Заряница - дочь волховична

Глава I
Изначалие
- Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание!...
Задыхаясь, не чуя ног, я взлетела по всходу в светлую нашу горницу. Растрепанная  мать, металась, как пойманная в силки пташка, пытаясь усмирить испуганных меньших моих братиков и сестричку, бабка неподвижно застыла, вскинув глаза к пресветлому солнышку, что - то неуемно бормоча, и маленькими сухонькими ручками пытаясь извлечь хоть искорку из старого еще ее прабабкиного огнива.
Красные от слез, но нехорошо лихорадочно блестевшие серые глаза матери впились в меня с каким-то одной ей ведомым, укоряющим вопросом. В то же мгновенье за окном, по ту сторону стены, возле самого батюшки Волхова раздался звонкий, эхом отскочивший  и далеко, далеко полетевший крик:
- Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание! Мать, в конец выбившись из сил, повалилась на лавку, по- прежнему не сводя с меня страшного своего взгляда, будь-то, пытаясь что-то все же прочесть на мне. В, Скоро, все сложилась в ее голове, и  обухом ударила тяжелая жестокая правда. Она спокойно будь-то во сне поднялась, прижала к себе меньшую нашу Беленку, которая, перестала плакать и  лишь растерянно глядела на нее, испуганными, светлыми, отцовыми глазками.
- Все… верно, забормотала матушка, как бормочут древние заговоры по ночам над больными, - все верно Зарянка, его нет уже  третье утро он там…,- докончила она, прибирая  выбившиеся из-под очелья непослушные вьющиеся пряди. В тот же миг мы услышали, как подались под натиском отступников древние дубовые ворота, как занялись предательским пожаром первые побережные дворы.
Не помня себя, влекомая неведомой силой я выпорхнула на улицу, где волховской предосенней бурей, зачиналась великая битва за веру отцов и дедов.
- Заряна, Зарянушка,- раздался невдалеке голос, приметившего меня нашего первого сотского Храбра. Я поняла, его без слов: лишь по отчаянному, синими молниями сверкавшему взгляду, больших серо-голубых глаз, и кинулась через толпу на выручку. Боги не велят хвастать, но в ремесле обращения с луком редкий кто мог тягаться со мною. Рука моя была тверда и ни одна стрела не пролетела мимо войска отступника. Воины отца бились с неистовой, отчаянной храбростью, но зарево и  грохот пожара все ближе и ближе подступались к нашей твердыне. С высоты Белой башни было видно перепуганный бившийся в лихорадке родимый город: как один за другим брали и грабили дворы великих и малых, как под свист кнута связанные по рукам друг с другом шли те, кто особливо не пожелал по доброй воле отдавать древние перуновы обереги.
Чуть погодя, среди дыма гари и копоти я все же смогла разглядеть наш двор: высокий добротный терем с красным конем на двускатной крыше. Из зияющих чернотой окон и дверей выпрыгивали добрынины ратники с легкой наживой. Затем, из дома вытолкнули простоволосых, в истрепанном исподнем мать, бабку и четверо младших: Беленку, Зайца, Лиса, и Волчонка, их привязали к той длинной цепи полоненных, и повели неведомо куда под ликующий свист палок и кнутов…
-Мааамааа!, прохрипела я, душимая яростными слезами и была бы услышана, если бы не верная рука Храбра, оттащившего меня от края. Немного погодя я, как завороженная поднялась со своего места и снова очутилась на краю нашей стрельницы. Витязи не смели подойти ко мне, да и кричать я уже, по-видимому, не собиралась. Собрав все остатки сил, я пустила последнюю заветную стрелу в особенно глумившегося и веселившегося ратника. Он пошатнулся и упал навзничь, до моего слуха долетело лишь проклятье смешавшееся с предсмертным хрипом.
- Верно, верно Зорюшка, как   отец на охоте учил. – промолвил Храбр, став невольным свидетелем свершившейся древней мести по обычаям отцов и дедов. Крики подле великого моста давно затихли, но мертвая зловещая тишина мрачно вступала в обезлюдивший город,  а в вечернем зареве смешанным с догоравшим пожарищем показались черные вороны, летевшие на великое пиршество. Я стояла на краю стрельницы лицом к батюшке Волхову, величаво катившему свои тяжелые, обагренные заревом волны к холодному Варяжскому морю. Город внизу постепенно затихал, только добрынины ратники, редкий раз тревожили его сон, с шумом и гиками проносясь по мостовым. Притаившись, словно испуганный маленький зверек древняя столица словен готовилась к завтрашнему покорному принятию чужого византийского  обряда…
- Поешь вот Зорюшка,- обратился ко мне, славный,  наш Храбр. Я послушно приняла из его рук плошку с холодной кашей и заставила себя проглотить несколько ложек. Только теперь в неясном фосфоре едва взошедшей полной луны я смогла разглядеть его лицо. Это был высокий, статный, повидавший славы воин, с чистым открытым лицом и большими синими глазами, верный друг и соратник нашего тысяцкого, стяжавший свою славу лишь честной доблестью в боях, но предпочитая место первого сотского при своем друге. Я знала его, сколько себя помню, он часто бывал в нашем доме, а уж в пору осенней охоты их с отцом было не разлучить. Храбр, тоже сейчас пристально рассматривал меня, искренне делая вид, что посмеивается в рыжеватые усы.
- Ишь вымахала, какая, глядишь скоро с веном  придут выкликать станут. Я не отвечала, потупив взор и прибирая гребешком свои длинные золотистые косы. Я, слишком хорошо видела, что все потаенные мысли и терзания души и сердца моего  перед ним сейчас как на ладони, но он шутил, и тяжелые мысли хоть на миг прятались в потаенные уголки свои. Неожиданно даже для самого себя, он рванулся  ко мне и схватил свободную руку.
