверях казармы вставши – и наблюдал за комедией (с переворачиванием коек). А теперь вот вмешаться решил. Я растерялся даже (в одних ведь трусах), на койку присел. Команда последовала: «Рядовой – подъём!». Раз-два (двумя движениями заученными) штаны напялил, ещё движения столь же отработанные – и портянки намотал, сапоги надел. Потянулся было за рубашкой нательной (а мы именно так зимой на физ. зарядку выходили – в нательных рубашках) – майор вырвал её из рук у меня, в сторону отбросил – так я и остался голым по пояс. Скомандовал: «За мной бегом – марш!». Вниз по лестнице майор побежал, я – за ним. На плац выбежали, команда: «Стой!». А плац – беленький сегодня: снег ночью выпал. Здесь, в этой части Польши, снег долго-то и не держится: ночью если выпадет – то к обеду и растает. Но сейчас, с утра, плац весь закрыт слоем сантиметров в пять.
    Команда последовала: «Ложись!» - и плюхнулся я в снег. Ещё команда: «По-пластунски, вперёд – марш!». Пополз, оставляя за собой глубокую борозду. Плац у нас брусчаткой вымощен (как Красная площадь в Москве. Здесь же – наследие танковой армии Гудериана – она здесь когда-то базировалась), топать-то по нему приятно, для сапог – ровненький он. Так у меня-то грудь-живот голые – и так-то больно царапает их при переползании (но я упорно – вперёд, выполняю команду). Метров с десять прополз, команда: «Встать!». Вскочил я – и тогда только увидел: грудь и живот у меня царапинами исполосованы продольными – и кровь из них сочится (вот её-то и увидел майор, похоже, в «следе» моём). Я же, такое увидевши, вид сделал – покачнулся будто (как же – такая-то потеря крови, десятка с два капелек), наклонившись – из снега слепил «снежок», начал им кровь смывать с живота (чтоб штаны ещё не измарать – мне ж самому и придётся отстирывать). Глянул майор – и аж в лице изменился (вспомнил, вероятно – за что был уже разжалован).
    Команда последовала: «За мной, в казарму, бегом – марш!» - и побежали. Он – впереди, я –за ним (даже в этом случае бегу – и замечаю: как же изящно бежать даже можно. Кажется: не бежит майор – а над землёй летит). Бегом по лестнице, на второй этаж – и в нашу казарму. Возле моей койки остановились, команда: «Рядовой – отбой!». Долой сапоги, штаны – и под одеяло я сразу. А рядом уж и старшина школы Никитцов оказался (доложил и ему дневальный о Ч.П.). Майор к нему обернулся:
        - Старшина Никитцов! Рядовому – постельный режим на весь день. Завтрак, обед, ужин – сюда, в постель!». Повернулся – и ушёл майор. А Никитцов стоит возле кровати моей, моргает глазами – а ничего понять не может (что я «ранетый» - он же не видит). А я ещё и подмигиваю ему (вот так, мол, старшина). Рассмеялся он нервически несколько – и тоже исчез.
    А тут наши с физ. зарядки вернулись, столпились возле моей койки – ничего не поймут. Но сержантов уже проинструктировал старшина – разогнали они всех от меня (Лёшке я шепнул – потом всё расскажу). На заправку коек несколько минут, следующая команда (из приятных): «Строиться на завтрак». Минута – и нет никого, убежали.
    Я даже чуть вздремнуть успел (пригревшись под одеялом). То-то блаженство – отдых! Да я бы ради этого не только пузо готов поцарапать – я бы и голой задницей согласился по плацу поёрзать. Целый день отдыха впереди – и нежданно ведь, не гадано. Завтрак  мне Лёша в постель и принёс (по приказу старшины – полный котелок). Я ему рассказал кое-что, «раны» свои «страшные» показал (а царапины уж и перестали кровоточить – полосочки просто красные). Посоветовал – и ты что-нибудь такое сотвори – рядом и будем лежать весь день. Но Лёшка говорит: ну уж на хрен, на хрен – шибко уж царапины мне твои не нравятся, я – не смогу так-то. Ушли все на занятия – а я полёживаю себе. Чуть поспал – и проснулся почему-то. В тумбочке у меня книжка интересная – устроился поудобнее, читаю. Раза два в казарму сержант Углов заглянул (я, будто не замечая его, так-то сладко начинаю под оделом потягиваться). Аж зубами он скрипит, на куски б меня разорвал – но бодливой корове всегда ведь Бог рога не даёт, глянет – и уходит поспешно (а то ведь, без свидетелей-то, можем и в драке сцепиться, уж тут я ему всё тогда припомню).
    И обед мне в постель принесли. А после обеда поспал я вместе со всеми положенные послеобеденные полтора часа – и поднялся вместе со взводом. Одному, когда это разрешено, совсем и неинтересно так-то валяться, я уж со всеми вместе и на занятия пошёл. И после этого вот случая майор Корбан стал меня выделять из толпы общей: нет-нет – да и заговорит со мной (чести такой он мало кого удостаивал) то мимоходом, а то – и в курилке подойдёт, подсядет. Ну, как жизнь, рядовой – спрашивает. Ещё что ты учудил, о чём я не знаю – и подсмеивается (всё он знает, что в школе делается – своя у него агентура).
    Так вот и «бодались» мы с Лёшкой вдвоём против дисциплины тогдашней воинской. Опасенья первого месяца – очень скоро прошли. Ко всему (в том числе и к перегрузкам постоянным) привыкает ведь человек (по моему мнению – самое выносливое животное из класса млекопитающих). И нагрузки привычными стали, и сна недостаток постоянный (во всяком случае, на друг друга глядя, удивлялись мы: а рожи-то округлились заметно у обоих за эти месяцы. Выходит: рацион армейский на пользу нам идёт).
    А тут и от засилья сержантского спасенье к нам пришло. Вернулся из отпуска командир взвода ст. лейтенант Аблицов – и за голову схватился. Мы ведь, кроме шагистики да физ. культуры, должны стать здесь специалистами-связистами. Каждый взвод здесь свою специализацию имеет, наш вот – механики кроссов. И обязательное тут условие (чтоб стать квалифицированным механиком кросса) – знание электротехники в необходимом объёме. Уезжая в отпуск – оставил Аблицов программу помкомвзвода с указанием: сколько часов в неделю уделять изучению электротехники. А кто преподавать-то будет? Сержанты – строевики и физкультурники классные, а это – редко совмещается с остротой ума. А для знания электротехники – тут и ум требуется, хотя бы начаточные способности к мышлению (а где они?).
    Попытался как-то Углов занятия по электротехнике провести, почувствовавши с первых его фраз полное его невежество, «убил» я  сразу его вопросом: «Товарищ сержант, разъясните мне, пожалуйста: как можно вольты в амперы преобразовать? Он задумался – а я замер. Если он ответит: это – единицы измерения разного порядка, их никак нельзя друг в друга преобразовать – тогда я фиаско потерплю (значит – хоть что-то понимает сержант в электротехнике). Но он в разъяснения какие-то пустился, и уж такую галиматью понёс (явно – у него в седьмом классе по физике двойка была) – что половина взвода (хоть что-то понимавшая в предмете) открыто уж похохатывать начала. Прервал он скоренько объяснение, на перекур внеплановый нас распустил(опять-таки – зло на меня затаивши). И уж больше не делал попыток – занятия теоретические с нами проводить).
    И вот теперь ком. взвода необходимо было «нагнать» программу (за счёт сокращения часов на строевую подготовку да физкультуру). И уж тут мы с Лёшкой сразу – и резко – выделились. И я до армии имел «плотный контакт» с электричеством, и Лёшка (остальные же – в пределах полузабытого школьного курса). То, что нам ком. взвода разъяснять начал – для нас азбука, мы и более сложные задачи решать можем. И Аблицов тут же определил нас с Лёшкой ответственными за подготовку к занятиям нужной аппаратуры. А это и коммутаторы в специальном учебном кабинете (через которые и «кроссируются» линии связи). И класс, где занятия проходят по подготовке из нас телеграфистов-«морзистов» (мы должны стать «морзистами» на уровне третьего класса – для ведения, в случае необходимости, служебных переговоров с помощью телеграфного аппарата «Морзе»).
    Уж тут для нас с Лёшкой – широчайшее поле деятельности. Уж те курсанты, кому мы на смену пришли, расстарались: всё, что можно, расстроили они и разрегулировали (такие ж, видать, «умники» - как и мы. Вот и создали для нас условия – чтоб незаменимость свою утвердить). Аппараты Морзе расстроены все: на ленте вместо точек-тире какие-то пятна бесформенные отпечатываются (а тут и всего делов-то: «чернильницу» промыть тщательно, просушить – да свежей «мастикой» заполнить). В классе у нас два десятка столиков с аппаратами Морзе, для работы надо выделять отдельные пары (чтоб они могли учебными телеграммами обмениваться). Пары эти требуется нужным образом «скроссировать» (соединить – и питание подать от сухих батарей), для этой цели в углу установлен специальный коммутатор (так называемый «ламельный» – ещё дореволюционного года выпуска. Да и аппараты Морзе у нас все – выпуска 1916-го года). Все надписи, там имевшиеся, предшественники наши убрали (умно сделали – в нашу пользу) – и теперь сержанты перед началом занятий «тыкают» там что-то наугад, почти весь час, на урок отведенный, на это и уходит.
    Для нас же с Лёшкой проблемы эти – легко разрешаемы (за пару дней мы все пары проводов нужные «вызвонили», и кроссируем теперь ключи меж собой – за считанные минуты). Но надписей на коммутаторах – никаких, всё в памяти держим (попробуют отстранить нас – и опять бардак сплошной начнётся). И аппараты мы постепенно, один за одним, в порядок приводим. Собственно, сам-то процесс регулирования там несложен (зазоры отрегулировать, пружинки там всякие подтянуть-отпустить) – но мы не спешим, по аппарату всего в день делаем (вот, мол, сложности-то какие – цените нас).
    И сразу мы выпали почти из-под власти сержантской. Попрежнему мы «воюем» с ними, и наряды вне очереди (заслуженные – надо сказать) получаем. Но уж теперь это нас не пугает: недоспали мы пару часов ночью – так мы днём уходим в уабинет (где у нас кросс учебный оборудован)  – да и отсыпаемся там. Один из коммутаторов, там установленный, считается секретным (тогда же в армии всё секретным было – что на вооружение поступало в порядке обновления) – потому мы, туда войдя – закрываемся на ключ изнутри. Сержант Углов попытался было нас контролировать, впустим мы его после стука в дверь предварительного – и тут же вопросами начинаем забрасывать технического характера. Он нам ляпнет что-нибудь (по незнанью-то), мы потом взводному вопрос задаём: мол, сержант Углов так вот нам скомандовал, ежели исполним команду – мы и коммутатор-то сам спалим из-за короткого замыкания возникшего). Видать – запретил взводный, дальше уж Углов и не показывался у нас в кабинете-кроссе. Всё для нас устроилось лучшим образом – да так уж и сохранялось до окончания школы. А Лёшка – так он и вообще с командирами на «ты» стал: из-за почерка его каллиграфического (вот уж действительно: каждая буковка – как произведение искусства) стали его привлекать к переписи важных документов (тогда ж машинок мало ещё было печатных – только в «высоких» штабах они имелись).  Так он и просиживал теперь по пол-дня в канцелярии, средь офицеров (соответственно – и отношения «короче» становились).
    В первые же месяцы взвод наш разделился на две равные примерно части. Первая часть – ершистые такие, непокорливые парни (и всегда потому – не в ладах с дисциплиной). На сержантов они «поплёвывают» иногда – в ответ получая соответствующие «награды» (в виде нарядов вне очереди). Никакие «звания» парней этих не волнуют, одного они только ждут – покинуть стены заведения этого, определиться на КИП (контрольно-измерительный пункт) отдалённый (уже – как специалисты). В этой группе кумиры – мы с Лёшкой, авторитет наш тут – непререкаем. Все мы друг за друга горой стоим – потому и невзгоды легче переносятся.
    Вторая группа – это те, кто любой ценой не просто стремятся – но вожделеют прямо-таки получить на погоны лычки сержантские (в крайнем случае – хотя бы одну ефрейторскую). Уж эти – само послушание, любой приказ сержантский они со всех ног бросаются исполнять. Старанье на каждом шагу выказывают – чтоб увидели только чины вышестоящие, оценили преданность ихнюю. Эту группу мы с Лёшкой прозвали: «хохлы» (да так это и прижилось потом в школе). И это – не по национальному какому-то признаку (в наших вот взводных «хохлах» и русаки были, и украинцы, и молдаване, и узбеки, и армяне). Это – как бы моральный критерий (коль обозван человек «хохлом» - значит на всё он готов ради каких-то лычек на погоны). Разделение это – всё шире да шире – так и сохранялось потом до окончания школы.
