Перевоплощения

               
      Промозглый ветреный тёмный ноябрьский вечер. Подсознание борется с сознанием, предостерегающим: не ходи в юсуповский дворец, - видишь, как темна вода в Мойке?! В прошлый раз, когда ходили с Хуанитой  во дворец и спустились в подвал, вечно мающиеся духи Распутина и Юсупова вошли и вписались в подсознание профессора, требуя помощи, прося замолвить словечко и добиться прощения для них на небесах в форме освобождения душ. При этом Феликс намекал, что его ‘ка’ не будет давать покоя и проявляться различными способами, особенно через демоническую натуру Шеми. Затем Феликс и Распутин стали регулярно сниться, конкурируя друг с другом и перебивая друг друга. Феликс стал пересказывать свои истории на французском и английском языках с новыми подробностями. Несмотря на большую откровенность Юсупова, в некоторые подробности верилось с трудом. Да и есть ли мемуары по-настоящему откровенные? Мемуарист невольно оправдывает свои проступки и представляет себя всегда в более выгодном свете, нежели это было в реальности. Действительность внезапна, иногда безумно парадоксальна и иррациональна, параллельные мысли и события запутаны в клубок, который невозможно размотать одной нитью. Пересказ же линеен, обработан рационально, приведён к правдоподобию…

From Prince Felix Youssoupoff’s memoires:

