Монах и Ангел глава 2

Шапка:

Аннотация главы: в монастыре новый послушник - брат Росарио, лицо которого Амбросио ни разу не видел. Позже, когда аббат теряет послушника, входит к Антонии. 

персонажи: отец Амбросио, Сарра [авторский персонаж из "МЕЧТА, или ТЫСЯЧА И ОДИН ДЕНЬ" ангел Сиера Болоус, заменяет Матильду в произведении Льюиса]

PG-16 [дети до шестнадцати..., впрочем ограничение в зависимости от региона, в разных странах срок разный]

AU [есть расхождения с оригинальными историями, своя история]

Сrossover к ФИОЛЕТОВАЯ ПЛАНЕТА [часть проекта "МЕЧТА, или ТЫСЯЧА И ОДИН ДЕНЬ"] и МОНАХ Мэтью Грегори Льюис
.
МОНАХ И АНГЕЛ - 2
.
 Амбросио уже протянул руку ангелу, как чей-то голос вывел его из транса:
 — Святой отец, святой отец!
 Когда Амбросио открыл глаза, перед ним стоял молодой человек (послушник).
 — Как твоё имя, брат? — спросил у того Амбросио.
 — Моё имя Росарио! Простите меня, отец, что прервал вашу молитву! Но если бы я этого не сделал, нам бы пришлось служить по вам панихиду.
 — Может быть, панихида была бы лучшим выходом для меня, мой друг.
 — Почему?
 — Я разговаривал с ангелом, и он подал мне руку. Но я не успел её взять.
 — Может быть, это и к лучшему? Поправите свои взаимоотношения с Богом, с братьями...
 — Или я упаду ещё ниже, Росарио!
 — Нет, отец, вы — святой для меня!
 — Нет, я из грешников грешник, мой друг. Святой, это ты!
 — Вы не знаете меня, отец!
 — Как и ты меня, мой друг, кроме одной женщины...
 — Отец, о чём вы?
 — Если не знаешь о чём, не знай и дальше! Храни в чистоте своё сердце, сынок!
 Отец оделся... и вместе с братом Росарио пошёл на молитву.
 
 Кто же такой, этот брат Росарио?
 
 Росарио был юным монастырским послушником и через три месяца намеревался принять постриг. Но никто ни разу так и не увидел его лица. Капюшон его всегда был низко опущен. Однако те его черты, которые позволяла увидеть случайность, поражали красотой и благородством. Он попал в монастырь на следующее утро, после того, как аббата покинула девушка. Неизвестный, чьи пышные одежды и великолепный экипаж указывали на богатство и знатность, попросил монахов принять нового послушника и внес положенный вклад. Больше того неизвестного в монастыре не видели. А Амбросио сразу же испытал приязнь к юноше. Обращаясь к нему, он, сам того не замечая, менял свой строгий тон на ласковый, и ничей голос не был ему так мил. Услуги юноши он вознаграждал, наставляя его в науках. Послушник был старательным учеником, и Амбросио с каждым днем все более пленялся живостью его гения, бесхитростностью манер и чистотою сердца. Короче говоря, он полюбил его с отцовской нежностью. Иногда он невольно испытывал желание увидеть лицо своего ученика. Но запрет, наложенный им на суетные чувства, не допускал любопытства, а потому он не мог выразить юноше это желание.
 Но однажды отец застал юношу в монастырском саду плачущим. Конечно же, аббат не видел лицо, а, только, его спину, покрытую плащом, и слышал голос. Но его спина так напоминала ему знакомые формы, а голос Росарио голос того самого плачущего ангела, что аббат не выдержал, и спросил:
 — Мой ангел?
 — Не подходите ближе, отец! Не лишайте меня вашего общества!
 — Ну, какая связь между тем, что вы, брат, сказали?
 — Отче, я дал обет, что никто не увидит моего лица! И если я его нарушу, вынужден буду покинуть вас! А я этого не хочу. Я хочу слышать ваше слово, беседовать с вами в келье, и приклонять рядом с вами колени! Я буду вынужден отказаться от всего этого, если вы узнаете мою тайну!
 — Какую тайну, брат?
 Но неожиданно, брат покачнулся, и повалился на бок.
 — Росарио, Росарио! — крикнул аббат.
 Аббат взял брата Росарио на руки, и понёс его в келью. Волею случая (а может, и нет) навстречу к Амбросио вышла матушка Агата, настоятельница. Когда матушка поравнялась с Росарио, несколько раз подряд, из живота Росарио выступил острый бугорок. Амбросио же не обратил на это внимание, но настоятельница.
 — Похоже, что это не брат Росарио, а сестра Росарио!
 — О чем вы, матушка?
 — Смотрите! — сказала матушка, и откинула Росарио капюшон. Из него выпали золотистые кудри. — Что вы на это скажите, отец?
 В это время девушка открыла глаза:
 — Святой отец, матушка, простите меня! Если бы я имела какие-то нечистые намеренья, разве пряталась бы я под мужской мантией?
 — Если твои слова — правда, сестра Росарио, то наши дальнейшие действия не повредят твоей душе!
 — Матушка, — защищал девушку отец, — пока Росарио был здесь, за ним ничего нечистого не замечали, поверьте мне, спросите у братьев!
 — Я вам верю, отец. Но что, если все любовницы так будут делать? А если во время литургии у брата Росарио случатся роды?
 — И что вы предлагаете?
 — Не я, пусть инквизиция решает! Отнесите её в тюрьму, отец!
 — Но, матушка!
 — Отец, вы друг церкви? Если друг, несите!
 