    Все эти «хохлы» так называемые – активные комсомольцы (официально-то так их и именуют: «активисты»). Собственно, мы здесь, в школе сержантской, все комсомольцы. Многие и не по одному уж разу (лично я здесь , в школе, в пятый уж раз вступал в комсомол. По новому месту учёбы или работы – везде приходилось вступать). Но на «гражданке» мы хоть знали об этом, заявления какие-то писали. А здесь, по прибытии в школу, нам просто-напросто выдали всем комсомольские билеты (пояснивши: будущий младший командир обязан быть комсомольцем). А мы и не спорили: членские взносы для солдат – 10 копеек, не жалко.
    Членство же наше в комсомоле в одном только выражалось: где-то в два месяца раз собирал наш взвод замполит в так называемую «ленинскую» комнату (где газеты всяческие по столам были разложены), объявлял: сейчас у нас комсомольское собрание состоится. Дальше читал он обычно статью какую-нибудь из «Красной Звезды», касающуюся соблюдения воинской дисциплины (мы при этом вежливо подрёмывали, стараясь только – чтоб с табуретки ненароком не свалиться). Дальше объявлял замполит: начинаем обсуждение статьи – прошу выступать. И тут всегда первым руку поднимал один из «активистов» наших. Был у нас такой пренеприятнейший типчик («западэнец» с Украины). Мордочка розовенькая у него, реснички белые – ну точно поросёночек месяцев шести. С самого начала он, не обращая вниманья на презрение общее – выстилался прямо-таки перед сержантами, уж так старался доказать: я – свой для вас, я – на всё готов (вы мне только лычки на погоны пришейте). Усердие его отмечено было замполитом – и он назначил его секретарём комсомольской ячейки нашего взвода (тут основная обязанность его была – ежемесячно собрать со всех нас по 10 копеек взносов). Так вот он и тут не мог случай пропустить (надо ж отметиться). Поднявшись, начинал мямлить что-то невразумительное (для него два слова-то связать – и то неподсильно). Вот и бубнил несвязно:
        - Вот, значит.. Ну – так вот.. Это самое..  Вот рядовые вот эти.. Ну – которые.. Я прямо скажу.. Воины советские.. Потому что.. Нарушают.. Долг наш перед родиной.. Это.. Ну так вот.. Наказать надо.. И мы, я скажу.. Мы все.. Мы того.. Мы обязаны..
    Уж тут мы все просыпались (какое-никакое – а всё развлеченье), подсказывали: так им и надо, нехорошим – крой их безжалостно, обнажай их суть мелкобуржуазную. А с него, с бедняжки, аж и пот ручьями – будто за плугом по полю ходил (уж так-то он напрягает аппаратик свой мыслительный). Побормочет что-то минут с десяток – и сядет, при этом – этак-то победительно на нас взглядывая (как же, вот – выступил-таки я, справился). После него ещё парочка выступала таких же «записных» ораторов – и собрание объявлялось закрытым (и забывали мы наглухо на следующие два месяца – что и комсомольцы-то мы)
    Все эти «активисты» наши официально именовались: «отличники боевой и политической подготовки». В материальном плане каких-либо льгот званье это им не приносило (наоборот даже – потруднее им служилось. Мы-то, используя любой случай подходящий, и «сачкануть» могли, им же – нельзя: активисты ведь). Одно их только и вдохновляло: надежда на лычки будущие на погоны.
    Как-то иногда и пытались их выделить – вот одна такая попытка и закончилась позором для всей нашей Советской Армии. Как-то на какое-то мероприятие своё пригласили воинов студенты университета местного польского. Случай такой – первым был (в сталинские времена об этом и речи не могло быть – любые контакты с местным населением воспрещены были) – вот командование и оказалось в затрудненье: кого ж послать к студентам? Старослужащих ежели – так вдруг они что-нибудь не то сболтнут, тайну какую-нибудь военную выдадут (хоть среди старослужащих у нас немало было москвичей – разбитных парней, способных беседу на любую тему поддержать). Посчитали – ненадёжный они народ, уж лучше – из школы сержантской набрать подходящих. Выбрали, конечно же, отличников боевой и политической подготовки, в состав десятка счастливцев от нашего взвода направили этого «поросёночка»-комсорга.
    Конечно же – их долго и тщетельнейше инструктировали, вырабатывая линию поведения в условиях малодружественного окружения. И тут на то в основном налегали – чтоб бдительность не теряли, не ввязывались во всякие там сомнительные «политические» разговоры. А уж если затеется провокация, вопросы всякие скользкие задавать начнут – уж тут надо одной линии держаться: всячески восхвалять наш строй социалистический (всё остальное, что вокруг – сплошной это «звериный оскал империализма»). Поляки почему-то очень боятся слова «колхоз» - вот и надо их убеждать: мы там, в колхозах, счастливы безмерно, не труд там – а один праздник сплошной (и тут уместно сослаться на фильм «Кубанские казаки» - так вот мы и живём в колхозах). И прочие все – возможные – вопросы обсуждались, ответы на них вырабатывались и заучивались. Даже майор Корбан интерес проявил – выстроил их, осмотрел тщательно. Увидевши нашего «поросёночка» - поморщился было недовольно (куда, мол, вы его пихаете – полукретина явного). Но уж подбор кандидатов – дело замполита, он за них ответственность понесёт – не стал вмешиваться майор. Он бы, конечно, других назначил, к этому времени у него ещё одна странность проявилась: он явно благоволил к непокорливым, хулиганистым парням, «активистов» же явно презирал, издеваясь всячески над ними при случае (эти – всё стерпят). Но тут он не вмешался (дело – «политическое»). Старшим в команду назначили офицера из штаба бригады – и
отправилась «зондер-команда» вечерком в гости.
    А обратно поросёночка этого чуть ли не пинками пригнали. Явились они к студентам, столпились в уголочке в зале, пытаются общаться с ними студенты, поговорить – а они только мычат в ответ, с подозреньем друг на друга посматривая (их так нашарохали – им уж каждое слово провокацией кажется). Игры предлагают (шахматы, теннис настольный) тот же ответ: нет, не умеем мы. Видят хозяева – «гостеванье» неудачным получается, решили – «закругляться» нужно по-скорому, избавляться от быдла этого бессловесного. Вот в заключенье как бы вечера предложили они угощеньице скромное. Мероприятие это, оказывается, сами студенты самодеятельно и организовали, с финансами туговато у них – потому и угощенье скромненьким было: по чашечке кофе да по порции пирожного (аккуратными ломтиками нарезанного – по числу участников). Вот распорядитель и предложил: подходите, угощайтесь (подразумевалось – каждый по чашечке возьмет да по одному пирожному). Хозяева чуть подзадержались (пусть гости вначале угостятся). Подошли наши – и поросёнок этот комсомольский будто одичал: хватает пирожные одно за другим – да проглатывает поспешно. А офицер отвлёкся в это время на разговор какой-то, приметил с опозданьем – поляки все подсмеиваться стали, друг другу на что-то указывая. Оглянулся он – и обомлел: не замечая усмешек окружающих и толчков незаметных приятелей – поглощает поросёнок пирожные целенаправленно. Успел он шесть штук заглотить – пока не оттеснил его офицер (незаметно – и под рёбра кулаком двинувши). Одним словом – позорище получилось. Но и наука командирам нашим: уж при следующих приглашениях тщательнейше кандидатов отбирали средь «умников» уже. Чтоб те хоть  бы Адама Мицкевича от Генрика Сенкевича отличали да знали – что за герой такой у поляков: пан Володыёвский. Шахматисты чтоб были, теннисисты, танцоры хоть бы средние – и уж дальше не случалось позорищ таких.
    Как-то и мы с Лёшкой попали в число счастливцев. Я там скоренько одного студентика в шахматы разгромил (играл я – крепенько в них), Лёша в это время как бы «мастер-класс» в теннис настольный демонстрировал (играл он – отличнейше, средь студентов равных не нашлось). Дальше познакомился я с симпатичнейшей блондиночкой, твёрдо по-русски изъяснявшейся. О литературе разговор завели (выяснилось – насколь она осведомлена в части русской литературы, настоль я – в части польской). Потом на кино перешли, я похвастался – киномехаником я «на гражданке» работал, и уж тут я – такой-то павлиний хвост словесный распустил. Красочно описал: в лютые морозы сибирские, при пургах многодневных  (когда снег – выше крыш) разъезжал я-таки по деревням на кинопередвижке, свет культуры в массы приносил. Она уж было стала на меня как на героя посматривать – но тут танцы объявили. А уж тут у меня – полное фиаско, танцевать не умею я (и до сих пор  не освоил премудрость эту). В знак солидарности, так сказать, и она танцевать не пошла – продолжали беседовать. Уж и о свидании последующем договорились (при этом она в лексикон ещё одно слово русское добавила – «самоволка»). Расстались в состоянии полувлюблённости почти – но меня-таки больно царапнула «ущербность» проявленная, при следующем назначении я уж и отказался от похода (мой самоотвод был воспринят с пониманием – уж теперь «команды» комплектовались только разносторонне-развитыми). А дальше напряжённости начались во взаимоотношениях с поляками – и приглашения на-нет сошли.
    А «раздвоение» во взводе нашем (как и в других) так и прдолжалось. И однажды враждебность взаимная чуть ли не трагедией для нас закончилась. Заступил наш взвод «в наряд»: часть – в караул пошла, часть (десяток «умников»,  имеющих наряды вне очереди) – на кухню определили. А уж там, на кухне, не посачкуешь, хватает там для всех делов. После ужина все столы в зале тщательно промыть надо, общую уборку там сделать. Целую гору потом посуды надо грязной перемыть (предварительно – прокипятивши в громадном баке, установленном на газовой печи). Часам к 11 вечера закончили с наведением порядка – и за картошку принимаемся всем «гамузом» - целую гору её перечистить надо (часам к двум-трём ночи обычно заканчиваем – когда уж и руки отниматься начинают).
    Вот сидим мы, работаем ножиками, болтаем по-обычному. Вот кто-то и вспомнил: при марш-броске последнем пробегали мы мимо садов, там – все деревья синие от слив поспевших. Вот бы полакомиться – размечтались. И тут следующая мысль закономерно пришла – а почему б и не попробовать? Народ мы отчаянный, так что ж – не сможем сад у «пшеков» (так мы поляков называли из-за особенностей их речи) обтрясти. Так решили: пятеро остаются картошку чистить, пятеро (во главе Лёшки и меня) отправляются в экспедицию. В углу городка нашего обширного гаражи – и возле них пост выставлен. Рядом же с гаражом и ещё один был, его разбомбили во время войны – вот мы через эти развалины (чтоб на свету не показываться) и пробрались к забору. Часового окликнули, наказали ему: когда будет сменяться – пусть предупредит следующего часового о том, что мы скоро будем этим же путём возвращаться после набега на сады  (чтоб тот с перепугу-то палить по нас не начал).
    Пару километров пробежали мы через пустырь (тут нам каждая ямка знакома – на тактических занятиях немало мы тут поползали по-пластунски) – добрались до сада намеченного. Потихоньку, не спеша обираем деревья (подтянули пояса – и за пазуху плоды укладываем). Но «пшек»-хозяин почувствовал что-то, свет включил в саду – да уж поздно, мы назад уж за забор перевалились. И бегом – назад (тренировки сказываются – легко бежим по ночной-то прохладе). Через забор осторожненько перелезли, помогая друг другу (чтоб не помять плоды нежные). Только перелезли, к развалинам – и окрик тут же: «Стой – кто идёт!» И сразу, следом – выстрел (так пуля – рикошетом – и защёлкала по кирпичам). Мы уж во весь голос: «Свои, идиот – свои! Куда ты палишь!». Сами уж меж камней попадали, и – во-время: ещё выстрел (мне показалось – рядом с моей головой пуля о камень звонко так ударилась). Уж это – не шутки, вскочили мы одновременно – и к забору опять. Перемахнули через него – будто чёрт нас каждого подкинул (уж теперь о сливах не заботились – не до того).
