Санни Дэй

Нет, все, наверное, случилось гораздо раньше, когда я, еще совсем наивный деревенский мальчишка, увидел высокую женщину в белом. На ее рукавах были бусины, они блестели как маленькие бриллианты, шарф тоже был белым. И рукавицы, и белое пальто. Был февраль, и снег выпал по горло.
Светила восьмичасовая луна и я, глупый семилетний мальчишка, уставился на нее, точно увидев божество. Она была белоголовой. И кожа бледная как свет луны. Я прежде никогда не видел белых людей. Не знал, что такие существуют.
Я подумал- она богиня луны. Или снежная ведьма.
Но она захватила белой рукавицей горстку нелипкого снега и дыханием вызвала крошечную метель.
Я стоял, зачарованный ее высотой. Ее белым чистым лицом. И светлым взглядом сверстницы. Хотя ей было много больше чем мне. Тогда я подумал, что это мне пригрезилось. Она ушла, утаптывая снег. А я смотрел, и смотрел, и смотрел ей вслед пока двоюродная бабка не высунулась из окошка, раздраженно зовя меня. Была зима и мне следовало немедленно лечь спать.
Я увидел ее после полудня, ровно на следующий день.  Она сидела на коврике из белых и красных хвостиков, в белом свитере и розовых джинсах. Руки у нее покраснели, а на ногах были самые обычные вязаные носки. Она пила с блюдечка чай, и бабка изумленно взирала на нее. Оказалось, та, которую я принял за призрака, за деву февраля, остановилась у соседей. Я присел, задержав дыхание совсем-совсем рядышком, украдкой посматривая на нее и не смея поверить своему счастью.
Моя сумеречная богиня была смертной. Она приехала из далекого края, где все-все были такими же белокожими и светловолосыми. Она сняла комнату у соседской противной  бабки, потому что собиралась изучать здесь обряды и обычаи. Она писала что-то тушью, алой и синей, какие-то миниатюры. Ее речь была неплоха.
Наконец она заметила меня.
-Это кто? Я видела его вчера, он немного серьезен я вижу?
-Это внук моей сестры. Са, иди поиграй в другую комнату.- сказала бабка.
-Пусть он останется, можно?-сказала белая гостья.
Бабка разрешила.
-Красивый мальчик.
-Да толку б от этой красоты.  Вырастет, пойдет собирать чай.
Я любил смотреть, как растет чайный лист и не мыслил себе никакой другой работы. Я любил смотреть, как плавают чаинки и опадают, образуя множество узоров- и ни один из них не повторяется. Но в ту минуту слезы навернулись мне на глаза- мне больше не хотелось смотреть, как наливается солнечным соком зеленый лист. Мне хотелось рисовать синей и алой тушью и говорить с ней, белоголовой.
На следующий день я подкараулил ее у дровяного сарая. Пряча озябшие руки в карманы, она пританцовывала на снегу и смотрела в Синие Горы. Там было так высоко-высоко.
"Какая красивая."- подумал я опять и сказал:
-А я знаю. где водится золотой змей!
-Шутишь!- ответила она с улыбкой.
В этой улыбке было много тепла- катастрофически много. Можно было растопить целый февраль, а можно было заставить меня танцевать с ней вместе. Да, мы танцевали. Держались за руки. Подпрыгивали, повизгивали от восторга и мороза. Господи, как мы тогда танцевали и думали, что умрем от смеха, умрем совсем и разлетимся тысячей снежинок, но нам было так весело!
Так красиво блестели ее белые волосы. Как новый снег февраля.
-Вон за той горой!- указал я.
Я нашел свои санки- несколько сколоченных дощечек- и мы забирались на холмы, съезжали оттуда пока хватало сил. Мы смеялись и колючий ветер царапал наши щеки, но нам было весело вдвоем.
Прошло несколько дней, таким волшебных, легких. Мы гуляли по Синим Горам, лепили снежные фигуры, а вечером она учила меня рисовать и складывать из листиков папиросной бумаги незнакомые цветы. А потом я почувствовал- надвигается что-то подобное буре, подобное смерчу.
Она уехала.
Печальный, я бродил целый день. Какое жестокое разочарование- она уехала, уехала не попрощавшись со мной. Не попрощавшись!