 Темница
 
 — Сеньорита, — спрашивал у девушки отец, когда нёс её в подземелье, — зачем вы вернулись?
 — Я не находила себе покоя, отец!
 — Из-за меня?
 — Не только, отец, есть и другие причины.
 Открыв дверь пустой камеры, матушка сказала:
 — Завтра днём вы отправитесь на покой, или к чертям в пекло! По мне, так лучше второе!
 — Как вы можете иметь сан, матушка, если вы так относитесь к людям! Аббат, хоть, меня исповедовал, а вы...
 — Видно, как он вас исповедовал! — сказала матушка, указывая на её живот.
 Положив возлюбленную на холодный пол камеры, аббат вышел. Но, дойдя до выхода из подземелья, остановился: он вспомнил об Агнес (её матушка Агата и увела прямо из часовни). Он вспомнил, как Агнес отчаянно умаляла его, распростершись у его ног, и орошала их слезами:
 — Святой отец, имейте сострадание к моей юности. Взгляните снисходительно на женскую слабость и снизойдите скрыть мой грех! Все оставшиеся мне дни я посвящу искуплению этого единственного моего проступка, и ваше милосердие вернет Небесам заблудшую душу!
 — Поразительная дерзость! Как, святой орден станет прибежищем распутниц? И я допущу, чтобы Церковь Христова укрыла на груди своей разврат и мерзость? Недостойная тварь! Такое милосердие сделает меня твоим сообщником. Снисходительность тут преступна. Ты предалась сластолюбию соблазнителя, в нечистоте своей ты загрязнила святое одеяние и смеешь думать, что ты достойна моего сострадания? Прочь, не дерзай далее меня задерживать! Где мать настоятельница? — добавил он, повышая голос.
 — Постой, святой отец! Помедли и выслушай меня. Не упрекай меня в нечистоте и не думай, что я согрешила, поддавшись сладострастью. Задолго до того, как я постриглась, возлюбленный Раймонд владел моим сердцем, он внушил мне самую чистую, самую безупречную любовь и должен был стать моим мужем перед Богом и людьми. Страшный случай и гонения родственников разлучили нас. Я полагала, что разлучена с ним навеки, и горесть привела меня в стены монастыря. Судьба вновь свела нас, и я не могла отказать себе в печальной сладости смешать мои слезы с его слезами. Мы еженощно встречались в монастырском саду, и в миг забвения я нарушила обет целомудрия. И скоро должна стать матерью. Преподобный Амбросио, сжалься над невинным созданием, чье существование пока слито с моим. Если ты откроешь мою опрометчивость матери настоятельнице, мы оба обречены на гибель. Правила ордена предписывают карать таких как я несчастных с величайшей суровостью и жестокостью. Достойнейший, достойнейший пастырь, да не сделает тебя твоя собственная незапятнанная совесть глухим к тем, у кого меньше сил противостоять соблазну! Да не станет милосердие единственной добродетелью, чуждой твоему сердцу! Сжалься надо мной, святой отец!
 Но отец игнорировал просьбу несчастной девушки. С тех пор он её не видел. Но после тех событий, что приключились с ним, аббат смягчился.
 — Агнес, — спросил негромко аббат, отчаявшись найти девушку, — слышишь ли ты меня, простила ли ты меня за моё жестокосердие?
 Неожиданно, отец услышал из глубины тюрьмы женский голос, полный скорби, и отчаяния:
 — Я здесь, отец!
 — О, Агнес, как вы остались живы?
 — Сын заплатил за меня, чтобы я жила!
 — Я вызволю вас из тюрьмы! — сказал Амбросио, переключившись на настоятельницу, — матушка Агата, как мне помочь несчастной?
 — Папский вердикт разрешает священнику брать себе одну наложницу, и жить с ней под одной крышей, с условием: тот живёт с ней вне братии! Так, что не упускайте спасти несчастную!
 Аббат был в затруднительном положении: ведь, о том же говорила ему сеньорита Болоус. Но, тогда, он игнорировал её слова.
 — Сиера, прости меня, как ты была права!
 Но она молчала, не потому, что не слышала: у неё были другие планы. Какие? Это было ведомо, только, ей и Небесам. Матушка же поторопила аббата:
 — Аббат, решайтесь быстрее!
 — Я останусь здесь до утра, пока вы не принесёте несчастным пищи, буду молиться за них, и исповедовать!
 — Это ваше окончательное решение?
 — Да, матушка!
 — Ну что же, Бог вам в помощь!
 