- Прости меня, Зорюшка моя… не сберег, я его сам… на Волхов умчался еще до первых ярилиных вестников, - воскликнул он. Я, с силой  заставила себя поглядеть на него - крупные хрустальные бусины катились по впалым щекам его, умывая усы и бороду.
- Не повинен ты, знаю, и просить тебе у меня нечего, - едва вымолвила я быстро, быстро моргая,- Только одного прошу, скорым едва слышным наговором начала я, чтоб не разбудить витязей …
 - Одного прошу у тебя, отведи меня к нему!!! К живому или к мертвому отведи!!! А то сама на Волхов побегу, неистово прикрикнула я, уже рванувшись к каменному тайному сходу.
- Стой, глупая!!! - прохрипел он сильной рукой, без особого труда, возвращая меня на прежнее место, да крепко держа, чтоб не сбежала.
- Знал я, что о сём просить станешь, -  наконец, произнес он, - а коли разыщут, да опознают, чья ты, запнулся он,- а уж коли ты их обряд примешь?
- Никогда, сквозь слезы, но твердо прошептала я, сжимая древнее громовое колесо, уютно притаившееся на шее. Храбр ничего не ответил, только тяжелая его рука, с явным одобрением, ласково легла на мое  плечо.
- Послал я за ним, верных послал, - после недолгого молчанья ответил сотсткий,-   ищут его, жди Зорюшка…
Полная луна, во всем своем печальном блеске поднялась на север, торжественно возвестив о начале нового дня. Я ходила взад вперед, то и дело, вглядываясь в ясную залитую зеленоватым лунным серебром долину. Наконец, внизу раздался легкий шорох, затем из тайного всхода появились двое совсем еще молодых наших отрока. 
- У бабки Сычихи он,- тяжело задыхаясь, прошептали они…
Старая Сычихина изба стояла в самой гуще высокого ельника,  Упругие колючие сучья били меня  по лицу, окончательно растрепав косу, я бежала быстрее ветра, но мне все, казалось, что стою я на одном месте. Наконец показалось не большее жилье почти по крышу сокрытое в земле.  На пороге, стояла сухонькая маленькая старуха в сермяжной потрепанной рубахе и такой же выцветшей поневе, схваченной довольно широким науженным разными знаками пояском. Я поклонилась до земли лесу, роднику невдалеке и самой старой хозяйке. Она, лишь молча, взяла меня за руку и повела внутрь.
Маленькая лучинка едва разгоняла царство теней, пахло хлебной закваской и земляной сыростью. На дубовой кровати лежал измученный ранами человек . Подойдя ближе и оставив лучинку в горшке подле себя на лавке я признала в нем нашего тысяцкого Угоняя Яромиловича…
- Батюшка!!! - стрелою рванулась я, упав на колени. Отец едва обер-нулся ко мне, на белое, как груднев  снег лицо с уже порядком заострившимися чертами набежала краска, а до губ слегка дотронулась ласковая улыбка.
- Зорюшка, доченька моя, едва прошептал он, ища мою руку.
- Тише, тише батюшка, пролепетала я, убирая со лба его мокрые сви-вавшиеся от сырости и пота медовые волосы. Вдруг он стал неумело шарить возле шеи,
- Вот дочка, - наконец сказал он, слабеющей рукой, вкладывая  мне в длань, что то тяжелое и холодное, когда я разжала пальцы, на ладони моей блеснуло довольно большее громовое колесо, точно такое же которое носила я только тяжелое золотое.
- Надень Заряница Угоняевна, - сказал отец. Я послушно проворно одела древний оберег, скоро укутав его под рубашку.
- Вот и умница, - твердо продолжил отец, -  а теперь поклянись, что никогда и ни один человек, не заставит тебя отринуть его,- строго торжественно договорил он.
- Клянусь батюшка!!! Всеми пресветлыми богами нашими клянусь!!!- с жаром ответствовала я, прижимая к губам два моих колеса. Отец, едва заметно кивнул, жизнь стремительно покидала его, а неуемные навьи тени, все крепче и крепче обнимали его, что бы унести навек в сияющую сваргию , как великого воина.
 - На свет хочу к солнышку, - заговорил наш тысяцкий, будь-то из другого  уж мира. Верные ему витязи, толпившиеся у входа, спешно вынесли его на воздух.
Первые вестники Даждьбога уже разукрасили наше северное небо всеми оттенками красного и огненного. Тысяцкий еще, что - то сказал своим верным витязям,
- Подними меня к солнышку Зорюшка моя, - едва прохрипел отец, через несколько мгновений, глаза его потускнели, а потом закрылись навеки, голова его отяжелела на моих руках.
Новгородского тысяцкого Угоняя Яромиловича похоронили по обрядам дедов и прадедов в высоком погребальном костре, воздав все подобающие  воину почести…
Я до синей ночи просидела возле отцова костра, то и дело раздувая тлеющие угли,  все еще надеясь, хоть  искоркой  согреть его и в конец ре-шить, что делать дальше...
Я не приступлю данную отцу клятву, и его оберег будет при мне до конца дней моих в мире яви. Матушку мою мне не суждено будет больше увидеть, говорят, что ее утопили в Волхове, за то, что не стала женою новому тысяцком у. Древняя столица словен, покорно приняла византийский обряд и больше никогда не ступила на ее широкие мостовые.
В ту пору мне едва исполнилась десятая весна, И волей пресветлой матушки Мокши суждено мне было уйти.
Утром, меня нашли и пожалели великие волхвы и унесли на свой далекий заповедный невидимый простым людям остров. А через семь весен стали с почтением величать Заряницей дочь волховичной.