Притча о желудёвом пироге

ПРИТЧА О ЖЕЛУДЁВОМ ПИРОГЕ
(последняя версия)



– …Я тогда был в машине с другом. Мы уже подъезжали к его дому, когда всё случилось…


Напротив меня в кресле сидел Леонид Иванович – почти полностью лысый человек, толстый, в значительных уже годах и сером некрасивом потёртом пиджаке. Он ел вилкой свой любимый желудёвый пирог, который готовит ему по субботам его супруга, размалывая жёлуди и превращая их в мучную основу для будущего лакомства. Каждый раз как я вижу этот пирог, я думаю: «Как это он попал в семью, явно никогда голода не знавшую?»

Леонид Иванович ел и, кажется, только делал вид что слушал. Увидев мои мокрые глаза и подрагивающие губы, он резким движением отложил вилку в сторону и приготовился слушать с понимающим видом. Пусть. Он знает что делать. Он – доктор, а я… А мне плохо. Я собрался с духом и спросил:


– Я обязательно должен это рассказывать?

– Нет. Вы ничего не должны. Но если мы с вами не узнаем истинные причины такого поведения, то дальше будет только хуже, просто поверьте. Если вы всё же решили менять свою жизнь к лучшему, мы должны вместе с вами найти причину, приручить гнетущего вашу душу зверя. Давайте попробуем восстановить всё, что было тогда.

– Что ж… Я помню, тогда шёл сильный дождь. Окна машины заливало так, что ничего кругом почти не было видно. Костя сидел рядом и тревожно вглядывался вдаль, словно ждал чего-то… А я задумался о чём-то, сейчас уже и не помню о чём.

Мы подъехали к дому и остановились. Костя резко вышел и побежал к себе за инструментами, почему-то забыв захлопнуть за собой дверцу. Я нагнулся закрыть за ним и увидел… кх… – ком вставал в горле при одной мысли, трудно было продолжать, но я пытался – я увидел ту девочку. Она вышла из соседнего подъезда, никем кроме меня не замеченная.   Года три, не больше, пухлые щёчки, синее платьишко и босы ноги. Босые ножки нелепо топали по лужам и видно мёрзли. У неё было растерянное лицо. Непонятно что за родитель-изверг выпустил этого ангелочка в такую погоду, да ещё и в одиночестве!

Я собрался было выйти из машины и что-то сделать с этим, но произошло… Не знаю как сказать… нас сильно тряхнуло. Земля натянулась под ногами – вот-вот порвётся. И что-то ударило в мою машину.

Потом сказали – это грузовик. На дорогу падало дерево, и он стал резко разворачивать, зацепил меня. Ну а что весила моя машинёшка по сравнению с этим монстром? Меня перевернуло и крепко ударило об асфальт. Дверь как конфетная обёртка смялась и отпала.

Не знаю, сколько приходил в себя, сколько ещё пытался выбраться. Мне так защемило ногу, что можно было только слегка высунуться из машины и смотреть, что происходит вокруг, зовя на помощь. Меня никто не слышал. С миром творилось что-то непонятное. Костин дом заметно потряхивало и из него стали выбегать люди…


Я замолчал. Перед глазами стоял дрожащий панельный дом, дождь, заливающий глаза. Люди носились туда-сюда, выбегали из подъезда. Я встретился глазами с той маленькой девочкой. Огромные серые глаза. Мокрые явно не только от дождя. Она смотрела на меня непонимающими огромными детскими глазами и ревела. Треугольная «ляличья» верхняя губа покраснела, подбородок дрожал, ручки сжались в кулачки.

Мне стало жутко больно в ногах – видимо одна была сломана – и я закричал. Но тут же попытался сдержаться: ребёнку было бы от этого страшнее. Я почему-то хотел вселить уверенность в это покинутое всеми существо, что всё будет нормально. А девочка, не отрываясь, смотрела на торчащего из машины помятого меня и кричала: «Ма-а-а-ма, ма-а-а-а-ам!». Конечно, кого же ещё звать? Людей становилось больше, больше, казалось, все жильцы дома выбежали на улицу, но девочку по-прежнему никто не замечал.


