Двуликий мир Глава 7

«Двадцать лет спустя, или Дюма отдыхает!» - Дина закрылась в туалете и только тогда слегка перевела дух.
Аккурат лет двадцать или даже больше, как они с Даной не менялись ролями. А зря! Ведь жизнь – игра….
Кровь, взорванная адреналином, неистово пульсировала в висках. Острота ситуации, риск разоблачения кружили голову. Она словно отчаянный канатоходец без страховочного троса шла сейчас над пропастью.
Но и это все было ничто по сравнению с тем успехом, тем обилием любви, которые сразу, одномоментно обрушились на нее. Аплодисменты! Ей определенно нравилось быть Даной.
Сегодня или никогда изопьет она, наконец, чашу истины до дна, до сути, досуха. И что такое любовь, если не истина в последней инстанции…

- Алло! Он поверил! – торжественным шепотом сообщила она Дане, быстренько набрав ее номер мобильного.
- Кто? – заговорчески, в тон ей, спросила сестра.
- Оба! – «обрадовала» Динка, - быстро звони Никласу, или он сейчас все мне испортит!
- Почему? – испугалась Дана, - мы так с тобой не договаривались.
- Не спрашивай, просто делай, что я говорю.
- И что я ему скажу? Что мы достали из шкафа, свой «скелет»?
- Тьфу ты! Да скажи, например, что любишь!.. Мне что ли тебя учить?
- Я ему этого уже сто лет не говорила. Что он подумает? Что у меня крыша едет?
- Не знаю. Устрой ему романтическое свидание, наконец! Скажи, что решила сбежать на ночь в гостиницу, что ждешь его там, что это сюрприз! Закажи свечи и шампанское в номер! И давай быстрей, пока он тут ничего безумного не сотворил.
Она отключилась и прислушалась, представляя, как Никлас сейчас умчится на крыльях любви к своей жене. Надо же! Оказывается можно дышать друг другом, любить и при том не говорить об этом!..
Дождавшись, когда, хлопнула входная дверь, Дина, прежде осторожно выглянув, вышла из укрытия:
- Я в душ, - не найдя никого из мужчин в холле, сказала она детям, - чтобы в девять часов были в постелях.
- Маммаа, - протянула удивленно Линда, - ты что? Ты уже давно разрешила мне до десяти не ложиться.
- Ну, в общем, вы меня поняли! – и она поднялась в святая святых, супружескую спальню сестры.
Как-то там ей кочевая жизнь по гостиницам!?
Однажды Дана ввела ее в ступор фразой:
- Как здорово, что у тебя все время происходит что-то, необычное. Чувствуется движение жизни.
Тогда Дина позвонила ей пожаловаться на жизнь, рассчитывая немного и на денежную помощь. Ничего здорового в своей ситуации она не находила и обиделась:
- Меня уже со второй работы выперли! Я виновата, что и у этого начальника жена – ревнивая мегера? Она на мне последнюю французскую блузку порвала! Я вторую ночь не сплю! Мне завтра есть будет нечего! – возмущалась она, - И на мне лица нет! Нашего, между прочим, лица!
А Дана кисло все свое твердила в ответ:
- Ничего нет ужасней скуки. Когда один день похож на другой, и, кажется, что и хотеть-то больше нечего…
- Мне бы твою скуку! – зашлась в истерике Динка. - Мало того, что ты со всех сторон в шоколаде: муж, дети, карьера, так еще и мужики всегда выбирают тебя! Вот почему тебя любят, жениться хотят, а со мной только поразвлечься?
- Дина! Ты женщина-праздник! Ты ураган эмоций! Ты!.., ты…, ты…, - с неподдельным восторгом перечисляла Дана все ее достоинства, местами весьма сомнительные.
- А я больше так не хочу! – парировала та, - хочу твою смертельную скуку!

Вот она, «смертельная скука» Даны, теперь ее – Динкина! И ничего, что на один вечер. Она уж сумеет выбрать ее до крошечки.

Дана-Дина! Дина-Дана! Детская игра «Я это ты, а ты это я!»
Утром, отдавая девочек из рук в руки воспитательнице в детский сад, мама каждый раз терпеливо объясняла, во что одета Дана, а во что Дина и у кого какого цвета сегодня банты.