    На выстрелы ведь караул сразу прибежит – скрываться срочно надо. Во весь дух, вдоль забора, за угол – и убежали мы от гаражей. Тут место особое: вдоль нашего забора каменного узенький проезд – а дальше другой забор (за ним наш госпиталь военный располагается – солидный, всеармейского масштаба). В госпитале человек с 200 сестричек молодых вольнонаёмных работает, девицы в основном – без предрассудков, потому – через заборы эти постоянно по ночам тени тёмные мелькают (самовольщики – ласк женских вожделеющие). Здесь командиры всех рангов для забавы засады частенько делают, отлавливая нарушителей – потому мы сразу-то и не пошли сюда. Теперь – здесь уже, по местам знакомым, перелезать будем. Рядом тут казарма второго батальона, дежуривший по части старший лейтенант, выстрелы услыхавши, вышел на улицу, встал в тенёчке – слушает. А тут и мы через забор переваливаемся, всё он и сразу понял, ловить нас поленился – а вот попугать решил. Достал пистолет из кобуры, и – бах-бах – два выстрела вверх (нам, с перепугу-то, показалось – прямо в нас). Опять, как на крыльях – через забор, побежали вдоль него. Сливы, конечно же, все почти подавлены – сок уж течёт по «хозяйству». А сами мы – уж понимаем – в загоне оказались. Всех перешарахали, будем и ещё пытаться через забор прыгать – уж точно по пульке схлопочем. Уж тут ничего не поделаешь – сдаваться надо.
    Пошли мы – в открытую уже – по улице освещённой к КПП. Там сержант дежурный, ясное дело, сразу вызовет дежурного по части – и сдаст нас ему (со всеми вытекающими). Но сержант, пальбу услыхавши, пробежаться решил до караульного помещения – причину чтоб узнать. Рядовой, на КПП оставшийся, пропустил нас беспрепятственно, посоветовал: вдоль стеночки вы, вдоль стеночки – незаметно будет. Пока там суетятся – а мы и проскользнули незамеченными к себе на кухню. Тут же, с ходу, гимнастёрки отстирывать принялись от сока сливового (оказалось – половина-то слив и не подавилась – страдали-то не даром, полакомились теперь). Постирали гимнастёрки, развешали у печи – и успокоились, уселись картошечку опять дочищивать (попробуй, докажи теперь – что мы отлучались куда-то).
    После наряда разбираться стали: как же так, почему по своим-то палить начали?. Да что с «хохлами» толковать- впустую всё. Спрашиваем: почему часового следующего не предупредил? Нельзя – говорит – нарушение Устава, я же – отличник, не могу такое позволить. Следующего спрашиваем: а ты почему палить начал (хоть и темновато у развалин – да всё одно разобрать можно: в форме солдатской нарушители). И почему не в воздух палил? Мнётся, крутится – хоть нам-то и ясно всё: хотел он благодарность заслужить за проявленную бдительность. Но тут – просчитался он, начальник караула (взводный наш) решил после шепотка нашего: не было тут никого, так просто, от страха палить он начал (и такое в караулах случается).
    Так вот, с приключениями всяческими, и завершался у нас первый год службы. Из последних дней мне запомнилась сценка забавная (вполне в духе Аркадия Райкина). Был у нас в роте собственный комик по фамилии Иванченко – вот он нам и устроил представленье. А дар у него – и действительно – от природы был. Есть такие вот люди: что ни скажут они, что ни сделают – всё смешным кажется. Вот и этот Иванченко – в свободное время всегда вокруг него народ кучкуется – уж всегда он развеселит.
    А осенью вся бригада связи наша взволновалась – приближалась ежегодная инспекторская проверка (из Москвы для этого наезжала комиссия, из Министерства Обороны). Подготовка – полным ходом шла, офицеры из штаба бригады так и замелькали по частям (для оказания помощи. Фактически же – чтоб мешать всем). Вот как-то и к нам   в класс во время занятий пожаловал офицер из штаба, капитан Кобяков. Взводному нашему говорит: вот – на помощь меня прислали к вам. Тот поморщился недовольно, руками развёл -  что ж, помогайте (а чем он помочь-то может – он только бумажки умеет в штабе перекладывать). 
    И вот капитан нам длинно и многословно втолковывать принялся: что такое инспекторская проверка и что она значит для советского воина-патриота. Говорит: тут нет мелочей, тут – всё важно. Вот, например, спросит вас что-то проверяюший, вы вскочите – и сразу отвечать начнёте. А у вас – пряжка на ремне набок, гимнастёрка – пузырём спереди. Потому – он продолжал – надо так действовать: спросили вас, встаёте вы – и вначале гимнастёрку хорошенько оправьте, потом – представьтесь. Вот я вам всё это на своём примере покажу (и уселся капитан за крайний столик). Объяснять начал:
        Вот подходит ко мне проверяющий, задаёт вопрос. Я поднимаюсь, не спеша – ремень поправляю, складочки на гимнастёрке проверяю – назад их сгоню. И уж тогда представлюсь: кэпитан Кэбяков (так-то жеманно, с «прононсом» это он произнёс – все и захихикали сразу).
А он продолжает:
        - Вот и давайте мы сейчас порядок такой практически отработаем. Вот, например. вам я вопрос задал (и на Иванченко указал – на несчастье своё). Действуйте.
    Встал Иванченко, долго-долго ремень поправлял (где-то будто зацепился он), воротничок потом, складки на гимнастёрке. При этом морду сделал – самую глупейшую (она у него при этом как-то странно вытягивается, глаза выкатываются – ресницы потом глупо так хлопают). Закончил, наконец, он манипуляции свои, представился:
        - Кэпитан Кэбяков (с тем же прононсом и с тем же жеманством).
        - Да нет, нет, рядовой. Это я – капитан Кобяков. Вы же – себя называйте. Как вот ваша фамилия?
        - Чаво?
       - Фамилия как ваша?
        - Моё-то?
        - Да, да, ваша фамилия.
        - Моё фамилиё – Иванченко. Я – рядовой.
       - Да вижу, вижу – что рядовой. Вот свою фамилию вы и должны назвать. Поняли?
        - Да мы ето вот.. Тово.. Не совсем чтоб..
       - Вот давайте повторим практически – и вы всё поймёте. Вот я, проверяющий, вопрос вам задаю. Действуйте!
        - Это я-то, лично?
        - Да, да – вы. Действуйте!
Встал Иванченко, опять все манипуляции повторил в замедленном темпе (рожа же нарочито-глупая – сама серьёзность и старательность, ни намёка на улыбку). Представился потом (тем же голосом0:
        - Кэпитан Кэбяков.
Тот аж присел, чуть ли не плюётся уже со злости:
       - Да вы что, да вы.. Это я – капитан Кобяков.
       - А я тогда кто?
       - А ты – капитан.. тьфу.. рядовой.. Как твоя фамилия – повтори!
        - Моё фамилиё?
    Вначале улыбочки только промелькивали у нас, теперь же – хохот всеобщий в классе (глянешь только на рожу эту глупо-серьёзную – и уж никак не удержишься). Уж и взводный заулыбался (изо всех сил сдерживаясь). Дошло наконец до капитана – просто-таки насмехаются над ним. На взводного нашего напустился:
    - Старший лейтенант Аблицов – безобразия у вас во взводе! Распустили вы личный состав – никакой дисциплины. Обо всём – и сразу – будет доложено командованию!
Хлопнул дверью капитан – и удалился. Взводный, смех переждавши, скомандовал: «Всё – будем делом заниматься. Инспекторская – на носу, не будем время терять».
    Проверку инспекторскую школа на «хорошо» сдала. А нас сразу и «выпустили» оттуда – разослали в различные части для дослуживания. Как ни странно – но память у меня о школе сержантской (как и вообще о службе в армии) сохранилась самая что ни на есть положительная. Истина: «Армия учит порядку» - вполне здесь в дествительность воплотилась. Девиз армейский: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим» я вполне уместным считаю в определённых условиях. Пусть иногда и излишне-жёстко – но «обламывали» нас там целенаправленно и до нужного предела. Понимать мы стали: не всё и всегда в этой жизни позволяется – пределы всему есть. Существуют законы да порядки общепринятые – и каждый обязан придерживаться их (иначе – наказание следует справедливое)
    Так что покидали мы школу с сознанием – недаром мы год здесь промаялись, хорошо и добротно нас «обкатали»  - пригодится это и в жизни гражданской будущей. Да и по прошествии лет многих не изменилось моё мнение, одно я могу сказать: армии – спасибо, сотворила она из нас – человеков.

      
    21. г. Вроцлав. 1955 г.  Из школы нас (всех «умников»), как и ожидалось, рядовыми выпустили. Но нас это-то не волновало, одно только обсуждалось заинтересованно – на какой КИП нас закинут для дальнейшего прохождения службы. Служба на КИПах вполне приемлема: отдежурил там нак кроссе свои часы – и свободен (позволялось втихомолочку и в «самоволку» сбегать: но всё это в пределах допустимого, чтоб всё тихо и гладко было. Иначе – отчисление с КИПа, опять – в часть за забор за каменный). Уж за КИПы, кто попадал туда – чуть ли не зубами держались. Вот с нетерпеньем и ждали – куда судьба теперь забросит.
    И дождались – да не того только. Всех разослали по КИПам – кроме нас с Лёшкой. Опять-таки «умничанье» подвело, то – что мы выходили из школы самыми квалифицированными механиками кросса. Вот нас и определили в радиороту первого батальона – в соседнее, рядом со школой, здание. Пришёл оттуда старшина, забрал нас – и через 10 минут мы оказались уже на новом месте службы.
    Радиорота по результатам инспекторской проверки получила неудовлетворительную оценку (при тогдашних порядках армейских – катастрофой это было). В числе прочих упущений комиссией было отмечено – в радиороте отсутствует радиокросс (необходимый элемент для нормального функционирования радиостанций большой мощности). Чтоб создать его да смонтировать – и затребовали из сержантской школы двух лучших в техническом отношении курсантов (вот мы с Лёшкой туда и «вляпались»: вместо КИПа – опять в казарму).
    История же вопроса такова. В начале Вел. Отеч. Войны все крупные штабы подвергались частым бомбёжкам (а зачастую – и уничтожению) потому, что местонахождения их с высокой степенью точности засекались радиопеленгаторами (заработал радиопередатчик – и его тут же засекают специальными пеленгаторами). Но ведь без радиосвязи – ну никак не обойтись (самый надёжный вид связи. При этом чем «значимее» штаб – тем мощнее радиостанция при нём), потому – и терпели неудобства, несли потери до поры, до времени. Пока не додумались до простейшего: разделить радиостанцию на две части – приёмник и передатчик. Приёмник никакими средствами не засекается – вот его при штабе и оставить (зачастую – в том же блиндаже, где и начальник штаба сидит). А передатчик удалить (можно на любое расстояние – насколько успеют линию соединительную построить). Засекут его, конечно же, разбомбить могут – так штаб-то целым останется (включили резервный передатчик – и дальше командуют). Так дальше и действовать стали во всей Сов. Армии (да и вообще – во всех армиях мира).
    Чтоб оперативно включать-переключать приёмники с передатчиками, под контролем держать линии соединительные – нужен специальный коммутатор (на нём и «кроссируют» линии в нужном порядке). А такового не имелось в радиороте. Аппаратура необходимая была, пылилась пока что в складе – а вот кроссов не было. Чтоб смонтировать их (один стационарный – в здании радиоприёмного центра, второй – передвижной, в кузове автомобиля ЗИС-5) – нас с Лёшкой и затребовали. При прежнем выпуске в радиороту уже заслали одного ефрейтора, механика кросса – но он даже и не пробовал подступаться к такой работе сложной (он обучен был готовый кросс обслуживать, новый же смонтировать – выше было его способностей). Но он на «гражданке» столяром работал (и похоже – неплохим) – и это здесь пригодилось. С первых же дней, делом занявшись, разделили мы обязанности: мы с Лёшей по «электрической» части действовали, он – по своей столярной. Для коммутатора стационарного он раму деревянную собрал – одно загляденье, прочее всё по «деревянной» части оборудовал. Для передвижного кросса нам машину ЗИС-5 выделили, в её кузове мы принялись будку строить (на деревянной основе – но со скрепами металлическими), со стенками двойными фанерными – и сооружение получилось изящным даже. Для всего там отдельные полочки-рундучки, сбоку – два диванчика даже деревянных (сразу и опробовали – отлично спалось на них).
