Прихоти фортуны. глава 7

Сколько прошло дней с той ночи, когда в старой башне на безлюдном острове юная Жанна слушала признания рыцаря, думаю, не заинтересует почтенных читателей. Жизнь мы охотно измеряем вехами, а не мерцающими, похожими, словно близнецы, буднями. Поэтому, взглянув на тих близнецов, мы оставим их в стороне.

Настала зим. Сырые ватные тучи беспрерывно ползли по скату небес, бледные, свинцовые, темно-синие волны выбрасывали на берег обломки досок. Ветер дул с северо-запада. Порой терновник и сухой вереск покрывались белым инеем, и становилось так тихо, торжественно, что хотелось петь церковные гимны, торжественные и размеренные, и умереть, с головой уйдя в эту красоту.

Мрачный доминиканец покинул постоялый двор на следующий день после трагической гибели Гийома. Чета Рюйи была так довольна сим обстоятельством, что на радостях толстая трактирщица пожертвовала в местный приход пять золотых экю. Ей казалось, с доминиканцем уйдут все несчастья ее «Каторги».

Бедного горбуна похоронили очень тихо, по-христиански. В тот день землю прихватило морозцем, и ярко светило солнце. И не было человека, который переживал смерть Гийома более искренне и глубоко, чем Жанна.

Монахи не появлялись более в этом тихом местечке, брат Патрик, подобно ловчему, увел свою свору. Но страх остался, успел запустить свои липкие холодные щупальца почти в каждый дом. Были семьи, где домочадцы в скорби тайно надеялись на возвращение своих близких. Но разве у женщины той жестокой эпохи был шанс вырваться из лап «священного трибунала», где судьбы людей вершили ханжи и мракобесы?

Образ рыцаря Этьена де Ледреда представлялся Жанне смутно, словно сквозь рассветную дымку, и всегда он будто раздваивался. Хладнокровный убийца, и мужчина, представший перед ней безоружным, открывшим свое сердце, свою боль. Порой девушка спрашивала себя, а можно полюбить вот так вдруг отдать бессмертную свою душу и плоть во власть и на произвол другого? И на что похоже это чувство?

Но сколько ни думала, ничего придумать не могла. Только каким-то звериным чутьем угадывала надвигающуюся опасность, в которой может оказаться вдруг не без участия таинственного графа де Ледреда.

И вскоре эти смутные предчувствия подтвердились.

Четырнадцатое столетие знаменовало собой начало длительной, мрачной и позорной охоты на ведьм, идею которой мог породить только развращенный ум и садизм церковников, чьи сексуальные фантазии не находили выхода.

В те времена авторитет сатаны был особенно высок, и его не уставали укреплять богословы с амвона. Фигура дьявола была отвратительна и порочна, притягательна и загадочна для умов простых верующих, от которых церковь требовала беспрекословного подчинения и слепой веры в божественное провидение.

Образ сатаны необъясним, обладает магнетизмом, и притягивает  слабых людей. Искуситель рода человеческого могуществен, обладает сверхъестественной силой, которая вызывает преклонение. Падший ангел, в белой чистоте своей носивший светлое имя Люцифера, злой дух, изгнанник рая, князь тьмы и подземного огня, демон, хищник, полный сладострастия, обольститель девственниц. О, какие поэтические имена, творческий полет фанатичной мысли!

Церковь неустанно доказывала реальное существование сатаны, без которого она не могла обойтись, равно как и без бога. Именно противостояние двух начал, тьмы и света добра и зла есть фундамент, на котором держится прочное здание церкви.

А если есть дьявол – должны существовать и его приверженцы – утверждала церковь. И они не замедлили появиться. Колдуны и ведьмы – воины сатаны! Так провозгласила церковь. И началась охота.

Простого доноса личного врага было достаточно, чтобы привлечь обвиняемого к суду. А уж инквизитор  с помощью палача мог добиться от жертвы любых, даже самых фантастических признаний. Но, если мужчина имел шанс на спасение, то женщину, попавшую под молот инквизиции, ничто не могло спасти.