Но без проблем справившись с переодеванием, легко выдернув ленточки из волос, шалуньи со всех ног с воплями бежали к воспитательнице.
- Она меня за волосы дергает!
- Нет, она меня!
Та некоторое время соображала, как решить близнецовую шараду. Но поскольку задача была неподъемная, заплетала девочек наугад.
Вечером, возвращая детей, педагогиня утешалась тем, что они целы, невредимы и обе в наличии. Две «штуки» получила, две «штуки» отдала. Мама, конечно, немного пожурив негодниц, тут же расставляла все по своим местам. Она единственная их различала, но на то она и мама.
В школе от искусства перевоплощения они уже получали дивиденды в виде оценок.
Данка успевала в точных науках, биологии и языках, а Динка отрабатывала долги на физкультуре и литературе. Она умела быстро бегать, громко, выразительно декламировать стихи и писать сочинения. Учителя что-то подозревали и не раз поднимали вопрос о переводе одной из сестер в параллельный класс. Но когда все так и случилось, задача для Дины-Даны только упростилась. В итоге знания получала в основном Данка, а писала сочинения и бегала на физру Динка.
Но чем старше они становились, тем отчетливей понимали, что каждой предстоит нести по жизни свою персональную ношу. Крайне болезненно приходило прозрение в том, что человек одинок по сути, и что он, если даже приходит в мир с братом или сестрой близнецом, то уходит все равно в единственном числе. В сущности, им предстояло разъединить сросшиеся, словно у сиамских близнецов, души. И они это делали. Делали неумело, часто кромсая по живому, калеча себя и судьбы, а их раздельный мир выглядел однобоким сирым неполноценным.
К тому же, как оказалось, не все можно поделить.
Например, Глеб. Он мог быть только с одной из них. Только с одной!

Глеб!.. Ах, как забавно он ревновал сегодня! Как злился! Дина отдавала себе отчет, что ведет опасную игру, но отступать была не намерена. И ничего ее не смущало.
Ну! Пан или пропал! И она зажгла свечу.

Глеб резко проснулся. И, словно только того и ждали, набежали тревожные мысли. Они, спотыкаясь друг о друга, наперегонки накинулись и принялись терзать уставший мозг.
На завтра назначена госпитализация, очередная…. И снова, и снова ему предстоит мерять шагами эти петляющие бесконечные больничные коридоры, по которым без остановки он шел уже много дней. Как он попал на эту «беговую дорожку» своей судьбы, которая чуть не перечеркнула его самого? Какой рок, или чья злая воля загнали его туда, поделив жизнь на «до» и «после»? Зачем? И почему ОН? И нет ответа!
А если это кем-то придуманный коммерческий механизм, схема манипуляций человеком, то, надо признать он действует безотказно и надежно.
Тебя торопят, перед лицом смерти нет времени на раздумья. И ты бежишь! Бежишь во все лопатки, наперегонки с ней. Тут, кто кого! Послушно бросаешься под нож, потому что надо отсечь! Срочно отсечь все плохое! И уже не важно, что тебе оставят, и как ты будешь выживать дальше, имеет значение только то, что ты уже прочно стоишь на этой адовой стезе, с которой не свильнуть. Курс химии, курс облучения, курс…, и ты в полной власти эскулапов. Молишься на них и несешь, и кладешь мзду в их «золотую» лапу.
И если бы не Никлас с Даной, никогда не вырваться ему из этого дьявольского круга.
«Дана…», - он хотел, но не мог не думать о ней. Скорей это были даже не мысли, а просто ее постоянное присутствие в его душе, которое подчас мучило, становясь невыносимым.
Не тогда, когда Дана с Никласом расписались в России, и скромно отметили это событие в узком семейном кругу, а позже, когда они с Диной и Татьяной Витальевной приехали на их свадьбу в Швецию, и когда он увидел любимую женщину в подвенечном платье, он навсегда осознал, что она чужая жена. Осознал и, казалось, смирился.
Он никогда ни до, ни после не видел такого классического совершенства линий.
Платье без излишеств и банальной мишуры подчеркивало содержательность ее мягкой женственной красоты, так присущей русской женщине.