    Вот к делу мы сразу и приступили (но не спеша, не спеша – впереди ж и ещё 2,5 года службы). Да и на общие занятия ротные нас отвлекали иногда: строевые, физические, политические. Пошевеливались потихонечку: кабельки нужные прокладывали, прозванивали, паяли-крепили. Главное самое: мы (как и прочие специалисты-радисты) имели теперь право свободного выхода за территорию части через КПП (там список специальный имелся) по той причине, что пункт радиоприёмный располагался в саду соседнем обширном, в просторном особнячке (до 45-го года принадлежавшем какому-то генералу вермахта). И уж тут, ясное дело, не уследить за нами, походы в самоволку с первых же дней начались (до конца службы и продолжались. Иногда тут и провалы следовали – уж тогда приходилось и гауптвахту осчастливливать своим присутствием).
    Будто б и нормально всё наладилось – так мы же с Лёшкой «умники», клеймо это – несмываемо, везде проявляется. Если с сержантами у нас отношения сразу нормализовались (и они ведь выпускники той же школы, в основном – «технари»-радисты, в активисты особо не стремящиеся), то со старшиной-сверхсрочником Фадеевым – ну никак. Мужичок он был туповатый (как, впрочем, и все сверхсрочники тогдашние. Те тогда оставались на сверхсрочную, кто понимал – на «гражданке» трудно им будет положенье достойное занять по причине ограниченности умственной), а такие – инстинктивно как-то даже чувствуют «умников», воспринимают их как явную и постоянную угрозу своему авторитету.
    Вот и старшина Фадеев с первых же дней не взлюбил нас с Лёшкой (а уж меня – особенно, антипатия у нас установилась – с первых же дней). В силу нашего как бы «особого» положения в роте крупных-то пакостей он не мог нам обеспечить – но уж по мелочам старался изо всех сил (пользуясь своим правом: любому солдату он мог два наряда вне очереди объявить. Что для нас, «школу» прошедших, смешно даже было). И время его наступало каждый вечер (как бы «звёздный» час старшинский). За час где-то до отбоя во всех подразделениях Советской армии проводилась вечерняя поверка – вот её старшина и выполнял. Уж тут должны в строй все встать (кого нет – тот объявлялся в «самоволке», и для роты отбоя тогда до тех пор не будет – пока не найдётся он).
    Вот по команде вся рота выстраивалась, старшина подавал команду «Смирно!» - и начинал вычитывать фамилии по списку (чью фамилию зачитал – тот должен откликнуться «Есть». Для разнообразия я иногда откликался: «Тута» - за что наряд получал очередной). Окончив перекличку, старшина командовал: «Вольно» - и начинался его час. Перечислял он события дня прошедшего – со своими оценками (поражающими иногда тупой иррациональностью), проступки все наши комментировал. И с нашим приходом в роту «проповедь» свою он стал неизменно одним заканчивать: «А вот рядовой..» - дальше следовали грехи мои (то постель не так заправлена, то сапоги будто б и начищены – а «задники» грязные). Но не понимал ведь старшина, с кем он связывается (с зэком ведь бывшим – уж никак меня ведь не испугать нарядами какими-то). С месяц так-то прошло, уж и в систему стало входить, и решил я – хватит.
    Очередная поверка вечерняя, перекличку закончивши, старшина своё начал: «А вот рядовой..» (далее фамилия моя склонялась во всех падежах). Но на сей раз я сразу перебил его:
       - Слушай, старшина, Я что – у тебя хреном ложку изо рта выбил, чего ты цепляешь меня постоянно?
       - Д-да ты.. Да я.. Да как.. (аж задохнулся старшина – дерзость-то неслыханная!)
        - А вот так. Будешь и ещё прискребаться ко мне – и я тебя к такой-то матери посылать буду. Усёк?
        - Да я.. Я тебя.. Ведь это – бунт! (он взвизгнул даже). Рота – смирно!
Вытянулись мы соответственно – старшина же повернулся, убежал (только сапоги прогрохотали по лестнице). Всё ясно: на первом этаже там комната-«дежурка», там офицер сидит – очередной дежурный по части. И старшине тут не повезло – дежурным по части оказался лейтенант Колеганов (зам. командира по комсомольской работе). У них со старшиной какие-то старые счёты, вражда постоянная – а тут такой случай как с неба свалился. Конечно же – лейтенант Колегаев не упустил его, решил тут же – всласть над старшиной поиздеваться. Пришли они к нашему строю, и лейтенант серьёзно так спрашивает у меня:
        - Рядовой, какими именно словами вы оскорбили старшину роты?
        - Повторить, что ли?
       - Да – повторить.
      - Я спросил у старшины: не выбивал ли я у него хреном ложку изо рта.
       - Гм.. Гм.. Странный, однако, вопрос. Сам придумал?
        - Никак нет. Слышал где-то в детстве. Влияние улицы, товарищ лейтенант.
        - Но вот – как ты это представляешь себе? Вот ты, старшина, как представляешь?
       - Да я его.. Вот только.. Я сразу..
       - Конечно, конечно. Такое, старшина – никак нельзя позволять.
       - Да я никогда.. За всю службу..
       - А вот скажи, рядовой – ты какой хрен имел в виду? Тот – который растение, в пищу который употребляется?
       - Никак нет, товарищ лейтенант. Я имел в виду часть мужского тела.
      - Странно. Странно. Ну и как ты этой самой частью..Старшина Фадеев, вы что же – этой частью позволили бы ложку у себя изо рта выбить?
       - Да я его.. Хулиган.. Завтра же..
       - Нет, нет, старшина – вы не позволяйте таких вещей, никогда не позволяйте.
       - Да уж .. Я..
       - Но пока я угрозы прямой для вас не вижу. Потому приказываю: утром доложить по команде о происшествии.
      - И что тут, как я доложу?
        - Так вот и доложите: рядовой такой-то угрожал частью своего тела, скрытой под обмундированием, выбить ложку у вас изо рта. Прошу, мол, меры принять.
    Ехидненько улыбаясь – удалился лейтенант. А меня на другой день в канцелярию вызвали – к командиру роты. Он же ко мне с открытым уважением относился: мы с ним с первого моего дня в роте в шахматы сражались. Он иногда по вечерам и специально в роту приходил (офицерский жилой дом – рядом) – чтоб партию «забить» со мной. Надо сказать – играл он слабовато. А я к этому времени, вдруг «заболевши» шахматами, в теорию погрузился (обложившись учебниками. Особенно помогла мне книжица гроссмейстера П. Кереса – «Теория шахматных дебютов»). Потому после каждого проигрыша я подробно разъяснял ему – где он проиграл, на каком ходу тактическую ошибку допустил. Конечно же – в обиду он меня не давал. Выговор будто б и вынес мне устный, но и старшине указал: механики кросса важнейшее задание командования выполняют, потому – не след отвлекать их на какие-то там наряды внеочередные. Куда деваться – «заткнулся» старшина (но жаль – вскоре этого ротного убрали: «неуд» на инспекторской – и всех офицеров этой части убирают – отправляют в запас).
    Вот после двух-трёх таких же стычек понял старшина: лучше нас с Лёшей не трогать – в любом случае мы самого его и выставим на посмешище (а наказаний никаких не боимся мы – страхом нас не возьмёшь). И уж до конца службы у нас и сохранялась с ним некое неустойчивое равновесие во взаимоотношениях (с явной опаской – лучше не трогать меня). Хотя беспокойств я доставлял старшине – предостаточно. Из-за непреодолимой склонности к самоволкам я частенько-таки «ловился» (ежели перебирал хмельного и о бдительности забывал) – и получал очередные сутки ареста на гауптвахте. Своей же гауптвахты у нас не было, гарнизонная же располагалась в понтонном полку (а он – на другом конце города). Добираться туда – на трамваях с двумя пересадками, у старшины дел невпроворот – а он должен на «губу» меня препроводить. Объявят мне, например, 10 суток (меньше и не объявляли никогда) – а через пару дней вдруг на радиокроссе неисправность какая-то обнаруживается (уж тут всё отработано было, приятели – дежурные радисты – точно уже знали: какой винтик и насколько подкрутить надо). Старший механик радиокросса (то-есть – я) требуется – и опять надо ему тащиться на трамвае через весь город: доставить чтоб хулигана этого и самовольщика – обратно в часть. Но мы как-то уж и притёрлись друг к другу – уже без эксцессов обходилось.
    А только закончили мы монтаж кросса передвижного – и начались у нас сплошные учения с выездами за пределы части. Новый ротный командир с главного начал – с профессиональной нашей подготовки (и за несколько месяцев, надо  сказать, подтянул роту до нужного уровня). Уж тут – не до разборок, тут и с нашей стороны – самое серьёзнейшее отношение проявлялось.
    На ученьях от нас одно требовалось – скорейшее обеспечение связью командования. И разворачивались учения по одному и тому же сценарию. Поднимут нас ночью по тревоге, погрузились – поехали. К рассвету прибываем в лес какой-нибудь (место уж заранее разведано), разведут нас по площадкам предназначенным, засекают время начала работ – и действовать начинаем. Штаб батальона где-то на полянке размещается (иногда – и вместе со штабом бригады): ряды палаток натягиваются, одна большая палатка – приёмный радиоцентр(ряды столиков там с ключами на них телеграфными), рядом – радиоприёмники (а они, ламповые-то, громоздкими были – величиной со стол обычный кухонный). И радисты тут же приступают к установке антенн разборных – в темпе всё, бегом. А дальше ждут – пока их с радиопередатчиками свяжут.
    В сторонке два мощнейших радиопередатчика размещают, весь персонал сразу, «с колёс», на одном сосредотачивается: на сборке и монтаже антенн. Всё тут до автоматизма отработано: кто-то элементы соединяет, кто-то – оттяжки расправляет, кто-то – якоря для оттяжек забивает(если деревьев рядом подходящих нет). А в другой стороне, на удалении приличном – наш передвижной радиокросс размещается. Только остановились – и мы тут же «выбрасываем» в разные стороны выносных три щитка – для присоединения к ним линий соединительных. Водитель тут же лопатой действует – маскирует кабели, к щиткам идущие. Проверяем коммутатор (вдруг что-то сбилось в пути). И ждём.
    Таперь в центре внимания оказывается взвод тяжёлого кабеля (соседи наши по казарме). Вот уж кому достаётся сейчас (за каждым почти – офицер сейчас бегает, подгоняет. Если проверяющих не видно – то и помогает). Как можно ближе подгоняют они грузовик, сгружают оттуда тележки специальные (на каждой – барабан с кабелем). И – вперёд, разматывая кабель на ходу. Кончился кабель (кажись – 250 метров на каждом барабане) – заменяют барабан на полный, дальше бегут (для соединения – специальные там фишки предусмотрены). Всё – бегом, всё тут – по секундам рассчитано. От радиоприёмного центра дотянули кабель до нашего радиокросса, «сдают» мне (направление называют – «от приёмников»). Только подключить успел – ещё один кабель подтягивают, сообщают: «Передатчик РАФ» (средней мощности – на одном автомобиле смонтирован). Следом ещё один подтягивают, сообщают: «Передатчик РАТ» (этот – самый мощный, на трёх автомобилях смонтирован). Подключаю я к щиткам кабели – и вся теперь ответственность на меня обрушивается.
    Отработанными заранее уж приёмами я вначале вызваниваю пары для телефонной связи, после проверок – соединяю через коммутатор приёмный центр – с передатчиками. Затем вызваниваю и ещё пары – через них ключи телеграфные соединяются с передатчиками. Закончил это (уж тут и с меня пот градом льётся – ответственность большая), питание на ключи подал от сухих батарей: сообщаю радистам – готово, действуйте. Вот тут они в дело вступают, им срочно нужно связь установить по двум направлениям: с Москвой (с Министерством Обороны) и с г. Легницы (где размещается штаб нашей Северной группы войск, в Польше расположенных). На определённых частотах установили они связь, обменялись позывными, докладывают – связь установлена. Проверяющий время тут же засекает точное окончания работ – и выставляется тут же оценка нам всем (уложились ли мы в норматив по времени).
    Дальше ещё день-два на этом месте стоим. Радисты и ещё связи устанавливают по разным направлениям (маломощными уже пользуясь радиостанциями) – а мы успокоились уже. По всем направлениям я уже и резервные пары вызвонил и промаркировал, обходные схемы наметил (на случай «вводной» задачи – такая-то линия повреждена. А ко мне уже и соседняя телефонно-телеграфная рота подключилась по своему кабелю – и мы теперь взаимно можем «резервироваться»).
