Танцы в свете бледной Луны...

Прошу простить на наглость в именах персонажей. Меньше всего на свете я хотел оскорбить чью-то память... Надеюсь на Ваше понимание.
Рецензии рекомендованы



– Простите. Я не танцую. – Даша улыбнулась парню, опередив мой менее вежливый ответ на долю секунды. Может и к лучшему, молодой человек изрядно набрался.
– Но ведь с ним недавно танцевала. – Пьяный взгляд с трудом сфокусировался на мне.
– Вы не поняли, – Даша смешно сморщила носик. – Я не танцую с Вами.
И отвернулась, демонстрируя, что разговор окончен.
С манерами у нее было все в порядке. Ну еще бы, поймал я себя на мысли. Семь бесконечных лет, чтобы научиться.
– Прогуляемся? – шевельнул я губами, даже не пытаясь перекрикивать музыку.
– Почему нет, – так же неслышно ответила моя спутница. Удивительно, несмотря на недолгое знакомство, мы понимали друг друга лучше многих опытных пар.
А может это потому, что она оттуда.
Двери выкупленного бара шелестнули за нашей спиной, предоставляя свежему воздуху наполнять некурящие легкие. Уверен, подвыпившие полузнакомые люди и не заметят нашего отсутствия. Мы брели по пустынному ночному городскому парку. Звёзд было много, обычно в городе их не видно вовсе.
– Ты как? – Дарина подняла брови.
– Да не очень, признаться. Тяжеловато. А ведь не пил. Зачем мне пить, когда ты рядом?
– Это я у тебя энергию… – Недоговорила. И так всё понятно. Она не радовалась этому, скорей наоборот. Но я знал, что это необходимо. Теперь уже я был готов отдать себя ей целиком.
– Я знаю, Даш.
Перепорхнув через выплывшие из темноты навстречу мраморные ограждения набережной, она терпеливо дожидалась на газоне, пока я перетащу свое потяжелевшее тело.
Сделав пару шагов, мы легли на траву. Шелестящие волны Туры придавали мыслям свежести, а телу ложной бодрости. Казалось, я могу вскочить и кружиться в неистовом вальсе до утра, игнорируя усталость и мертвый холод ночного газона. Но разум еле слышно шептал, что максимум моих способностей – это заблуждаться на этот счет.
В тридцать лет начинаешь прислушиваться к разуму.
Претендующее на звание короля вечера небо неумолимо захватывало пространство…
– А там есть небо?
– Есть, Тём. – Дашка умела чувствовать меня по малейшим интонациям. А еще она всё понимала. – Но оно не может там быть главным. Там вообще ничего нет главного. Только бесконечность…
Я повернулся и обнял тёплую фигурку, слегка навалившись сверху. Дыхание сбилось.
– Полегче, ковбой. Нельзя, сам понимаешь. – Дарина пихнула меня острыми кулачками.
– Не хочу ничего понимать, к чёртовой матери всё понимание. Кто такой Студебеккер? Родственник ваш Студебеккер? – неловко пошутил я словами Остапа.
– Нельзя, Артёмка.
– Знаю… – вздохнув, я откинулся обратно на траву. Звезды раннего сентября мигнули счастливым постоянством. Впереди у нас ещё бесконечная ночь…

Пара месяцев до.
Середина мая ознаменовалась ливнем. Не средним, привычным городскому шумному режиму, а скорей прилетевшим из тропиков, где муссоны – привычное явление. Необычайно сильные потоки второй день подряд смывали нечистоты с улиц, даже не планируя останавливаться. Если верить интернету, власти Тюмени уже готовили эвакуацию жителей частного сектора.
Меня со второго этажа потрепанной «брежневки» это задевало не особо, но в магазин приходилось уже не идти, а пробиваться сквозь грязные селевые потоки, почти доходящие до колена. Впрочем, на бордюрах было проще. Сиротливо скорчившиеся во дворе автомобили впервые в жизни вызывали неподдельное сочувствие.
А по другую сторону от дождевых потоков, за толщей кирпича, цемента, стеклопакетов и еще неизвестных мне предметов сидел я.
Скоростной интернет, свежий кофе как-то сглаживали природные катаклизмы, ливневый шум за окном принимался с оттенком определённого уюта, хоть и с элементом грусти.
И эта грусть не могла ни во что не вылиться. При наличии неплохого алкоголя вполне подошел бы пыльный сборник Бродского. И под «не выходи из комнаты» с коньяком я с удовольствием не выходил бы из комнаты. Но коньяка не было. А значит остался интернет.