Чистота, скромность и даже какая-то трогательная жертвенность была во всем ее облике: в правильности черт лица, на которое как бы невзначай ниспадал золотисто-русый локон из высоко забранных волос, в нежной линии ключиц открытых девственных плеч, в плавном изгибе стройной изящной шеи. О другом, том, что было скрыто под тугим корсетом и пышными фалдами платья в пол, и что могло бы дорисовать его воображение, он даже не смел думать.
Ореол романтики горного местечка северной Швеции, где молодые обвенчались в небольшой церкви, на земле предков Никласа, гармонично дополнил ее образ. Прекрасный, но чужой, тот самый образ, который и преследовал Глеба с тех пор.

Ему показалось все-таки или нет, что она сегодня специально дразнила, злила и заводила его, играя, как кошка с мышью. Неужели не чувствовала, что мучает и искушает его сердце.
Нет! Надо найти предлог и переехать в гостиницу, чтобы как можно реже видеть ее. Может быть, как раз на руку то, что приезжает Дина.
Он так же вспомнил, что снова не позвонил домой. И при мысли о Вале на душе стало как-то пресно. Во рту появилась горечь, и захотелось почистить зубы.
Электрическая щетка старательно выметала налет с эмали, оставляя приятный привкус свежести. Но Глебу и этого показалось мало. Захотелось смыть с себя и налет прошлого вместе с прилипшей хворью, и….
Сейчас, сейчас вода охладит и смоет все сегодняшние его переживания.
Он сунул голову под душ. Но это не помогло. Глеб просто не мог не думать о ней, и с этим надо было как-то жить.
Растирая голову полотенцем, направился обратно к кровати. Но что-то будто изменилось в комнате… Или ему только показалось, что ночник как бы переместился и живым огоньком свечи мерцал в проеме двери.
Галлюцинация была настолько ясной, что возник естественный порыв задуть свечу, так внезапно загоревшуюся в неположенном месте.
Он всмотрелся и обомлел. То была Дана со свечой в руке!
Она стояла молча, как изваяние, потупив взгляд, простоволоса и нага. И в свете плывущего огонька он ее не столько видел, сколько ощущал. То, что было на ней, можно было только условно назвать одеждой. Прозрачная ночная рубашка не укрывала роскошных женственных линий, лишь создавала некий ореол размытости и нереальности так, что казалось, видение вот-вот растает и исчезнет.
- Дана? – все еще не веря своим глазам, он подходил ближе к призрачному силуэту, так осторожно, словно боясь спугнуть.
И уже на расстоянии вытянутой руки, когда рассмотрел даже ее ресницы и легкий румянец щек, она резко задула свечу.
- Нет! Не уходи! – пронзенный ужасом, молниеносно упав на колени, он судорожно сжал в объятиях ее стан.
Он боялся, что руки нащупают лишь остывающий воздух, но расплавленный воск падающей свечи реально обжег плечо, а в железном кольце рук, билось и трепетало живое и желанное ее тело.
Не в состоянии думать, а тем более анализировать, подчиняясь каким-то первобытным инстинктам охотника, рыбака, который долго выхаживал свою добычу и вот наконец-то получил, он даже под страхом смерти не выпустил бы ее. Их разделяла только эта условная ткань-паутинка, сеть, силок, в котором она запуталась и уже никогда не вырвется.
- Ты мне вчера приснилась, Дана! Только не исчезай! – как в бреду, целуя ее запястья, говорил он, - Господи, какие у тебя ледяные руки…, любимая!
Она молчала по-прежнему, но тело, каждой своей клеточкой посылало сигналы ожидания, которые он с жадностью ловил. Он чувствовал, что она хоть тот час же готова сгореть в его руках, и, обжигаясь жаром ее страсти, приходил в неистовство, испытывая доселе неведомый ему духовный восторг, сродни экстазу.
- Не бойся, ничего не бойся. Я сам, сам за все отвечу.
Она оказалась легкой, как перышко, и он, чувствуя себя большим и сильным, приступил к спуску в ад. Он знал, не было у них другой дороги, но этот кармический путь им надо было пройти.
