Прихоти фортуны. эпилог

Они пронеслись по главным улицам Канна, запруженным возбужденным народом. Вслед им летели крики, свист. Кто-то дерзко попытался преградить дорогу коню и отлетел в сторону, утонул в людском море. Вопили и посылали проклятия попавшие под копыта, женщины, возбужденные видом крови на торговой площади, что-то кричали своим мужьям, плакали дети, торговцы спешили убраться из опасного места, воры не теряли времени в начавшейся свалке. По камням мостовой загремела погоня, офицер в блестящей кирасе на ходу выкрикивал приказания всадникам. Толпа отхлынула к стенам домов, отовсюду слышались стоны, пахло паленым мясом, от центра площади поднимался густой черный дым.

Гнедой конь летел, как вихрь. Гигантская толпа, пестрота и грязь аутодафе остались позади. Замелькали уходящие под уклон, почти пустые улицы, грязные переулки, которые никогда не освещались, где из-под копыт коня брызгали огромные крысы и пестрые кошки. Перечеркивали небо полуразвалившиеся арки старого города, увитые плющом и дикими лозами, пустившими побеги под живительными поцелуями солнца. Промелькнули ветхие лачуги городской бедноты, увешанные каким-то тряпьем, где в темных дверных проемах сидели старухи, а уродливые дети копошились в клоаке, выуживая из сточных вод невообразимую дрянь.

Это походило на зачарованный город. Гул и грохот копыт вспучивался пузырем эха и лопался в синем воздухе, где над дерновыми крышами домов с писком носились ласточки. Все население собралось в центре Канна, никто не преградил путь беглецам, погоня растаяла в лабиринте узких, похожих на ущелья улиц. Вскоре беглецы достигли городской стены с разросшимся чертополохом и кустами терновника. Ворота были не заперты. Гнедой конь нырнул в глубокий сырой проем, и за ним открылась сверкающая даль. Рыцарь прикрыл девушку плащом, а разомлевшая на солнце стража, не знавшая еще, что случилось на площади, лениво проводила взглядом всадника.


Теплый влажный ветер свистел над горбатой равниной, застеленной изумрудным травяным ковром; открывался прекрасный вид на поля, пенящиеся сады, сверкающую гавань далеко внизу, где к пристани подходили корабли, и качались стройные мачты, где колыхалась цветная, жаркая, деловитая, немая толпа, и блеск воды резал глаза; на сеть дорог, запруженных накануне, где теперь уныло брел одинокий осел с поклажей, понукаемый тощим крестьянином в соломенной шляпе.

Всадник пронесся мимо в клубах пыли. Длинная синяя тень от посоха крестьянина врезалась в память Жанны, переродилась в ее воспаленном воображении во что-то фантастическое, мелькнувшее, подобно молнии, и она снова закрыла усталые заплаканные глаза.

***

Седой туман стелился над равниной, собирался густой вязкой массой у подножия холмов, которые в золотисто-охристом, медленно остывающем воздухе были подобны головам драконов. На склонах горели костры пастухов,  это было какое-то волшебство – затуманенные глаза чудовищ, полные слез, обращенные в весенний звездный накат неба.

Они молча двигались вдоль берега. Конь иногда всхрапывал, по мускулистому телу пробегала дрожь. Жанна, вконец обессиленная, сидела в седле, и влажный ветер, налетавший с моря, из гиацинтовой дали, над которой дрожала серебристая полоса, шевелил волосы девушки. Порой граф, ведущий коня в поводу, поднимал на девушку свой темный взгляд, и тогда она робко отзывалась улыбкой, похожей на дрожание солнечного луча под водой. Взгляд графа теплел, и он с наслаждением глядел на эту улыбку, на бледное осунувшееся лицо, глаза, отуманенные страданием, но все-таки вызывающе прекрасные. Худенькая, в длинной белой рубашке, широкие складки которой скрывали ее тело, с тонким профилем, вырезанным из кристаллизующегося воздуха, Жанна походила на ангела, восседающего на гордом коне, и графу де Ледреду казалось, будто он видит за ее спиной очертания крыльев.

Он любил Жанну пылко, безудержно, нежно, и так боялся, что – безнадежно. Чувство это оказалось сильнее его воли, оно жило своей собственной жизнью, и управляло им. Душа графа, прежде не докучавшая ему, внезапно проснулась именно тогда, когда он бросил случайный взгляд на девушку, еще в сущности ребенка, в испуге глядевшую на осужденных, и пепельная резная тень дубовых листьев скользила по ее лицу посреди ветреного, облачного, случайного дня. А потом эта проснувшаяся  душа сладостно рыдала, когда он злым, остановившимся взглядом следил за ней, как она разговаривает во дворе трактира с горбуном, скрестив тонкие подвижные ноги в деревянных башмаках, а урод смущенно склоняет голову и закусывает губу.

