Одесские истории. 29. Бабушка с улицы Толстого

Почему-то в те годы было принято, чтобы студент каждый год жил в другом общежитии. Тасовали нас, как хотели. Только привыкнешь к комнате, обустроишься, а тебя – раз и в другую общагу, за тридевять земель от факультета. Но радовались и этому, потому что общежитие было большим благом – я не припомню, чтобы мы что-то платили за проживание там.
На втором курсе мне не дали общежитие, посчитав, что достаточно стипендии (я сдала сессию без троек). Моё место предоставили «девочке из села», не обратив, впрочем, внимания, что я воспитывалась без отца, а у девочки из села папа был председателем колхоза. Какое это имело отношение к моему общежитию, тогда для меня осталось загадкой.
Общежитие я получила после драматического событии в моей жизни – я попала под автобус. Как  всегда: не было бы счастья, да несчастье помогло.
Я жила в этот раз на Комсомольской – Старопортофранковской.  Это достаточно близко от центральных улиц, это старый, интересный район Одессы, граница Молдаванки, поэтому я чаще бегала пешком, чем ждала троллейбус. Мимо кирхи, мимо удивительного и загадочного «Клуба дворников» (существовал такой тогда в Одессе!), мимо тонко звучащей музыкой Консерватории. Или – в сторону Воронцовского сквера,  мимо площади Толстого…
Однажды меня остановила крохотная бабушка и попросила меня проводить её домой – старые ноги отказывали. Она взяла меня под руку, и мы пошли на площадь Толстого. Присмотревшись, я увидела, что бабушка была вовсе не такая крохотная: если бы она разогнулась, то оказалась бы ростом с меня. Но в том-то и дело, что разогнуться она не могла: согнута была под девяносто градусов. Остеохондроз, сказали бы сейчас.
Бабушка передвигалась маленькими медленными шажками. Ей было очень трудно, ей хотелось поскорее дойти, чтобы не занимать моё время, но ничего не получалось. И чтобы чем-то занять наше тихоходное движение, она вдруг начала мне рассказывать…
Этот дом, куда мы направлялись,  когда-то принадлежал им весь. Двухэтажный, старинный, с лепными украшениями, он знал разные времена. Здесь бывал сам генерал-губернатор! А ещё сюда заезжал Александр Иванович Куприн –родители  были хорошо знакомы с писателем. У них бывал лётчик Уточкин! Иногда родители давали балы… При этих словах я посмотрела на бабушку внимательнее.  Её чистая, совершенно без привычного уже уху одесского интонирования, речь была безупречна. Лицо старой женщины, с тонким красивым носиком и большими глазами,  казалось даже одухотворённым: она делилась чем-то, чего никогда не слушали её соседи по коммуналке…
Их особняк национализировали сразу после революции. Потом, когда власть менялась туда-сюда, уже никто и не вспоминал о них - хозяевах дома. Ей тогда было шестнадцать лет. Мама умерла от сердечного приступа, а отец… Он не захотел уезжать. Это было так страшно – в порту бесновалась толпа озверевших от ужаса людей, пытавшихся попасть на пароход. Отцу было стыдно и больно за то, что людей довели до такой степени страха - он не хотел находиться в этой потерявшей человеческий облик толпе. В то же время, показывать своё отношение к происходящему, а оно отнюдь не было сплошь позитивным, тоже было опасно. Степень обоюдной ненависти зашкаливала. Эта лавина не щадила ни виноватых, ни правых.
- Мы затаились, - продолжала старушка. – Сидели в своей комнате, зимой жгли книги и мебель. Папа только изредка, в силу крайней необходимости, выходил из дома, шёл на Новый базар, что-то менял на еду или продавал. Я какое-то время не выходила из квартиры вообще. А потом привыкли…
И тут мы пришли. С трудом бабушка поднялась на второй этаж. Большая тяжёлая дверь налево.
- Спасибо, деточка, - поблагодарила она меня и царственно, с достоинством кивнула головой. – Без вас бы я не дошла. Быть может, зайдёте на чашку чаю?
Мне очень хотелось узнать, что было дальше, как выжили эти люди в послереволюционное время, как жили дальше – ведь дожила же старушка до начала семидесятых?  Хотелось увидеть, как она живёт, а может быть, и фотографии – из прошлого. Но… Я торопилась на тренировку, поэтому просто извинилась, поблагодарила и ушла. Старушка попрощалась со мной, как мне показалось, с сожалением:  ведь я её – слушала.
Тяжёлая дверь медленно закрылась за старушкой…
С тех пор, все годы моей жизни, я терзаюсь горьким сожалением: почему я не зашла? Мимо чьей удивительной судьбы я прошла мимо? Вот так и канула она бесследно: бабушка с улицы Толстого говорила мне, что она совершенно одинока в этой жизни…