Она посмотрела на меня с экрана через полчаса. А может, через два часа, а может, через год. Время в тот момент нырнуло в четвертое измерение и перестало слушаться законов физики.
Улыбающееся девичье лицо осветило белозубостью и прочими романтическими банальностями. На момент две тысячи шестого года ей был двадцать один год. А дальше она перестала быть. И единственная фотография в интернете задорно и неуместно смеялась с мраморного обелиска сайта памяти погибших бортпроводниц.
Влюбился ли я? Нет. Это слишком нелепо даже для моего воспалённого несогласием с миром сознания. Она мертва, её нет. О какой любви может идти речь? Просто сознание поразила разница живого улыбающегося лица и того, что от неё осталось сейчас.
Любоваться смеющимся взглядом, полным здоровья и жизни по жестокой сатире судьбы, мне никто не запрещал. Впрочем, может и запретили бы, но я носил запретные мысли в глубоко запахнутом сознании, не допуская чужого осуждающего проникновения. Пусть я болен. Но болен не вами, так что будьте добры, оставьте меня.
У девушки даже имя и фамилия были насквозь позитивными.
Удивительное дело, я никогда не любил употребления слова «был» и прочих форм «was»-«were» в своих рассказах, даже в разговорах старался избавляться от паразитов, но что еще можно применить в отношении погибшей семь лет назад девчонки?
Так имя и фамилия у неё оказались абсолютно жизнерадостными. Дарина Задорная. Даже без фото сознание услужливо подталкивало образ веселого и симпатичного человека, задорно дарящего свою любовь к миру, бьющую через край.
Черно-белое изображение, рвущееся наружу с полированной поверхности мёртвого камня.
Я даже не знал, где она похоронена, и что оставалось от неё в момент погребения. Авиакатастрофы не щадят облика человеческого. Лишь со стороны такая смерть выглядит красивой и небесно-романтичной.
На деле – ошмётки тел, обугленные куски сгоревшей заживо плоти.
Но запоминаются весёлыми и жизнерадостными, жизнелюбивыми. Светлыми, любимыми и любящими. Простыми девчонками. В своё время Ремарк заметил: «одна смерть – это трагедия. Много смертей – статистика». Поэтому особенно жжёт внутри, когда из этой печальной статистики выдёргиваешь отдельные фрагменты.
Я вздохнул и закрыл вкладку браузера, переключившись на телеэкран.

Неделю спустя.
Чёрный вёрткий «Матиз» идеально подходит для шумного города. Тюмень не являлась исключением, поэтому очередной час-пик послужил всплеском симпатии к моей маленькой машинке. Мы удачно маневрировали меж еле ползущим потоком, проскакивали дворами и, подобно скутерам, проползали между тротуаром и крупными внедорожниками.
Волна поймана, не хватает лишь музыки! Я крутанул громкость приёмника. «Ретро-FM» чередует приятные песни моего детства и детства родителей с пожухлой безвкусицей, но это лучше остального. Другие волны баловали хорошей музыкой куда реже.
Но сейчас мне не повезло. Из подсаженных Чижом, Трофимом, Сплином и прочими дисковыми радостями динамиков подвывал голубоватый активист Киркоров. Диссонанс с успешным одурачиванием пробки настолько явный, что раздражения я даже не почувствовал. И переключать не стал. В конце концов, по упомянутой выше статистике, следующим исполнителем вполне мог оказаться незабвенный Вячеслав Добрынин или Ион Суручану.

«И долго придётся в загробной бане,
Насилуя ржавый душ,
Смывать человеческое сознание
С пропитанных славой душ».