    Теперь наше занятие – дремать поочерёдно на диванчике в будке (но у меня на этот случай всегда пара книжек интересных заготовлена). Но и не только: государственный долг отдан – пора и о себе подумать. Устанавливаем связь с ребятами из взвода тяжёлого кабеля (а народ там – самый что ни на есть отчаянный: в рамках нашей бригады взвод этот – место ссылки для всех хронических нарушителей воинской дисциплины). Основную они свою задачу выполнили, теперь должны по возможности замаскировать кабели проложенные – разбредаются парами по лесу. И сразу же разведка направляется в разные стороны – для обнаружения ближайших населённых пунктов. Там они сразу же связываются с местными панами-пшеками, договариваются о времени и порядке коммерческих сделок. Договорившись на ближайший же вечер – возвращаются.
    К вечеру у нас всё уж отлажено – пора и о своих интересах подумать. Чуть стемнеет – и мы вместе с ребятами из взвода тяжёлого кабеля отправляемся в экспедицию – осуществлять натуральный товарный обмен (по-научному ежели – «бартер») с местным туземным населением. Водитель моего экипажа, Коля Пчелинцев, заготовил заранее две канистры с бензином (в Польше бензин неимоверно дорог), ещё у нас пара вещ. мешков готова – наполнена сухими батареями БАС-80 (тогда ведь все радиоприёмники батарейными были – от сети позже их стали запитывать. Потому батареи сухие – в цене были). Вот мы всё это хватаем (один – на дежурстве остаётся) – и вперёд, фуражиры!
    Народ мы все здоровенький – скоренько достигаем пункта намеченного. А паны уже ждут (согласно договоренности оплата почти полностью осуществляется бутылками с водкой. Пиво тут не в ходу – тяжело лишние бутылки тащить). Уложили бережно в рюкзаки (в полотенчики завернувши) груз драгоценный – и назад (уж тут – бегом, не останавливаясь, народ ведь – тренированный). И уж дальше – загул следует (но скромненько – без «выступлений» чтоб). Некоторых буйных – сами и успокаиваем (не всегда, конечно, так уж заботясь о целости рёбер ихних).
    Дня через два-три – отбой (и опять – время засекается). Но для нашего радиокросса затруднений тут нет: щитки выносные уложили в ящики специальные, палатку свернули (а мы всегда её натягиваем рядом с машиной). Сильней всех достаётся опять же взводу тяжёлого кабеля – опять на барабаны кабели сматывать. Но вот и они справились: выстраивается колонна автомобильная, команда – и вперёд, домой. И такой уж родной тут казарма кажется: с коечкой чистенькой, с умывальником тёплым, с «почтой» (за время отсутствия накопившейся).
    Так вот – по колее накатанной – и пошла дальше служба. Но на ученья мне пришлось уже без Лёшки выезжать – его вскоре (почерк же – каллиграфический!» в штаб батальона забрали, писарем в строевой отдел. Но жить он так и продолжал в радиороте (так до демобилизации наши койки и простояли рядом). И на ученья он также выезжал – но уж в ином качестве (но по вечерам обязательно в гости к нам жаловал – принимая активное участие и в застольях наших).
    Так вот дальше жизнь солдатская и пошла.

    22. Польша. 1956 г. Для тех, кто тогда за границей служил, самым трудным был именно этот год – 1956-ой. В историю вошли тогдашние «венгерские» события (забастовки, перешедшие позже в вооружённое противостояние). Но для нас-то потрясения раньше ещё начались – с весны сразу. Весной в ГДР (бывшая Германская демократическая республика) волнения начались – и сразу же две танковые армии, на территории Польши расположенные, перебросили к границам с Германией (в том числе – и с Западной). Наша бригада связи должна была обеспечивать на марше одну из армий (кажись – поочерёдно у нас получилось) устойчивой связью – вот мы и перемещались постепенно, там и там разворачивая узлы связи.
    Но в ГДР скоренько волненья улеглись (уж что-что – но порядок наводить немцы умеют: шлёпнули одного-второго из возмутителей – остальные усмирились). Так там успокоились – в Польше волненья начались: амнистию для полит.заключённых там объявили – вот они по выходе из тюряги и организовали протесты (в результате чего зэк вчерашний Гомулка и Правительство возглавил).
    Тут чуть притихло (обе танковые наши армии взяли Варшаву в кольцо, вдрызг расколотивши все автострады вокруг неё. А мы эти армии связью опять обеспечивали) – так в Венгрии рвануло (уж тут – с жертвами многочисленными). Армии танковые – туда теперь погнали (соответственно – и мы поперёд них). Но дошли до границы – и остановились (придушили скоренько венгерскую «контрреволюцию»). Отбой, назад двинулись – а тут в Польше опять волненья начались (так называемые «Познанские» события). Замотались мы вконец – уж и путешествиям не рады.
    А у нас, в радиороте, и ещё одна проблема имелась – охрана своих радиополигонов. Для отработки практических навыков установления радиосвязи в полевых условиях – и были эти «полигоны» оборудованы. Практически это так выглядело: примерно в 10-ти км. от Вроцлава в лесу, на окраине села, территория была отведена – и там несколько домиков построены были (один – для охранников, остальные – для работы радистов). Там и радиостанции передвижные хранились («старушки» РБМ – всю войну прошедшие). Это называлось: «Ближний полигон».
    Далее, в 10-ти ещё километрах, на лесной опушке второй такой же полигон был оборудован, он назывался – «Средний полигон». И ещё дальше, опять-таки где-то в 10-ти км,  располагался третий – «Дальний полигон». Наезжали туда радисты для занятий разов пять-шесть в месяц – всё остальное время полигоны пустовали. Но их же охранять надо – вот на каждом полигоне и проживало по два солдатика из нашей же радиороты. И попасть туда – мечтой было у каждого (ничего там не нужно делать – посиживай себе в будке жилой). Захотел – в гости (поочерёдно) к пшекам знакомым сходил, по субботам – «забаву» (тогдашний прообраз дискотеки) посетил.
    И с самого начала так как-то установилось, что направляли туда самых непокорливых солдатиков, склонных к нарушениям дисциплины (резон тут один – чтоб не влияли отрицательно на прочих законопослушных служак). Естественно – я первый в их числе (и тут ещё замечено было: отправили меня на «губу» - и тут же неисправности выявляются на радиокроссе. Если же на охрану полигонов я отправлен – чудесным образом надёжность аппаратуры повышается). И потому такой порядок установился: пребываю я на каком-либо полигоне, случилась вдруг неисправность какая-то на радиокроссе (настоящая уже – не придуманная), оповещают меня, выхожу я тут же на автотрассу (а она мимо всех наших полигонов проходит), ловлю «автостопом» любую попутную машину – и через час, самое большее, появляюсь на своём радиокроссе. Так же и в случае выезда на учения – тут меня заранее подменяют (на ученьях – ну никак без меня не обойтись).
    Так вот и устроился я наилучшим образом – и до конца службы регулярно и назначался на охрану полигонов. Раз в неделю мы (со всех полигонов по одному) приезжали в часть, получали сухой паёк на неделю (а я – попутно – на радиокроссе кое-что подлаживал, очередную пачечку книг в библиотеке прихватывал). И уж тут нам выделяли грузовую машину – развозила она нас по полигонам. А мне это и особенно требовалось – вместе с обычным пайком я и ещё кое-что получал для «коммерции» с поляками (уж это Лёшка устраивал: писарь хоз. части Мартынов, «накладные» нам выписывавший – приятель его). Вот дальше неделю и посиживали мы: какие-то «блюда» новые изобретали, в шахматы играли, или – читал я целыми сутками. Всё это перемежалось походами в близлежащие деревни (и к нам частенько гости наведывались – и не только мужского пола).
    Особенно привлекателен для нас был Ближний полигон. В посёлке, на окраине которого он располагался, базировался специальный как бы «дисциплинарный» гос. хоз (так в Польше подобия наших совхозов именовались). Так вот большинство сотрудников этого гос. хоза составляли ссыльные, со всей Польши, проститутки. Проституция в Польше как-то там уголовно преследовалась – вот и вылавливали их в городах, отправляли сюда на перевоспитание. А тут их заставляли то камни по пахоте собирать (и на носилках на край поля выносить), то прополкой полей заниматься. В летнее время они предпочитали работать только в «натуральном» виде (то-есть – голяком совсем). Естественно – мы всячески стремились к близкому знакомству с ними (в чём и преуспевали). Но подолгу нас на одном и том же полигоне не держали (чтоб «связями» не обрастали) – меняли постоянно.
    Все полигоны связаны со штабом телефонной связью (специально линия воздушная построена была), дежурный по части нашего батальона обязан был периодически названивать нам, проверять – оба ли мы на месте. Но практически они с нами связывались раз в сутки, вечером – когда на смену заступали. В другое же время можно было и отлучиться.
    На Среднем и Дальнем полигонах у нас с первых же дней близкий приятель появился – лесничий местный, Гаевский по фамилии. Крупный такой, мощный мужичина – но в очках он ходил специальных (как бы – двойных, по спец. заказу в Москве изготовленных) – слабо было зрение. Судьбина этому Гаевскому досталась – не позавидуешь. В конце где-то Вел. Отеч. Войны он, подростком будучи, попал по какой-то причине в «лагерь смерти»  - Освенцим. Там их – толпу целую – загнали в газовую камеру, засыпали отраву в специальные «колодцы». Агонии начались – и мальчишку слабосильного под ноги затоптали – он и память потерял. Но инстинктивно, чтоб хоть лицо сберечь, он вниз лицом на пол лёг – что его и спасло. Пол мокрым скоро стал от испражнений – а газ «Циклон-Б», которым их травили, нейтрализуется влагой. Потому он и выжил – хоть и в беспамятстве был.
    К тому времени печи для кремирования не справлялись уже с количеством трупов – и часть их сжигалась просто на кострах. Занимались этим советские военнопленные – вот один из них и заметил: парнишка-то живой. Вот они как-то и сумели его от охранников-эсаэсовцев спрятать в кукурузе (уж не знаю – где там в лагере кукуруза произрастала? Но точно помню из рассказа Гаевского – именно в кукурузе его вначале прятали, затем – куда-то ещё переместили). Так до конца его и прятали разные люди (к сожалению, тех военнопленных, что сразу-то его спасли, немцы расстреляли вскорости). Так вот он и дожил до освобождения. В лагере ещё он познакомился с девчонкой-ровесницей – она русской была, из Бреста. После освобождения расстались было, но подросли чуть – и нашли как-то друг друга, съехались да поженились – да и жили счастливо (в деревне, что возле нашего Среднего полигона). Отравление сказалось на зрении – но в очках он достаточно видел, чтоб лесничим работать.
    И дружил он с нами теснейшим образом. Его хозяйство захватывало и Дальний полигон – а мы с телеграфистом-«эстистом» Толей (фамилию – не могу уже вспомнить) чаще всего там и дежурили. Рядом плантации (как бы питомник для молоденьких ёлочек-сосёнок), там бригада из женщин работала постоянно – вот Гаевский, задание им выдавши, обычно и появлялся у нас на полигоне. У него – велосипед, кто-нибудь из нас скоренько катил в ближайшую деревню, запасался там парой бутылочек – и мы так-то дружненько время проводили в беседах неспешных (а выпить  Гаевский – не дурак был).
    А вскоре пришлось Гаевскому дружбу свою и делом доказать. Осенью опять волненья какие-то разрозненные прокатились по Польше – на сей раз и нас коснувшиеся. Мы с Толей Дальний как раз полигон охраняли – и беды не чуяли. А тут случился праздник какой-то религиозный католический, пшеки местные подгуляли, стали текущие события обсуждать. Нашлись затрельщики, вопрошать стали: мол, вся Польша поднимается против советских оккупантов – почему же мы терпим. У нас рядом, в лесу, гнездо ихнее – так хоть его давайте разорим. А народ хмельной, загорелись некоторые: а что, пойдём вот – да и разгромим дотла.
    В деревне одна семья украинцев жила (ссыльные, бандеровцы бывшие). С главой семьи мы дружны были – вот он и послал к нам дочь свою на велосипеде. Она испугать нас хотела: мол, батя сказал – вы в лес убегайте, вас сейчас убивать будут. Так куда ж мы убежим – мы ведь на посту. Отправили мы её назад (кружной дорогой – чтоб с толпой не встретилась). А я сразу дежурному по части позвонил, доложил (день воскресный – других офицеров и нет в части). Затребовал указаний – как нам действовать (толпа-то – вот-вот к нам подвалит). Он, похоже, растерялся, не знает – что и говорить. Потом выдал-таки решение: я, мол, доложу сейчас командованию – и мы организуем команду вам в помощь. А пока действуйте сообразно с обстановкой – согласно требований Устава караульной службы.
