Прихоты фортуны. глава 4

Жанна стояла на вершине холма и смотрела на постоялый двор. Настроение было ужасное. Ее не радовала осенняя краса раскинувшегося на склонах холмов старого леса, поднимающегося ступенями в просторах альпийского взгорья – темное золото дубов и каштанов с бархатистой окантовкой вереска и дрока; горные склоны, где земля пропитана соками и медом, и в колдовские ночи цветут папоротники, темнеют пихты и ели в можжевеловых окоемах.

День был пасмурный, но это не скрадывало великолепие лесов в горах и долине. Над морем висел туман, сырой, холодный, прилипший к тяжелым волнам. Лазурный берег остывал, на скалах мелькали силуэты чаек, вдали куталась в туман башня маяка.

Ветер подул с востока…

Жанна закусила губу и снова устремила взгляд на постоялый двор, кажущийся отсюда не больше шкатулки, в которой госпожа Рюйи хранит ключи. Теперь девушка напрашивалась на любу. Работу, лишь бы меньше времени проводить в трактире. Дело в том, что с некоторых пор в одной из каморок «Каторги» обосновался доминиканский монах.

Третьего дня, когда Жанна понесла ему ужин, он, опираясь о стену рукой, стоял у окна, созерцая багрянец и золото заката. Услышав звук ее шагов, мрачный постоялец не шелохнулся, он словно окаменел в невыразимой тоске, подобно жене Лота. Девушка не видела лица «стража Христова», но успела рассмотреть узкие жилистые руки и серебряную печатку с изображением пса, держащего в зубах горящий факел.

Грек говорил, что доминиканцы страшны своей нетерпимостью, в первую очередь потому, что они – фанатики. В этом их сила, а еще в том, что они сказочно богаты. Они только называют себя нищенствующими проповедниками, на самом же деле сокровища их несметны. Да, так говорил грек, а Жанна ему верит…

Гость был облачен в белое одеяние, опоясан широким кожаным ремнем, к которому легко пристегивался меч. Он был высок ростом, с могучими плечами и гордой посадкой головы. Молод этот монах, или перед Жанной зрелый муж – определить было невозможно, но она знала наверняка, что это не старец.

Девушка быстро сняла с оловянного подноса блюда и расставила на непокрытом дубовом столе. На нем постоянно лежали груды бумаг, книги в переплете из кожи с глубоким тиснением. Зеленая свеча разгоняла клубящиеся сумерки, на письме со сломанной печатью лежал кинжал.

Жанна ощущала смутное беспокойство от близости этого человека, чувство угрозы, которое он нес в себе. Молчание его казалось зловещим.

Она повернулась к постояльцу. Скрытая сила исходила от его фигуры. Он стоял по-прежнему неподвижно, только руки теперь были сцеплены за спиной. Он словно слился с закатом, стал каплей его кроваво-перламутрового моря, встающего над бездной тьмы.

Эту тесную камору посещали все прихожане Пти-Жарден, вплоть до самых горьких бедняков. О чем говорил с ними монах, было строжайшей тайной, но Жанна видела, в каком состоянии оттуда выходили люди. А однажды сама Масетт Рюйи выскочила из каморы постояльца, подобно пробке из винной бочки, белее смерти и держась за грудь. Она как будто даже похудела.

Порой, когда Жанне доводилось входить к монаху, чтобы забрать посуду, она заставала его сидящим за столом перед ворохом бумаг. Посуда оказывалась сдвинутой на край стола, горела свеча, и он, низко склонившись, выводил на сером листе мелкие острые буквы. В его темных волосах над левым виском белела, словно примороженная, тонкая прядь, схожая с изогнутым рогом месяца.

Глаз он никогда не поднимал, но Жанна видела, как с ее приходом он напрягается, и на узких белых руках вздуваются вены. Всякий раз она поспешно удалялась.

Монахи воинствующего ордена раз от раза наведывались в деревню, то там, то здесь мелькали их белые одежды и широкие плащи; по утрам в сыром тумане на побережье их можно было принять за духов.

На Пти-Жарден будто опустилась зима, тишина и безмолвие укрыли цветущую местность, невидимая вуаль страха была подобна горькому дыму; только духи моря играли на свирели, и в голос рыдали чайки над изумрудной волной, готовой разбиться о камни.

Как-то на рассвете на похоронной телеге увезли нескольких женщин.

Юная Жанна с ужасом слушала разговоры завсегдатаев в таверне.

Сегодня утром, когда она шла через двор, неся корзинку яиц, монах вышел на крыльцо, за ним выкатилась Масетт в монистах и кружеве. Он обернулся к хозяйке и что-то коротко сказал, на что госпожа Рюйи живо откликнулась и замотала головой.

Они сошли со ступеней и двинулись по мощеному камнем двору причем Масетт своими деревянными подошвами стучала, как солдат его величества, монах же ступал совершенно бесшумно.

Он снова о чем-то спросил, но так тихо, что Жанна не разобрала ни слова, заметила только движение его тонких губ.