– Ну и что же потом? Я понимаю, вам тяжело. Но это необходимо… – с каким-то наигранным, привычным сочувствием прервал мои воспоминания толстый Леонид Иванович и нагнулся ближе ко мне, изображая человека, которому можно доверять.

– Потом? – я ухмыльнулся, чувствуя, как снова краснеют глаза, – Потом? Да ничего потом… Из подъезда начали выбегать люди. Потом выбежал какой-то кучерявый гад, тряся большим пивным пузом. – здесь Леонид Иванович неслышно поёрзал и стряхнул крошки с собственного пуза. Так и знал, что толстые люди на деле только о своём пузе и думают! Я продолжал рассказывать – И этот курчавый начал вопить: «Падаем, падаем! Дом падает! Спасайся!». Потом побежал в сторону остановки и задел маленькую девочку. Сбил с ног испуганного ребёнка… Этот жирный урод! Вы понимаете?! Сбил с ног… Она плакала, громко-громко… Я слышал! А я далеко лежал! 


Мой рассказ снова прервался. Доктор уже ничего больше не спрашивал, видимо, понимал что я скажу то, что требуется, сам. Как тут расскажешь? Она – эта девочка, маленькая, в платьице – упала в сторону выхода из подъезда. Как раз на пути выбегающих из дома людей. Одна женщина заметила плачущую девочку под ногами и резко остановилась расставив руки, как полицейский на митинге, не давая другим случайно наступить на ребёнка. За спиной женщины тут же набилась толпа из бегущих людей, и один парень, случайно споткнувшись, перевесил толпу, повалил всех вместе с женщиной на малень…

Они упали

Всей толпой, человек десять точно. Упали на плачущего беспомощного ребёнка. Я кричал дурниной, но ясно не от боли в сломанной ноге.


– Доктор, они раздавили эту девочку! Затоптали… Доктор, как так?! Просто землетрясение. Не балкой, не кирпичом – люди задавили! Как же так…


И я разревелся как маленький ребёнок. Мне хотелось включить какую-нибудь музыку вроде композиций Морриконе из фильма «Легенда о пианисте» и плакать и плакать. Так проще. Рыдать.

Рыдать, чтобы моя собственная экзистенция растекалась по миру в слезах, которые я, по правде, раньше даже не мог выдавить из себя. Я был переполнен собой, своим горем, как воздушный шарик чьим-то дыханием: и кажется – вот-вот лопну, но нет, всё растягиваюсь, всё разбухаю изнутри. Душевный скряга с вечно красными глазами, горящими изнутри, почитающийся остальными за натуру жестокую и бесчувственную, я плакал.

Этот сеанс психотерапии кончился чем-то хорошим для доктора, (судя по виду, с которым он что-то записывал в свой блокнотик), и ничем для меня. Я уходил раздавленный и ещё больше ненавидящий свою жизнь, ненавидящий всех этих мерзких людей, ненавидящий ветер, дующий мне в лицо. Я хотел пнуть ветер ногой в ответ на его хлёсткие удары по лицу. Проходящие люди косились на меня, как на конченного идиота. Конечно, откуда им знать, какие у меня счёты с мачехой-природой!

Мимо прошедший мужчина лет тридцати, пожёвывающий сигарету, открыто хихикнул, увидев, как я пинаю ветер. На что я пнул и его под зад. Он резко развернулся и удивлённо вытаращился на меня. Не знаю, что было там с моим лицом в это время, но гнев мужчины сменился за секунду на ужас и он пустился прочь от меня, уронив на дорогу кошелёк. Я зло с размаху направил кошелёк в полураскрытый люк канализации и пошёл по своим делам.

А дела были простые. Мой приятель – Костя – бывший тогда ТАМ… Он тоже что-то ТАМ такое видел, что чувствовал себя с тех пор ужасно. Однако лечился своим методом. Сегодня я хотел присоединиться к нему в процессе лечения. Встретиться мы договорились в баре неподалёку от кабинета психотерапевта.


