Чайка

Большая неказистая ванна. И вода горяча. Пар струится, мешаясь с дымком  от курений и благовоний, комнатку заполняет терпкий аромат. Скоро здесь все затянется  серой зыбью. Пахнёт неожиданно болотом, и к тяжелому жару примешается кислость стоячих вод. А вдалеке замелькают огоньки - потерянные души. И лежи в этом мягком флёре воды пока не захочешь спать. И время не властно над миром. И лишь больно вопьются браслеты несмененных судеб, напоминая о том, кто ты есть… Старуха приносит новый ушат горячей воды, неприятно скрипят доски под скупым на размах шагом, словно выгоняют непрошенных гостей со двора.  Вода, что несет мне старушка, душиста сегодня как никогда, и мне кажется что пар, рдеющий над ней, словно над кадилью,  приманит меня сюда еще много раз, привяжет, опутает, просочится в глухую от пустоты грудь и поселиться дурманящим мороком, отравляя мои сны и мысли.
Как пахнут корабельные сосны из нас знал каждый, но как пахнет полуночный костер, было известно только мне и Море. То, что мы живем на границе – это не страшно. Хоть мне и кажется, что я забываю где начинается взаправдашний мир, где все живые и нежно-теплые как ступени крыльца в уходящем свете багрянца и где люди больше похожи на мелодичные божества, с серебряными рогами и замшевыми мыслями о прекрасном и незначительном ремесле. Нам с Морой даровано особое право, мы дети тумана и полыньи. Змеиные други.
… Голос набирает силу, и непроглядная темнота густого леса озаряется кровавыми вспышками танца нашего бога. Пока земля под ногами твоими горяча - моли о прощеньи, пока чувствуешь силу, текущую сквозь толстую сухую стоптанную кожу ног - танцуй. Мы собираем свое войско. Мы поднимаем свой набат. И послушное тело мнется и гнется, как будет угодно ветру, подражая свободолюбивому ковылю…
Для тех, кто родился среди остро заточенных хребтов гор и мерного плеска холодных морей, солнце в радость и благодать. Из вереска получаются прекрасные жесткие венки, хочешь, украшай могилы, хочешь, водрузи на голову и мни себя королем. К туманам тут относятся с почтением, из тумана можно и не вернуться. Унесет тебя в глубины холодной воды под размеренный рокот сонного морока, и век покоиться тебе на гладком песке, в непроглядной толщие. Или заведут тебя огни в лес, да и погубят в неразборчивом бормотании листвы. Забудешь, как зовут, потеряешь в сумятице вечернего мороза звонкую струну души и вечно будешь отражать в себе гулкое эхо путников, как чан из-под рыбацкой ухи. Вот и ждут тут все утра, пока светило не выбелит все глубокие рыхлые тени-ловушки, пока птицы не проклюнутся звонким криком голосов сквозь утреннюю марь. Пока не придет пора начинать работу. Здесь по ночам все спят. Не принято ни ходить, ни встречать лодки.  Лишь мы играем с этой когтистой натурой наших краёв. Переходя от грани к грани, задабривая богов, прося за людей, наводя страх, придавая бесстрашия. Нас сторонятся и не упоминают в доме. Теряясь в лесу, кличут Мору, в болоте – меня. Раз в три свежих поколения деревни, ветер приносит семена к шаманке, тем самым вверяя ей судьбы детей границ. Шаманка разводит огонь, ставит котел, заливая его до краёв смесью из крови, воды, вина, браги, молока, грязи из луж, кидает хлеба, а после плачет всю ночь напролет, закапывая семена в один горшок, ведь с нашим появлением на свет придет и её смерть и прощаться с ней никто не будет. Поутру, облачившись в широкие одежды, обмотав ноги холстинковыми жгутами, пропитав волосы маслом, шаманка поливает нас бродившей на углях смесью. Мы появляемся из земли, шипя белой пеной волос, раздвигая ногами складки грязи и воды. Теперь мы сестры, одна кровь, одна жизнь, одна судьба – быть тонкой связью между живыми существами. Шаман уже больше не нужен.
Сначала путаешься в стенах дома, прощупываешь негнущимися пальцами мир. От очага к окну, через окно в лес. Тем, кто рожден не от плоти, но от крови людской, сложно устоять против зова чертогов. Все что ты помнишь с начала - запахи и звуки, потом тепло и голос, покрывающий тебя незримой копотью вековых знаний. Мы видели небо, чувствовали землю, знали весь лес, но долго учились понимать людей. Временами мне казалось что не наша истинная забота возносить дань божествам, для этого мы плохо знали вопрошающих к ним, временами мне казалось, что дань должна преподноситься нам. Но так было лишь временами.