Пылкая и непредсказуемая она не только покорно следовала с ним, но временами сама увлекала его все глубже в преисподнюю.
Ступенька за ступенькой, все ниже и ниже, теряя рассудок и стыд, до самого дна, до пожирающего огня чистилища! Сгореть в пепел и обрести, наконец, смысл!
Облизывая пламенем страсти, огненная геенна, наконец, поглотила их. И там в ненасытной утробе умирая в конвульсиях блаженства, он возблагодарил Бога и судьбу за столь щедрый дар, дар любви! Теперь он чувствовал себя выше смерти и больше не боялся ее. И он внезапно почувствовал, что взлетел!
Он летел не один, а, какое счастье, вместе с ней! Перед ними раздвигались горизонты Вселенной, и это были ни с чем несравнимые ощущения. Американские горки – мелкая дешевая игрушка рядом с этим полетом. Он не мог даже кричать, так перехватило дыхание. И это она, его женщина, и теперь он в этом не сомневался, дала ему возможность умереть и родиться еще раз.
Он никогда еще так не раздваивался, чувствуя и за себя, и за нее, и никогда еще не ощущал себя таким целостным и значимым.

- Аххх! – упала она в подушки. Опустошение было таким потрясающе бездонным, что Дана не сразу вернулась в реальность и осознала себя… Диной. Обновленная и счастливая, она расслабленно прильнула к мужчине, только что подарившему ей мечту, подставила губы для поцелуя.
Вот значит, как он умеет любить…, вот что значит, чувствовать себя желанной…. Почувствовать себя женщиной.
Поцелуи жгли болью губы, боль входила в сердце и, насмехаясь, ненависть скалилась из своего потайного закутка.
Как же отчетливо теперь она чувствовала, что он целует не ее, а все ту же Данку. И как предательски ее тело откликается на эти чужие ласки, воруя мгновения чужого счастья.
«Я убью ее! Убью! Это она отняла у меня его любовь! Отняла возможность быть счастливой!» - изнемогая от его неуемных ласк, твердила она, как заклинание.
- Убьююю!!! – криком блаженства прорезало тишину.
Это был словно удар тока по обнаженной душе! Глеб дотянулся до шнурка и включил ночник.
Мокрым жалким клубком, обхватив колени, женщина сотрясалась не то от смеха, не то в рыданиях. Напряженная колючая чужая.
Он силой разжал тиски ее рук, развернул к свету и всмотрелся в лицо. Злые огоньки мелькнули и погасли в глазах, уступая место темному мутному страху.
- Ты кто? – резко отпрянул, словно увидел змею.
- Не-на-ви-жу! – четко, по слогам, произнесла она, подавив в себе всхлипы и все эмоции, которые делали ее слабой в собственных глазах.
- Дина? Ты приехала? Когда? Ночью?
И запах! Запах уже подзабытых, впитавшихся в кожу, сладких духов! Как же он!...
Протрезвевший, прозревший и убитый, он сидел на краю широкой кровати, стараясь держаться от нее подальше, словно она была заразная или прокаженная.
- Лавров, какая тебе разница?
- Лавров? Так это ты была сегодня вечером?.. Куда ты дела Дану? Где она?
- Пока жива.
- Как ты посмела? Ну, как ты посмела!
Дикая догадка пронзила, его мозг, что его снова развели как лоха, поигрались на самых святых чувствах, будто обворовали, шаря грязными руками в самых интимных уголках души, В тех уголках, которые он так тщательно скрывал не только от чужих глаз, но и от себя. И, конечно, так могла сделать только она, сестра-близнец, сестра-двойник, сестра-оборотень!
Ему хотелось немедленно прогнать ее, или еще лучше надругаться, унизить, как это сделала она, много лет изменяя, не гнушаясь даже прислугой.
Но только что пережитый полет еще не отпускал, он не мог ее ненавидеть, ту, с которой вновь родился... В душе, разрываемой от противоречий, что-то лопнуло, открывая все наглухо задраенные шлюзы. И он уже не мог сдерживать слезы. Он плакал. Плакал как обиженный обманутый ребенок, который где-то как-то живет в душе каждого, только с годами становится пугливым и редко открывается людям.
