Бесполезные предметы

Граница между явью и сновидением размылась. Границу охраняла старинная бронзовая статуэтка воина, кажется, кельтская. Три года она стояла на прикроватной тумбочке под лампой зеленого абажура с бахромой. Рядом с воином – грозное ополчение: обнаженная дева из фарфора, два китайских божка и некое мифическое животное из дерева. Бронзовый воин лежал лицом вниз. Фарфоровая дева в ужасе раскрыла рот, китайские божки зажмурились, целостность границы была нарушена, кто-то быстрой тенью проскользнул из сновидения в реальность и обратно. Старое дерево мифического животного прошлось  трещиной.

Скорее всего, это я  уронил статуэтку, случайно задев во сне рукой. В ту же ночь мне приснилось странное животное, похожее на лисицу. Всё длинное его извилистое тело было покрыто густым золотым мехом, длинная шея заходила под туловище, желая в игре завязаться узлом, узкая мордочка выглядывала из-под живота или из-под пушистого хвоста, шевелила кошачьими усами и длинными, похожими на заячьи, ушами. Этот пушной зверек всё время извивался, сворачивался в спирали, сжимался в пушистые комки и пищал от удовольствия, наслаждаясь своей гибкостью.

Я протянул к нему руку. Он взвизгнул, подпрыгнул и мгновенно обвил моё предплечье теплой живой меховой манжетой. Потом размотался, сверкнул глазами, встал на задние лапы и преподнес мне чашу, перо и весы; он держал эти предметы в трёх передних лапах, напоминающих руки енота.

Этот зверек вскоре исчез, растворился в тумане сновидения, но оставил после себя карту. То, что значилось на карте, маршруты, знаки и линии, я хорошо запомнил в мельчайших подробностях. Карта отпечаталась в моей памяти тусклым золотым свечением. В центре неё горел рубиновый крест – туда мне и следовало по всей логике сновидения идти, о чем говорила и большая невидимая стрелка. Там, окруженная сквером, стояла церковь, а за нею под раскидистым кленом – крест, вытесанный из розового гранита. По обе стороны креста горело два светильника на чугунных ножках.

 Наступили сумерки. Сквер неудержимо погружался в тень, два светильника вспыхивали, разгорались, две косые крестообразные тени удлинялись.
Я пошел вглубь сквера и там, на круглой площадке, обнаружил картину. Небольших размеров, в рокайльной раме на невидимой подставке она как будто парила в воздухе. Сумерки сгустились окончательно, стемнело. В темноте я не мог рассмотреть, что изображено на картине; кажется, какой-то пейзаж в темных тонах, или, быть может, натюрморт, или портрет. Ясно виделось только одно пятно лунно-голубого цвета. Несмотря на это, я каким-то образом понимал: художник пытался запечатлеть в сокрытых от меня линиях образы своего мира; не этого сквера с церковью, светильниками и крестом, а совершено какого-то отдельного своего мира.

Я взглянул на небо. Звезды стремительно загорались одна за другой. Звездное небо в очерченном кронами деревьев секторе напоминало зашифрованную карту. Не ту, что отпечаталась в моем сердце, а другую – она представляла мир гораздо больший; во много раз больший, чем наши с художником миры вместе взятые.
В чаще сквера заухали совы, захлопали крыльями в сквозном через густой ветвистый сумрак полёте.

На мне было черное пальто, распахнутое, под пальто – свитер из шерсти ламы с этническим орнаментом; черные ботинки на толстой подошве. Осень.
 
Я покинул сквер, гранитный крест, его две тени, церковь, картину и сов. Извилистой тропой отправился в туманную местность, расположенную за чертой города. Долго шёл вдоль железной дороги, смакуя запах шпал и семафоров. Мой путь пересекла белая лошадь. Вслед за нею прошел черный конь. Некоторое время спустя я увидел черную козу, привязанную к веревке. Старик с посохом вышел из мглы мне навстречу, попросил прикурить.
И вот, кажется, пункт моего назначения – низкая изба. К ней вело множество тропинок.

Я вошел в избу. Никого нет. Лампа керосиновая освещает стол. На столе под иконой Святого Христофора стоит ящичек буддийского монаха – я  его сразу узнал. Рядом лежат сутры на свитках, полоски сыромятной кожи, стручки чилийского перца. Вся изба завешана гирляндами крупного белого чеснока.
Надо сказать, я вооружен антикварным иезуитским кинжалом. Без него и большого зонта-трости я стараюсь не выходить из дому. Но сегодня зонта при мне не было. Я нащупал ручку стилета, вздохнул. Что привело меня в этот дом? Что я должен здесь найти?

Я заглянул в буддистский ящичек и обнаружил в нём небольшую картонную коробочку. Раскрыл. Коробочка была заполнена каким-то серым порошком, возможно, пеплом. Что это? Попробовал на вкус – вкуса нет.

Песочные часы в латунной оправе, астролябия, осколок горного хрусталя, руны, стеклянный шарик – быть может, этот серый порошок пополнит мою коллекцию бесполезных предметов?

В избе была большая печь. Я затопил её, благо дрова лежали тут же, под нею. Потянуло можжевеловым дымом. Пошарив на полках и в темном буфете, стоящем в углу, я  нашел сливовицу, сыр и туесок с ежевикой. Погляделся в старое зеркало, украшенное белым с красной вышивкой рушником, пригладил волосы. Сел за стол, отодвинул ящичек буддиста, полоски кожи, перец, прибавил огня в лампе и налил себе сливовицы. Подождем хозяев. Авось кто-нибудь явится.

