Прихоти фортуны. глава 6

Прошло несколько однообразных дней. «Каторга» вновь обезлюдела, Жак Рюйи ходил мрачнее тучи, домочадцы, под стать ему, были угрюмы и неразговорчивы. Между тем, в деревне что-то происходило. Странные наступили дни, исполненные тревог и подозрений.

С утра обитатели «Каторги» отправились к мессе. Жанна сказалась больной; ей была противна мысль, что там, в деревне, она встретит людей с их назойливой болтовней, любопытством, или, что еще хуже – молчанием.

В душе девушки происходила борьба, доселе неведомая ей. Она думала то о Диагоре, то о несчастном калеке Гийоме, о Клоде, с которым всегда было так хорошо, то вдруг зыбкими, туманными силуэтами вставали перед ней родители, и тогда острая жалость к самой себе проникала в сердце девушки, и она дышала с трудом, словно в груди ее застряла арбалетная стрела.

Какое-то время Жанна оставалась в своей тесной комнате, но пронизывающая сырость погнала ее прочь. Девушка ненадолго задержалась в кухне, где в огромном очаге с рдеющими углями чернел, подобно глубокому провалу, котел, а стены были увешаны разнообразной утварью. Присела на скамейку горбуна и вновь задумалась. На ум некстати пришлись угрозы безумной Клодины; та виделась Жанне то с огромным животом, то с растрепанными волосами, в алых лентах и красной юбке. Картины представлялись ей одна невозможнее другой, и была в них фантастическая связь с доминиканцем.

Взгляд девушки остановился на огромной бочке с вином, возвышавшейся чуть ли не до самого потолка. Втулка была подогнана неплотно, и красное вино капало, подобно крови из колотой раны.

Жанна поднялась  и решительно направилась в общий зал харчевни с низкими каменными сводами.

Все вокруг было сумрачно и глухо, тяжелые ставни плотно закрыты, солнечные лучи, проникавшие сквозь щели, делили зал на полосы света и тени.

Находиться здесь было тягостно,  а в ясном осеннем дне поднимались ввысь холмы, поросшие старым дубовым лесом, с багряным вереском на склонах, где Жанна с детства чувствовала себя как дома, знала все извилистые тропинки.

Помимо солнечных стрел, полутемный зал освещался огнем очага. Тяжелые дубовые столы были пусты, равно как и скамьи вдоль них, и грубо сколоченные стулья.

И тут Жанна увидела монаха. Облокотившись на спинку стула, он сидел перед очагом, устремив в угли невидящий взгляд. Он, казалось, был погружен в глубокое раздумье так, что перестал замечать окружающее. Весь вид монаха являл собою величие. Багровый свет падал на его суровое лицо, длинные волосы рассыпались по плечам. В левой руке он держал обнаженный клинок острием вниз, а в правой – кусок замши. В белой одежде этот рослый мужчина напоминал ведуна, но его гордая осанка выдавала в нем воина и человека знатного рода.

Жанна намеревалась, скрываясь в тени, проскользнуть к выходу, но монах внезапно вскочил с места, вложил сверкающий кинжал в ножны, и с быстротою молнии накинул черный суконный плащ и надвинул на глаза капюшон. Такая предосторожность показалась девушке излишней. Монах сделал несколько шагов в ее направлении, остановился в глубоком раздумье и, не сказав ни слова, удалился к очагу.

Жанну смущало присутствие этого человека, он был не похож на иных монахов, встречавшихся на ее пути. Порой брат Патрик казался ей помешанным, не вполне способным отвечать за свои поступки. В любом случае, решила девушка, лучше держаться в стороне. Вскоре Масетт Рюйи, вернувшаяся со своей свитой, отвлекла ее от праздных размышлений.



***


 - Я понимаю ваш намек, брат Люк, - сдержанно говорил Патрик. – На это я отвечу вам только, что неотложные и весьма важные дела принуждают меня задержаться в этой местности. Только искреннее раскаянье способно уберечь ревностного католика от ереси колдовства, и моя задача сделать все возможное, чтобы привести грешника к покаянию, дабы не говорили после, что я поспешно применил суровые меры и вырвал «живое мясо».