Спустя несколько часов, когда уже начинало темнеть, мы с Костей, сильно пошатываясь, вышли из бара. Костин метод лечения, похоже, помогал только ему. Он нёс всякий пьяный бред и немного отвлёкся. А я, наоборот, просто рвался на части. С той самой аварии со мной стали происходить странные, я бы даже сказал, – страшные вещи. Будто ненависть, поселившаяся во мне, была живой. Не я ненавидел людей и мир за всё, что видел, а эта ненависть во мне сама ненавидела. С тех пор я попал на приёмы к психотерапевту, чуть не убил нескольких человек в разное время, жутко глумился над репродукциями разных картин старых мастеров на одной из выставок…

Да много всего было. И «дурку» изнутри повидал и всякие полицейские участки. Жизнь текла быстро, но словно одним бесконечным ужасным днём. И не жизнь это, а неподдельный ад. 

Я чувствовал, как ко мне подступал новый приступ этой болезненной ненависти. Сначала страх перед собой, страх, ужас, слабость и немощь перед миром, перед необоримым величием зла в мире. Потом, о! Вот оно! Наступает! Ужас сменяется гневом. Теперь вот она, эта ненависть! Словно войдя извне, ненависть выжгла извивающуюся от боли и ужаса душу и взяла вожжи, запрягла тело как коня, нет, как мотоцикл! Тупой, послушный транспорт! И повела. Повела меня ненависть.

Мы шли с Костей мимо какой-то церкви. Или даже собора. Я понял это, только очнувшись от мощного чувства и поравнявшись с церковными воротами. Не помня себя, я взял в руки камень с дороги и кинул его в витражное оконце над входом в храм с криком: «Где Ты был?! Бог! Я спрашиваю, где Ты был тогда?!»

И я начал говорить грубее и грубее. Костя, сперва тоже поднявший камень и уже замахнувшийся в сторону храма, теперь оторопело смотрел на меня. Видимо, непривычно было ему слышать ругань в адрес – куда уж дальше! – Самого Бога! С порога церкви какой-то священник нелепо кричал что-то вроде: «Я сейчас полицию вызову! Что вы себе позволяете!?»


И тут произошло это… Чья-то тяжёлая рука опустилась мне на правое плечо и я, скорчившись от непонятной боли, едва не присел на пол. Поворачиваюсь – передо мной стоит старик, седой, с белой бородой, крепкий с виду, одетый в непонятные лохмотья со строгим-строгим взглядом кажется больших, но сильно прищуренных глаз, едва видных из-под густых бровей. Старик без замаха и каких-либо видимых усилий стукнул меня в грудь так, что я отлетел на пару метров, приземлился на свой зад, да так и остался сидеть, не в силах двинуться с места. Костя почему-то стоял и не смел двинуться, пошевелиться даже.

 Было больно, но не слишком. Повертелся на месте, пошевелил плечами – как будто и не было удара. Старик тем временем присел рядом и принялся жевать измятый сухой кусочек хлеба.


– Ты не думай, – сказал он, – что Бог всем всё прощает. Что Он такой добрый старичок, как в книжках. Что у тебя стряслось-то, что ты такое делаешь?


Я, сдавливая зубы, рассказал старику историю про девочку. А тем временем в голове целый хор мерзких голосов напевал: «Убей его! Убей его! Убей его!». И даже как-то само собой придумывалось чем убить старика, как и что потом делать… Не придумывалось только за что его убивать.

Вдруг старик как-то особенно строго посмотрел мне в глаза, как бы прямо в меня, в душу и всё кончилось. Прошло всё. Ни ненависти, ни злобы. Улетучилось всё, осталась только усталость. Костя, который всё это время стоял столбом рядом, тоже вдруг устало повалился на асфальт рядом и молча уставился куда-то вдаль.   


– Ты, сынок, – снова заговорил старик, – конечно, повидал в жизни. Но вот что я тебе скажу. Ты про Бога-то, небось, и не знал ничего, не верил, так просто покричать пришёл?