Выпил, закусил сыром и ежевикой. Достал из кармана сигареты и закурил. Внезапно мне подумалось, что в доме этом нет хозяина. Каждый, кто приходит сюда по одной из многочисленных тропок, заходит, отдыхает, топит печь, что-нибудь оставляет, а что-то уносит собой. Он ждёт, как и я сейчас, хозяев, но они не приходят; возможно, погибли.

Долго ждать нет никакой возможности, как и у меня, нет времени, и гость уходит. У него свои дела, маршруты, своя карта. Свои сны. Нас всех, кто являлся в этот дом, только одно и объединяет: все мы разными путями приходили сюда. Я уверен, что все видели то же самое, что и я: этот буддистский ящичек, стручки перца и гирлянды чеснока. Икону. Они чувствовали тот же вкус на языке: приятную горечь сливовой водки, сладко-кислую ягоду и сыр. Можжевеловый дым.

Вот сейчас, сейчас, кто-то войдет в дом; затопает на крыльце, застучит, отворит дверь и войдет. А здесь тепло, светло, человек сидит за столом – я. Я налью ему сливовицы. И мы поговорим. Поговорим обо всём. Он расскажет мне, откуда пришёл, каким образом, по какой тропе, видел ли по дороге белую лошадь, черного коня и черную козу на веревке. Хоть что-нибудь прояснится в наших жизнях.

Я поднялся, чтобы добавить дров в печь. И тут из-за печи, из-за шторки вдруг выбежал мелкий поросенок. До того маленьким показался он мне, ловким и смышленым… Я решил, что это поросенок особой декоративной породы, так называемый карманный поросенок. Вот и на шее у него на голубой ленточке висел и позвякивал колокольчик. Поросенок повертелся под ногами, поймать мне его не удалось – он чрезвычайно юрко проскальзывал меж моих лап, - взвизгнул и пропал. Убежал куда-то.

Я потрогал свой нательный крестик, обычный кипарисовый на веревочке крестик под свитером. Мой христианский амулет. Есть и другие амулеты, но не всегда я их ношу с собой.
Я изучил ниши в печи и в одной из них обнаружил сушеные грибы, мухоморы.

Мою подругу зовут Лиза. Она увлекается серпентологией. Дома у неё живет настоящая черная мамба по имени Ума. Ума живёт в огромном террариуме, занимающем половину комнаты в однокомнатной квартире. Когда я подхожу к стеклянной стене террариума, Ума поднимает голову на уровень моего роста, смотрит в мои глаза через стекло и медленно раскрывает свой черный ромбовидный рот. Она как будто говорит мне: «При-и-вет».

До того, как увидел тайпана, я считал Уму страшной змеёй – эта её узкая голова, зловещий черный рот, способность высоко подниматься…

Потом увидел тайпана. Сравнительно мелкая змея по прозвищу Степан, неподвижно лежащая на дне небольшого террариума, показалась мне исчадием ада. Я смотрел на её черную блестящую голову, практически сливающуюся с телом, смотрел на её черные едва заметные на голове глаза и не мог найти в этом жутком создании ничего общего с другими земными тварями. Даже в мордочке черной мамбы, в её холодных стеклянных глазах я видел какое-то разумение, два глаза, рот, что-то опасное, но понятное нам. Что-то почти человеческое. «И нас, и нас она понимает, так же, как и мы её», - думал я о мамбе. В черной лаковой голове тайпана я не мог различить ничего человеческого, мало того, ничего принадлежащего царству животных. Абсолютно чужое, из иных адских миров существо, подземный аспид, в своей адской неподвижности содержало в себе беспрерывную угрозу.

Лиза, однако, иногда брала тайпана в руки.

«Что ты делаешь?! Оно ведь смертельно!» - в ужасе восклицаю я, срываясь на шепот. Лиза с улыбкой кладет змею обратно в террариум.

 «Мы со Степаном понимаем друг друга, как брат и сестра», - говорит она.

В остальном она практически нормальна. Любит Гоголя, Рождество, Вербное воскресенье, не спать по ночам, янтарь, коньяк, путешествия, бледные орхидеи, книги.
Мы путешествуем наугад.

Я пришел домой, чтобы прийти в себя. Выпил чаю с лимоном, прилёг на диван, ноги укрыл клетчатым пледом, взял в руки томик китайского поэта Лу Ю (1125 – 1210 гг.). Чтобы попробовать не думать ни о чем.

Моя квартира завалена книгами. Они лежат стопками на полу, на стульях, на столе, везде; ими забит шкаф. Те, что на столе, обсыпаны сигаретным пеплом.

 Надо мною, над диваном, висит железнодорожный фонарь.
Я встал, перевернул песочные часы на столике. Под часами нашёл записку от Лизы: «Сегодня не жди. Уехала на садо-мазо оргию. Завтра в шесть идем в органный зал. Не забудь. Целую. Лиза-конфетка».

Мы познакомились с ней на каменистом берегу холодного моря. Кричали чайки. В лицо нам летели холодные соленые брызги, клочки пены. Старый коряк ухмылялся, глядя на нас, курил трубку.

Мне нужно вернуться в тот дом. Завтра. Или… я путаю дни. Зачем? Быть может, совершить там какой-то ритуал, обряд. Я не знаю. Взять там какой-нибудь предмет и оставить свой.

Я перебираю четки из слоновой кости и через каждые тридцать шесть бусин спрашиваю у себя: «А не сон ли это?»