- Я сожалею, брат, - проговорил монах, чья одежда выдавала в нем принадлежность к ордену святого Доминика.

В жарко натопленной комнате гость откинул с головы капюшон, что давало возможность хорошенько рассмотреть его. Это был убеленный сединами старик, с узко посаженными глазами, тонким прямым носом и сжатыми губами. В каждом его слове звучала непримиримость, свойственная религиозным фанатикам.

- Я сожалею, - продолжал он после некоторой паузы, - что мне придется передать именно так ваши слова его преосвященству. Но его преосвященство уполномочил меня сказать вам, что ваша задача здесь уже должна быть выполнена, и…

- Получал ли его преосвященство мои письма? – резко прервал его Патрик.

- Да. – Брат Люк отвел глаза. – Но… отчеты ваши неудовлетворительны.

Патрик тяжело поднялся из-за стола, уставленного яствами, и прошелся по комнате. Остановился у очага, в котором тлели куски торфа, вытянув одну руку.

- Как вы сказали? – Он обернулся к монаху, не меняя позы.

- Сожалею, милорд, именно так.

Брат Люк тоже встал с места.

- Вынужден покинуть вас, милорд, - сказал он. – Я все передам его преосвященству. Не позднее десяти дней вы должны быть в Канне, его преосвященство вскоре намерен отбыть в Авиньон.

Доминиканец поклонился и вышел. Патрик не проронил ни слова. Лишь когда закрылась дверь, он, глядя в огонь, сказал:

- Черт бы побрал старика.

Он снова прошелся по комнате. Весь его облик выдавал человека властного, человека, привыкшего повелевать. Мрачным взглядом он уставился на яства. Потом поднял с кровати меч, провел пальцами по его сверкающей поверхности.

- Если бы ты знал, проклятый ханжа, что удерживает меня здесь! Если бы ты только знал… - И в бешенстве рассек мечем блюдо, предназначенное монаху. – Пропади ты пропадом!


***


Вечером, когда лучи заходящего солнца скользили над землей, окрашивая багрянцем леса предгорий, узкую равнину, скалистый берег, на вершине холма появился всадник. Его силуэт четко вырисовывался на фоне похолодевшего неба. Мрачно взирал он на долину в пене виноградников и плодовых садов. Крыша деревенской церкви возвышалась над лачугами бедняков. В розовеющих закатных волнах плыли рыбачьи лодки, медленно приближаясь к берегу.

Вид этой идиллии действовал на всадника подобно тому, как красная колышущаяся материя действует на быка. Он шумно выдохнул и устремил взор в меркнущее небо с бледной россыпью первых звезд.

У подножия холма клубился туман. В лачугах зажглись светильники.

Наконец, всадник нашел взглядом то, что искал, и скупая улыбка тронула его четко очерченные губы. Гнедой конь встряхнул головой, тихо зазвенела сбруя, и по узкой тропинке незнакомец начал неторопливый спуск.


***

День был длинен и скучен, как никогда. В мутных сумерках Жанна простучала башмаками по мощеному двору и нырнула в ворота. Взошла почти полная луна, наливаясь холодным светом. Наступал час химер, час, когда оживают самые дикие суеверия, и человек чувствует себя наедине с древними стихиями.

В воздухе пахло надвигающейся зимой.

Жанна брела по берегу, зябко кутаясь в плед и безотчетно прислушиваясь ко всякому звуку. В отдалении ковылял горбун, соблюдая все меры предосторожности. С некоторых пор его тоже мучила безотчетная тревога, и он как тень следовал за Жанной, сопровождая ее на вечерних прогулках. Но ему не хотелось быть замеченным, и он скрывался в тени прибрежных скал. Будто призрак, неровно ступая по песку, двигался Гийом за девушкой, придерживая полу короткой куртки.