 Свет в темницу проникал, только, через небольшое окошко в железной двери. Факелов не было. От камней веяло лёгкой прохладой.
 — Агнес, вы где? — спросил святой.
 — Я здесь, отец!
 Держась за решётки темницы, отец пошёл на голос. Прислонившись к решётке, на устеленным ворохом соломы полу, сидела девушка, покрытая рваным монашеским одеянием. Её когда-то миловидные черты лица, стан... ноги... не потеряли своей привлекательности, но её внешний вид был ужасен. Она походила на пошарканную, потрёпанную, и брошенную за ненадобностью в грязном и пыльном углу куклу. А где-то, даже, виднелись кровоподтёки.
 — Агнес!
 Повернувшись к отцу, она протянула к нему руку. Взяв руку девушки, он поцеловал её.
 — Кто вас так?
 — Так называемые женихи. Официально, они приходят сюда выбирать себе "палёных" невест. А вчера были солдаты... а нас трое. К тому времени, когда они ушли, одну сестру покинули силы... А когда я к ней подошла, она ещё была тёплой. Вашу подружку подселили, как раз, на её место.
 — Я помогу вам!
 — Как?
 Он попытался понять, как ЭТО делала Сиера, и нечаянно провёл рукой... сквозь железные прутья. Тогда он решился, и через миг стоял рядом с Агнес.
 — Как вы это сделали? — спросила она.
 — Это её плащ, — сказал аббат, посмотрев в сторону камеры мадемуазель Болоус.
 — Этой девушки, которую вы принесли сюда? — спросила Агнис.
 — Да!
 — Почему же она не воспользовалась им сама?
 — Мы обменялись плащами.
 — Завет?
 — Вот именно! — воскликнул аббат, и, сняв с себя плащ, обменял его на плащ сестры Агнис, — этот плащ выведёт вас отсюда, и приведёт вас к вашему возлюбленному!
 — А если Раймонд меня не примет? Я, ведь, теперь, женщина с белым бантом{В XIII веке священнослужители считали, что проститутки должны иметь свою форму одежды, которую устанавливали городские власти. Например, в Тулузе [Франция] этим особым отличием был белый бант, в Вене [Австрия] – желтый шарф, в Лейпциге [Германия] – желтая накидка с синей каймой, в Берне и Цюрихе [Швейцария] – красная шляпка, в Дижоне и Авиньоне [Франция] – белая повязка на руке, в России же женщинам даной профессии меняли государственный паспорт на паспорт жёлтого цвета.}*!
 — Если он вас не примет, вы освободитесь от данного ему обещания. Но дайте мне слово, что больше не будете убивать! — сказал он, возложив руку на живот девушки.
 — Думаете, отец, мне доставляет это удовольствие? — возразила она. А имея в виду новую заключённую, добавила, — когда всё с ней закончится, вспомните обо мне!
 — Счастливой вам семьи, и любящего мужа!
 Улыбнувшись, она скрылась в темноте камеры. Когда же она выходила наружу, то услышала внутри себя голос, как будто бы ангела:
 — Не используй силу открыто и не снимай плащ!
 — Ты кто? — спросила она.
 — Твой и его друг!
 — Друг отца Амбросио? Спасибо!