    В Уставе права и обязанности часовых чётко определены: окликнуть мы должны подходящих – «Стой – кто идёт!». Затем окрик: «Стой – стрелять буду!». Выстрел вверх дальше – и стрельба на поражение. Это нам и предстоит сейчас (а куда деваться – мы ведь присягу принимали). А мы с Толей как-то от безделья,  на опушке за крайними домиками, окоп вырыли полного профиля – на двоих как раз. Теперь он и пригодился – расположились мы там. У нас карабины скорострельные СКС, по 30 боевых патронов к ним – много мы можем трупов навалять (но мы сразу договорились – только по ногам стрелять. Оба мы – после сержантской-то школы – стрелки неплохие, можем точно выцелить). И страшно – но куда ж деваться (пост покинуть – даже мысли такой нет).
    Между тем лесом, где полигон располагается, и деревней и ещё один лесочек реденький – из-за него толпа и показалась (небольшая – человек в 20-ть. Если метров с двухсот начинать их «щёлкать» - почти всех их мы положить успеем). Но начинать, надо сказать, страшновать – руки так и трясутся.
    Метров с 300 до нас остаётся – и по тропинке на велосипеде Гаевский к толпе подкатил. Остановились, загомонили было (возбуждённо – пьяный ведь народ). Потом Гаевский стал что-то говорить (в нашу сторону рукой показывая) – и стихла толпа, слушает. Но тут из толпы выскочил пшек какой-то бесноватый – закрутился, закричал что-то. Гаевский передал велосипед кому-то рядом стоящему, подошёл к крикуну, врезал по скуле того с размаха – тот так и покатился (уж силушкой Гаевского Бог не обидел). Толпа же повернулась – да и назад побрела. А Гаевский – к нам направился.
    Спрашиваем – не вернутся? Нет, всё – успокоились. И я сразу дежурному по части позвонил, доложил: местный лесничий товарищ Гаевский методом рукоприкладства толпу нападавших рассеял – опасность миновала. Дежурный явно обрадовался, говорит: а мне уж приказано поднять по тревоге взвод тяжёлого кабеля (наша радиорота «в наряде» была занята), на помощь к вам на машине отправить. Теперь – доложу комбригу, «Отбой» объявлю.
    Коль такое дело чрезвычайное – уселся я на велосипед Гаевского, в деревню покатил (на въезде в деревню – и толпу обогнал). В магазинчике взял бутылку водки литровую – и назад. Надо ж отметить событие знаменательное – уселись за стол сразу.
    Спрашиваем Гаевского: какими аргументами ты толпу переубедил? Он говорит: а очень простыми. Я им растолковал: «жовнежы» там советские – на службе находятся, на посту. Согласно порядков армейских – они в вас стрелять обязаны. Карабины же у них – скорострельные, ребята – опытные, обученные: пока добежите вы – они половину и уложат наповал. Это вам надо? И вообще – чего вам надо? А ничего – говорят – так как-то, по пьянке – и забрели сюда. А коль здесь не в игрушки играют – то мы и назад уйти можем. Но тут один выскочил (он обижен на меня – я как-то ненароком жену его «оттоптал), завизжал: ты, мол, жену русскую имея – и сам им продался. Ты, мол, и не поляк уже. Вот я ему и доказал, что я – поляк (крепко врезал – аж до сих пор рука болит).
    По такому случаю стукнулись мы кружками, тост произнесли: за дружбу советско-польскую. К вечеру и «усидели» бутылку. Для острастки чтоб – пальбу открыли по целям (Гаевского стрелять из нашего карабина учили). У нас по одной обойме «неучтённых» было патронов – вот одну и порасстреляли (в деревне, говорят, уж и паника началась – убегать готовились). Проводили домой Гаевского, привет жене его передали (она нам – как мать была) – тем инцидент и исчерпался.
    А служба – своим чередом – и дальше пошла.

    23. г. Вроцлав. 1956 г. Как-то отправились мы втроём в самоволку. Подгуляли несколько (но в меру – чтоб к вечерней поверке на ногах твёрдо стоять). И назад отправились.
    А надо сказать – в те времена (да наверное – и сейчас в армии российской) в армии Советской слово «самоволка» было наиболее часто употребляемо. Везде, всегда, в любой части, в любое время суток и в любое время года – самоволки случались повсеместно. И сейчас вот, осмысливая прошлое, я к выводу прихожу: одной из причин (а может – и главной) то было, что командиры наши армейские самые «верхние» никак не могли приравнять секс к первичным потребностям человеческим (наряду с потребностью дышать и питаться).
    Во всех армиях мира проблему секса как-то решать стремились разными способами (признавши – такая потребность присуща человеку, и особенно – в возрасте цветущем, «армейском»). В армиях древних да средних веков проблема решалась за счёт пленниц. В позапрошлом веке в Египте правитель (выходец из мамелюков) для гвардейцев своих, обитавших на острове посреди Нила, распорядился доставлять раз в десять дней женщин известной профессии (на десять воинов – одну). Позже более цивилизованно стала проблема решаться. Например, в современных американской да израильской армиях половина военнослужащих – женщины (проблема тут сама-собой решается). В прочих армиях или заведения специальные создают, или – почаще солдат в увольнения пускают (пусть сами «копытят», находят нужное). В польской, например, армии (а мы частенько с солдатами ихними беседовали при встречах) в увольнение пойти – не проблема, чуть ли не половина солдат ежевечерне отпускается. А на праздники всех, кого только можно, и вообще по домам распускают: гуляйте, жовнежи – но только в часть во-время возвращайтесь.
    То-есть везде проблема секса (если шире – то взаимоотношений полов в широком спектре) в числе прочих признавалась – и как-то решалась. Кроме нашей доблестной Советской армии. С первых дней её создания  (тогда – «Красной» ещё армии) верховное командование решило за всех: в армии никакого секса не может быть. Да и не только в армии: позже одна переусердствовавшая неумная дамочка на весь мир заявила во время телемоста «США-СССР»: «В СССР секса нет!». Так-то вот, категорически (а ты сама-то каким-таким способом зачата была? В пробирках не научились ведь даже таких недоумков выращивать). Потому о проблеме как таковой даже и не упоминалось в обиходе повседневном (поневоле солдатикам несчастным приходилось на «самообслуживание» переходить).
    В увольнения в Советской армии отпускали очень и очень скупо – за особые только заслуги. Малейшая провинность – и вообще увольнений лишали. А уж те, кто за границей служил  (как мы вот в Польше) – те и не слыхивали об индивидуальных увольнениях (запрещены они были – раз и навсегда). Раз где-то в год позволялись коллективные увольнения (человек по 20-ть – во главе с офицером). В наших вот условиях, в г. Вроцлав, это так выглядело: команда эта на трамвае отправлялась в центр города, на Голубиную площадь (там – и действительно – стаи голубей перепархивают, и фотографы уличные – наготове). Там фотографировались поочерёдно (квитанции офицеру отдавали, он потом приедет – заберёт все фотографии), прогуливались с пол-часика по соседним улицам (толпой, вместе) – и на трамвай, назад в казарму. Ежели офицер нормальный – то позволял по бутылочке пива выпить, ежели «служака»  попадал – то и этого не перепадало.
    Естественно – в таких-то условиях самоволки были явлением повсеместным и неистребимым. Да умные командиры, понимая «обоснованность» их, не шибко-то активно и боролись с ними. А вот на самом верху – там не так думали. Как раз в это вот описываемое время на должности Министра Обороны оказался Маршал Жуков. Так вот он решил: сразу, одним махом, бесповоротно – все самоволки в Сов армии изжить. Уровень же интеллекта его один путь ему мог подсказать: страх и запугивание. И издал он Приказ, предусматривающий драконовские прямо-таки меры по пресечению самовольства. Я уж подробностей не помню (хоть нам этот приказ неоднократно и зачитывали), но так выходило: ежели этот приказ исполнять – то через месяц-два вся почти Советская армия окажется в дисциплинарных батальонах (то-есть сам-то Жуков будет уже не Министром Обороны – а командиром всесоюзного дисциплинарного подразделения).
    То-есть опять –таки не с причиной боролись – а со следствием. И не пришла в голову никому из чинов армейских высоких простая (но здравая) мысль. Ограничения в увольнениях они тем оправдывали: мол, боеготовность снижается (тревога – а кого-то нет в части). Так ведь если отпустил командир в увольнение кого-то , случилась тревога – так он знает, кого не хватает и кем заменить их можно. А вот о количестве возможных самовольщиков не осведомлён ведь он, тревога – а у него пол-взвода нет в наличии (как у нас как-то приключилось такое у соседей наших по казарме – во взводе тяжёлого кабеля).
    Все резоны тут за то, чтоб разрешить в разумных пределах увольнения – так нет же, взамен решения разумного – приказ идиотский издаётся. И тут к чести офицеров наших надо сказать: не оспаривая этот приказ (что в армии попросту и невозможно)  - никто его исполнять не спешил. Поумнее оказалось офицерство своего самодура-маршала (а его вскоре и «скинули» с должности – иначе б он и ещё дров наломал). А пример того, что приказ этот не исполнялся: вот он, налицо – моя персона.  Уж я-то первым должен был «загреметь» в дис. бат. Но вот – служил себе. Ежели не «сидел» я на полигоне – то уж раз в неделю неукоснительно в самоволку отправлялся здесь, во Вроцлаве. И пока – всё сходило с рук.
    Вот и на этот раз будто б и нормально всё складывалось. Из самоволки мы во-время возвращались, на «крепких» ногах – всё должно было бы благополучно закончится. У нас, самовольщиков, свои имелись маршруты, по которым мы передвигались (чтоб оживлённые улицы миновать – где с офицерами нашими могли мы встретиться. Польских патрулей мы не опасались – они не имели права нас задерживать. Да и, зная нравы наши буйные, они и сами-то к контактам с нами не стремились). Вот и на сей раз мы такой «хитрый» маршрут избрали. На окраине города громадный там массив садовый располагался (на участки поделенный) – вот мы по дорожке вдоль заборчиков и идём неспешно.
    А только что в баре познакомились мы с мужиками-поляками – пообщались за столиком. Мы было предложили ради знакомства выпить по-русски – по полному стакану водки. Но они, извинившись, наше предложение отклонили, сказали: мы не можем так-то пить. Вот так (а им рюмочки махонькие подали) мы ещё можем – но не более. Вот мы сейчас на ходу и рассуждали: как бы и нам научиться по-польски пить, в меру. А то ежели мы доберёмся- то уж до состояния: «рога в землю». А вот поляки не так, они никогда доупаду не набираются. Повспоминали: а нет, никто не может вспомнить – чтоб поляка пьяного,  под забором валяющегося, видел.
    Только проговорили мы это, дальше идём. А он – вот он, поляк пьяный, под забором лежит. Расположился удобненько на травке – дрыхнет себе (шляпа – рядом валяется). Мы враз загоготали (надо же – такое совпадение), остановились возле бедолаги. Окликнули – не слышит, крепко спит. Я говорю: нельзя его так-то оставлять, простынет – ночи-то холодные уже (конец сентября). Подошёл я к нему, начал расталкивать:
        - Вставай, пан! Вставай – замёрзнешь ночью.
Потолкал-пошевелил его, открыл он глаза, чуть проморгался – и взгляд осмысленным стал. Бормочет: «А, ребята, солдатики..» - и поднимается. Поднялся, чуть покачался – и руку мне тянет, представляется:
     -   Жулик из Одессы.
Уж тут мы грохнули – и остановиться не можем. А пан обиделся:
        - Ну чего, чего вы ржёте, как жеребцы. Ну – перебрал человек. Ну и что – сами вы не такие, что ли?
Мы его хором заверили – нет, не над тобой мы смеёмся, а – над собой. Только что переговорили мы о том, что поляки не допиваются допьяна – а тут вот и на тебя наткнулись. Убедились теперь – может и поляк вдрызг напиваться. Ты ведь поляк – спрашиваем (прихватили с собой его, дальше идём – разговариваем). Поляк-то я – поляк (отвечает) – но и в России пожил достаточно. В 1939-ом ещё году, когда немцы захватили Польшу, многие семьи польские тогда в СССР бежали. Там часть беженцев порасстреляли (признав социально-опасными), часть – по лагерям ГУЛАГа рассовали. А остальных в отдалённые края загнали (в Казахстан да в Сибирь – в основном). А у ихней вот семьи отыскался влиятельный знакомец-еврей, их он к себе в Одессу вытребовал – там они и войну перебедовали, и после (нормально уж жили). Пока в начале пятидесятых годов товарищ Сталин не скомандовал: выслать всех поляков назад, на Родину. Вот и его переселили – привыкает теперь постепенно к бытию местному (одно только плохо тут: выпить по-настоящему не с кем, паны – собутыльники слабые).