Нет, не разбойные намерения влекли его в ночной вояж. Несчастный горбун был готов пожертвовать собой ради безопасности прекрасной нереиды, чей силуэт медленно двигался впереди, и куда Гийом глядел с неподдельной грустью.

В отдалении послышался топот копыт, звук постепенно нарастал, приглушенный, чавкающий – лошадь пустилась в галоп по мокрому песку.

В тревоге Гийом остановился, напряженно прислушиваясь. И в ту минуту, когда горбун хотел крикнуть Жанне, чтобы она спасалась, из темноты в лунное полотно вырвался всадник. Конь под ним был чист и свеж, однако распален бегом, чего нельзя было сказать о его хозяине – тот являл собой спокойствие и устремленность.

Гийом успел заметить обернувшуюся Жанну, ее бледное, искаженное ужасом лицо. Крикнув, он бросился наперерез лошади и коротким движением метнул топорик. И в тот же миг сверкнула узкая полоска стали – обоюдоострый меч вышел из ножен – и к ногам несчастного горбуна упал круглый предмет и откатился в сторону, оставляя багряную дорожку на песке, устремив невидящий взор в бескрайний простор, где только мрак и звезды…

Гнедой конь не замедлил бега, всхрапнув, он ринулся к девушке, направляемый всадником. В зеркальных глазах животного отразились скалы побережья, могучие мускулы были напряжены, а сбруя сверкала, как отполированные доспехи. Всадник налетел вихрем, подхватил Жанну и бросил в седло, а его великолепный конь вскинул голову, и грива взметнулась, как знамя.

Стук копыт стих так же внезапно, как и возник, растворился в шуме прибоя. Больше ничто не нарушало покоя этого уединенного места. О трагедии напоминал только обезглавленный труп Гийома, который в обмане ночи можно было принять за груду тряпья.


***

Южнее Пти-Жарден, где нет ни одного поселения, где среди диких скал с криком носятся чайки, а при свете луны бесшумно ложатся на перепончатое крыло летучие мыши, в эту ветреную ночь на серо-розовом песке дожидалась хозяина утлая лодчонка.

Всадник спешился и что-то снял с седла. Ракушечник скрипел под ногами незнакомца, когда он направился к бурлящей воде. Бережно уложил он свою ношу в лодку и столкнул ее в разомкнувшуюся волну. Конь на берегу тихо заржал. Человек сделал рукой короткий жест, словно призывая животное к молчанию.

Лодка раскачивалась на волнах, скрипели уключины, ветер внезапно изменил направление. Но незнакомец уверенно вел это убогое суденышко выбранным курсом.
Поблизости от материка поднимался из вод Средиземного моря скалистый островок, прибежище несметного количества птиц, где на самом высоком уступе стояла старая башня маяка. Именно сюда и направлялся похититель, и вскоре нос лодки ткнулся в отшлифованную волнами гранитную глыбу.

Человек со своей ношей поднялся по каменным ступенькам, ведущим к входу в башню. У низкого сводчатого портала он остановился и оглянулся назад. Кругом было темно, плескались и шумели волны, пряные запахи морских глубин наполняли воздух, подобно дорогим благовониям. В бухте качалась привязанная лодка.

Человек настойчиво, но негромко постучал в дверь. Стук был условным, и дверь тут же бесшумно открылась. На пороге стоял старик. Был он мал ростом, крепок, его пепельные волосы с нитями седины были собраны в пучок, а борода спускалась до груди. В руке он держал фонарь. Его пористая кожа напоминала по цвету красную глину и была испещрена морщинами. Перед гостем предстал ни кто иной, как смотритель маяка Роббер, старый морской волк, отшельник и пьяница.

- Это вы, милорд, - тихо проговорил он, взглянув на гостя холодными голубыми глазами.

- А кто еще, по-твоему, мог быть? – ответил незнакомец.

Роббер неопределенно пожал плечами.

- Входите, - коротко сказал он и отодвинулся, давая гостю дорогу.