 Сон

 Амбросио было не впервой спать на соломе: время от времени он смирял свою плоть, проводя ночи в монастырской пещере. В чём он не был уверен — в правильности обмена своего плаща с Агнес. Ведь, его плащ не был простой одеждой, а подарком его ангела. Но что его утишало: Агнис была на свободе, а это значит, что те проклятия, которыми она его "осыпала" в часовне, не сбудутся. Так думал он. Но перейдём к его сну. Будучи под впечатлением слов матушки Агаты, он видел во сне следующий за ночью день, когда с мадемуазель Сиерой должно было быть всё покончено. Её суд (когда он стоял в толпе народа, сдерживаемый своим новым "ангелом" мадемуазелью Агнес де Медина), и казнь. Он ждал обычай, когда на приговорённой к смерти девушки предлагали жениться. Но в этот раз этот обычай игнорировали, а зачитав приговор судьи, просто сбросили девушку со скалы. Амбросио же стоял в стороне, и молился за неё, а Агнес служила ему ангелом, сдерживающим его порывы:
 — Крепитесь, Амбросио! Если после казни она останется жива, казнь повторят, а имя придадут анафеме. Если же она умрёт сразу, её оправдают посмертно. Таков церковный обычай, и не мне вам о нём говорить!
 Тогда во сне ему не захотелось возвращаться в монастырь. За ними подъехала карета (которая ранее привезла брата Росарио), и они уехали. Аббат сразу же узнал в грузном господине, сидящем напротив, дона Диа Болоуса:
 — Почему вы не спасли свою сестру?
 — А почему я? Вам была предоставлена такая возможность; были бы дети, пелёнки, распашонки! А теперь что, оставили и себя и дядю с "носом"? Ну да ладно, на обиженных воду возят! Есть вариант другой: рядом с вами хорошая девушка, ваша прихожанка!
 — Вы это о чём? Я пока, что священник!
 — Вы извините меня, но вы, уже, давно не священник! Вот вы сейчас проснётесь, и где окажитесь? В тюрьме, которую построили себе сами!
 Как-то неожиданно для Амбросио спор перешёл на повышенные тона.
 — Я не строил себе тюрьму!
 — Строили, ещё как строили!
 — Не строил! — возражал аббат, переходя на крик.
 Агнес же его пыталась остановить:
 — Отец Амбросио! Отец Амбросио!
 Неожиданно, аббат понял, что голос принадлежит не Агнес, а настоятельнице. Когда Амбросио раскрыл свои глаза, решётка была открыта, перед ним стояла сестра с водой, и полотенцем, и матушка Агата с хлебом и водой. Она сказала:
 — На верху вас ждут, отец!
 