По всей Европе запылали костры, пищей которых были безумные фантасмагории, костры, на которых людей поджаривали, как куски мяса.


***

Пти-Жарден пробуждалась от тяжелого сна, видя над собой все то же мягкое, набухшее влагой небо, дымчатое, с серо-фиолетовой поволокой, в какой-то точке слившееся с морем, где в отдалении качались маленькие рыбачьи лодки. Холмы с обнаженным лесом, с зарослями вереска и дрока по оврагам, где стояла обледеневшая вода, были покрыты инеем, который искрился в серебряных солнечных лучах. От садов в долине поднимался пар. На скалистых склонах темнели сосны с густым можжевеловым подлеском, над отдаленными вершинами стояло белое облако, обещая к вечеру пасть на побережье синими хлопьями.

День только начинался, когда к постоялому двору подкатила крытая повозка, запряженная клячей. Возница был чужаком, в коротких штанах и вислой войлочной шляпе. Подстриженная борода, напоминавшая по цвету пыльную солому, окаймляла его молодое лицо с обветренной пористой кожей.

Из фургона выбрались монах  в широком черном плаще и двое солдат, вооруженные пиками которые они держали остриями вверх. Мужчины неспеша двинулись по бугристой тропе к трактиру, причем монах не удостоил солдат даже взглядом.

Очутившись в обеденном зале «Каторги», монах откинул капюшон и осведомился у мальчика спешащего с пустой винной бутылкой и глиняной чашей, где хозяйка заведения и можно ли ее повидать.

Масетт Рюйи не замедлила появиться в дверном проеме. Увидев доминиканца, за спиной которого маячили солдаты, она вздрогнула, налитые нездоровым румянцем щеки еще больше раскраснелись. Трактирщица тороплива вытерла руки о фартук и двинулась к непрошенным гостям.

Подойдя к гостям, Масетт, от которой веяло дымом очага и жареным свиным салом, неуклюже поклонилась и сказала:

- Рада видеть вас, отец мой, под своим кровом. Хотите, я принесу вам стаканчик отличного провансальского вина? Выпейте с дороги.

- Благодарю, дочь моя.

- А может, отец мой, на обед себе что закажете? Уж не побрезгуйте. Сказать по-правде, запасов у нас вдоволь, а гостей что-то бог все реже посылает.

Масетт мельком взглянула на троих чужаков с суровыми лицами горцев, которые, негромко разговаривая на гельском наречии уплетали поданное трактирщицей угощение: вареную говядину, козий сыр, цыплят и яичницу, запивая всю эту снедь вином и шафранной водкой. В дальнем углу сидел крестьянин-француз, чьи зеленые глаза с ненавистью и страхом взирали на доминиканца.

- Нет, трактирщица, обед подождет, - возразил монах. – Пусть меня черт возьмет, если я не вернусь к вечеру. Я по делу сюда.

- Ох, не богохульствуйте, святой отец, - воскликнула Масетт. – А какое же это у вас дело, ваше преподобие?

- В твоем доме обретается некая Жанна Грандье?

- Верно, отец мой, приютила я сиротку, живет.

- Так. Хорошо. Где она сейчас?

- Что это вы удумали, святой отец? – Масетт изменилась в лице и вскинула толстые руки. – Слыханное ли дело! Она скромная девушка.

- Послушай, - прервал ее монах. – Мне нужна девица Грандье. И ты сейчас же приведешь ее, - добавил он, глядя на Рюйи прищуренными глазами с коричневыми набухшими веками.

- Ах, мать честная! Святой отец, слыханное ли дело! Да еще с солдатами, будь они неладны. Вы уж скажите, сделайте такую милость, что вам нужно от бедной девушки?

- Послушай, жидовка, - теряя терпение, сказал монах. – У меня нет желания тут с тобой препираться. Еще одно слово, и вот как бог свят я научу тебя быть расторопнее. Живо! – гаркнул он. – Или я переверну вверх ногами всю твою харчевню!

