Повар и генерал - О Великой Отечественной войне

               
   Из рассказов о Великой Отечественной войне 1941 - 1945 годов

Теперь, когда пошёл четырнадцатый месяц, как капитулировала нацистская Германия, и десятый – императорская Япония, Иван Колосков дождался, наконец, демобилизации и возвращается домой.
Четыре из пяти армейских лет солдат ходил по суровым дорогам войны и ни разу не был ранен, даже оцарапан не был: ни пули, ни осколки снарядов, мин, авиабомб не оставили на нём свои уродливые отметины.
Случалось, как ни берегись, порезаться кухонным ножом, больно зацепиться за железку или гвоздь, занозу засадить в руки или ещё что…
Много ли надо человеку, чтобы кровь пошла.
Но это всё не в счёт. Иван, может, сам и не обратил бы внимание на это обстоятельство, да однополчане не преминули заметить:
– Заговорённый ты, Иван. В сорочке родился. Не в простой сорочке – бронированной. Ни пуля, ни осколок тебя не берёт…
Или того хуже смеются: ростом не вышел и телом худой, потому пули да осколки мажут, попасть не могут в Ивана.
Справедливости ради надо сказать: как бы заковыристо ни подтрунивали товарищи над Иваном, но после шутки каждый зубоскал обязательно трижды сплёвывал через левое плечо – на всякий случай, чтобы не сглазить боевого товарища.
А Ивану после этих солдатских шуток, хоть под пулемёт лезь, – обидно.
Но и это было ещё не всё: неисчерпаемой до конца службы была тема «Толстый котёл и тощий повар» – безудержной фантазии однополчан здесь не было предела…
Многое увидел, многое вспомнил, о многом поразмышлял солдат за восемнадцать километров дороги, которые отделяли районный центр от родной деревни.
Чем ближе Иван подходил к дому, тем сильнее, чаще билось в груди сердце и гулко отзывалось в висках: так всегда бывало на войне перед боем. Тем навязчивее путалась в голове нелепая мысль, что у него нет ни одной золотой нашивки, которая бы наглядно показала землякам, что и он, Иван Колосков, пролил свою кровь за Советскую родину.
– Взаправду что ли в бронированной сорочке на свет родился.
Со злой обидой размышлял Иван.
– И ростом  не  вышел…, – продолжал бичевать себя солдат.
А Иван и впрямь ростом не вышел.
В свои сто пятьдесят девять сантиметров и двадцать три года, щуплый с виду, он скорее походил на вихрастого подростка, чем на бывалого фронтовика, если бы его худощавое, загорелое лицо не украшали богатые пшеничного цвета усы представителя царицы полей – матушки пехоты.
Любой другой человек на месте Ивана жил бы и радовался своей счастливой фортуне, а он идёт и сетует на судьбу, перебирает в памяти случаи, когда мог быть не только ранен, а, не дай бог, и того хуже…
– Кухня, хоть и в обозе, – мысленно рассуждал Иван, – а передряги разные случались: то не успеваешь за своими отступать, то выскочишь с кухней вперёд своих, то немцы прорвутся…
А артобстрелы? А бомбёжки? А фашистские лётчики-стервятники?
Как они любили поглумиться над кухней?!
Как им хотелось оставить советских солдат без горячей еды, без полевых кухонь, значит.
Да и на нас, поваров, охотились как на волков…
А когда на штаб полка вышли четыре фашистских танка с десантом?
Трое из хозвзвода в живых осталось. Из них двое тяжелораненых…
Ивана и здесь смерть стороною обошла, даже малой метки своей не оставила, хотя один танк загорелся от его бутылки с зажигательной смесью, да и немцев немало в том бою положил…
Как от назойливой мухи, пытался Иван отмахнуться от нелепой мысли, да куда там: воображение разыгралось ещё сильнее – узнают в деревне, что поваром войну провоевал, житья не станет, проходу не дадут, засмеют до смерти.
Мужики, что и подумают, да вслух ничего не скажут: разве что криво ухмыльнутся.
Девчата же станут ехидничать:
– Мол, всю войну за котлом прятался…
А Дуся Тишова язвительно поправит:
– Не за котлом, а в котелке всю войну прокатился, оттого и без царапинки...
