Утро

Сборник "Оранжевые Облака" это моя застенчивая попытка начать писать. Писать хотелось, о чем писать - не знал. Поэтому решил писать о себе. Так проще. Предмет более или менее понятен. Итак представляю на ваш суд 12 рассказов из сборника.


Дождь не всегда нагоняет тоску. Я вообще люблю дождь. Нет, бывает, конечно, станет грустно, особенно, если и без дождя настроение уже плохое. Ничего хорошего, когда нужно идти на работу рано утром, а на улице ливень, и так неуютно и мокро становится в душе. Совсем другое дело, когда ты просыпаешься еще затемно от перестука капель о подоконник, и, находясь где-то между сном и реальностью, с улыбкой вспоминаешь, что сегодня выходной, и можно еще часок поваляться в постели, “заказать” самому себе сон. Я поправил подушку и повернулся на другой бок. Еле слышно открылась дверь и в комнату вошла мама, чтобы затопить печь. Чиркнула спичка, зашипел газ, с шумом вырвался на свободу огонь и поднялся с ворчанием по дымоходу старинной изразцовой печи. Через минут десять в комнате станет тепло и уютно. Вот так же было в детстве, так было всегда: чирканье спички, скрип и лязг чугунных дверок. Почему-то воспоминание из детства навеяло грусть, да так, что в глазах защекотало. Память перенесла меня в маленький каменный дворик, где прошла часть моего детства. Камень накалён на летнем солнце и пани Миля, мама моего приятеля, охлаждает двор водой из резинового шланга, а мы носимся друг за другом с пластиковыми бутылками из-под шампуня с дыркой в колпачке, пробитой гвоздем, и, делая лужи в парадном и на лестничных клетках, обливаем друг друга и оказавшихся на линии пересечения огня соседей. А потом пани Миля вынесет большую тарелку горячих вареников с творогом и миску со сметаной, и мы: её сын Андрей и его маленькая сестра Витка, я и Лепа, мой лучший друг, обжигаясь, слопаем всё за считанные минуты... Наверное, я снова заснул, потому что долго не мог понять, откуда доносится  подозрительное клокотание. Я попробовал вернуться в летний дворик, но навязчивый звук за шиворот вытащил меня из детства. Я открыл глаза. На улице посветлело. Дождь прекратился. От старинной люстры на длинной медной цепи, уходящей под потолок, прорисовалась серая прозрачная тень. С тех пор, как умерла бабушка, эта комната стала моей. Огромная, с высокими потолками; диван, два кресла, полки для книг и компакт дисков, музыкальная стойка – ничего лишнего. Но чего мне стоила эта простота: отсутствие традиционной “стенки”, без нагромождения ненужной мебели. На полочке среди многочисленных соседей мигал красный диод: прикол Флойдов, двойной диск “Pulse”. На стенах играли красные блики от огня в печке. Разбудившие меня потусторонние звуки доносились из кухни – это появилась вода, превращая старые трубы в демонический орган. 
Что-то пробормотала и повернулась ко мне лицом она. Та, которая год назад вернула моему существованию смысл. Я осторожно освободился от её руки и вылез из-под одеяла, в тот же момент кровать была занята по диагонали. Из стеклянной вазы на журнальном столике я достал мандаринку. Шкурка легко отделилась от сочной плоти, комната заполнилась свежестью, и я, наконец-то, почувствовал, что сегодня 31 декабря, и даже блестящие от дождя крыши за окном не могли уже испортить новогоднее настроение. Мне захотелось, не откладывая, начинать наряжать ёлку, чтобы ее зимний, хвойный аромат разлетелся по всей квартире, чтобы засверкали стеклянные шары и сосульки. В фанерном ящике от посылки, которая пришла, наверное, лет тридцать тому назад, хранится Дед Мороз, мой ровесник, с обгоревшей ватной бородой и воротником, много раз реставрировавшийся, но все с теми же молодецкими, хитрыми глазками; шишки и каштаны из толстого стекла с облупленной краской, скучные какие-то шарики, от которых я хотел избавиться еще в пятом классе. В том же ящике есть и дюжина новых, очень красивых шаров, которые вешаются на ёлку в последнюю очередь, чтобы их было видно. Елка у нас всегда получается очень красивая, под самый потолок. Есть, правда, одна ложка дегтя, которая неизменно, из года в год, пытается отравить мне праздник – это электрические гирлянды. Как бы аккуратно и тщательно я ни складывал их после праздников пятнадцатого января, выдумывая каждый раз новый, все более совершенный способ хранения, все равно, тридцать первого декабря я вытаскивал из коробки бесформенную массу проводов, спутанных вредным домовым. Когда гирлянды уже будут висеть на елке, я знаю, что в силу вступит Закон подлости, и в одном из фонариков обязательно отойдет лампочка, из-за которой не будут гореть все остальные. Одну за другой я буду их перебирать,  красные, желтые, зеленые, не сомневаясь, что ТА лампочка всегда окажется последней.