- Что вы, что вы, брат Патрик, - зачастила Масетт, - это чистое, непорочное создание, подобное ангелу…

Снова вопрос.

- Дочь, - ответила Масетт, наклонившись к нему. – То есть не совсем, но почти как дочь… Сирота.

Доминиканец кивнул, а Масетт, обернувшись, сделала Жанне страшные глаза. Девушка бросилась в дом.

И вот теперь она стоит на холме, придерживая ногой тугую вязанку хвороста, и дрожит от ветра. Она не хочет ни о чем думать. На самом деле, ей бояться нечего. Она добрая католичка, строго выполняет все церковные обряды. С еретиками не знается, а от слова «колдовство» ее прямо-таки бросает в жар.

Бояться нечего.

Правда, из головы не выходила Клодина. Но как можно верить таким сумасбродным бредням? Может, она сама ведьма, а ведет себя так затем, чтобы никто и не глядел в ее сторону. Вот уж кого им следовало бы порасспросить, подумала Жанна.

Зазвонил церковный колокол, в сыром золотистом лесу свистели какие-то птахи, и беспрерывно сыпались листья. Где-то внизу залаяла собака, порыв ветра донес ее тонкий искаженный лай.

Жанна стала спускаться по склону, волоча за собой хворост.

В таверне было пусто. Жанна прошла на кухню, свалила хворост на пол. Нужно с кем-то поговорить, рассказать о непонятной тревоге.

Она покосилась на Гийома, который по обыкновению сидел на низкой скамейке у очага. Его длинные пальцы с крупными суставами проворно плели пояс из узких кожаных ремешков. Горбун был мастером в подобных вещах. Из самого бросового материала он мог смастерить шедевр. Оборотистый Жак Рюйи выгодно приторговывал талантами урода.

Около трех месяцев назад Гийому исполнилось двадцать два года, ростом он был вровень с Жанной, и носил на левом плече чудовищный горб.  Но он был крепок и обладал силой поистине сверхъестественной.

К Жанне Гийом был искренне привязан. Она давно привыкла к его отталкивающей внешности; горбун остался ее единственным другом, единственным после гибели Клода. В свободные часы юная Жанна садилась на овечью шкуру рядом со скамейкой горбуна, и он рассказывал ей об Испании, о кастильских ночах, о таборах, с которыми ему доводилось бродяжничать, о цыганках, любая из которых красивее испанской королевы…

О, Жанна воочию представляла эти картины: антрацитовый мрак, небо в обнаженных звездах, хрустят подмороженные травы; где-то во мраке ходят кони и тычут морды в руки влюбленным, отошедшим от костра, слепой цыган играет фламенко. Двое юношей надвигают на глаза шляпы и неслышно исчезают во мраке – в ближайшем поместье томятся в стойлах сытые вороные…

Жанна, как зачарованная, слушала Гийома, перебирая пальцами его длинные нечесаные кудри. В такие минуты зеленые злые глаза урода светились нежной печалью, и он робко улыбался красными распухшими губами.

- Гийом! – позвала Жанна.

Молодой человек поднял глаза и молча взглянул на нее.

- Хм… Гийом… - Жанна поправила косынку и вложила руки в карман передника. Она неожиданно  передумала говорить обо всем своему другу. Нет, пусть лучше Гийом ничего не знает, все ведь может оказаться пустым страхом. – Где Масетт? Я что-то не заметила ее во дворе.

- Там, - горбун махнул рукой.

- Спасибо, дружок, - сказала она.

Жирная Масетт в своем палантине восседала на заднем крыльце и ощипывала цыплят. На секунду она прервала свое занятие и хмуро уставилась на Жанну.

- Вот что, Жанна, - наконец сказала она. – Не надо бы тебе расхаживать по двору. Монаха будет обслуживать Гийом. А ты, детка, посиди-ка в своей каморке.

- Хорошо, мадам Рюйи, - Жанна опустила глаза. – Я там хворост принесла…

- Да знаю, знаю, - раздраженно отмахнулась хозяйка. – Свалился он на мою голову, будь он неладен! Какие убытки несем из-за него! Нас теперь обходят, словно двор прокаженных, а разве так было? Иной раз и лошадей поставить некуда… А теперь? Пусто! Видали? Пусто!

Масетт в гневе размахивала полуощипанным цыпленком так, что вихрем разлетались перья.

- Отчего это так, мадам Рюйи?

- Жанна, послушай, детка. – Масетт в сердцах швырнула тушку. – Говорят, в нашу местность прибыл инквизитор из Авиньона.  – Она возвела очи к небу. – Милостью божьей Гийом де Бриг. Это плохо, Жанна, очень плохо. Полетят головы с плеч долой. – Масетт вздохнула. – Ладно, ступай.

В чулане, как всегда, было сумрачно, сквозь решетчатую отдушку вяло стекал свет. Жанна немного посидела на тюфяке. Было невыносимо скучно и тоскливо. Сильно пахло укропом и пылью.

Она опустилась на колени перед распятием и заплакала.