С неё станет.
Иван ясно представил себе белое личико соседки, её насмешливую улыбку, всегда спрятанную в уголках сочных губ, белые, один к одному прилаженные ровные зубы, звонкий, рассыпчатый смех и озорные, блестящие глаза…
С досады Иван пнул, подвернувшийся под ногу камешек на обочине дороги, и взвыл от боли: камешек-то оказался верхушкой большого камня, вросшего в землю.
Бросив чемоданчик на траву, ухватив руками подошву и носок сапога с ушибленной ногой, Иван скривился от боли и волчком завертелся на дороге.
Когда боль поутихла, он зло сплюнул, пучком травы вытер тщательно руки, поднял с земли чемоданчик, другим пучком стёр с него придорожную пыль, придирчиво осмотрел его, поправил на спине вещмешок, ловко двумя пальцами прошёлся по усам и, хромая, продолжил путь.
– Вот те на: не от пули, так от камня охромел. – Подумал Иван, улыбнулся и как-то сразу успокоился.

С того дня, когда полуторка увозила в Районный военкомат из родной деревни Ивана и его ровесников, дорога заметно заросла травою и осталась одна плешивая серединка.
– Не часто пользовались ею в войну, – мелькнула мысль.
Промелькнула и сжала сердце Ивана:
– А нас-то много ли осталось в живых?
Июльское солнце жарко склонилось над лесостепью и золотыми, ласковыми лучами переливалось в трепещущих от ветерка листьях деревьев, в крупных колосьях созревающей ржи…
Дорога делила надвое поля и перелески.
– Хорошая рожь зреет, добрый колос наливается. Беда – сорняков стало много. Нет должного хозяйского ухода. И поля не все засеяны: поросли сорною травою. Нет мужской руки. – Горько сетовал Иван.
– Ничего, всё поправим, приведём в порядок. Теперь будет время. Теперь новая жизнь начнётся.
Мысли о земле, о земляках, о доме, о маме и об Евдокии полностью захватили его.
Дорога вывела Ивана за последний перелесок, который закрывал от путника Фёдоровку.
В сумеречном свете перед ним открылась знакомая долина.
По её противоположному краю протекала неширокая тихая речка, на правом высоком берегу которой, в окружении леса, сказочно устроилась его маленькая деревня.
И эта неглубокая, прозрачная, как стёклышко, речка, и эта деревушка посреди нескончаемой лесостепи, и люди, населявшие эти благодатные места, – всё здесь было для Ивана родным, любимым, дорогим и желанным, близким и бесконечно своим.
Это была его, Ивана Колоскова, родная отчина.
Две широкие улицы поделили деревню на три неравные части.
Ещё можно было разглядеть избы и дома, крытые соломой, изредка тёсом и, ещё  реже, железом. Иные дома подслеповато щурились слабо освещёнными окнами. Над трубами некоторых домов поднимались тонкие белёсые хвосты дыма.
Сердце солдата от радости и ещё чего-то необъяснимого глубокого, неведомого и необъяснимого бешено заколотилось в груди.
Иван сразу же нашёл свой дом среди высоких, мощных тополей и с огорчением увидел, что ни в одном из трёх окон света нет.
И непонятно отчего: оттого ли, что увидел родные его сердцу места, деревню и родной дом, оттого ли, что в доме нет света и его не ждут, или оттого, что только сейчас осознал, что война закончена и он, Иван Колосков, живой и невредимый возвращается домой…
От всего ли сразу: к горлу подступил твёрдый комок, в носу нестерпимо защекотало, и на глаза навернулись слёзы.
Рукавом гимнастёрки Иван вытер слёзы, звучно и основательно высморкался в носовой  платок, откашлялся, поправил пилотку, ремень, гимнастёрку, для порядка тряхнул на спине вещевой мешок, перехватил другой рукой чемодан, поправил усы и, слегка прихрамывая, сбежал вниз по склону к деревянному мосту через речку.