- Убери фонарь, старик, я знаю эту башню не хуже тебя.

- Как хотите, милорд. Ежели вы предпочитаете тьму свету – это ваше дело, и меня оно не касается. Именно так, милорд, лихорадка мне в бок!

Ночной гость стал уверенно подниматься по лесенке, не обращая внимания на стук входной двери и скрежет задвигаемого засова. Наверху, у одной из дверей он остановился, поджидая Роббера, и все так же бережно прижимал к груди свою ношу. Вне всякого сомнения, это была похищенная им девушка.

Старый моряк отпер дверь и, почтительно поклонившись, пропустил гостя вперед. Тому пришлось пригнуться, чтобы пройти под низкие своды каморы.
Смотритель Эфийского маяка обладал острым зрением, однако темнота действовала на его глаза так же, как на глаза любого смертного. Роббер не заметил, что красивое и бесстрастное лицо пришельца исказила гримаса боли, он покачнулся, но, взяв себя в руки, твердо шагнул в комнату.

Здесь царил полумрак: единственный источник света – тлеющие дрова в камине – давал возможность поверхностно рассмотреть помещение, где очутился незнакомец. Это была довольно большая комната с громоздким дубовым столом посередине, креслами, украшенными искусной резьбой, и широкой кроватью под шерстяным пледом. Тусклый свет исходил от камина в углу, сделанном в форме головы горгульи.

Вот этот зыбкий свет и давал возможность увидеть этот живописный беспорядок. Стол был завален навигационными приборами, старыми книгами; несколько щитов, секиры, луки и арбалеты, кинжалы и посеребренные латы висели по стенам вперемежку с морскими картами. К потолку был подвешен желтый акулий скелет.

- Зажечь свечи, милорд? – спросил Роббер и покосился на то, что с таким тщанием гость скрывал под плащом.

- Нет… ступай, старик. Все, что потребуется, я сделаю сам, - ответил гость, даже не взглянув на почтенного хозяина маяка.

- Как скажете, милорд.

- Здесь холодно.

- Да, милорд, в этой башне всегда пронизывающая сырость. Если камин начнет остывать, подкормите его. В дальнем углу найдутся куски торфа.

Гость прошел к кровати и уложил на нее девушку, в то время, как смотритель давал необходимые на его взгляд рекомендации. Пришлось выслушать. Гость, склонившийся было над девушкой, выпрямился и вернулся к старику.

- Ты сделал все, что нужно, Роббер, - сдержанно сказал он. – Я покину башню до рассвета. Лодку сможешь забрать в бухте, под горбатым утесом. Все, - он махнул рукой, - иди, старик, иди…

Как только смотритель маяка удалился, человек, которого он называл милордом, в раздумье прошелся по комнате, слегка припадая на правую ногу. Каждый шаг причинял ему боль, и он стискивал зубы, чтобы не выдать страданий даже перед самим собой. Но бледное лицо, возбужденно блестевшие глаза свидетельствовали о том, что мысли и чувства его заняты далеко не раной.

Он подошел к кровати и взглянул на девушку. Она была без сознания.

Мужчина отошел к столу, и какое-то время стоял неподвижно. На нагромождении старых книг возвышался бронзовый подсвечник в виде упавшего на колени демона, в агонии простершего к небу руки. В одной он держал зеленую свечу. Губы мужчины искривились в горькой и ироничной улыбке.

Он зажег свечу.

Слишком долго девушка не приходит в себя, в тревоге подумал незнакомец.

Он сел перед камином и по возможности внимательно рассмотрел ногу. Топор рассек мякоть почти до кости, грубая кожа штанов немного смягчила удар. Гость взял кусок полотна, вероятно служивший хозяину обеденной салфеткой, и кое-как перевязал рану.

- Проклятый горбун, - пробормотал он.