– Я атеист. – Бессмысленно рассматривая свои ботинки, кивнул я.

– Так-то оно так, только будешь, может, ещё интересоваться… Ты не всему верь. Головой думай и сердцем чувствуй. А спросить захочешь что – приходи. Все мы у кого-нибудь да советуемся. Давайте прогуляемся, ребята? – бодро встал на ноги старик и заулыбался – Сил нет сидеть на месте.

– Давайте – повиновались мы.

– А куда пойдём? – ожил вдруг Костя.

– Да к воде пойдём. К воде ходят, когда на душе неспокойно.


Мы направились в сторону набережной. Идти было недалеко. И весь путь мы шли молча. Перед глазами у меня было лицо той девочки. Заплаканное, испуганное, детское… Но в душе уже не было ничего кроме усталости. Ни чувства вины, ни злобы на мир – ничего. Только усталость.

На набережной мы встретили Леонида Ивановича. Но сидел на лавочке, совершенно отсутствующим взглядом сквозь аккуратные очки смотрел на речные волны и ел свой любимый пирог (по всей видимости, трудный рабочий день и надоедливые пациенты не дали-таки его доесть в кабинете). Наблюдатель, который ищет в лице знатока человеческих душ и врачевателя душевных неустроенностей некое философское напряжение, глубокое, остающееся от каждодневного тяжкого духовного труда,  содержание взгляда, непременно бы нашёл всё это и в усталой меланхоличной фигуре Леонида, но…

Я увидел лишь, что живот доктора лежал едва ли не на его коленях, увидел, как крупные сухие крошки от всё ещё недоеденного лакомства остаются на его жирных губах, как они осыпаются ему на живот, на грудь и даже куда-то за слишком вольно открытый ворот рубахи. Вместо тоски или усталости его глаза покрывала непробиваемая самодовольная стеклянная пелена. Взгляд его действительно был устремлён куда-то внутрь себя, а не на волны, как это часто бывает у созерцающих водную стихию, но впечатление оставалось такое, будто внутри себя он пересчитывал купюры или ел очередной пирог.

Мне стало стыдно не столько за то, что я почитал этого человека специалистом ,которому можно доверить свою душу, а за то, что вообще принял его за человека. Было такое впечатление, что если бы Леонид Иванович, доев своё мучное месиво, напрудил бы под себя, там же где ел, то это зрелище не вызвало бы такого удивления, как когда происходит нечто несвойственное человек. На редкость противный доктор мне попался.
Я перестал обращать на него внимание и подошёл ближе к Косте и нашему новому знакомому, который уже подошёл вплотную к набережной, опёрся всем весом на ограждения и полной грудью вдыхал свежий, наполненный влажной живой силой ветер. Костя неуверенно подошёл ближе и устремил свой взгляд в бурлящую стихию, а я так устал от всего, что было со мной за это время, что просто сел рядом на асфальт, прислонившись спиной к каменному столбику. Спустя несколько минут старичок, приведший нас сюда, надышался вдоволь свежестью, развернулся, опёрся спиной на ограждение и начал потихоньку ласково с нами разговаривать.


– Ты на меня шибко не серчай, Миша…

– А откуда вы узнали, как меня зовут? – удивился я.

– Да ну кто его знает. Просто гляжу на тебя – Миша, Миша и всё тут. Прямо на лице у тебя написано, что от роду быть Михаилом и никем более. Ты не обижайся, что я тебя маленько стукнул.


Куда там – обижаться! Я ему спасибо должен был за это сказать. Но как-то не встраивалась моя речь в происходящее. Что бы ни собрался сказать – всё глупо как-то. Поэтому я просто молча кивнул и продолжил слушать.


– Я, ребят, мало что в этой жизни умного слышал, читал, вот только видел всегда, что бывает тяжело-тяжело на сердце, ходишь, мучаешься, а потом раз! И солнышко засветит ярко! Всё кругом красиво станет, и уже думаешь, что всё поправить можно и жить есть ради чего.