Масетт, не то свиснув горлом, не то всхрапнув, исчезла на кухне. Горцы, привлеченные шумом, покосились на монаха и его молчаливую свиту. Доминиканец спокойно ждал, завернувшись в складки плаща. Заметив, что руки горцев угрожающе легли на рукояти палашей, он побледнел и бросил несколько слов по-английски. Неизвестно, поняли воины его речь или же на них произвело впечатление выражение лица монаха, не сулящее ничего хорошего, но они как-то вдруг обмякли, все еще продолжая дерзко смотреть на солдат. Самый молодой из них вскочил с места, надел берет, схватил со скамьи плед и, бормоча проклятия, стремительно покинул харчевню. Доминиканец опустил глаза и улыбнулся толстыми вывернутыми губами.

Внезапно в обеденном зале появилась девушка, дрожащая, с расширенными от испуга глазами.

- Ты Жанна Грандье? – осведомился монах.

- Да. Это я святой отец, - еле слышно ответила она. Губы ее не слушались и были холодны, как лед

- Очень хорошо. Ты пойдешь с нами.

- Как так? – возопила Масетт Рюйи. – Никуда она не пойдет, никуда! Неужто вам уставом предписано разбойничать среди бела дня? Ах ты господи! Муж! – закричала она еще громче, оборачиваясь к Жаку, который стоял позади. – Муж, ты только посмотри на все это! Посмотри на этих разбойников с копьями. Ах ты господи. Ах, срамники!.. Ваше преподобие, никак это взаправду? – Она снова взмахнула жирными белыми руками с крупными шершавыми ладонями.

Монах поморщился.

- Потише, кабатчица, - сказал он. – Мне предписано в кратчайший срок доставить эту девицу. Она пойдет с нами.

На Жанну было жалко смотреть, она едва не лишилась чувств. Яркие образы мгновенно пронеслись в ее голове, отсеялось все лишнее и, как молния, вспыхнула догадка. Сумасшедшая Клодина, ее ненависть неистовые фантазии, угрозы.

- Куда же вы ее, отец мой? – спрашивала хозяйка, цепляясь за край одежды монаха.

- Не твое дело. Убери от меня эту горластую, милейший – брезгливо бросил доминиканец трактирщику, который, стоя в стороне, неистово крестился и таращил глаза. – Ну, господи благослови!

Все гурьбой вывалились во двор. Масетт громко плакала и причитала, монах сдержанно чертыхался.

- Ах ты, господи. Не чуяли беды! – всхлипывала Масетт Рюйи и кутала худенькие плечи девушки в шерстяной платок.

Группа из четырех человек стала поспешно спускаться к фургону, дожидавшемуся на дороге. В дверях харчевни показались обедавшие  гости. К окну прилепилось смертельно бледное, плоское как блин лицо малыша Мариа. Все провожали взглядом удаляющийся фургон. Когда он исчез за поворотом огибающей холм дороги, Масетт обернулась к мужу и закричала:

- Не мог в своем доме защитить сироту! Кишка у тебя тонка, вот что!

Ее красные щеки дрожали на жалком заплаканном лице. Она повернулась и исчезла за дверью, откуда пахло домашней кухней. Там что-то загремело, донеслись приглушенные рыдания. Мужчины остались на крыльце. Потрясенные, они стояли в молчании, опустив руки. Жак Рюйи горестно вздохнул.


***

Фургон скрипел и подпрыгивал на ухабах, подул ветер. Кричали чайки. Зимняя сырость пробрала до костей, изо рта вырывались облачка пара и оседали инеем на ресницах и темных локонах девушки, выбившихся из-под чепца. Но дрожала она не от холода, а от страха перед неизвестностью.

Вскоре фургон остановился. Жанна выглянула наружу сквозь прорванную рогожу невозможной колымаги. Перед ней лежала небольшая бухта; две черно-розовые скалы нависали над зелеными водами, образуя подобие арки. Белый зернистый песок был усеян круглыми камнями, ракушками всевозможных форм и оттенков, лентами бурых водорослей. Грани белого кварца блестели в лучах вновь появившегося солнца.

В центре панорамы в некотором отдалении от берега стояла наготове парусная лодка.