При звуке его голоса Жанна пришла в себя, обвела комнату глазами, полными слез, ничего толком не рассмотрев. Взгляд ее остановился на человеке у камина. При свете огня она могла хорошенько рассмотреть его. Это был муж, но далеко не старик. Его крупный нос и несколько тяжеловатая нижняя часть лица выдавали в нем человека волевого и благородного. Его кожаный камзол почернел в тех местах, где о него терлись доспехи и оружие. Он снял панцирь и стальные рукавицы, оставшись в отполированных нарукавниках, достигавших локтя.  На кожаном поясе незнакомца слева висел длинный меч с прочной рукоятью в виде распятия с гравировкой. При себе он также держал кинжал. Высокие ботфорты с широкой серебряной пряжкой потемнели от воды. Стальных набедренников на воине не было, чем не замедлила воспользоваться госпожа фортуна, чтобы проявить свой капризный нрав.

Что-то в облике рыцаря показалось Жанне смутно знакомым. Манера сидеть, откинувшись на спинку стула, глядя немигающим взором в огонь, изредка пожимать плечами, будто возражая самому себе, шевелить губами. Взгляд ее устремился на оружие, тускло отсвечивающее в полутьме. Перед ней был убийца Гийома, единственного бедного друга, бросившегося защищать ее!

Жанна вскрикнула и разом села на постели. Рыцарь вскочил. Некоторое время оба молча глядели друг на друга. Наконец, рыцарь сделал попытку подойти к девушке. Она выставила вперед ладони, словно желая оттолкнуть страшное видение.

- Нет-нет-нет, не приближайтесь, умоляю, - зашептала она, и слезы блеснули в ее прекрасных глазах. Густые темные локоны рассыпались по груди и плечам, и почти закрыли ее узкое лицо с тонкими чертами.

Рыцарь прижал руку к сердцу.

- Не бойся меня, все, о чем прошу. Клянусь честью, я не причиню тебе вреда. Если тебе угодно думать иначе, я постараюсь развеять все сомнения.

- Стойте, где стоите! Я не вынесу вашей близости! Кто вы?

- Граф Этьен де Ледред. Моя рука и меч к твоим услугам, прелестное дитя. Позволь выразить мое восхищение и признательность…

- За что же? – Жанна вся подобралась, готовая в любой момент спасаться бегством, хотя бы в другой угол комнаты.

- Своей красотой, Жанна, ты разбудила сердце, давно остывшее, и оживила родник моей души.

- Но, сударь…

- Ты, конечно, об этом не подозревала. Ты – чистое создание, ты как ангел, Жанна! И я благодарю тебя за это.

- Бога благодарите, - ответила Жанна, в замешательстве глядя на рыцаря.

- Нет, Жанна, клянусь дьяволом, бог здесь ни при чем! О, прошу, не вздрагивай так, будто тебя ударили бичом.

- Ваши слова ранят, сударь. Объясните, почему я здесь? Что происходит? Я не понимаю.

- Жанна, клянусь, ты в безопасности.

- Разве? Как я могу быть в безопасности рядом с убийцей? Разъясните мне, милорд!

- О чем ты говоришь?

- О Гийоме! О моем бедном друге! Вы убили его.

- Прости. Ему не следовало соваться под копыта лошади.

- Он пытался защитить меня.

- Но не смог. Если бы он не был столь глуп, то остался бы жив. И вообще, стоит ли говорить об этом?

- Стоит, милорд. Гийом был моим другом, единственным другом… и он хотел защитить меня.

- Ты права. Но так же он пытался убить меня. - Граф небрежно указал на перевязанную рану. – Этого вполне достаточно, чтобы укоротить простолюдина ровно на голову.

- Вы разбойник, ваша светлость.

- Буду рад, если твое мнение обо мне изменится.

Граф вновь предпринял попытку приблизиться, и она снова остановила его.

- Стойте, где стоите, милорд! Стойте, я хочу получше разглядеть вас.

- Что тебе это ласт?

- Я хочу понять, для каких целей привезена сюда.

- Я объясню, Жанна. Но прежде… Ты, верно, голодна. Не угодно ли разделить со мной скромную трапезу?