И еле сдерживая слезы бросился в свой уголок в доме и провалился в тяжелый сон. В этом сне снег засыпал нашу деревню по самые крыши, по самые трубы. Снег забивался мне в рот, глаза и я не мог даже кричать.
Я проснулся. Голоса в нашей единственной теплой домашней зале были такие легкие, как дуновение ветерка. И один, тихий, но звонкий, точно ручей был ее голосом.
Она сидела и горка конфет искрилась в ее руке всеми цветами радуги, и шурша цветными обертками она создавала колдовство.
-А вот и главное действующее лицо.
Бабка пробормотала и ушла- проверить, как там коза.
А она, белая ведьма, белая как весь снег февраля, все раскрывала конфеты и клала их мне в рот быстро-быстро, откуда-то зная, что конфеты я ел за всю жизнь всего раз или два. 
-Вкусно? Ведь вкусно же?- спрашивала она смеясь и я кивал, улыбаясь- я был счастлив- я вижу ее и ем шоколад. Ем шоколад и вижу ее.
-У тебя ямочка в уголке губы!- сказала она и сделала то, отчего я оторопел- поцеловала меня в губы, только очень быстро. И смеясь, произнесла:
-Ммм. Сладкий, какой ты сладкий мальчик.
Мама засмеялась, хоть и выглядела грустной. Отец молчал. Братья с завистью смотрели на меня. Тогда я еще ничего не понимал. Мне казалось то странным- ведь конфеты достались всем им, и сестренкам тоже. А она все кормила меня и качала на коленях.
Еще она называла меня Снежиночкой- это было и глупо и весело, и я таял от обжигающего тепла чая, от тепла ее шершавых от холода рук, от тепла ее колючего свитера. Я был окончательно потерян для привычного мне мира, пойман и очарован этой снежной ведьмой.
Белоголовая белая женщина решила забрать меня с собой. Для этого ей пришлось провести не одну беседу в городе- тем объяснялось ее отсутствие. Бабка сперва всплакнула, как будто сожалела, а потом стала уговаривать меня не трусить. Ей было жалко отпускать меня, но все-таки я одиннадцатый внук. Для бедных людей это очень много. В нашу деревню иногда приходили торговцы солью, и уносили маленьких девочек, но мы жили неплохо. Так мне казалось. Всего я не знал.
-Едь, и не бойся. У тебя будет образование. Вернешься серьезным солидным мужчиной.- сказала мама, дав мне на прощанье хвостик белого кролика- как талисман.
Она говорила много и говорила о том, что мои руки никогда больше не коснутся листиков чая. Больше никогда в жизни я не узнаю, что такое усталость и голод. Но я думал о другом- меня увозят. Увозят, все уже решено, но куда? Я сгорал от любопытства, но с беспокойством ждал дни до отъезда.
4.
Полная горячей воды и мягкой пены каменная лохань которую она называла странным словом ванна, мыло, пахнущее ягодами- дома у нас всегда было только серое, хозяйственное- и разносящиеся за окнами песни- все это было удивительно, незнакомо.   Ночная столица слепила огнями- весь день мы гуляли по большому городу и мне пришлось примерить невероятную кучу одежды. Я, сельский мальчик, даже не представлял себе, что у человека может быть столько одежды. Она хихикала, то засовывая мне за ухо цветок, то повязывая на шею яркую ленту, женщины в магазинах ласково улыбались мне, и все вокруг суетилось, спешило, бежало и жило.
 Она решила выкупаться и выкупать меня после тяжелого дня. Вставать нам нужно было рано- поезд отправлялся в половину шестого, а там еще один и еще. Я и не представлял себе, что мир может быть таким огромным.
-Скажи, ты волнуешься Снежиночка?
От волнения я не мог сказать ни слова- мне казалось я сплю, и снится мне, что я уеду в чужой далекий край, где совсем нет таких как я, но все такие как она белоголовые, и это не могло быть наяву.
Она вылезла из ванны обтираясь, и я увидел что бедро и левая нога ее стали розовыми.    И завернутая в желтое махровое полотенце она мыла меня и терла, точно маленького поросенка и потоки горячей мыльной воды обрушивались на меня, словно смывая все мое уходящее, всю мою прежнюю жизнь.  Мне тогда было всего семь. Ей- двадцать пять. мог ли я представить, что сны о дальних странах и высоких каменных домах однажды сбудутся? И в далекой такой солнечной стране, в том краю где снег блестит как солнце и все вокруг белые как снег, я пойду в школу, пойду, держась обеими руками за ее руку, нервничая, дурея от запаха цветов?