Совсем стемнело, когда Иван Колосков подошёл к зелёной, покосившейся деревянной оградке своего дома, привычно открыл калитку и по заросшей травой дорожке подошёл к окну комнаты родителей. Прислушался. В доме – ни звука. Тихонько постучал в окно и замер в ожидании.
Прошло несколько томительно-тягучих секунд, прежде чем в проёме окна появилась маленькая фигура матери.
Пелагея Фёдоровна, прильнув лбом к стеклу, всмотрелась в солдата, узнала сына, охнула, всплеснула руками и кинулась открывать дверь.
– Сынок, кровинка моя, вернулся… – припала она к груди сына и зарыдала тяжело, надрывно, безудержно.
Всё было в этих слезах: горе о погибших муже и старшем сыне, непосильная тяжесть военных лет и радость за младшенького, вернувшегося с войны живым и здоровым.
– Вернулся. Живой! Слава богу! Отец вот, Пётр Семёнович, и твой брат Сёма не дожили…, – тихо причитала Пелагея Фёдоровна, судорожно всхлипывая, сотрясаясь от плача всем своим маленьким, высохшим телом и крепко-накрепко обнимая Ивана.

Вечером следующего дня, когда сельчане справили неотложные хозяйственные дела, Колосковы встречали гостей снаружи ограды у распахнутой калитки.
Пелагея Фёдоровна надела обновки – шерстяную голубую кофту и синюю с большими яркими, разноцветными цветами шаль с бахромой, что подарил сын.
Иван, отдохнувший, чисто выбритый, сиял как медали на его выстиранной и отутюженной гимнастёрке.
На семейный праздник Колосковых по случаю возвращения солдата пришло много народа: все деревенские старики и старушки, трое недавно демобилизованных солдат, да пятеро солдат-инвалидов, в разное время вернувшихся с войны.
В основном – молодые женщины и девушки.
Народ собрался на праздник, как и подобает в таких случаях: фронтовики – гордые и значительные, в военной форме со всеми орденами, медалями, знаками отличия и нашивками; молодые женщины и девушки – чопорные, нарядные, каждая с семечками в газетном кулёчке.
И только многочисленные чёрные косынки да чёрная одежда вдов вносили трагические краски в яркий, праздничный калейдоскоп…
Каждый гость пришёл с кружкой и гостинцем, а ближние соседи – ещё и со своим стулом или табуреткой.
Шустрой, шумной стайкой вокруг дома кружила любопытная и вездесущая детвора.
Горница была забита людьми: несколькими рядами гости расположились вокруг старенького, чисто выскобленного обеденного стола.
Посреди стола на большом круглом подносе хохломской росписи весело подмигивал огоньками догорающих древесных углей и дробно булькал кипятком, начищенный до зеркального блеска, девятилитровый тульский самовар.
На нём гнездился вместительный расписной заварной чайник, который источал душистый, восхитительный аромат.
К потолку над столом временно была подвешена керосиновая лампа с чистым пузатым стеклом.
Стол был заставлен десятками алюминиевых, эмалированных, разноцветных, разновеликих кружек; завален горками комкового сахара, пряниками, разноцветными карамельками, недорогими конфетами, разной выпечкой и пучками благоухающей засушенной травы для заварки чая.
Непривычно и позабыто деревенскому глазу смотрелись на столе три банки сгущёнки.
Соблазнительно возлежали два кольца поджаристой домашней колбасы.

Фрол Никифорович, старейшина деревни, откашлявшись в кулак, негромким голосом открыл встречу с обращения к хозяйке дома:
– Спасибо, Пелагея Фёдоровна, что собрала нас по случаю возвращения Ивана, так как радость эта не только тебе одной принадлежит, но и всем нам, жителям деревни. Точно так же и горести каждого человека нашей деревни принадлежат всем нам.
Думаю, прежде всего надо помянуть и почтить память всех наших сельчан, погибших и пропавших без вести в этой жестокой и страшной войне с немецкими фашистами: твоего мужа – Петра Семёновича, твоего сына – Семёна Петровича…
И Фрол Никифорович поимённо назвал каждого жителя деревни, который уже не вернётся с войны.
Так Иван Колосков получил горький ответ на свой вопрос:
– А нас-то много ли осталось в живых?
