Устинья. Продолжение

      Однажды, вернувшись со станции после службы, Алексей увидел притихших и нахмуренных ребятишек и Устинью  в необычно низко повязанном белом платочке – глаза прятала.
      – Ребят, Устя, а что случилось-то?
      – Да вот не знаю даже, как и сказать, – замялась жена в замешательстве, которое по тону показалось мужу наигранным. –  Понимаешь, сняла с сегодняшнего молока сливки, думала сметанки подкопить побольше да масло сбить, а смотрю – сливок-то и нету! Дети не сказываются, уж не знаю, что и думать: кошка, что ли съела? Дак не могла она достать – высоко было.
      – Устинька, да ты не горюй, мы это быстро узнаем, а затопи-ка ты лучше печку;  как нагреется – посадим всех детей на шесток и посмотрим: из кого масло вытопится – тот и сметану съел! – Алексей прятал в усах весёлую усмешку.

      Устинья, быстро разгадав мужа,  сделала вид, что засуетилась в поисках растопки, что вот сейчас печку и вправду затопят, как вдруг дом огласился  безутешным рёвом:
      – Ма-ам, па-ап, не надо печку, не надо на шесток… Это я сливки съела-а-а-а, – в голос ревела старшая, Нюра.

      Родителям, конечно, не жаль было съеденных сливок, но сам факт, что кто-то съел их без спроса, не подумав обо всей семье, а – главное – и не сознался в этом, насторожил родителей. Ребёнок, совершивший проступок, должен быть наказан. Несколько позже, когда детей в семье уже стало пятеро, приходилось иногда урезонивать расшалившуюся ребятню  скрученным в жгут кухонным полотенцем. Такое случалось не часто, но всё же случалось. Устинье, занятой хозяйством, не было времени разбираться, кто прав, кто виноват – пусть сами учатся выяснять отношения на словах, а не на кулаках.  Поэтому полотенце пускалось в ход чисто символически: тебе пять лет – вот тебе пять ударов, а тот постарше, должен быть поумнее, но спор не прекратил – его семь раз шлёпнуть. Однажды соседка спросила:
     – Георгиевна, как ты с эстолькими  робятами-то справляешься? Небось, поколачиваешь?

     – Да что ты, Ивановна, столько ребят поколотить – руки обобьёшь! – Смеясь, отвечала та.

     Алексей Евдокимович тоже не отстранялся от участия в воспитании детей. Мальчиков приучал к мастерству: молоток, напильник и другие инструменты, которые хранились в слесарном ящичке отца,  были их любимыми игрушками. Принимали дети посильное участие в заготовке дров на зиму: у Сергея уже хватало силёнок, чтобы помочь отцу пилить их. Колол Алексей сам, а девочки под наблюдением Устиньи выкладывали  поленницу.

     Существовало в семье одно непреложное правило: никогда не наказывать ребёнка в день рождения! Правда, именинник никогда особенно-то и не пользовался такой поблажкой. Но больше всех – и в праздники, и в будни –  шалила Нюра. Была она вся в мать: худенькая, смуглая, черноглазая и такая же смешливая. И хитрющая, как лиса! В те дни, когда у главы семейства был выходной (график у смазчика вагонов был скользящий), за столом собиралась вся семья. Устинья с Алексеем всегда рады бывали этой семейной близости, лица светились улыбками. Настроение всеобщей благости передавалось и детям, и вот тут-то сами по себе (и как только это случалось, «тормоза», что ли отказывали?) происходили шалости. А зачинщиком была, конечно, Нюра! Спрятавшись за большим самоваром, стоящим посередине стола, покрытым холщовой скатертью, она корчила уморительные рожицы для младших детей. Те, не выдержав, хихикали и получали удар по лбу деревянной ложкой, которую всегда наготове держал отец, вертикально зажав в кулаке. Больно не было – было обидно! Но жаловаться друг на друга и указывать пальцами на истинного виновника,  в семье было не принято, поэтому «нарушитель» молча потирал ушибленный лоб. А Нюра, опустив долу хитрющие глазки, слегка посмеивалась. Родители, конечно же, знали, откуда ветер дует, и кто зачинщик, но молчали: не пойман – не вор, а малышей приучали к выдержке.