 На воле
 
 Исполнив процедуру, аббат принял пищу, и спросил:
 — Кому-то нужно послужить?
 — Да! — коротко сообщила матушка.
 Когда отец вышел на свет, то увидал двух женщин. Откинув покрывала, они поклонились отцу, и младшая попросила его поговорить с ними несколько минут. Мелодичность ее голоса, прелестное и невинное лицо, как само небо, спадающие на плечи тёмные кудри и чистый взгляд — всё это сразу же покорило сердце аббата. Он уже не слышал, что она ему говорила, он просто наслаждался движением её губ, её гармоничной "музыкой", исходящей из её уст. Ему казалось, что это было пение соловья, а не слова, полные печали и скорби:
 — ...моя матушка, моя добрая матушка..., — сказала девушка.
 "Что это, — подумал монах, — почему я забылся, утопая в её глазах, почему я не слышал её?" — но до него дошли, только, последние слова девушки:
 — Снизойдите помянуть матушку в ваших молитвах. Быть может, Всемогущий тогда пощадит ее? — видя, что отец молчит, девушка добавила, — что же вы молчите, отец?
 Тогда он обещал исполнить ее просьбу, и она, изъявив горячую благодарность, продолжала:
 — Я хочу просить еще об одной милости. Мы недавно в Мадриде, а бедная матушка, не может прийти сюда. Святой отец, если бы в доброте своей вы прислали кого-нибудь, и исповедовали мою матушку... вы бы облегчили её страдания!
 И эту просьбу монах обещал исполнить, и спросил адрес. Ее спутница подала ему карточку с адресом, а затем удалилась вместе с прекрасной просительницей, которая, прощаясь, призвала на аббата тысячу благословений за его милосердие. Он проводил ее взглядом и, лишь когда она покинула сад аббатства, посмотрел на карточку и прочел следующее:
 «Донья Эльвира Дальфа. Улица Сан-Яго, пятая дверь от дворца д'Альборонос».
 — Как имя девушки? — спросил аббат.
 — Антония. А с ней её тётя Леонелла. Пойдёте прямо сейчас?
 — Сначала помолюсь за мать. Я обещал Антонии!
 Поклонившись аббату, матушка ушла.
 Отец остался один. Пройдя в грот, он распростёрся (по обыкновению) на скамейке. Отец хотел сосредоточиться на молитве, но это для него было всё равно, что везти вместо лошади целый воз сена. То ему на память пришла ангел Сиера, то её преемница Агнес, то, теперь, прелестная Антония. На Антонии он остановился. Перед его глазами снова были её губы, глазки. А внутри говорящие слова: "Снизойдите помянуть матушку в ваших молитвах...". Аббат сразу же пришёл в себя.
 — Антония, прости меня! Господи... благослови рабу Божию донью Эльвиру Дальфа...
 После этого аббату ничего не осталось, как пойти в город. По мере приближения к дому семьи Дальфа, в груди у аббата возникли тысячи чувств к прелестной Антонии. Пленительность черт, изящество всего её образа, и чарующая робкая невинность взоров, — всё это вело его к намеченной цели, подобно ангелу. Знай Антония невыразимую пленительность целомудрия, его непобедимую власть над сердцем мужчины, догадывайся, какими неразрывными цепями оно приковывала Амбросио к престолу Красоты. Как он желал, день за днем, год за годом слышать этот кроткий голос и служить ей. Как он желал слышать из ее уст безыскусные выражения благодарности и следить за движениями ее чистого сердца. Как он желал делить с ней радость и поцелуями осушать ее слезы, а когда она в горе, видеть, как она ищет его объятий для утешения и поддержки! Да! Коль на земле есть ничем не омрачаемое блаженство, оно выпадет на долю того, кто станет мужем этого ангела!
 
 Так отец подошёл к дому семьи Дальфа. Точнее, это был не их дом, они только снимали в этом доме жильё. Напомню, что в этом же доме квартиру снимала некая мадемуазель Сиера Болоус. Хотя она и бывала в квартире крайне редко, но её требования к домоправительнице были таковы, чтобы её квартира содержалась в чистоте, в ней стояли всегда свежие цветы, за ней (мадемуазель Сиерой) бы не следили (куда идёт, откуда, и с кем), и квартиру (во время её отсутствия) никому бы не сдавали. Взамен на услуги, она щедро одаривала домоправительницу. А что не сделаешь для постоянных (богатых) клиентов! Рабочее место домоправительницы было сразу напротив входа: простой дубовый стол, стул, и скромные вдовьи одежды. Впрочем, домоправительницу никто никогда не видел, даже, в её молодости с мужем. А имя у домоправительницы было восточное: Земфира, а фамилия: Ладан. Отец же, войдя в холл, и поприветствовав домоправительницу, сказал:
 — Я к донье Эльвире Дальфа!
 — Она вас ждёт, отец!
 
 Это был первый визит Амбросио к Дальфа, потом был второй, третий... Монах потерял счёт. Ему уже казалось, что их дом, это его дом. Матушке Эльвире уже стало лучше, как Амбросио в очередной раз пришёл в дом к Дальфа. Вскоре, после того, как святой отец поднялся к Дальфа, из комнаты послышался душераздирающий крик дочери. Следом из их квартиры выскочил Амбросио, его глаза были наполнены страхом и ужасом, в его руках была одежда, а он сам...
 Когда он выбегал из дома семьи Дальфа, в дом зашла особа с обручальным колечком, в трауре, и лицом, скрытым под чёрной вуалью.
 — Что случилось? — спросила дама.
 — Я не знаю, — волновалась Ладан, — отец... Эльвира...
 — Вызовите врача и полицию, я поднимусь в квартиру!
 — Хорошо, но как ваше имя?
 Женщина подняла вуаль. И в ней Ладан сразу же узнала свою квартирантку:
 — Простите меня, сеньора, я не признала вас! Но, что это за вид?
 — Об этом потом! Быстрее, сделайте то, что я вам сказала!
 Когда Сиера поднялась в квартиру к Дальфа, она увидела свою молодую соседку, девушку Антонию. Та сидела на полу, обхватив свои колени, одежда на ней была порвана, а на её ноге были свежие капли крови. Сиера сразу поняла, чьих рук (и не только рук) это было дело. Но Сиера не хотела иметь конкуренток, а потому дав девушке руку, сказала:
 — Быстрее в горячую ванну!
 — Я не хочу! Всё, что моё, это моё! Я расскажу всё... я думала, что всё будет по-другому... я полюбила отца Амбросио с первого взгляда, когда увидела его в церкви...
 