Он говорил, и непонятно кому предназначались эти слова вперемешку со слезами: призрачной ускользающей мечте – Дане, земной коварной Дине или себе самому.
- Объясни мне тупому и старому дураку! Объясни! Две девочки, с чистыми светлыми глазками в одной коляске, одной колыбели. Они обе одинаково радуются жизни, смеются, дрыгают ножками и ручками, агукают, морщат лобики, губки. Два одинаковых ангелочка! Но почему и когда одна из них превращается в зло, монстра, а другая несет людям добро, любовь и жизнь? Вы как две стороны одной медали, черное и белое, Одетта и Одилия. Если плохое и хорошее в человеке намешано поровну, и они находятся в постоянной борьбе, то вас сам черт не разберет.
- Прекрати, Лавров, - безжалостно прервала Дина его причитания, - не хватало еще твоей сентиментальности. Что-то раньше за тобой такого не водилось. Хочешь знать, почему я не родила тебе? Хочешь знать, почему изменяла? Ты правда, не понимаешь, или придуриваешься?
- Нет и не может быть объяснения измене, предательству.
- Да ладно! Только сейчас, что, по-твоему делала благодетельная Дана, а ты это принимал? А ты? Как оказался в постели с замужней женщиной?
Он подавленно молчал, тем самым давая возможность высказаться.
- Так вот, если бы я получала хоть десятую долю того, что получила сегодня, неужели бы стала бегать налево? Представь только, я молодая, красивая, когда мы поженились, мне всего двадцать один был! Самое время любви! А тебя, то неделями дома нет, то все по-быстрому, по дежурному. А мне жить хотелось, понимаешь? Ведь у меня жизнь одна, как и у Данки! И заметь у каждого своя. Но у нее любовь-морковь, а у меня объедки!
- Дина! – Глеб не мог признать еще и какую-то свою вину, он просто много работал, - зачем ты вообще вышла за меня замуж? Зачем перешла дорогу своей сестре, мне?
- Ты совсем дурак, Лавров? А ты не думал никогда, что я любила тебя так сильно, что убить была готова любого, кто на тебя посягнет. Ты вспомни, вспомни свою Зину! Неет, ты даже не представляешь, что бы ее ждало, если бы она вовремя не испугалась и не сбежала.
- Ты больная, Дина. Это какая-то извращенная любовь.
- А вот такая! Какая есть! Я горло могла за тебя перегрызть.
- Перегрызла? Ты мне и сестре своей горло перегрызла, – ощущая боль в прооперированном пищеводе, выдавил он, - Ну-ка говори, кого ты убить хочешь? Быстро.
- Не бойся, не тебя и не ее. – Она вдруг стала серьезной, - Скажу тебе, может быть, уже напоследок. Ведь все равно прогонишь. Сороковник мне скоро, а я будто бы и не жила, или жила чужой жизнью. Это сходство с сестрой всю мою жизнь под откос отправило, лишило индивидуальности, Сам говоришь, что мы словно один человек. Вот и хочу наконец-то собой и только собой стать, убить в себе Данку, отсечь, отрезать раз и навсегда.
- Как это? – не понял он, - да и зачем, тем более, когда уже сорок?
- Да просто, пластику сделаю! Договорилась уже! А сорок, так что ж? Я еще родить хочу успеть, еще не поздно. Сейчас, говорят, еще позже рожают.
- Не поздно…, - думая о своем повторил он следом.
- Ладно! Вот и поговорили, муженек, - она решительно шагнула с невысокой кровати, смешно кутаясь в воздух сорочки, отыскивая по привычке тапки, - завтра уеду, не буду мешать тебе вздыхать по Данке. Просто хотелось почувствовать хоть раз, как ты любить-то умеешь.
- Почувствовала? – он отчего-то тоже наклонился, высматривая ее тапки.
- Не ищи, я босиком пришла и без трусов, – сказала с вызывающей бесстыдностью.
- А с Никласом тоже без трусов обнималась? – уже вслед зачем-то добавил он, ругая себя за несдержанность.
- Тебя не касается! – снова сдерзила она, - ревнуешь, что ли?
Дверь легонько щелкнула и даже шагов по лестнице он не расслышал. Словно все ему только приснилось.