    Мы ему, конечно, посочувствовали от всей души, в честь знакомства нашего предложили – опрокинем-ка по стаканчику. А как раз мы и к бару подошли. Был он ближайшим к нашей воинской части, частенько народом нашим посещался – потому у хозяина-бармена для таких случаев всегда наготове стаканы были (иных посудин мужик русский не признаёт). Вот и сейчас, войдя только, потребовал я сразу: ну-ка налей нам «четыре по сто» (по полному стакану нельзя – перебор будет). Предоставил он нам требуемое, по кусочку хлеба добавил (каждый- с пластиком тоненьким сала) – уселись за столиком (а их и всего-то тут – три). Пока рассаживались – ещё группка зашла из трёх человек, за соседним пустым столиком расположились. А мы опрокинули свои стаканчики, глянул я случайно за соседний столик, и – «.. в зобу дыханье спёрло..». За соседним столиком (но в «цивильной» одежде) майор Харламов восседал, начальник отдела контрразведки (ранее именовавшейся: «СМЕРШ») нашего гарнизона. Наша же радиорота – под пристальным наблюдением СМЕРШа, сотрудники его частенько к нам на радиоприёмный пункт наведываются (да и располагаются они рядом с нами – в том же саду, за отдельным только забором). И майор Харламов всех нас в лицо знает (хоть сейчас он и сделал вид – не замечает нас. О чём-то он оживлённо по-польски беседовал с соседями по столу). Я сразу одному шепнул: «Тихо – и мигом на улицу», второму – да и сам следом выскочил (то-то, наверное, удивился поляк-одессит: привели, водочкой угостили – а сами будто испарились, исчезли).
    Говорю ребятам: всё – погорели мы, за соседним столиком майор Харламов сидел. Хреновасто, конечно же, нет охоты опять на «губе» отсиживать – но куда деваться, так уж случилось. У нас впереди самый опасный участок – мост через Одер, его никак не миновать – потому здесь мы особую осторожность проявляли. Так обычно действовали: толпой прикрывшись, всматривались мы в трамвай подходящий – нет ли там офицеров наших. Нет – и мы скоренько заскакивали в вагон, проезжали одну остановку – а на той стороне Одера выскакивали, скрываясь сразу за строениями ближайшими. Но сейчас (всё равно ведь – поймались уже) мы пешком через мост пошли – уж и не спешили, не скрывались.
    Как обычно – мы сразу на пункт радиоприёмный. Там у нас всегда наготовлены и сигареты с ментолом, и конфеты – чтоб запах спиртного перебить. Вот и сейчас (на всякий уж случай) закурили по сигаретке с ментолом. Потом по конфетке в рот взяли (уж если заставит сержант дохнуть на него на КПП – никак он запах спиртного не почует). Благополучно в казарму вернулись, на другой день в ожиданье пребываем: когда ж нас в канцелярию ротную вызовут – «награды» заслуженные вручать. День проходит, два – а нас так и не тревожат (а меня уж и на охрану полигона заслали).
    Дошло до нас, наконец-то: у майора Харламова другие задачи (не дело СМЕРШа – с самовольщиками бороться). Не сорвали мы операцию ему (о чём-то ж он беседовал с поляками) – так он и забыл сразу про нас. Так вот – без последствий для нас – поход тот и закончился.

    24. Польша. 1956 г.  Нашей Шестой отдельной бригаде связи довелось однажды участвовать в событии историческом.
    В ответ на происки мирового империализма, создавшего агрессивный блок НАТО – страны социалистического лагеря объединились для совместной обороны, заключили об этом Договор (по месту заключения так и именовавшийся в дальнейшем: «Варшавский договор»). Было назначено командование объединёнными силами (командовал ими, ясное дело, советский маршал). Вот для воплощения в жизнь нового начинания командующий и назначил первые объединённые командно-штабные учения с участием представителей вооружённых сил всех стран - участниц договора. Местом проведения учений выбрали Польшу – где располагалась наша Северная группа войск. Обеспечивать связью эти учения поручено было нашей бригаде связи.
    Как обычно – подняли нас по тревоге, поехали. В лесу где-то, на поляне обширной, целый городок палаточный разбит (там и улицы, и переулочки – везде дорожки песочком посыпаны). Вот на краю этого «поселения» мы и развернули узел связи (радиопередатчики, как обычно, в стороне расположились. А мой радиокросс – чтоб на виду мы были – тут же на окраине и расположили). В составе штаба батальона тут оказался и приятель мой Лёша Чигринский – как писарь строевой части. Поселили их вдвоём в палатке с сержантом-сверхсрочником, инструктором по химзащите. Так вот этот инструктор приволок с собой целую кучу шашек дымовых всех сортов (а вдруг потребуют дымовую завесу поставить: а я вот он, наготове!). Всю палатку ими завалил – и Лёшка тут же изъял несколько штук, мне принёс (спрячь у себя в кроссе – вдруг да пригодятся для чего-то. Запрятал я их в рундук – пусть лежат, в хозяйстве – всё сгодится).
    На следующий день к нам потянулись автомобили всех сортов: стали генералы прибывать всех наций (польские, немецкие, венгерские, чехословацкие, румынские, болгарские. И даже, кажись, югославские – в качестве наблюдателей). И началась «война». При командно-штабных учениях на бумаге воюют – но связь тут требуется настоящая (все виды тут задействованы: радиосвязь, телеграфная, телефонная и обычная, и высокочастотная). Но для меня на кроссе моём волненья позади (развернулись – и теперь только дежурства остались). Открою дверь нараспашку (чтоб звонок слышен был) – и где-нибудь рядом, в тенёчке, с книжечкой устроюсь.
    Рядом с кроссом – и палатка наша, вот как-то после обеда и собрались мы толпой целой возле неё – сидим, болтаем о том, о сём. Рядом, через «улицу», громадная палатка разбита – офицерская столовая. Видим – выходит из неё Машка-продавщица (она в солдатской нашей лавочке торговала на территории части, но из-за болезни штатной буфетчицы из офицерской столовой – её в этом качестве сюда привезли. Вот она перед обедом генеральским посидела у себя в буфете, обед начался – освободилась, в палатку свою направилась (а её палатка чуть на отшибе разбита – за полоской кустарничка мелкого).
    Машку эту и женщиной-то назвать – язык не поворачивался. Длинная такая, тощая, мужеподобная – без первичных даже половых признаков. Но она для солдат – единственная на весь городок (доступна – руками можно потрогать). Конечно же – спросом она огромным пользовалась. Но у неё строгий отбор был – по габаритам (чтоб никак не меньше чтоб неё ростом был – и прочее чтоб пропорционально было). Потому круг поклонников не так уж и широк был – но постоянно «ныряли» парни-здоровяки в самоволки (но строго  - по очереди, кого пригласила Машка на сегодня – тот и являлся). Вот учитывая специфику её положения – хоз.взводовцы её палатку и разместили наотдальке – чтоб меньше в глаза бросалась. А сейчас  вот только прошла она мимо нас – и за ней следом капитан Пирог проследовал (зам. нач. штаба нашего батальона), скрылся в палатке.
    Капитан этот – личность примечательная. Он непосредственный начальник приятеля моего Лёшки (они и сидят в соседних кабинетиках, дверным проёмом соединённых). Капитан – прямо-таки патологически ленив. Всю работу, что сам он исполнять должен – он на Лёшку свалил. А сам он (Лёшка удивлялся даже) целыми днями сидел за своим столиком, абсолютно ничего не делая – ежели только закуривал иногда. И, главное, вид у него при этом довольнёхоньким был (то-есть полный покой – его естественное состояние). Лёшка же, работой перегруженный (потяни-ка за двоих) постоянно конфликтовал с ним, война у них вялотекущая – постоянной была. И Лёшка – постепенно – так-то взненавидел капитана (но куда денешься: армия – место службы здесь не выбирают).
    Но в иных делах капитан и прыть мог проявить неуместную – что сейчас и продемонстрировал, в палатке притягательной скрывшись. А к нам тут же подошёл сержант Голота, здоровенный такой каз ак кубанский (он из соседней, телефонно-телеграфной, роты). Жалуется нам: ну и падла – капитан Пирог этот. Я только-только с Машкой договорился, сказала – приходи после обеда. А тут эта падла лысая – что ему, жены своей  мало. Одна «дырка» для солдат на весь гарнизон – и ту он, мерзавец, заткнуть решил. Эх, на «гражданке» бы – уж с таким бы я удовольствием морду б ему расквасил..
    Посочувствовали мы Голоте – но помочь-то ничем не можем. А тут и внимание наше отвлеклось: закончился обед, выходить стали генералы из палатки-столовой, столпились возле – закуривают, переговариваются. А мы потихоньку присматриваемся, решаем-гадаем – кто же из них и какой нации. И тут я заметил – Лёшка исчез куда-то. В вскоре кто-то из нас, оглянувшись случайно, воскликнул: «Смотрите, смотрите! Вон туда смотрите!». Повернулись все туда, с минуту – и рассмеялись дружно.
    Из палатки из Машкиной дым валил: ядовито-жёлтый, густой (ясно: там, внутри, шашка дымовая горит). Из палатки – клубком – капитан Пирог с Машкой вывалились (капитан – со штанами спущенными). Капитан пытается противогаз на голову натянуть (при этом – кашляют они оба) – а Машка не даёт, отбирает, сама напялить пытается. Слёзы у обоих – ручьями прямо, не видят ничего они. Борьба минут с пять продолжалась – пока свежий воздух не почувствовали , не поняли они – на улице ведь уже. Отдышались, чуть проморгался капитан, штаны даже не застегнувши (одной рукой придерживает их) – ухватил сук какой-то подвернувшийся, взревел: «Чигрински-и-ий!  Убью!» - и к нам бросился. Лёшка было за нас спрятался, но на дубинку ту увесистую взглянул – и наутёк пустился. Капитан – за ним. Генералы, возле палатки-столовой столпившиеся, заулыбались, загомонили. Пред ними кадры кинокомедии ожившие: удирает солдатик щупленький такой (но вёрткий и быстрый – Лёшка чемпионом был гарнизонным по «стометровке»), за ним офицер гонится: расхристанный весь (без фуражки, без ремня на гимнастёрке) – и слёзы у него ручьём прямо изливаются. Одной рукой штаны он придерживает, второй – дубинкой размахивает, вопит: «Чигрински-и-ий!  Убью-у-у!».
    Из соседней штабной палатки тут полковник Жуков вышел, командир бригады. Лёшка успел – за палатку ближайшую нырнул, капитана же рык начальственный остановил:
        - Капитан Пирог – ко мне!
Капитан споткнулся будто – и встал сразу. Палку бросил, хотел руки по швам вытянуть (чтоб подойти строевым шагом к полковнику) – так штаны падают. Вид – самый жалкий. А полковник ещё и добил:
        - Что за вид, капитан? Марш в свою палатку – под арест! Доложите командиру батальона.
    Капитан, штаны застегнувши, в свою палатку побрёл. Лёшка ж к нам присоединился. А вот сержант Голота (нет, не перевелись ещё рыцари на Кубани!) поспешил к Машке на выручку. Противогаз надевши (а они у всех у нас на ученьях на боку болтаются) – в палатку он смело проник, выбил пинком оттуда шашку дымящуюся. На лопату её (кстати подвернувшуюся), отнёс в сторонку – и закопал. Пока хоз.взводовцы, городок патрулировавшие, прибежали сюда – а очаг возгорания уж и ликвидирован был. Голота сорвал наполовину палатку с колышков – проветрил её. Помог (вполне уж по-семейному) постельку перетрясти – чтоб вонь выветрить. На место натянул палатку – и скрылись они там вдвоём с Машкой (говорил потом: плату с избытком даже получил – доблесть оценена была).
    А капитан Пирог, чуть подуспокоившись, пообещал Лёшке: я тебя со свету сживу, ты у меня с «губы» не будешь вылезать. Но вот незадача – не успел: сразу после возвращения с учений Лёшку перевели в клуб офицерский библиотекарем (почерк опять же свою роль сыграл). Из-под власти Пирога вышел он – тем для него эпизод этот и закончился.