 Рассказ Антонии
 
 Я помню беседу двух молодых людей:
  — Без сомнения, сеньор, он благородного происхождения…
— Это до сих пор остается неизвестным. Покойный аббат капуцинского монастыря нашел его у дверей несмышленым младенцем. Все усилия узнать, кто он, остались бесплодными, а ребенок, разумеется, не мог ничего рассказать о своих родителях. Его вырастили и воспитали в монастыре, стен которого он с тех пор не покидал ни разу. С ранних лет в нем проявилась сильнейшая склонность к ученым занятиям и уединению, и, едва достигнув совершеннолетия, он принял монашество. Никто так и не явился назвать его своим или раскрыть тайну его рождения, монахи же, видя, какой почет приносит обители такое объяснение, не устают повторять, что его им даровала Пресвятая Дева. И правду сказать, необычайная строгость его жизни придает правдоподобие их словам. Он достиг тридцати лет, и каждый их час прошел в благочестивых занятиях, полной удаленности от мира и умерщвлении плоти. До последних трех недель, когда его избрали настоятелем обители, он не покидал ее стен, но и теперь он выходит из монастыря лишь по четвергам и не далее этой церкви, куда послушать его стекается весь Мадрид. Знания его, говорят, чрезвычайно глубоки, красноречие на редкость убедительно. За всю свою жизнь он, насколько известно, ни в чем не нарушил устава своего ордена, ни единое пятнышко не грязнит белоснежных его риз, и, по слухам, он так строго блюдет завет целомудрия, что не знает, в чем заключено отличие мужчины от женщины. Поэтому простонародье и почитает его святым.
 В это время пронесшийся по церкви ропот возвестил о приходе проповедника. И я встала, чтобы лучше его рассмотреть.
 Облик монаха был благороден и исполнен властного достоинства. Его отличал высокий рост, а лицо было необыкновенно красивым — орлиный нос, большие темные сверкающие глаза, черные, почти сходящиеся у переносицы брови. Лицо было смуглым, а кожа чистой. Ученые занятия и долгие бдения придавали его щекам мертвенную бледность. Безмятежность одевала его гладкое, без единой морщины чело, а душевное спокойствие, которым дышали его черты, казалось, свидетельствовало, что человеку этому неведомы ни суетные заботы, ни соблазны. Он смиренно поклонился пастве, однако в его глазах и манерах чудилась суровость, внушавшая всем благоговейный страх, и мало кто мог выдержать его взор — огненный и пронзительный. Таков был Амбросио, настоятель капуцинского аббатства, прозванный святым.
 Я глядела на него как зачарованная и, внезапно ощутив в груди доселе мне неведомый приятный трепет, тщетно искала ему объяснения. С нетерпением я ждала начала проповеди, и, когда, наконец, монах нарушил молчание, звук его голоса словно проник мне в самую душу. Хотя никто другой в церкви не испытывал столь сильного чувства, как я, тем не менее все слушали его внимательно и растроганно. Даже те, кому религиозный жар был чужд, не оставались равнодушны к красноречию Амбросио. Говоря, он полностью подчинял их себе, и в переполненной церкви царила глубокая тишина.
 Жарким, простым и ясным языком монах превозносил блага веры. Некоторые сложные места Святого Писания он толковал с неотразимой убедительностью. Когда он обличал пороки человеческие и обрисовывал кары, ожидающие за них в мире ином, голос его, низкий и звучный, внушал ужас, как грозные раскаты бури. Всякий вспоминал свои прегрешения и содрогался, ожидая удара грома, который сокрушит его и разверзнет у его ног бездну вечной погибели. Но когда Амбросио, оставив эту тему, заговорил о сладости чистой совести, о вечном блаженстве, уделе душ, не запятнанных грехом, о награде, ожидающей такую душу в непреходящей благодати и блеске, его слушатели ощущали, как к ним возвращаются их упования. Они с надеждой поручали себя милосердию своего Судии, с восторгом впитывали в себя утешительные слова проповедника и с гармоничными звуками его голоса переносились в те счастливые сферы, которые он живописал их воображению столь яркими и сверкающими красками.
Длилась проповедь довольно долго, но слушателям, когда она кончилась, показалось, что произошло это слишком скоро. Хотя монах умолк, в церкви царила благоговейная тишина. Но мало-помалу очарование рассеялось, и со всех сторон послышались восторженные восклицания. Едва Амбросио спустился с кафедры, как слушатели окружили его, осыпая благословениями, бросаясь к его ногам и целуя край его одеяния. Медленным шагом, благочестиво скрестив руки на груди, он направился к двери, ведшей в часовню аббатства, где его ожидала монастырская братия. Он поднялся по ступеням, а затем обернулся к своей пастве и произнес несколько слов благодарности и назидания. В этот миг большие янтарные четки выскользнули из его пальцев и упали в окружающую толпу. Их тотчас схватили и разделили между собой по шарику. И те, кому достались янтарные бусины, клялись хранить их, как святую реликвию. Принадлежи четки самому трижды блаженному святому Франциску, спор из-за них не мог бы стать более жарким. Аббат, улыбнувшись их рвению, еще благословил мирян и покинул церковь с лицом, исполненным смирения. Но было ли исполнено смирением его сердце?
 Мои глаза провожали его с печалью, и, едва дверь за ним затворилась, мне почудилось, что я утратила нечто, без чего счастье невозможно.