Граф указал на край стола, освобожденный от хаоса пыльных свитков и карт, готовых в любой момент похоронить под собой блюдо с холодной говядиной, печеную оленину, мелкую дичь, поджаренную на масле. Среди всех этих кушаний возвышалась бутыль белого вина и два бокала.

Граф де Ледред подал руку Жанне и галантно проводил ее к столу. Поскольку в эту минуту их не обременяло присутствие духовника, то и граф с легким сердцем и нескрываемым удовольствием пренебрег обязательной для добрых христиан предтрапезной молитвой.

Ужин прошел почти в монашеском молчании, изредка прерываемом графом Этьеном, предлагавшем своей невольной гостье отведать то одно кушанье, то другое. Жанна молчала, не поднимая глаз. Когда рыцарь поинтересовался, почему она столь неразговорчива, девушка еле слышно ответила:

- Я не могу быть любезной с убийцей Гийома.

Выражение лица де Ледреда не изменилось, в силу своего высокого положения и воспитания, он умел владеть собой, и только по тому, как угрюмо он уставился в огонь, можно было понять, что слова Жанны оставили в его душе болезненный след.

Но это вскоре прошло. Сэр Этьен, не скрывая удовольствия, рассматривал девушку, сидевшую напротив него. Горящая свеча в бронзовой руке демона давала возможность рыцарю без помех любоваться  ее красотой, столь редкой в грубом и неопрятном мире, а пламя камина бросало алые отблески на спину девушки, отчего ее роскошные волосы приобрели оттенок красного золота.
 
- Я долго ждал этих минут, Жанна, - произнес он. – Я так хотел побыть с тобой наедине, смотреть на тебя, говорить с тобой, слышать, что ты отвечаешь мне. – Она попыталась что-то сказать, но он не дал ей такой возможности. – Я не насильник, Жанна. Я не хочу, чтобы ты подчинилась мне из страха, не хочу, чтобы ты ненавидела и презирала меня. Я терпелив, Жанна. Я дождусь от тебя расположения, вот увидишь.

Она удивленно раскрыла глаза.

- Так вы меня знаете?

- Я думаю, да. И уже давно.

- Но кто вы?

- Друг.

Она покачала головой.

- Нет. Нет, вы не можете быть моим другом, это какая-то ловушка. Вы – граф…

- И что же?

- А я… я…

Жанна опустила голову. Ледред старался не волноваться, держать себя в руках, хоть это было и не просто. Она была мала ростом и очень тоненькая, обладала тем изяществом, что присуща только феям и нимфам. Одета она была просто, ибо, не имея состояния, не могла следить за течением моды. Но одежда Жанны, несмотря на свою крайнюю скромность, казалось, лишь оттеняла красоту этого воздушного создания. На ней был корсаж из красно-коричневого сукна, открытый спереди. Длинные рукава, узкие до локтя и расширяющиеся книзу, украшались витыми шнурками. Рубашка, расшитая простой тесьмой, прикрывала совершенной формы грудь. Никаких украшений, даже самых простых, не было видно, только вокруг шеи Жанны обвивалась черная нить, на которой висел маленький буковый крестик.

Граф де Ледред с удивлением и нежностью смотрел на милое видение, так неожиданно появившееся в его жизни, в то время, как она, хмуря брови, потребовала объяснений. Пришлось дать их. С каждым произнесенным словом девушка все больше изменялась в лице: она то краснела, то смертельная бледность покрывала ее щеки. Наконец она заломила руки. Жест этот был мимолетным, но исполнен неподдельной скорби.

- О страшная участь, - воскликнула она. – Стать жалкой наложницей, женщиной, торгующей своим телом!

- Что ты такое говоришь, Жанна?

- Молчите! Вы воспользовались моей беззащитностью. Я – сирота, вам это известно…

- Мог ли я полагать, что мои слова будут так истолкованы!