Нет. Не много. Даже очень мало, надо сказать.
Страшную участь уготовила сельчанам война: не вернула домой восемь из каждого десятка мужиков, осиротила детей и родителей, жён сделала вдовами, девушек и невест обрекла остаться старыми девами…
Скорбным молчанием, и не без слёз, почтили память погибших земляков.
Да как же от слёз уйти в такую минуту, когда не всякий мужчина, стиснув до хруста зубы, смог сдержать слезу…
Не просто и не скоро возобновился разговор.
Воспользовавшись моментом, Пелагея Фёдоровна негромко обратилась присутствующим:
– Гости дорогие, пора и чай попить, а то совсем простынет, – и попросила – ты, Дуся, по-соседски помоги мне поухаживать за гостями.
Ваня ловко открыл банки со сгущенным молоком, показал сноровку в раскалывании комкового сахара и в нарезке домашней колбасы, а Дуся преуспела в чайном деле.
Каждая кружка душистого чая нашла своего хозяина и свою хозяйку.
Вскоре все гости с шутками-прибаутками пили чай вприкуску с сахаром или конфетой, с удовольствием вспомнили, забытый за годы войны, вкус сгущенного молока и домашней колбасы, наслаждались домашней выпечкой, и всем, чем был богат стол.
Когда стол вновь заполнился пустыми кружками, а гости взбодрились, оживились, разговор наладился.
Фронтовики поочерёдно и наперебой рассказывали о своих воинских подвигах, припоминали смешные и курьёзные случаи на войне, случившиеся с ними или с фронтовыми товарищами.
В рассказах фронтовиков удивляло и поражало, что порою даже в самых грустных или драматических эпизодах военной жизни они умели увидеть, подчеркнуть и заострить внимание слушателей на смешных, забавных или трогательных моментах.
После небогатых и часто невесёлых деревенских новостей в доме наступило некоторое затишье.
Пелагея Фёдоровна повернулась к сыну:
– Ваня, ты бы показал гостям свою звёздочку, зачем же прятать её от людей? Здесь все свои.
Иван сконфузился и покраснел, что мак…
– Мама, зачем Вы об этом, совсем не надо бы…
Фронтовики насторожились, а девчата, с любопытством взглянули на Ивана, но скорее для приличия, чем из интереса, поддержали Пелагею Фёдоровну:
– Покажи, Ваня, звёздочку.
– Покажи, Иван, не стесняйся.
Красный и вконец сконфуженный, Иван расстегнул левый нагрудный карман гимнастёрки, вынул белый платок и развернул его…
На ладони Ивана Колоскова блестела и переливалась золотом звезда Героя Советского Союза, а рядом – большой и красивый орден ЛЕНИНА.
Возгласы  удивления, подобно горному эху, на разные лады, голоса и тональности прокатились по дому.
Они рождались, видоизменялись, застывали, затухали под потолком, на лежанке русской печки, в тёмных углах дома, между стыками брёвен и, кажется, где-то ещё.
Не мог Иван не заметить, как вспыхнули и заблестели от счастья и гордости за него глаза двух самых дорогих и любимых женщин: матери и Евдокии…
Так на белом платке Золотая звезда Героя и орден ЛЕНИНА, как по волнам, поплыли на крыльях ладоней гостей, вызывая в каждом чувства восхищения, трепета и душевного благоговения перед высшими знаками воинской и гражданской доблести.
Каждый из присутствующих в доме людей, держа в руках платок с Золотой звездой Героя Советского Союза и орденом ЛЕНИНА, всем своим существом ощутил не просто радость соприкосновения с высшей воинской и гражданской наградами, открытую гордость за земляка, но и некую свою сопричастность к этим наградам…
Когда волнения и страсти несколько улеглись, Ивана не сразу, но уговорили рассказать, за что он получил Героя.

После упорных и жестоких боёв под Берлином дали нам, значит, пару дней на отдых и всё прочее.
Заняли мы немецкий военный городок. Он почти не пострадал от боёв и бомбёжек. К зданию одной двухэтажной казармы была пристроена кухня и огромная столовая с высокими и широкими окнами.
