Сорок и два

"Доктор, правильно говорить"сорок и две", "сорок и два" - неправильно!"
"Да, да. Неправильно. Правильно - тридцать шесть и шесть."


Я лежал на спине и смотрел в потолок.
Потолок был из ваты. Он медленно опускался на меня.
Я тоже был из ваты - всё было ватным. Вата приглушала звук, но отражала свет и он казался очень ярким.
"Свет!" - прохрипел я сквозь щелку неразлипшихся губ красивой медсестре Ирочке.
"Сейчас принесу!"- подскочила она и исчезла так быстро, что я не успел заметить как колыхнулась её грудь.
Вата сверкала. Ко мне никто не подходил. Потолок опускался. Я думал о том, что умирать не страшно. А не хочется потому, что ничего не хочется - ни умирать, ни быть ватой, ни смотреть на Ирочкину грудь. Может чего захочется, когда потолок опустится? Я поднимусь сквозь него, а вата останется здесь...
Ирочка принесла керамическую поилку с чем-то тёплым. Я машинально глотнул и сделал вывод, что она дура. А чтобы ей не удалось разгадать мою мысль, закрыл глаза.
Вата стала светло-серой. Радужная полоска слева что-то скрывала. Я присмотрелся: сквозь неё улыбался отец. Он подмигнул мне и стал дурачиться - говорить чужими голосами:
"Растёт?"
"Сорок и два..."
"Придётся ещё раз... Почему глаза закрыты? Смотри - свалится в кому, будет на твоей совести!"
И продолжил совсем смешно, пискляво:
"Серёжа! Серёженька! Серёжа, открой глаза! Серёженька, миленький, скажи хоть что-нибудь! Ну скажи - как тебя зовут?"
После этих глупых слов я улыбнулся, а он, наверное чтобы скрыть своё смущение, ударил меня - раз, другой, третий!
Мне стало стыдно за отца и я открыл глаза, чтобы не видеть его позор: медсестра Ирочка, с измазанным тушью лицом, лупила меня по щекам и по-детски всхлипывала.
Сверкание ваты казалось нестерпимым!
"Свет!" - зло прошипел я ватным языком.
"Я Ира! Ира!" - обрадовалась Ирочка - "Какой ты молодец! Лежи, лежи мой хороший!"
"Ты дура!"- подумал я и не стал прятать от неё эту мысль - пусть знает!
Но Ирочка не догадалась. Она будто изучала меня счастливыми глазами с огромными нарисованными синяками и попутно делала кучу дел: поменяла стеклянные бутылки с водой у меня между ног - они охлаждали пах; убрала тёплое полотенце с моей головы, прикоснулась им к щекам и подбородку - наверное вытерла пот;взяла из тазика с водой свежее, выкрутила и, прежде чем положить, два раза поцеловала меня в лоб, украдкой посмотрев по сторонам.
Потолок был ещё высоко. Ирочка выдавила содержимое очередного шприца в торчащую из моей руки иголку. Глаза не хотели привыкать к яркому свету. Я щурился и думал о том, что красивые - всегда дуры. А некрасивые может и умные, но на них никто не обращает внимания. Как им показать свой ум? Ни один ответ в голову не пришёл, а думать бесплодно мне надоело. Тогда я решил посмотреть, что делает отец и закрыл глаза.
Он прятался за радужной полоской.
"Да брось ты, ерунда!" - успокоил я его - "Бывает!"- И довольный своим великодушием, вернулся к Ирочке.
Но уже не было ни её, ни ваты, ни ослепительного света - ничего. Стало одиноко и холодно. Я повернулся на правый бок и поджал ноги. Бутылки звякнули. Кто-то невидимый вытащил их и еле слышно проговорил:
"Сбили?"
"Падает, тридцать девять!"
Я начал расти во все стороны и стал большим, огромным - как самолёт! Но это не меня сбили.
А может и меня...
Я падаю!
Падаю медленно, как воздушный шар, которому надоело лететь вверх
Падать было очень приятно. Что-то розово-голубое падало вместе со мной. Отец смотрел и улыбался, а Ирочка целовала меня в лоб, в щёки, в губы! Она плакала и её слёзы текли по моему лицу - как пот.
Наверняка ночью что-то упало, потолок или мой самолёт - не знаю, только когда я проснулся, голова болела, как от очень сильного удара.
Было уже светло. Ира спала рядом, на двух стульях и краешке постели, обняв мои ноги. Увидев это, я на миг забыл о боли и подумал:
"Ничего, что дура. Это не главное."