    25. г. Вроцлав. 1956 г.  Приближался новый 1957-ой год – знаменательный для нас (демобилизация нас ожидает в этом году). И уж этот праздник, последнее это новогодие армейское, надо было встретить с возможной торжественностью. Вот заранее мы и стали готовиться: я литровую бутылку водки припас (это – на двоих нам с Лёшкой), припрятал пока что. А на меня к этому времени взвалили и обязанности ротного писаря. Почему-то в нашей радиороте писарь по штату не полагался, ротному же командиру в бумажках не хотелось ковырятся – вот он кого-нибудь из солдат (кто потолковее) и приспосабливал себе в помощь. Вначале Лёшка этим делом ведал, затем – мне вот передал, пару дней в неделю (если я не на полигоне был) приходилось в канцелярии высиживать (расписание занятий составлять, ведомости всяческие заполнять). В ротной канцелярии у меня и стол свой был (с бумагами всяческими в ящиках), там же я и тайник простейший оборудовал. Ежели в тумбе нижний ящик совсем выдвинуть -  между ним и полом пространство образуется, для хранения «секретов» моих достаточное. Там у меня курево хранилось, иногда – и выпивка. И сейчас я туда бутыль литровую уложил (и всё забывал – в библиотеку её к Лёшке переправить, где мы и намеревались застолье праздничное организовать).
    У меня на радиокроссе дел что-то много накопилось – и несколько дней я в канцелярию не заходил. А тут после обеда как-то решил – надо с бумажками подзаняться. Захожу в канцелярию – а там пир горой. Ротный наш, капитан Голощапов, лейтенант ещё Шумский – начальник радиостанции, и старший ещё лейтенант – командир соседнего нашего взвода тяжёлого кабеля. Старшего лейтенанта в запас отчисляли (тогда проходило знаменитое хрущёвское сокращение вооружённых сил на 1150000 человек) – вот и прощался он с соседями. Бутыль водки литровая на столе, хлеб да селёдка (старшина с кухни принёс). Я сразу назад хотел отыграть (мол – завтра бумагами займусь) – но ротный остановил меня (садись, мол, за свой стол). Говорит:
        - Нам вот тут Бог послал бутылочку, пока всю не «усидели» - надо и тебе чуток отлить из неё. Налей, Шумский. Да не скупись, не скупись. Ишь – аж руки трясутся.
Шумский с улыбочкой набулькал мне с пол-стакана, выпил я, вышел  – и предчувствие у меня нехорошее появилось. Дождался вечера, разошлись по домам офицеры – и я в тайник свой. А там – одна пустая бутылка катается (выпита моя водочка. Вот откуда, выходит, послал им Бог подарочек).
    Вот тебе и Новый год. В магазин-то польский ближайший сбегать – не проблема. Но у нас с Лёшкой (что редко бывало) перебой как раз случился с финансами. До праздника ещё несколько дней – надо изобретать что-то. Но не пришлось – через день хотел я пачку папирос достать, полез в тайник – а там лежит бутыль литровая с водкой (уж как и кто её из офицеров принёс – я и не приметил).
    Ни я ничего не говорил офицерам, ни они ничего не сказали – так, молча, всё и обошлось. Такими вот было тогда большинство офицеров-фронтовиков – без особой необходимости не «зажимали» они солдат (памятуя: с ними завтра, может быть, в бой ему идти). Но, к сожалению, как раз во время моей вот службы активно процесс запустился замены фронтовых офицеров (часть из которых – малограмотными была) на школьников послевоенных, к тому времени позаканчивавших училища военные да академии. Вот те уже – по-другому совсем действовали. Если у фронтовиков основное направление в обучении нашем было – к возможной войне нас подготовить, то у «академиков»  - только чтоб инспекторскую проверку сдать. И уж в быту стремились они «зажать» солдата до предела (а некоторые – и сверх, не думая: начнись любая заваруха – и они первыми пулю в спину получат от своих же солдат). То-есть фронтовики-офицеры справедливыми быть старались – что вот в случае со мной они и продемонстрировали.
    Но на всякий-то случай я сразу под шинель бутылочку – и к Лёшке в клуб (там уж надёжней припрятали). У нас там, в клубе, было своё тайное убежище – чердак. Как и во всех строениях немецкой постройки – чердак очень аккуратным был: чисто там, щели все заделаны – сухо, даже – и свет туда проведен. И весь чердак в клубе – книгами завален. Библиотека у нас в бригаде, надо сказать, богатейшая (при этом половина книг – на чердаке и валяется). Создавать библиотеку ещё в конце войны начал тогдашний заведующий клубом, капитан (фамилия – забылась). Мы уж не застали его – а жаль, похоже – умнейший был мужик. Когда стали наступать наши войска и захватывать всё новые и новые территории – капитан этот мотался по усадьбам богатым, где находил книги на русском языке – изымал тут же. А судя по подбору авторов – не все немецкие офицеры (а капитан в основном по ихним усадьбам действовал) тупыми солдафонами были, многие – понимали толк в литературе русской. Потому капитан и библиотеку собрал – солиднейшую (при этом немалая часть собранного – дореволюционного ещё издания). Чтоб сохранность фонда обеспечить и на будущее – капитан умнейший ход придумал: он документально «оприходовал» все поступления, увольняясь в запас – по ведомостям и передал преемнику.
    После же него стал клубом заведовать капитан – ну никак к этой должности неподходящий. Нелюдимый такой, тупой служака, более всего опасающийся – чтоб не погнали его с «тёплой» этой должности. Так вот, бегло ознакомившись с содержимым библиотеки – за голову он схватился: чуть ли не половина книг здесь если и не из перечня запрещённых – то никак не из рекомендованных для солдатского чтения. Сам он в литературе тупо разбирался – потому со списками в полит.отдел побежал. А там тоже новый человек появился, тоже по уровню интеллекта – чуть-чуть повыше этого капитана. Вот они и начали «шерстить» библиотеку. Множество авторов из числа официально запрещённых, надо срочно изъять книжки ихние – а дальше что? Выбросить, сжечь (как у Рэя Бредбери сжигали книги) – так нельзя, они же числятся как государственное имущество. Нашли тогда соломоново решение: а выбросить-ка их на чердак.
    Вот туда и переселились книги целыми грудами – и постоянно количество их увеличивалось. Где-то и что-то услышит капитан (вот такой-то автор – личность подозрительная) – и тут же на всякий случай изымает «крамольные» произведения, на чердак переселяет. Даже признанных классиков «процеживал» он постоянно (например, сочинения Достоевского можно оставить на полках. А вот «Бесы» - изъять надо: кто-то и что-то неодобрительное о них отзывался).
    И скопилось на чердаке – целое богатство (я в  первый раз увидел – аж руки затряслись от радости), пользовались же им мы вдвоём только (а позже – и ещё несколько солдатиков из проверенных). Уж тут открытия – на каждом шагу следовали. Имён таких мы до того и не слыхивали (ежели только – в сочинениях литературоведческих упоминались они). Мережковский, Арцыбашев, Сологуб, Бальмонт, Северянин, Есенин, Бабель, Замятин, Платонов, Зощенко, Пильняк, Бруно Ясенский – и ещё десятки фамилий, тогдашнему читателю неизвестных. Мы с Лёшкой захлёбывались просто-таки – успеть же хотелось, всё перечитать.
    Но книжки мы (такова уж жизнь) и по другому назничению использовали. В ожидании Нового года мы с ним на чердаке из книг выложили подобие стола – и с четырьмя седалищами по сторонам. Предполагалось: вчетвером мы загуливать будем: Лёшка, я, писарь хоз.части Мартынов и писарь из секретной части (забыл фамилию этого ефрейтора).
    Но у секретчика этого не обошлось без приключений в день предпраздничный. Они с Мартыновым приготовили по пол-литровке, решили у секретчика в кабинете спрятать (уж там никого посторонних не бывает). Вот он – для смеху-то – завернул бутылки в бумагу, пакет как-бы сформировал, шпагатом обвязал – и «опечатал» сургучной печатью. Пакет этот в сейф поместил, где документы секретные хранятся – да и успокоился. А 31-го числа заходит в кабинет к нему начальник штаба, требует – ну-ка дай ключи от сейфа: там, мол, у многих уж пакетов срок хранения на исходе – вот и надо перед Новым-то годом сверку учинить. Куда деваться – открыл сейф ефрейтор. На самом виду крупный такой пакет, поднял его майор – а там булькает что-то. Разодрал он пакет – и слов даже не находит от возмущения: ну и нахал ты, ефрейтор, такой дерзости – я и представить не мог себе. А потом не выдержал-таки майор, засмеялся. Серьёзно этак приказал: отнеси пакет к мусорному баку – и там бутылки разбей («Бегом марш – исполнять!»). Конечно же – бегом ефрейтор – и к Лёшке в библиотеку (здание клуба офицерского – рядом). Припрятали бутылочки – вернулся он, доложил: пакет – в баке мусорном (а он и действительно выкинул его туда). Но майор какой-то документ серьёзный просматривал – отмахнулся только от него.
    Дождались – наступило 31 декабря. В этот день (единственный в году) во всей Советской армии не звучит команда: «Отбой». После вечерней поверки распускают старшины свои подразделения – и уж каждый теперь волен занятие себе найти по вкусу. В наших вот условиях большинство солдат в клуб солдатский устремляются (громаднейшее здание, бывший танковый ангар – вся бригада там помещается). Там теперь часов до двух ночи музыка греметь будет (радиола – и через киноаппаратуру ещё усиленная). На эстраде там самодеятельные артисты выступают. Посреди зала – ёлка наряженная, вокруг неё – танцы да пляски (ежели повезёт – можно там с настоящей, живой женщиной потанцевать: все офицеры с жёнами сюда приходят). Периодически, конечно же, солдатики отлучаются оттуда – чтоб вернуться навеселе уже (кроме «отличников»-службистов – каждый запасся бутылочкой на этот день. Я уж перед праздником устал даже «заказы» от тех выполнять, кто сам не может в самоволку отлучиться).
    Вот и наша четвёрка вначале в клубе отметилась – но вскоре на чердак клуба офицерского переселилась (клуб – на замке в эту ночь, ключи – у Лёшки). Расположились мы так-то уютно – загуляли (предполагалось – часиков до двух ночи). Закусочка у нас неплохая наготовлена – вот и подналегли мы на выпивку. Такой-то оживлённой беседа стала – каждый своим, сокровенным, поделиться готов. Часам к 11 ночи – мы уж «хорошенькими» были. И тут – стук-грохот, кто-то во входную дверь ломится. Скоренько припрятали всё (литровую пустую бутылку из-под водки на «столе» оставили: вот, мол – всё выпито). Спустились на первый этаж, слышим – дежурный по части окликает:
        - Чигринский – открывай, не прячься. Вас засекли – открывайте!
 Открыли. И писари, и Лёшка накоротке с офицерами, спрашивают: что так, кто же нас засёк?.Лейтенант говорит: покажу сейчас – идёмте на чердак. Поднялись, лейтенант на окно чердачное показывает (а оно широченное – овальной формы)  Куда оно выходит? А прямо на штаб батальона оно выходит, окно в окно – с кабинетом начальника штаба батальона. В штабе по вечерам никого не бывает – вот мы окно и не занавешивали никогда. А сейчас начальник штаба, жену оставивши в солдатском клубе, поднялся зачем-то в свой кабинет. Напротив окно светится – он и заинтересовался. А мы – вот они, как на экране – он всех и узнал нас. Спустился, говорит дежурному по части:
        - На чердаке в клубе Чигринский с писарями загуливает – разгони-ка ты их. Совсем обнаглели – уж и не прячутся, окно даже не занавешивают.
    Вот и разогнал нас дежурный: собрали все свои припасы, отправились ещё какой-то уголок укромный искать. У нас, у старослужащих, в этом нет недостатка – на новом месте устроились. В солдатском клубе под сценой как бы кладовая устроена со входом снаружи (там Лёшкино хозяйство хранится: лозунги всякие, транспаранты, прочий инвентарь). Там и устроились: на сцене кто-то то отплясывает, то романсы исполняет – а под полом компания наша расположилась (иногда и подпеваем потихоньку – на удивленье исполнителю). Там и встретили мы Новый 1957-ой год.
    Так вот и начался последний наш год службы в Советской армии.