 — Встречалась ли ты с Амбросио наедине? — спросила Антонию молодая женщина.
 — О, да! Однажды моя мать была при смерти, и я с тётей пошла к аббату, чтобы позвать его к нам в дом, но нашла его заточённым по своей воле в тюрьме. Меня проводила к нему Матушка Агата. Повидав его, я оставила ему записку с нашим адресом.
 — Скажи честно, ты не только ради матушки его позвала?
 — Да. Но клянусь вам, мои намерения были чисты, и я не мечтала о чём-то предосудельном и не достойном скромной девушки.
 — Я тебе верю. Продолжай!
 — Амбросио к нам зачастил. Меня мать предупреждала, что он хотя и святой, но мужчина! Я тогда была не испорченной девой, и не понимала, о чём она говорит. И вот, однажды вечером, когда моя матушка была почти здоровой, Амбросио осмелился войти ко мне в спальню. Погруженная в чтение, я не услышала его шагов, а заметила его присутствие, только когда он сел рядом со мной. Я вздрогнула, но радостно с ним поздоровалась и встала, намереваясь проводить его в гостиную. Однако Амбросио взял меня за руку и ласково понудил снова опуститься на мою кровать. Мы говорили о здоровье моей матушки, как он перевёл разговор на другую тему...
 
 Ещё рассказ Антонии
 
 — Меня восхищает ваша дочерняя привязанность, — сказал аббат. — Она показывает, сколь превосходна и чувствительна ваша натура. Она сулит сокровища тому, кому Небесами назначено стать предметом вашей привязанности. Грудь, способная одаривать подобным чувством родительницу, чем не одарит она возлюбленного! Или, быть может, уже одарила? Ответьте мне, прелестная дочь моя, знаете ли вы, что такое любить? Ответьте мне искренне, забыв о моем одеянии, видя во мне только друга.
 — Что такое любить? — повторила я. — О да! Разумеется. Я любила многих, очень многих.
 — Я говорил о любви, которую можно питать лишь к одному. Или вы никогда не встречали мужчины, которого хотели бы назвать своим мужем?
 — О! Нет, никогда.
 Я сказала неправду, но сознательной ложью это не было: я просто не понимала природы своих чувств. К тому же я думала о муже со всем ужасом юной девственницы и ответила отрицательно на вопрос монаха без малейшего колебания.
 — И вы не томитесь желанием увидеть этого мужчину, Антония? Не ощущаете пустоты в сердце, которую ищете заполнить? Не вздыхаете из-за разлуки с кем-то дорогим вам, хотя вы не знаете, кто он? Не замечаете, что прежде приятное вас более не прельщает? Что тысяча новых желаний, новых мыслей, новых чувств переполняет вашу грудь — таких, что их невозможно описать? Или, пока вы воспламеняете все сердца, ваше собственное остается бесчувственным и холодным? Возможно ли это? О нет! Этот томный взгляд, краснеющие ланиты, чарующая томная грусть, порой одевающая ваши черты, — все это опровергает ваши слова. Вы любите, Антония, и от меня вам этого не скрыть!
 — Отче, вы меня изумляете! Что такое эта любовь, о которой вы говорите? Мне неведома ее природа, и если бы я ее испытывала, то почему бы мне ее скрывать?
 — Разве, Антония, вы никогда не встречали мужчины, который с первого взгляда показался бы вам тем, кого вы давно искали? Чей облик сразу показался бы вам знакомым, чей голос пленял бы вас, успокаивал, проникал бы в самую вашу душу? Чье присутствие вас радовало бы, чье отсутствие огорчало? Кому открывалось бы ваше сердце, на чьей груди вы с доверием излили бы все свои заботы? Ужели вы ничего подобного не чувствовали, Антония?