Знал ли я, наивный сельский пацан, что всего через каких-то быстро пробежавших десять с половиной лет  я буду любить это создание северного неба? Видимо, тогда я уже полюбил ее всем сердцем и каждой клеточкой тела.
Она шалила- почесывая меня за ухом и под мышками, где сладкой волной пробегала истома.
-Мы отрастим тебе длинные волосы.
-Как у девчонки?!-возмутился я.
-Ну как хочешь!- рассмеялась она. И я решил, что дам отрастить эти дурацкие девчоночьи волосы, и буду с этого дня делать все, что она ни пожелает, лишь бы слушать ее смех.
-Я согласен. Пусть растут.
И в награду за это мне были рассказаны две чудесные сказки на ночь, сказки из того края, где мне надлежало продолжить мою жизнь.
5.
Она курила, скрестив худые от постоянной диеты ноги и я все думал- почему язык никогда не поворачивался называть ее мамой- ведь за все эти десять лет она так по-матерински самоотверженно заботилась обо мне и потакала всем моим прихотям. 
Она курила, сидя на узеньком диване и только черный с алыми перьями шелковый халат, кое-как застегнутый на две пуговицы, скрывал ее тело.
 И я все думал- почему язык мой оказался у нее во рту, когда она пришла по обыкновению пожелать мне доброй ночи. Она ведь только прикоснулась накрашенными губами к моим губам- и так было всегда, все десять с половиной лет.
Я рос, я взрослел, а она все целовала меня как того семилетнего мальчика.
Мне стало уже восемнадцать- пролетело столько снежных зим- а она будто бы не замечала.
Она изумилась, когда я сжал своей уже большой рукой ее запястье- не как тот деревенский мальчик, ищущий компании ее, чарующей нежной феи, а как молодой мужчина, требующий любви от своей женщины. Запах розовой кожи резал мне ноздри.
Я осатанел и потянул ее на свой диван и она ахнула, пробуя освободиться, но я зажал ей рот и подмял под себя. Она кусалась, и царапалась, бесилась как пойманная кошка, но я проникал в нее. И ужас в ее глазах был неподдельным.
 Потом все стало каким-то туманным. Я проделал с ней то, о чем и не мечтал,  и мне было и страшно и весело.
Она ушла на кухню- я думал она возьмет телефон и наберет полицию.
Но она просто достала сигарету.
Она скурила одну за другой, целых пять.
Женщина, которую я любил поняла все. Я сжался в комочек и заплакал- от стыда и боли, и облегчения, уткнувшись лицом в ее колени. Все-таки мы не были кровными родственниками и нет в том большого греха.
Она погладила меня по волосам- как всегда делала, пока я рос- и глухо сказала, глядя куда-то через меня:
-Ты конечно же понимаешь Снежиночка, что должен теперь уехать?
Потом она исчезла в ванной- в своей вечной стихии, в воде и пене и я думал, думал, все думал как окаянный, что наверно все не так страшно- и все эти чудесные запахи- ваниль и мята, курага и корень аира - и я люблю женщину которая десять с половиной лет была со мной, была моей защитой, и я, возмужавший настолько чтоб теперь защищать ее... 
 И я слышал как плескалась вода, вероятно вымывая мое семя и свой стыд она пыталась очистить себя, но нет. Нет, я не мог ее оставить.
Она вышла и я перехватил ее у порога в гостиную - ее упругое тело, мокрое. Я целовал ее  каждой солнечной пылинкой, пытаясь отдать все то нерастраченное и светлое, и яркое и белое, как тот снег, что соединил нас десять с половиной лет назад. И уложил ее спать.
Я знал- если она бросит меня теперь, я сведу счеты с жизнью.  И прислушиваясь к ее дыханию я понял, что она все-таки уснула.   
Когда она проснется, то все будет как должно. Солнце заглянет в окно и в ореоле утреннего тепла она встретит меня, встретит меня снова.

февраль 2012 и февраль 2014