Он любовался Жанной, когда она, подобно вихрю, с разметавшимися волосами, увенчанная незабудками, летела с холма и постепенно таяла в мареве затухающего дня, в то время, как в хижинах загорались дрожащие огни, от садов поднимался дым, запоздавшие путники брели к ночлегу, а рыбаки, взвалив на плечи снасти, возвращались к своим семьям.

Он не мог двинуться с места, он рыдал, падал на колени, раскинув руки в белом одеянии монаха, с символом инквизиции на пальце. Он молил Христа освободить его от чувства, терзавшего воспаленный разум и плоть, дать силы служить Ему одному, дабы исполнить данные обеты. Слезы стекали на его выбритое лицо, чувственные губы, он закрывал глаза.

Но образ, который так томил графа, не покидал его.

Ночь на маяке, когда Этьен де Ледред был как безумный, разбойник, трепещущий перед своей жертвой, возвысившийся и униженный преступной любовью, преступной, ибо в Жанне он видел божество, ночь, когда он хотел и не смел открыться ей – о! это он запомнит надолго. Когда ее привезли в доминиканский замок, граф едва не сошел с ума от страха за ее жизнь – морской грезы, стоившей ему таких мучений. Граф знал, что обвиняют ее в колдовстве, и ясно понимал, чем это грозит. Теперь он молил бога о спасении для бедной девушки, просил покорно, как о великой милости.

Несколько дней назад в час отчаяния граф спустился в подземелье, в его жуткие смрадные переходы. Он не знал, зачем туда шел. Дважды отвергнутый своей возлюбленной, он любил ее все сильнее – он, сидящий по правую руку великого инквизитора, тайный советник «узника Авиньона», могущественный подданный римской церкви, бывший до отречения от мира приближенным короля, перед которым склоняла голову знать, сильнейший среди вассалов, почитающий своего суверена. Рыцарь де Ледред угасал. Это проявлялось в раздражительности, вялости движений, поступи, в угасшем взгляде. Он был подобен человеку, медленно умирающему, и он видел, что так же медленно умирает она, его возлюбленная.

Граф де Ледред поклялся, что не позволит совершиться чудовищному преступлению, пламя не коснется ее нежной плоти. А потом пусть будет по воле Господа: он утолит свою страсть в объятиях этой гордой девы, либо его так же сожгут, как еретика. Да свершится!

- Сегодня утром мы будем в гавани Антиба. Я найму корабль, и мы покинем эти гиблые места, где ты так страдала. Я окружу тебя заботой и лаской. Ты скоро исцелишь свои раны – не правда ли? – раны плоти и души. Я буду с тобой в любой ипостаси, как только ты пожелаешь. О, Жанна, сердце мое!

Так говорил Этьен де Ледред, с нежностью глядя на девушку, которая, завернувшись в его плащ, сидела на берегу, и длинные волосы, похожие на медных змей, чертили зигзаги на песке. Он только угадывал ее силуэт; странная аметистовая дымка окутывала все вокруг, происходило неуловимое движение, поднимались и беззвучно рассыпались в прах крепости, сотканные из брызг тьмы. Слышался шум моря и плеск прибрежных волн, и фырканье коня, окутанного мглой. Граф опустился на колени в мягкий песок рядом с Жанной и откинул плащ с ее плеча. Она подняла лицо, белки ее глаз блеснули в темноте.

С моря подул сильный ветер, обнажилась луна.  Облака, похожие на дев и крупы бьющихся в агонии лошадей, уплыли на север, и призрачный свет залил пустынное побережье. Извиваясь, уплыла кромка берега, и узкая серебристо-белая полоса с нежно-зеленым кантом предвещала восход.

Жанна молчала. Граф не знал, о чем она думает, какие секреты открывались ей в аспидно-синей дали, где сверкали тысячи отраженных лун. Наконец, она перевела взгляд, и де Ледред увидел, что она улыбается.

Не в силах более сдерживаться, он привлек Жанну к себе, чувствуя ее страх. Она поняла его желание по изменившемуся лицу, глазам, которые были как две пропасти. Горячая рука коснулась шеи девушки, и Жанне показалось, что страсть графа способна испепелить.

Почувствовал ее испуг, он отнял руку и грустно покачал головой:

- Нет! Нет, Жанна, ты не должна бояться меня. Понимаешь ты это или нет? Я не трону тебя, если только ты сама не пожелаешь. Да хранит меня Господь от вероломства!

- Граф! – с чувством воскликнула Жанна. – Я преклоняюсь…

Их руки тихо скользили по лицам, вдоль волос, похожие на летучих мышей. Они были как слепые, и наслаждались прикосновениями. Жанна наклонилась к нему, а у него от ее близости кружилась голова. Они изучали друг друга безмолвно.