Мора рисует узоры на руках. Сегодня её выдают замуж. Руки чуть дрожат, и мелкий набор закорючек выходит смазанным. У неё жесткие руки, не плавные, рубящие движения, и смуглая, прокоптившаяся кожа. Мужем ей будет филин. Вороша тлеющие поленья, вылавливаю маленький уголек. Отвожу его подальше от дышащей семьи, тереблю палкой. Смотрю, как последние красные крохи сыплются из него, он должен остыть, но остаться внутри теплым. У Моры длинные волосы, и это единственное её украшение, она страшная. Щуплые руки, костлявые ноги, прямой, будто вырубленный из дерева стан, ни гибкости, ни грации. Она старшая, не докормленная землей. Уголь крошится под пальцами, и осыпается на ресницы, она должна понравится мужу, она должна походить на него. Я провожаю её вглубь бурелома, к сломанному дереву, мелкому подернутому тиной озерцу, здесь место встречи, здесь мы и попрощаемся. Я вижу её нескладный силуэт и подобравшуюся к нему темноту, легкие вкрапления заходящего солнца. Темнеет тут быстро, темнеет тут страшно,  надо будет уходить. Мора поворачивается ко мне, разбрасывая в стороны руки, зовет, хочет проститься, а я вижу лишь её очерченные углем глаза,её страшные глаза филина. Разворачиваюсь и ухожу. Мне стоит большого труда не сорваться на бег, а чинно уйти. Мне кажется обернись я, то смогла бы увидеть, как стекленеет карий взгляд, как накатывают волны холодной ночи, разъедая теплоту кожи, делая её прозрачной и серебристой. Я ухожу, и мне плевать что не попрощавшись, что не по правилам и законам, сегодня я в первый раз их нарушаю. Сегодня я хороню свою сестру. Все запреты на человеческие чувства придуманы не зря. Мы дети тумана и полыньи. Мы лишь нить. Но я никогда не забуду, как придя в дом, под коленями у меня тянуло страхом, а в животе холодом. 
Закрываешь глаза и чувствуешь, как на обратной стороне век, можешь различить движения взгляда по синим кругам. Жарко. Мы лежим на траве, и от припекающего солнца хочется спать. Сочная зеленая трава ореолом высится над телами, ползают жучки, и меня уже не смущают копошащиеся рядом муравьи. Сегодня я нарушу запрет. Мне хорошо, чувство вседозволенности будит во мне воспоминания костров. Каким меня учили молитвам, кто были мои боги? Сейчас это имеет не больше значения, чем букашка пригибающая травинку возле меня. Я все еще есть и это главное. Нашей участи принято сводиться к свадьбе или смерти, мы должны стать либо жителями той стороны, либо частью тумана, третьего не дано. А я обманщица. Солнце нагревает темного камня перстни на сцепленных ладонях, ночью уйдем в море. И мне ни капельки не стыдно за то, что я убегаю с первым встречным, не любимым, но веселым человеком. Мне кажется, я уже чувствую соленый ветер в волосах. Он приходил в деревню за водой, ночлегом, горячей едой. Он был капитаном одной лодки, судьбою посланным мне спасением, сосудом неизведанных мною чувств, тем, что могло защитить меня от тумана, увезти, отнять от этой деревни. Моя изба стоит с краю, недалеко от леса, что бы отпугивать от него детей, следить за сумерками и всякий раз вздрагивать при виде своей тени на стене. Я не в пример трусливее своей сестры. Любой путник знает, что стучать надо в крайние окна, особенно если сам можешь принести беду. Переходил он мой порог со взглядом неразумного мальчишки. Он думал, что напасть идет от него, бежавший, разбойный, чужих краев, он не боялся не грабежа не убийства, но жил своим неведомым кодексом, понятным только подобным ему. Это нас и роднило.  Щелкая перстами наливала ему вина, мне нужно было заговорить его, увести за собой, пообещать вечную удачу, защиту от напастей. Размягчить его лаской, одурманить теплом и выпросить свободу. Весь ритуал походил на обычное подношения духам, отличие было лишь в более смелом и веселом взгляде, лишь в том, что я в первый раз не хотела прервать ритуал и сбежать без оглядки на край мира. К ужину я подала мясо, ведь духи не едят рыбу, постелила шерстяные пледы, шкуры и льняную простыню, обернулась в шаль, развела огонь. Мальчик смелый, прогнанный всеми на свете, везде нашедший лишь на день приют, был верен суеверием о любви и судьбе. Он взял меня с собой…
Говорили, что когда уходит пограничный страж, деревню пожирают беснующиеся духи. Приходит мор, болезни, страхи. Как жаль, что раньше в это так легко верилось.
И вот я снова тут. Старуха несет ушат горячей воды, а я наблюдаю, как на веранде распускает щупальца туман. Одна его часть приходит из леса, другая поднимается из земли, они встречаются, крепко сплетаясь мутными телами. Что было со мной, когда я ушла? Было много чего прекрасного, но все это уже было, и нет смысла ждать повторения. После моего ухода ничего не рухнуло, никто не заболел и даже кошки не справляли панихиду. Теперь здесь не верят в гнев духов, теперь жертву может принести любой, попросив удачи и счастья. Морской путь налажен, появляются книги, поломники других вер. Мне в первый раз не страшно, я рада своей жизни, я рада тому, что было, и колючий туман, прикасаясь ко мне, оседает каплями воды на горячей коже, мне больше не холодно от его прикосновений. Нечего больше терять, я жила и теперь без волнения могу дойти до конца.   Наверное, меня еще помянут, вытирая следы мокрых ступней, а я удаляюсь в лес. Я ухожу в туман, теряя очертания и становясь теплей. Надо же, я никогда бы не подумала, что туман горячий, как пар над той самой водой. Я никогда не подумала бы, что это настолько важно уходить в туман, неся с собой в сердце тепло живых. Кто бы мог подумать, что наши жертвы были всего лишь прелюдией к воссоединению с туманом.