Кухня тоже оказалась большой, светлой и хорошо оборудованной: о такой кухне, скажу я вам, только мечтать можно.
Готовлю я, как положено, ужин. Такой запах стоит – слюнки текут. Последние приготовления, значит.
Поглядываю в окна – и  на  тебе: «Виллис» командира дивизии промчался по двору, развернулся, прокатил мимо крыльца кухни и лихо затормозил неподалёку.
Командир полка, все другие полковые офицеры – бегом к комдиву,  встретить начальство, значит.
Я сам себе размышляю:
– Комдив сегодня без охраны и своего неотлучного ординарца, да и шофёр незнакомый. Непонятно.
Комдив наш – видный и сильный человек, но охрана никому ещё не помешала: мало ли что в дороге может случиться – время лихое, военное. Пожалуй, надо с сигналом на ужин обождать, раз комдив приехал.
Хотя, скажу я вам, любил комдив побаловаться моей кухней и при случае с удовольствием оставался покушать.
Не раз комдив меня к себе в штаб дивизии звал, да я всё отказывался: мол, к своим привык, не могу уйти, значит.
Вижу в окно: комдив сегодня сильно не в духе – руками грозно машет, распекает за что-то, а наши офицеры стоят по струнке, дыхнуть не смеют.
В последний раз комдив рубанул рукой воздух, и офицеры стали разбегаться по своим заданиям.
Комдив же прямёхонько один, без сопровождения, направился ко мне на кухню.
Ну, я всех своих помощников разогнал скорее, чтоб, значит, под ногами не мешались.
Жду, а сам, непонятно почему, как никогда, ужасно волнуюсь.
Комдив входит.
Я – навытяжку и приветствую:
– Здравия  желаю, товарищ гвардии генерал-лейтенант.
И тут же докладываю:
– Товарищ гвардии генерал-лейтенант, ужин готов. Полковой повар, гвардии ефрейтор Колосков.
Комдив как-то необычно осмотрел меня, будто первый раз видит, махнул рукой: мол, хватит и спрашивает:
– Говоришь, ужин готов. И вкусный, верно: вон какие ароматы.
Вот и замечательно! Очень даже я вовремя приехал.
А я отвечаю:
Так точно, товарищ гвардии генерал-лейтенант, вовремя приехали. Отужинайте у нас. Славный ужин получился.
Комдив в ответ:
– Отужинаем. Славно отужинаем, ефрейтор.
И так нехорошо посмотрел: у меня – мурашки по коже.
– Странный сегодня комдив, непохожий, неприятный какой-то. И голос у него не в порядке… – отмечаю, значит, про себя.
Комдив командует:
– Ефрейтор, срочно позвать комполка и весь штаб!
Я, значит:
– Слушаюсь, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Срочно позвать комполка и весь штаб.
Разворачиваюсь и строевым шагом иду к двери в общий широкий коридор, что соединял кухню, столовую и казарму.
А сам затылком чувствую его недобрый взгляд. Иду и думаю себе:
– Комдива я знаю, когда ещё он майором был и нашим батальоном командовал...
И, скажу я вам, он обычно обращался ко мне по-отечески просто, по имени:
– Ваня, попотчуй меня, соскучился я по твоей кухне. Или, Ваня, пригласи-ка того-то, того-то. Или что-то в этом роде, значит.
А тут: ни по имени, ни по званию, как положено: гвардии ефрейтор.
– Ефрейтор, срочно позвать комполка и весь штаб…
Нет. За нашим комдивом такого никогда прежде не водилось. Наш комдив таким не может быть, уверился я.
Закрыл дверь за собою, а сам в замочную скважину наблюдаю: генерал некоторое время настороженно смотрел на дверь, которая закрылась за мной; затем подошёл к окну и оглядел двор; от окна быстро подошёл к посуденному столу, взял чашку и направился к плите, заглянул в каждый котёл – проверил, значит, где и что; налил черпаком в чашку щей со дна, достал фляжку из кармана галифе и что-то налил из неё в каждый котёл, да старательно размешал черпаком.
Ну, думаю, неладно это  всё. Что-то надо придумать. И придумал.