В обстановке постоялого двора, в окружении постоянно меняющихся лиц, мужчин, обладающих разного рода достоинствами, Жанна не была целомудренна. Но все же, она была девственницей, и еще ни один мужчина не коснулся ее юности. И вот теперь она была полна знанием, спавшем в глубинах ее женской природы, смутными предчувствиями будущих наслаждений и наслаждения этой минуты, похожего на легкую щекотку внутри просыпающегося лона.

Ей казалось, что хватит прикосновений, ласк, порхающих по ее коже. Связь с мужчиной представлялась ей актом насилия, грубой эксплуатации женского тела. Этьен вдыхал аромат ее волос, кожи, отполированной лунным светом, мышцы его дрожали от прикосновений к женщине, и пробудившаяся мужская сила томила его.

- Скажи мне, Жанна, прошу тебя! Скажи, питаешь ли ты чувство ко мне? Любишь ли ты меня? – спрашивал Этьен прерывающимся шепотом.

Жанна молчала. Она не знала, что ответить, она вся обратилась в слух. Страх снова вернулся. Неопытность стесняла ее. Он покрывал ее поцелуями, огненными и жадными, он будто наносил ей раны и, как пес, зализывал их языком. Жанна поняла, что ей предстоит расстаться с девственностью и пожелала этого.

- Останемся, - сказала она. – Здесь хорошо…

Граф расстегнул ремень, и меч лег на песок. Дрожащими руками он раздел ее донага. Жанна хотела прикрыться плащом, но он удержал ее. Он смотрел на тонкое гибкое тело, глаза его блестели. Он уже не был нежен. Он задыхался. Его горячие руки стали ласкать ее бедра, ноги, она тихо вскрикнула, а дыхание приобрело несвойственную девушке хриплость. Этьен обнажился сам, и они легли на песок, сплетаясь руками и ногами. Все произошло естественно и без стеснений, они смотрели в глаза друг другу, и это было похоже на насилие. Лицо Жанны исказила гримаса боли, она пронзительно вскрикнула, и этот крик подхватила острокрылая птица, метнувшаяся над шумным, пенящимся морем с сапфировой полосой на горизонте.


***


Алое солнце поднималось над Средиземным морем, огненный диск перечеркивали черные силуэты птиц, словно метущиеся сердца. Всадник, державший в объятиях девушку, плавно удалялся по побережью виноцветного неба, пока не растаял в дымке. Они молоды, влюблены, они едва избегли смерти. Но перед ними стоит нелегкая задача – спастись от инквизиции, ибо паук оплел уже всю Европу.  Предоставим же им море, парусники, острова. Быть может, они найдут пристанище в Египте, или в Поднебесной империи, что лежит на краю земли.

Позорная охота на ведьм будет продолжаться в Европе еще три с лишним столетия, сея вокруг смуту и ужас, укореняя в среде верующих садистское отношение к женщине, предательство, равнодушие к человеческой боли и страданиям. Процессы против ведьм – это образец зверств, неподвластных осмыслению, облечение римских пап, освящавших эти преступления.

Что до остальных героев нашего повествования, то число их невелико, и мы приподнимем завесу, скрывающую их жизнь во мраке столетий.

Грек Диагор, покинув Полис-на-Скале, с превеликими трудностями добрался на родину, где серебристо-снежные облака собираются над Парнасом. Много лет не видел он милой сердцу Греции, скрываясь от властей. А по возвращении, недолго думая, занялся привычным ремеслом, нанялся на пиратское судно. По-правде сказать, Диагор не страшился смерти, но боялся позора, которого ему так и не удалось избежать. Пиратский корабль был захвачен судами португальского королевского флота, и несколько оставшихся в живых, истекающих кровью моряков во главе с Диагором, были взяты в плен. Им устроили показательную казнь: бичевали, потом повесили на реях.

Диагор сдержал слово. Он пронес через годы образ Жанны, девушки, прекрасной, как сон. В самые тяжелые дни он в мыслях разговаривал с ней, и в минуту смерти улыбнулся, отвечая на ее далекую, долетевшую сквозь годы,  улыбку.

Инквизитор Гийом де Бриг убедился, сколь непостоянна фортуна. Известие об измене графа де Ледреда, мрачного и могущественного монаха-доминиканца Патрика, достигла папского двора, и инквизитор был срочно вызван на аудиенцию в Авиньон. Но, не выдержав потрясения, меланхоличный де Бриг с мучнисто-белым лицом и голосом евнуха, скончался по дороге.

Постоялый двор супругов Рюйи знавал всякие времена, но Масетт, все такая же толстая и веселая, привечала гостей и одинаково была приветлива, если путник не жалел золотых экю, или робко расплачивался последним су. Еще много лет над «Каторгой» вился дымок очага, кабатчица повелевала своим робким мужем, а медный черпак в ее красной руке еще долго был грозным оружием. Жанну она не забыла и порой в конце дня, после чарки подогретого вина на глаза ее наворачивались слезы.

Что же стало с нашими главными героями – неизвестно. Предоставим читателям определить их судьбу.