Один из солдат подхватил девушку и понес по колючей мерзлой траве и сырому песку, пока не достиг деревянных сходен, которые его товарищ придерживал в пенящейся волне в ожидании спутников. Жанну поместили в крохотной каюте и оставили в одиночестве, заперев дверь снаружи.

Подгоняемая попутным ветром, лодка, распустив парус, быстро поплыла на север. Вечером, все время двигаясь вдоль берега, суденышко на веслах вошло в гавань Канна. Монах и его спутники попали в город незадолго до закрытия ворот, и, наняв за три ливра повозку, пустились по узким, грязным улицам к западным воротам. Запоздавшие горожане спешили по домам, лавки с написанными над входом именами владельцев, были заперты, в отдалении брехали собаки. В розоватом, сыром, густом воздухе  их лай казался печальным, исполненным какой-то тайны, непонятной человеку мудрости. В канавах журчала вода. А в дальнем конце улицы горел диск заходящего солнца, разбиваясь в тусклых окнах домов.

Солдаты, положив на плечо свои пики, дремали в тряской повозке. За все время путешествия монах не сказал Жанне и двух слов, а она не знала, о чем с ним говорить. Изредка он бросал на нее зоркий, пренебрежительный взгляд, будто она и не человек вовсе, будто она тень, не имеющая отношения к этому миру.

Жанна сразу поняла, что солдаты из крестьян, простые деревенские ротозеи. Она попыталась было улизнуть, когда в сопровождении конвоя ступила на сходни. Доминиканец на палубе вполголоса разговаривал с хозяином лодки. Жанна сделала неосторожное движение, в этот момент монах, прервав беседу, оказался между девушкой и спасительным берегом, и она тотчас была вверена заботам двух молодцев в панцирях.

Вторая ее попытка была у городских ворот. Монах положил руку на ее плечо, заглянул в глаза и покачал головой.

Повозку трясло, копыта мерина глухо постукивали  о подмерзающую грязь. Миновали рыночную площадь, богатый квартал с каменными домами остался в стороне. Потянулись бедняцкие лачуги. Отовсюду слышалась возня, где-то хныкал ребенок, визгливо бранилась какая-то женщина, кто- то стонал и было непонятно: стон ли то сладострастия или боли.  Пахло гниющими отбросами и дымом очагов.  Шныряли странные темные фигуры в невообразимом тряпье. Иногда из-под копыт лошадки брызгали кошки и, отбежав на безопасное расстояние, издавали истошное мяуканье. При этих звуках Жанна каждый раз вздрагивала.

Бедняцкий квартал тянулся до конца города. Многие лачуги лепились к самой городской стене; над некоторыми выросли второй и третий этажи, крытые дерном. Жанна, выросшая на просторе, затосковала в этом затхлом, гниющем лабиринте.  Совершенно неожиданно повозка нырнула в темный глубокий пролет и загрохотала по подъемному мосту. Прозвучал сигнал «закрыть ворота», и с воем и лязгом стала опускаться железная решетка.

Тощий мерин повлек повозку по пустоши предгорья, где трубил ветер и качался вереск.

Теперь огненный солнечный диск совсем опустился в море, выбрасывая последние затухающие лучи. При сгущающихся сумерках Жанна увидела возвышавшийся перед ней замок. Это была мрачная древняя крепость устрашающих размеров. Высокая стена с четырехугольными угловыми башнями защищала ее, квадратные зубцы четко вырисовывались в зыбком воздухе.

Крепость окружал глубокий ров, но мост через него был опущен. Внутренние стены были выше внешних, и вздымались к самым облакам. Крепость отбрасывала на холм густую тень.  В нескольких бойницах угловых башен виднелся свет. Но тишина стояла гробовая: ни звука голосов.

Повозка пересекла ров, где в гнилой воде плескался узкий серп месяца.  Монах соскочил на землю и, миновав ворота, громко постучал молотком в низкую дубовую дверь, обитую лентами железа. Со стороны моста входа этого не было видно, так как располагался он за выступом стены, в зарослях терновника.