Побежал к офицеру СМЕРША.
– Так и так говорю, товарищ гвардии капитан, не наш это генерал, и доложил о своих наблюдениях – зачем он в котлы с едой полез, зачем сам себе щей налил, зачем что-то вылил в котлы, да ещё и черпаком хорошенько размешал?
И, вообще, будто в первый раз меня  видит. Чую сердцем – не наш генерал. Наш комдив не такой: заключил я.
Офицер на меня глаза выпучил:
– Ты что, гвардии ефрейтор, с ума сошёл, – говорит – Не наш генерал, а чей же?
А я и предлагаю:
– Позвоните в штаб дивизии, товарищ гвардии капитан, проверьте, где сейчас наш комдив.
Гвардии капитан – офицер боевой, бывалый, а на такое решиться не может.
А я, значит, подхлёстываю его:
– Генерал приказал исполнять приказ бегом – замешкаюсь, заподозрит неладное.
Офицер вспотел, красный весь, глазами вращает, телом дёргается, руками разводит – думает, значит, а всё решиться не может.
А я стою на своём:
– Нельзя медлить, товарищ гвардии капитан, и всё тут.
Решился офицер.
Командует:
– Стой здесь, нос не высовывай. Я позвоню в штаб дивизии и мигом вернусь.
Да бегом к радистам.
Жду я, значит, а меня всего дрожь так и колотит.
Вскорости гвардии капитан прибегает назад, сам не свой, и говорит мне:
– Ты прав, солдат: наш комдив – в штабе дивизии и никуда не выезжал. Ты спокойно иди на кухню, доложи о выполнении приказа, да ничем себя не выдай. Предложи поужинать. Придумай, сообрази что-нибудь. Мы скоро придём.
Воротился я на кухню.
Генерал стоит у окна, на двор глядит да барабанит пальцами по подоконнику.
Н а ш   так никогда не делал.
Я, значит, опять встаю навытяжку, докладываю о выполнении приказа, набрался храбрости и второй раз предлагаю генералу отужинать у нас.
Да при этом расхваливаю:
– Славный ужин нынче получился: щи наваристые, каша перловая с мясом и компот из сухофруктов – объеденье! Да как ему не получиться славным на такой богатой кухне.
А  самого, скажу я вам, холодный озноб прошибает.
Тут и наше полковое начальство чинно входит на кухню друг за другом: по старшинству, значит.
И опять все навытяжку перед генералом встают, докладывают согласно званиям и заданиям.
Генерал доклады принял и повеселел, подобрел, предлагает всем вместе, значит, поужинать в столовой, и рядовой состав не забыть покормить. Шутит генерал.
– А мне, – говорит  генерал, – уже самые сливки налили да показывает на полную чашку щей.
Генерал важно направился в столовую. Комполка и все офицеры, обрадовались такому повороту, повеселели – и следом за ним. За столы усаживаются.
Дали сигнал на ужин.
Дежурные засуетились: кастрюли со щами, с кашей да с компотом чуть ли не бегом разносят по столам.
Первая смена солдат тихо, как могла, уселась за длинные столы и с недовольством ждёт, когда хлеб да поварёшки принесут…
Генералу и полковнику, каждому на двух подносах щи, кашу, компот, хлеб, сметану в стакане, солонку с перечницей, нож, ложку с вилкой, салфетки свежие белые к столу приготовили.
Всё, как положено.
Два младших офицера к полковнику и двое, значит, к генералу с этими подносами подошли.
Один офицер осторожно так с подноса, чтоб не расплескать, чашку со щами на стол перед генералом ставит.
Второй, значит, с другой стороны аккуратно столовые приборы раскладывает…
Тут они генерала-то неожиданно и схватили, да руки вывернули, да голову-то держат, чтобы не схватил что ртом-то вдруг…
Тут ещё двое офицеров от полковника подбежали к ним на помощь.
Среди офицеров и солдат страшная суматоха и шум поднялись: как это – арестовывать своего боевого комдива и прочее…
Тут наш комполка рявкнул, потребовал тишины и объяснил что к чему.