Я прикоснулся долькой мандарина к её губам, она причмокнула, улыбнулась сквозь сон. В комнате было уже достаточно тепло, но она лежала, укутавшись в одеяло. Она всегда укрывается и не любит спать нагишом, а я так люблю смотреть на её красивое тело. Я потянул за край одеяла, из-под пуховых складок раздалось недовольное ворчание. Часы показывали половину восьмого. Ладно, пусть спит. Я вышел из комнаты. В гостиной горел свет, мама, звеня стеклом, что-то искала в шкафу. 
     – Привет, ма. – Я поцеловал её. Сверху поцеловал, в лоб.
     – Привет, чего так рано подскочил? Анюта спит еще? – она, кряхтя, наполовину скрылась в шкафу. – Ну вот куда эта ваза запропастилась?
Сколько она отдала сил и пролила слез, сколько было радости и материнских переживаний, пока её сын проходил эволюцию от прогулок под столом с соской во рту до этого поцелуя “сверху вниз”.
     – А что, папаня еще спит? – спросил я.
     – Это кто спит!? – донеслось из соседней комнаты. – Я уже полчаса лежу и жду, когда мать позовет меня кушать!
     – Фигушки тебе! – прогудело из шкафа. – Корми его, видишь ли! Приедет Лёлька с Толиком, тогда покушаем, а сейчас, если хочешь, творожок, – что-то зазвенело в шкафу, – Сам себе приготовь, мне некогда. 
Отец лежал на кровати  с тетрадкой на животе, это любимая его поза. Раньше, лет пять, шесть назад, на животе, который тогда был несколько меньше, размещался телефон, раскаленный добела. Одним звонком решались вопросы, которые любой другой не решил бы, стоптав не одну пару обуви. Он знал многих, многие знали его. Его энергия поражала. Сейчас на месте телефона тетрадь со стихами. Стихи очень нравятся женщинам. Они про любовь.
– Здоров па, как дела? Скоро новая книжка будет?
Мы пожали друг другу руки. Наши отношения изменились. Раньше мы почти не общались. Пережив послевоенный голод и репрессию родителей, у отца был жесткий характер, хотя он всегда оставался творческим человеком, с душой открытой для красоты. Он не был особо строг со мной, но при этом не хотел выглядеть сентиментальным, и часто мама служила посредником в нашем общении. Не раз она выдавала его, рассказывая, как он переживал наши с ним ссоры, которые случались по пустякам. В детстве его слово значило очень много для меня, и мама, преследуя свои воспитательные цели, часто применяла схему: “Отец сказал”. Срабатывало! Когда я стал старше, появилась эта черта, за которую мы не умели пускать.
     – А вообще-то я дам вам кушать только когда все сядут за стол! – Загруженная хрустальными салатницами, блюдами для рыб и прочей посудой, с раскрасневшимся лицом, мама заглянула из гостиной по дороге на кухню и решительно добавила:
     – Нечего клянчить!
Отец чертыхнулся и похвастался мне: 
     – Заскочил вчера по одному делу к Ивану, начальнику отделения больницы, только в приемную зашел, секретарша вскакивает, бросается навстречу и начинает цитировать мои стихи! Понятия не имею, как они к ней попали. Приятно конечно, только толку с этого...

В углу за диваном до сих пор лежит десяток запакованных в типографскую бумагу  коробок со стихами моего отца. Друзья помогли ему издаться, получилась хорошая книга, но попробуйте продать русскоязычные стихи про любовь в городе Львове.
Я зашел обратно в свою комнату. Бардовые занавески от потолка до пола и красный ворсистый ковер создавали здесь красноватый полумрак. Я нажал кнопки на усилителе и проигрывателе, с еле слышным щелчком зажглись зеленые и красные огоньки, бесшумно выехал лоток. Я положил на него переливающийся радугой диск и, словно утренний туман, пространство заполнила нежная музыка Волленвейдера , слетающая со струн его арфы.