 — Конечно, чувствовала. В первый раз, когда я вас увидела, я все это почувствовала.
 Амбросио вздрогнул. Он не решался поверить своим ушам.
 — Меня, Антония? — вскричал он, его глаза заблестели восторгом и нетерпением, и, схватив мою руку, он страстно прижал ее к губам. — Меня, Антония? Ты испытывала ко мне все эти чувства?
 — Даже с еще большей силой, чем вы описали. В тот миг, когда я вас увидела, я почувствовала такую радость, такой интерес! С таким нетерпением ждала услышать ваш голос, а когда услышала, он показался таким чудесным! Он говорил со мной на языке неведомом! Мнилось, он рассказывал мне обо всем том, о чем я хотела услышать. Казалось, я знаю вас долго-долго и у меня есть право на вашу дружбу, ваш совет, вашу защиту! Когда вы ушли, я заплакала и думала только о том, когда увижу вас снова.
 — Антония! Моя пленительная Антония! — вскричал монах, прижимая меня к своей груди. — Могу ли я поверить своим чувствам? Повтори же, милая моя девочка! Скажи еще раз, что любишь меня, любишь искренне и нежно!
 — О да! Кроме матушки, в мире нет никого мне дороже!
 После столь откровенного признания Амбросио утратил над собой власть... а я краснела и трепетала в его объятьях, но любила его. И будь он со мной нежен, я бы отреагировала по-другому. Но он алчно прижимал свои губы к моим губам, и... дерзкой рукой посягал на мои сокровища, бережно хранимые мною для будущего супруга, и вёл себя как сорвавшийся с цепи зверь. Поэтому я начала вырываться из его объятий, кричала во имя Бога отпустить меня. Но он не слушал моих молений, но предпринял еще большие вольности ко мне. Совершенно обессилев, я уже приготовилась распрощаться с тем, чем дорожила... как дверь распахнулась. Амбросио с трудом, но опомнился, отпустил меня и поспешно поднялся с моей кровати. А я с радостным криком бросилась к двери и очутилась в объятиях матери. Но, благодаря ему, я узнала, что такое желание...
 
 — Значит он...
 — ...не успел, но он разбудил во мне женщину. Когда он ушёл, я уже не чувствовала себя невинным созданием, а особой, имеющей естественное желание. А когда я оставалась по ночам одна, то уже знала, что должно произойти, и в своих мечтах, фантазиях рисовала перед собой его образ, и любила... Когда мать об этом узнала, то ушла в себя.
 — Удивительно, как у тебя с ним всё одинаково!
 — Фантазии, желания, да? Я же ему сестра!
 — И ты говоришь об этом спокойно? Я бы потребовала суда, возмездия... но откуда ты знаешь?
 Вместо ответа Антония, приспустив платье с плеча, показала его (плечо) Сиере.
 — Что означает этот знак? — спросила Антония.
 Посмотрев на плечо Антонии, Сиера увидела такой же знак, какой был и на плече Амбросио. Но Сиере не пришлось ничего говорить, так, как с лестницы послышались шаги. Тогда Сиера сказала:
 — Если увидят твой знак, то будут судить, как колдунью. Если тебе всё равно, подумай о потомстве, дитё хочет жить! — сказала Сиера, и дала Антонии руку.
 Взяв руку Антонии, Болоус махнула своим плащом, и покрыла им Антонию. В это время дверь открылась, и в комнату вошёл констебль. Увидав констебля, твёрдым голосом Болоус сказала:
 — К вашему большому сожалению, констебль, девочки здесь нет. Но в чём я могу вас заверить, она ушла другим путём из квартиры, чем аббат. Вероятно, ей стало стыдно за свой поступок!
 — Надеюсь! — сказал констебль.
 — Прощайте!