- Вы похитили меня и привезли сюда. Это не прибавляет вам чести, храбрый рыцарь. Призываю в свидетели небо, что вам придется понести кару за совершенное насилие.

- Жанна, опомнись! Мог ли я даже думать об этом?

- Для того ли вы совершили бесчестный поступок, граф, чтобы в этом странном месте рассказывать мне ваши сказки?

- Что ты находишь бесчестного в том, что мужчина боготворит женщину? – сказал граф, и лицо его стало таким угрюмым, что Жанна отшатнулась.

- О, только то, к какому способу он прибегает, чтобы удовлетворить свою страсть, - ответила она и почувствовала, что краснеет.

Граф поднялся и, прихрамывая, прошелся по комнате. Его потупленный взор был мрачен, на изборожденный морщинами лоб упали темные пряди волос. Наконец, он подошел к Жанне.

Девушка тоже встала со своего места и со смешанным чувством тревоги и любопытства глядела на рыцаря. Сэр Этьен молча стоял перед ней, и она заговорила первой.

- Милорд, если то, о чем я подумала, не является вашей целью, тогда что же?

- Клянусь небом, - отвечал сэр Этьен, - я не причиню тебе зла. Не коснется скорбь и печаль твоего сердца!

- Милорд, я…

- Постой! – Граф жестом прервал ее. – Ты видишь меня впервые, Жанна, а я знаю тебя. Ты прекрасна, клянусь честью! Никто не сравнится с тобой. Я сражен тобой, Жанна, все мои мысли только о тебе, о тебе одной. Как объяснить, какие муки я терплю, глядя на тебя! Скажи, Жанна, ты… ты… любишь кого-нибудь?

Едва ли Жанна была сбита с толку. Правда, ей еще не доводилось слышать от мужчин подобные речи. Грубые заигрывания постояльцев «Каторги» она решительно отвергала, а уверения подвыпивших рыбаков в том, что она «прекрасна как заря» успели возбудить в юном сердце тщеславие, и только. Но какая красавица не страдает этим невинным пороком!

Однако слова графа приводили в движение страшные по своей разрушительной силе стихии, Жанне открывались иные, неведомые горизонты, душу ее словно опалило пожаром. Как будто так уже было – этот страх, стесненное дыхание, эта власть. Она покачала головой.

- Нет, милорд, в округе не найдется мужчины, которого я могла бы назвать своим возлюбленным.

Граф схватил ее руку и крепко сжал.

- Заклинаю тебя, Жанна, именем бога, - в волнении вскричал он. – Если тебе неизвестна любовь, пребывай в сем святом неведении. Пусть я буду обладать возможностью даже перед смертью благословлять имя твое!

- Вы хотите получить от меня…

- Любовь, Жанна!

Она поняла неистовую натуру рыцаря и попыталась охладить его пыл.

- Я не ровня вам, граф, - тихо, но твердо отвечала она. – Волею неба, или же вашей волей – я в вашей власти. Не уроните ли вы свое достоинство перед простолюдинкой? Я не знаю вас, милорд, но вы… вы, как утверждаете, знаете меня. Значит, вам известно, ко я и что я… О, граф, не давайте клятв, в которых будете раскаиваться и которые приведут к тому, что вы воспылаете ненавистью к бедной сироте.

- Ты счастливее меня, Жанна! – почти в отчаянии воскликнул сэр Этьен. – Ты не знаешь любви. Но ты так же не знаешь, что нет правды в твоих суждениях о моем чувстве к тебе. Я люблю тебя – вот истина! Извечная истина от сотворения мира.

Граф отпустил ее руку и тяжело опустился на стул у очага. Потер испещренный морщинами лоб.

- Ты отвергаешь меня, Жанна? – спросил он.

Она отвела глаза.


***

Двое спустились по каменной лесенке к морю. Мужчина подал руку, помогая девушке сесть в лодку. Ночь была непроглядна. Волны с грохотом разбивались о скалы.

Они покидали остров, и девушка смотрела на красный фонарь на вершине маяка, медленно удалявшийся.