Я торжественно продекламировал только что придуманные и посвящённые Киркорову строки, махнув пафосно рукой пассажирам уныло замершего в потоке автобуса.
– Неплохо. Кто автор? – правое пассажирское сиденье ожило, прогнувшись под нетяжелой массой почти взрослого человека.
– Собственно, пока никто. Пока только работаю над продолжением. – Я покосился направо, не отрывая основного взора от дороги. – Привет, Даша.
– Привет. Не испугался? – улыбалась она.
За последнюю неделю я настолько сблизился с её образом, что даже не удивился.
– Нет.
– Ну и чудесно! – Дарина завозилась, устраиваясь поудобней. – Ремень пристёгивать?
– Штрафы никто не отменял. – Сдерживать эмоции я научился несколько лет тому, поэтому не демонстрировал щенячьего восторга от неожиданной и в то же время подсознательно ожидаемой встречи.
Дашка выглядела молодой и пышущей энергией. Румяные не по сезону щёки и естественная улыбка только подчёркивали её живую составляющую. Сознание вряд ли приняло бы происходящее без конкретных психиатрических изменений, но кто будет его слушать? Кому нужна зажатая рамками социума пустоватая сущность, отрицающая всё неестественное?
Она живая. Она рядом. Шах и мат, логика, давай, до свидания.
Я специально даванул акселератор, чтобы включить пятую передачу. Кисть якобы непроизвольно коснулась девичьей руки, лежащей на обтянутой синими джинсами коленке. Рука оказалась тёплая.
Дарина манёвр оценила.
– Артём, не переживай, ладно? Пока я здесь. Я не желаю тебе зла, я не зомби. Но не будем касаться подробностей, потом всё станет понятным… Просто пока я тут, я рядом. Ты не против?
Краешек моих губ приподнялся, создавая подобие, как мне казалось, улыбки. Она поняла:
– Ну и замечательно. Правда, вряд ли это надолго… Просто, наверное, я слишком хотела жить…
«Незабудка-незабудка, иногда одна минутка, иногда одна минутка значит больше, чем года», проснулся долгожданный Суручану во вселенной «Ретро-FM».
– Вот видишь, Тёмка, когда сильно чего-то хочешь, оно обязательно сбывается, – засмеялась Даша.
Смех вообще неплохо ломает стенки, превращая нелепые и странные ситуации в привычные. Наша не стала исключением, к тому же мы оба хотели сломать эту чёртову преграду, которая так часто становится непреодолимой для двух важных друг другу людей.

– Красивый город у вас. Чистый, зелёный. По сравнению с той же Москвой просто потрясающее великолепие! – Дарина не уставала с любопытством оглядываться по сторонам во время наших многочисленных прогулок. Время неслось быстрее сумасшедшего мотоциклетного лягушонка из былой рекламы. Почти все три недели нашего знакомства мы гуляли по Тюмени, наслаждаясь летом и друг другом.
– Ленина – это центральная улица у вас?
– Да нет, центральная – Республики. До революции называлась Царская.
– А Ленина как называлась?
– Спасская, кажется. Дальше сама понимаешь, ветер большевистских перемен коснулся всего, – я огорчённо развёл руками.
– Можно подумать, тебя это ужасно расстраивает, – расхохоталась Даша, прекрасно понимая, что пока она рядом, меня не расстроит ничего. – А почему бы сейчас просто не изменить всё обратно? Ведь коммунистов больше нет, теперь и Колчак герой, и Белое Движение справедливо ценится больше.
– Мне кажется, тут две причины. Во-первых, современная власть тем и отличается от коммунистов, что не рубит с плеча. Как ни крути, Советский Союз – это история, пусть и не самая лучшая. Поэтому названия улиц остаются как своеобразные памятники.
– А во-вторых?
– А во-вторых, попробуй вот прописать тысячи жителей, проживающих на этой улицы по другому адресу. Представляешь, какие очереди сразу выстроятся в паспортный стол? Да к тому же воевать с коммунистами, ожидающими второго пришествия Ильича, тоже не с руки.
– На самом деле и так хорошо, - Даша взяла меня за руку. – Это же только на табличках она Ленина. А по правде посмотри, это же улица Зелёная! Улица Солнечная! Радостная, Тёплая улица… Как и Город.
– Я рад, что тебе понравилась Тюмень.
– Да, здесь очень уютно. А почему Тюмень, кстати? Откуда такое название?
– Раньше жили исключительно татары. А когда в 1586 году Ермак с дружиной выбили хана Кучума с этих мест, то новому поселению дали название «Тумен», вроде как 10 000 монгольских воинов. Ну или по-другому – Тьма. А потом преобразовалось в Тюмень.
Я указал на проплывающее мимо нас здание Сельскохозяйственной Академии, окутанное зелёной красотой ухоженного парка:
– А вот в этом здании, например, во времена Великой Отечественной войны несколько лет покоилось тайно перевезённое тело Ленина. Об этом мало кто знает из аборигенов, не говоря уже про остальных россиян…
Случайные экскурсии в непринуждённом стиле. Обнимающие улицы подставляли свои тайны, обнажали робкие необыкновенности.