Мы-то люди редко друг другу приятное делаем, нам это некогда – все заботы о себе родимом. И бежим, бежим от трудной жизни! А ведь чем труднее жизнь – тем ближе Бог. Вот посмотри, например, на любого большого учёного. Он же живёт как в тюрьме, вечно книжками обложится или пишет чего-то. Ни отдыха, ни веселья. А ведь и не должно быть много радости. Вон их сколько, радостных-то по улицам ходит! Всё смеются чего-то всю жизнь, да так и помирают зазря.
Ладно учёные – они тоже не все с толком жизнь проводят, а вот святые? Нам про них в книжках пишут про то, как они все молились, какие чистые да искренние были. А какая у них жизнь была, прежде чем они святыми сделались? Один святой убийцей был, святая одна – проституткой. К одному на целый месяц в душу Господь беса попустил, чтобы узнал человек, чего надо бояться и с чем бороться. Другого и вовсе, сказывают, бесы в келье и пришибли насмерть чем-то тяжёлым. А ведь всё святые! Потому что в горе не унынию предались, а сознав свою детскую беспомощность, обратились к Отцу.


И старик замолчал. Я поднял голову и увидел стоящего рядом Леонида Ивановича. Оказалось, он почти сразу заметил нас и уже минуту-другую как подошёл и внимательно слушал, что нам говорил подёргивающий ногами старичок.


– Так-так – ухмыльнулся доктор – я смотрю, вы тут самолечением занимаетесь? Хорошо. Нет .правда хорошо что есть друзья, которые могут понять и помочь! – С такой улыбкой, про которую говорят что она – фактор производства, проговорил Леонид.

– А чего их лечить-то? – возразил наш старичок – здоровы они.

– Вот как? – продолжая улыбаться, и слегка приподняв брови, удивился доктор.

– Вот так. Злобой на мир они болели. Только переболели уже. Ушла злоба от них.

– Ушла? Ну и куда же она ушла? – с нескрываемым уже ехидством продолжал свой допрос врачеватель душ.

– Да кто приютит – к тому и ушла, голубчик. К тебе, видать, она ушла.


И старик отодвинулся от ограждения, на которое всё это время опирался, и пошёл куда-то. Леонид Иванович почему-то ничего не сказал и невыразимо тоскующим взглядом уставился на тёмные волны глубокой реки.

Мы попрощались с ним и последовали за своим новым знакомым. Не оглядываясь, догнали старичка, и пошли рядом. Он молчал, печально глядя себе под ноги, словно бы так же как и я когда-то видел горе, но ничем не мог помочь. Помолчав ещё минуту, он посмотрел вдруг на небо и сказал тихонько: «Прости его, Господи»…

Где-то сзади послышался ужасный противный прерывистый визг, похожий на самый громкий свиной вопль. Наш старичок никак на это не отреагировал, а мы с Костей развернулись и, увидев, что кричат из воды, подбежали к краю набережной – посмотреть что там.

В воде, возле места нашего расставания, барахталось жирное тело Леонида Ивановича. Он всплывал, тонул, снова всплывал и отчаянно махал руками во все стороны, противно визжа при этом. На берегу уже собралась толпа, кто-то даже скидывал одежду, намереваясь спасти незадачливого суицидника-толстяка, а кто-то снимал всё на телефон.

Я тем временем почему-то думал словно чужие, пришедшие извне мысли, что так с ним уходит из мира неизжитая злоба, как бесы на стаде свиней когда-то пару тысяч лет назад. И ещё подумал, что то злое, что кто-то сотворил так и остаётся частью мира, разрастаясь, заполняя собой мир и передаваясь от человека к человеку, тем самым множась, пока его не вынесет из мира очередной ныряльщик или пока его не разрушит призванное совместно сияние Небес.   

«Да мать же вашу! Что стоите, сволочи!? Спасите же меня!» – раздался истеричный голос Леонида Ивановича, и тело его погрузилось в пучину вод, больше уже не всплывая. Это была последняя реплика нашего психоаналитика.

 Спасти доктора не удалось.