Когда же он объявил, что вся еда отравлена и сейчас подадут сухой паёк, все с перепуга зашумели было, да полковник опять рявкнул и приказал сидеть тихо.
Генерала обыскали, китель сняли с него на всякий случай, и руки связали.
Грим ему при этом крепко подпортили.
Нашли, значит, при нём пистолет «Вальтер» и разные советские удостоверения.
Офицер СМЕРША подлетел ко мне – довольный такой, обнимает меня, чуть ли не целует от счастья.
– Молодец, – говорит, солдат. Благодарю за бдительность и особо за настойчивость.
Я ему по всей форме:
– Служу Советскому Союзу!
А он мне:
– Тебе ещё одно дело, солдат, надо сделать: возьми автомат, да котелок с едой отнеси генеральскому шофёру: покормить бы его надо. Ты смышлёный, знаешь, что делать надо.
Я отвечаю:
– Так точно, товарищ гвардии капитан, знаю, что надо делать.
Налил, значит, я доверху котелок щей, приготовил алюминиевую ложку, нарезал горку кусков ржаного хлеба, очистил и порезал крупную головку лука – и всё это на подносе аккуратно поставил и разложил, надел поварской фартук и колпак, закинул на плечо автомат, да с полным подносом – к шофёру.
Генеральский «Виллис» метрах в десяти от крыльца стоит на ходу: заведённый, значит.
С улыбкой во весь рот иду я с подносом к «Виллису», головой покачиваю да громко вслух приговариваю:
– Какие щи! Какой запах!.
Подхожу к шофёру, да всё повторяю:
– Какие щи! Какой запах!
Носом потягиваю, глаза закрываю: удовольствие большое, значит, изображаю и за шофёром приглядываю.
Шофёр – здоровенный детина, вначале насторожился, напрягся весь, рукою так к автомату приложился, а я ему:
– Генерал приказал покормить щами.
Да всё с улыбкой, значит.
Шофёр будто ошалел, выпучил водянистые глаза: то на меня, то на кухню глядит, ртом, как рыба на берегу зевает, и молчит.
Я ему поднос прямо в руки и вкладываю. Ему деться некуда. Берёт поднос. Тут я делаю шаг назад, быстро автомат на него вскидываю и кричу во всю мочь:
– Хенде хох – Руки вверх, значит.
Фриц от неожиданности руки вверх поднял, а поднос-то с горячими, отравленными щами и всем прочим мне на гимнастёрку да на нижнюю часть и опрокинулся.
Я стерпел, держу фрица на мушке, а наши-то были начеку, разом подоспели, скрутили немца и в штаб полка в пару к генералу.
Пришлось мне, значит, обмундирование менять.
И так обидно было, скажу я вам, товарищи, всё наготовленное на ужин в яму выливать, да закапывать. До слёз обидно!
Пришлось полк сухим пайком кормить да чаем поить.
А что было делать?
Генерал-то оказался матёрым немецким шпионом: хотел всех нас отравить, значит.
А в воротник-то кителя генерала была вшита ампула с ядом.
Не зря, значит, наши остереглись и китель сняли.
Вот  гады  немцы – войну-то, считай, проиграли, а всё норовили любым макаром побольше нашего брата погубить.
Меня в этот вечер в полку чуть ли не на руках носили.
Командир полка обнял меня, значит, да чуть не плачет:
– Спасибо, солдат, сколько народа ты спас, сколько жизней, а меня ещё и от смертельного позора.
Обещал к воинской награде представить и младшего сержанта присвоить.
Командир дивизии тоже примчался к нам в полк по такому случаю.
Пожал мне руку, да и говорит:
– Что повар ты отменный, Ваня, я давно знаю, а что голова у тебя хорошо варит, ты сегодня всем доказал.
Так и сказал:
– Голова у тебя хорошо варит! – Не преминул подчеркнуть Иван.
Генерал мне руку ещё раз пожал с чувством, значит, и закончил речь словами:
– Будет у тебя, солдат, Золотая звезда Героя Советского Союза. Непременно будет, герой!
Обнял и поцеловал меня как родного сына.
– Вот, значит, и вся история. – Закончил рассказ Иван Колосков.