Нравится закрывать глаза и слушать лето. Почему-то возникает ощущение, что всё это я раньше не замечал. Цветочная пыльца, редкое ленивое жужжание шмелей, шелест шин по разгорячённому асфальту. Ещё месяц назад лето было всего лишь очередным временем года, привычно летящим мимо меня своей одновременно и бесконечной и молниеносной вереницей суеты. Теперь мгновения начали застывать. Когда вы в последний раз пользовались скамейками в парке? А когда вообще заходили в парк без цели срезать через него свой деловой торопливый путь?
Вот только непонятная слабость всё чаще накрывает меня в самые неподходящие моменты. И почему-то иногда жутко болит голова.
Я откинулся обратно на траву. Звезды раннего сентября мигнули счастливым постоянством. Впереди у нас ещё бесконечная ночь. Дашка лежала, прижавшись ко мне всем телом, словно старалась согреть. Всё вокруг казалось неестественно горячим. Горячая ночная трава, жаркий воздух, адом пышущее девичье тело. Ночь плавно надвигалась на нас, окутывая звёздным потоком бесконечности. Ощущение нереальности пульсировало в голове уже привычной болью, но более яркой, чем обычно. Окружающий мир растворяется в грёзах, оставляя лишь нас, траву и звёзды.

- Что с ним, доктор? – Светлана Ильинична вскинулась из тревожного сна, почуяв движение по коридору.
- Сложно что-то утешительное сейчас сказать. Глиобластома – довольно сложная штука. Тем более последняя стадия… С опухолями вообще не шутят. Он сейчас не совсем в нашем мире. Организм ещё жив, но операцию делать уже поздно. Терминальная стадия, сами понимаете, - врач смотрел мимо матери, автоматически выдавая знакомые слова. Ему столько раз приходилось говорить что-то подобное.
Смена оказалась тяжёлой, сейчас хотелось скорей прийти домой, выкинуть из головы все рабочие моменты, открыть бутылку «Беленькой» и нырнуть в мир социальных сетей, алкоголизмом спасая нервную систему от срыва. Врачи давно привыкли цинично наблюдать за чужим горем, Сергей Николаевич не был исключением. И у кого повернётся язык обвинить его в этом? Тут, как говорится, либо ты становишься циничным, либо эта обстановка съедает тебя за считанные месяцы. Слабонервные в медицине не задерживаются.
Но садистом доктор никогда не был. И сейчас жертвовал драгоценными минутами свободы ради очередной, непонятно на что надеявшейся, женщины.
- Я боюсь, мы ничем не сможем помочь. Операция невозможна из-за риска задеть жизненно важные ткани. Ему осталось несколько часов. Мы сделали всё, что могли, простите.
Доктор развернулся, не глядя в сморщившееся от бессильных слёз лицо, и пошёл по коридору в сторону ординаторской. Но через двадцать метров замедлил шаг и обернулся:
- Если это вас утешит, ему сейчас не больно. Ему хорошо. Он где-то в своём ромашковом мире, где витает в чудесных галлюцинациях.
И ушёл уже окончательно.

Мы плавно поднялись на ноги. Мерцающая бесконечность приобрела розовые оттенки. Река впереди исчезла, превратившись в продолжение травы. Трава перестала быть горячей, воздух больше не обжигал. Мягкая ладошка привычно скользнула в мою.
Мы одновременно шагнули вперёд, слегка покачнувшись. Слишком уж непривычным выглядел мир. Тело наливалось приятной лёгкостью, свежее дыхание лёгкого ветра нетерпеливо толкнуло в спину. И мы пошли, уже не останавливаясь, улыбаясь каждый о своём, перешагивая кочки и обходя особенно высокие сорняковые растения. Прошлое растворялось в розовом тумане, обретая форму воспоминаний.
Впереди нас ждал новый чудесный мир, где главное даже не небо…


Посвящаю моим друзьям –
Борисову С., Соминову А., Павловой Е.,
без которых ничего бы не написалось.