Точка возврата. 6

Окунувшись в прохладу пробуждающейся лестничной клетки, Гав не пошел к кованой решетке лифта, но направился к вытертой временем лестнице. Яркий луч, упавший на ресницы, немедля распался в крошечную радугу. Гав зажмурился, и тут, в ярко залитом солнцем пространстве появилось темное пятно. Старуха, точнее – ветхая цыганка. Когда появилась эта престарелая дочь шатров, Гав не услышал. Пожилая женщина подняла на него невидящие, запертые катарактой глаза. Дребезжащим голосом старуха возопила, сбиваясь с фальцета на хрип:
- Меч деревян, да путь окаян, не в меру от живу! Ни в росток, ни в шесток! Сиди-обожди сокол ясный да день ненастный! Ангелы светлые, отече заступники, вдругорядь осмицу преподай, а ноне не взыскай! Воротись-охолонись! Свя-свят-пересвят! Ищи – не взыщи, на мя уповай, двоеперстием, троеперстием! Отныне, от веку, и присно!
Старуха зачастила, запричитала что-то еще, совсем уж неразборчивое, мелко крестя Гава и пытаясь ухватить его за рукав. Что-то в душе Гава шевельнулось, что-то мерзкое и скользкое. В голове пронеслась летучая мышь сомнения. Гав усилием воли прогнал эту мышь.
- Ты, бабушка, того, ээ… погодь, - удивился Гав, - погодь, не пугай, авось пуганые, пойду я, пойду.
Цыганка заголосила пуще прежнего. Однако её желтые, пергаментные пальцы сноровисто шарили, пытаясь схватить Гава, промахнувшись, начали мелко-мелко крестить окружающее пространство. Гав обогнул старушку, ускорил бег, и едва не сбил с ног невесть откуда взявшегося крупного старика. Дед был самый, что ни на есть, Разгероский Ветеранский Ветеран. На нем был офицерский китель без знаков различия, надетый прямо на белую футболку, новые штатские брюки, выглаженные в идеальную стрелку, и щегольские туфли на тонкой подошве. Грудь, само собой, вся была в наградах и планках, а в ухе торчал белый слуховой аппарат.
- Сынок! – неожиданно тихо и проникновенно начал Ветеран, - я прошел три войны! Три войны прошел! Я плохого не посоветую!
Ветеран, словив ладонь, крепко стиснул ее огромной мягкой лапой, поймал своими, белесыми до прозрачности, глазами взгляд Гава. Потом несколько раз глубоко вздохнул, как бы собираясь с духом, перед тем, как выпалить всю правду-матку:
- Не ходя никуда сёння, дома побудь, отсидись, пропадешь ни за грош!
Гав начал было возражать, но старик был, видно, глух, как тетерев. Ветеран придвинулся к Гаву, и тот услышал явственный запах свежевыпитого алкоголя. Гав порылся в карманах, выудил бумажку в пятьдесят рублей, вложил ее в широченную длань старика, рукой согнув толстенные пальцы.
- Охмелись, отец! Христом-богом прошу! – Гав проворно миновал старика, хлопнув того по неожиданно мускулистому плечу. Когда звук шагов Гава, рассыпанным горохом, рассыпался внизу, старикан вынул из внутреннего кармана бумажник дорогой кожи, и аккуратно вложил туда благоприобретенный полтинник, поместив его отдельно от долларов. Потом выудил серебряную фляжку с монограммой, отсалютовал сидящей за стеклом пташке, не торопясь, отпил коньяку, и благообразно убрал антикварную емкость.
Гав выбежал из подъезда, отдышался, и увидел девочку лет пяти. В солнечных кудряшках над огромными голубыми глазами, с полупрозрачной фарфоровой кожей, она стояла прямо перед ним. Похожая на статуэтку из Эрмитажа. Со всей серьезностью она развернула альбомный листок, на котором старательной детской рукой было выведено: «Дяденька! Не ходи сегодня никуда!». Развернулась на месте, и убежала, неуклюже топая по асфальту. Алексей понимающе хмыкнул, проводил ее взглядом и решил на всякий случай никаких выводов не делать.