За дверью проскрежетал металл, и послышался голос привратника:

- Кто ты такой и что тебе нужно?

- Рыцарь ордена святого Доминика брат Бернар Пру, с заданием его преосвященства милостью божьей инквизитора Лотарингии, уполномоченного его святейшеством папой в Провансе, Гийома де Брига. Доложите приору, что задание выполнено, и брат Бернар смиренно ожидает позволения впустить его.

Проговорив все это, монах вновь надвинул на глаза капюшон, который откидывал лишь затем, чтобы его могли получше рассмотреть. Железо вновь скрежетнуло о камень – окошко захлопнули.

Ждать пришлось долго. Стояла немая морозная ночь. Где-то в зарослях, совсем близко, вскрикнул рябчик. Солдаты замерзли и начали проявлять признаки нетерпения. Наконец, пришел ответ.

- Сколько людей с тобой? – прозвучал из-за двери другой голос. Говоривший изъяснялся на эльзасском диалекте, и брат Бернар недовольно поморщился.

- Четверо.

- Кто?

- Возница, двое солдат и девица Грандье.

- Тебе откроют ворота. Жди.

Снова на некоторое время воцарилась тишина. Монах в своей неподвижности казался отлитым из бронзы, чего нельзя было сказать о его спутниках. Внезапно заскрипели блоки, черная решетка поднялась, открылись ворота, но ровно настолько, чтобы в них мог протиснуться мерин со своей повозкой. За воротами с лязгом приподнималась вторая решетка.

Жанна очутилась во дворе монастыря, где ее ждало сырое подземелье.

Их встретили привратник, вооруженные стражники и молодой монах с фонарем, который он держал на уровне лица. Поверх белого одеяния на монахе была короткая куртка, он имел изможденное лицо аскета, не лишенное при этом странного обаяния, присущего эльзасцам.

- Солдаты пусть пройдут в кордегардию. Тебя, брат, несмотря на поздний час, ожидают приор и его святейшество. Идем. Я должен проводить тебя. О девице позаботятся.

Брат Урбан, а это был именно он, которого  Бернар Пру ненавидел и считал выскочкой говорил спокойно, уверенно, и Бернар раздраженно прочистил горло.

Ничего не отвечая, он пошел в замок, вход в который так же был защищен подъемной решеткой и окованной железом дверью. Молодой Урбан последовал за ним, освещая дорогу.

Из тени, отбрасываемой стеной, появился старый угрюмый монах и, схватив Жанну за предплечье поволок по двору. Девушка вскрикнула, попыталась вырваться, но холодные подагрические пальцы старика были подобны тискам. Он проволок ее по длинным переходам, где гуляли сквозняки, спустились по винтовой лесенке; там открылся узкий коридор, освещенный в дальнем конце факелом, от которого к низкому своду поднималась копоть. Наконец, достигли боковой двери. Жанна умоляла старика отпустить ее. Монах в грязно-белой сутане, не обращая внимания на просьбы девушки, одной рукой отпер дубовую дверь, за которой явилась крутая скользкая лестница, ведущая вниз. Монах втолкнул Жанну на лестницу, предоставив ей возможность спуститься самой. Она повернула к старику осунувшееся лицо и, молитвенно сложив руки, воскликнула:

- Долго ли мне находиться здесь, отец? О, нет, нет, не закрывайте дверь, прошу вас! Ответьте!

Старик, который уже закрыл было дверь, приоткрыл ее сова и бросил на Жанну угрюмый взгляд. И так как девушка продолжала его умолять, глухим, надтреснутым голосом ответил:

- Утром.

Дверь захлопнулась, и несчастная пленница осталась в сыром каменном мешке в полной темноте, неопределенности, отчаянии. С большой осторожностью Жанна начала спускаться вниз. В конце лестницы она споткнулась о что-то мягкое, что запищало и расползлось в разные стороны. «Крысы!» - с отвращением и ужасом подумала Жанна. Тем не менее, она двинулась вперед, и ее башмаки застучали по каменному полу подземелья так же, как когда-то, теперь уже в прошлой жизни, стучали по плитам постоялого двора.