 The night of December 29, 1916
As I was alone in St. Petersburg, I was staying with my brothers-in-law at the Grand Duke Alexander's palace. On December 29, I spent most of the day preparing for my examinations which were to be held next day. As soon as I had a free moment I went home to make the final arrangements.
I intended to receive Rasputin in the flat which I was fitting up in the Moika basement: arches divided it in two; the larger half was to be used as a dining room. From the other half, the staircase which I have already mentioned led to my rooms on the floor above. Halfway up was a door opening onto the courtyard. The larger room had a low, vaulted ceiling and was lighted by two small windows which were on a level with the ground and looked out on the Moika The walls were of gray stone, the flooring of granite. To avoid arousing Rasputin's suspicions - for he might have been surprised at being received in a bare cellar - it was indispensable that the room should be furnished and appear to be lived in.
When I arrived, I found workmen busy laying down carpets and putting up curtains. Three large red Chinese porcelain vases had already been placed in niches hollowed out of the walls. Various objects which I had selected were being carried in: carved wooden chairs of oak, small tables covered with ancient embroideries, ivory bowls, and a quantity of other curios. I can picture the room to this day in all its details, and I have good reason to remember a certain cabinet of inlaid ebony which was a mass of little mirrors, tiny bronze columns and secret drawers. On it stood a crucifix of rock crystal and silver, a beautiful specimen of sixteenth-century Italian workmanship. On the great red granite mantelpiece were placed golden bowls, antique majolica plates and a sculptured ivory group. A large Persian carpet covered the floor and, in a corner, in front of the ebony cabinet, lay a white bearskin rug.
In the middle of the room stood the table at which Rasputin was to drink his last cup of tea.
My two servants, Gregory and Ivan, helped me to arrange the furniture. I asked them to prepare tea for six, to buy biscuits and cakes and to bring wine from the cellar. I told them that I was expecting some friends at eleven that evening, and that they could wait in the servants' hall until I rang for them.
When everything was settled I went up to my room where Colonel Vogel, my crammer, was waiting to coach me for the last time before my exams. The lesson was over by six o'clock; before going back to dine with my brothers-in-law, I went into the church of Our Lady of Kazan. Deep in prayer, I lost all sense of time. When I left the cathedral after what seemed to me but a few moments, I was astonished to find I had been there almost two hours. I had a strange feeling of lightness, of well-being, almost of happiness... I hurried to my father-in-law's palace where I had a light dinner before returning to the Moika.
By eleven o'clock everything was ready in the basement. Comfortably furnished and well-lighted, this underground room had lost its grim look. On the table the samovar smoked, surrounded by plates filled with the cakes and dainties that Rasputin liked so much, An array of bottles and glasses stood on a sideboard. Ancient lanterns of colored glass lighted the room from the ceiling; the heavy red damask portieres were lowered. On the granite hearth, a log fire crackled and scattered sparks on the flagstones.
One felt isolated from the rest of the world and it seemed as though, no matter what happened, the events of that night would remain forever buried in the silence of those thick walls.
The bell rang, announcing the arrival of Dmitri and my other friends. I showed them into the dining room and they stood for a little while, silently examining the spot where Rasputin was to meet his end.
I took from the ebony cabinet a box containing the poison and laid it on the table. Dr. Lazovert put on rubber gloves and ground the cyanide of potassium crystals to powder. Then, lifting the top of each cake, be sprinkled the inside with a dose of poison which, according to him, was sufficient to kill several men instantly. There was an impressive silence. We all followed the doctor's movements with emotion. There remained the glasses into which cyanide was to be poured. It was decided to do this at the last moment so that the poison should not evaporate and lose its potency. We had to give the impression of  having  just finished supper - for I had warned Rasputin that when we bad guests we took our meals in the basement and that I sometimes stayed there alone to read or work while my friends went upstairs to smoke in my study. So we disarranged the table, pushed the chairs back, and poured tea into the cups. It was agreed that when I went to fetch  “the starets”, Dmitri, Purichkevich and Sukhotin would go upstairs and play the gramophone, choosing lively tunes. I wanted to keep Rasputin in a good humor and remove any distrust that might be lurking in his mind.
When everything was ready, I put on an overcoat and drew a fur cap over my ears, completely concealing my face. Doctor Lazovert, in a chauffeur's uniform, started up the engine and we got into the car which was waiting in the courtyard by the side entrance. On reaching Rasputin's house, I had to parley with the janitor before he agreed to let me in. In accordance with Rasputin's instructions, I went up the back staircase; I had to grope my way up in the dark, and only with the greatest difficulty found the starets' door. I rang the bell. "Who's that?" called a voice from inside.
I began to tremble. "It's I, Gregory Efimovitch. I've come for you.
I could hear Rasputin moving about the hall. The chain was unfastened, the heavy lock grated. I felt very ill at case.
He opened the door and I went into the kitchen. It was dark. I imagined that someone was spying on me from the next room. Instinctively, I turned up my collar and pulled my cap down over my eyes. "Why are you trying to hide?" asked Rasputin.
"Didn't we agree that no one was to know you were going out with me tonight?"
"True, true; I haven't said a word about it to anyone in the house, I've even sent away all the tainiks.(* Members of the secret police.) I'll go and dress."
I accompanied him to his bedroom; it was lighted only by the little lamp burning before the icons. Rasputin lit a candle; I noticed that his bed was crumpled. He had probably been resting. Near the bed were his overcoat and beaver cap, and his high felt lined galoshes.
Rasputin wore a silk blouse embroidered in cornflowers, with a thick raspberry-colored cord as a belt. His velvet breeches and highly polished boots seemed brand-new; he had brushed his hair and carefully combed his beard. As be came close to me, I smelled a strong odor of cheap soap which indicated that he had taken pains with his appearance. I had never seen him look so clean and tidy. "Well, Gregory Efimovich, it's time to go; it's past midnight." "What about the gypsies? Shall we pay them a visit?" "I don't know; perhaps," I answered.
"There will be no one at your house but us tonight?" be asked, with a note of anxiety in his voice.
I reassured him by saying that he would meet no one that he might not care to see, and that my mother was in the Crimea.
"I don't like your mother. I know she hates me; she's a friend of Elisabeth's. Both of them plot against me and spread slander about me too. The Tsarina herself has often told me that they were my worst enemies. Why, no earlier than this evening, Protopopov came to see me and made me swear not to go out for a few days. 'They'll kill you,' he declared. 'Your enemies are bent on mischief!' But they'd just be wasting time and trouble; they won't succeed, they are not powerful enough ... But that's enough, come on, let's go.." I picked up the overcoat and helped him on with it.
Suddenly, a feeling of great pity for the man swept over me. I was ashamed of the despicable deceit, the horrible trickery to which I was obliged to resort. At that moment I was filled with self-contempt, and wondered how I could even have thought of such a cowardly crime. I could not understand how I had brought myself to decide on it.
I looked at my victim with dread, as he stood before me, quiet and trusting. What had become of his second sight? What good did his gift of foretelling the future do him? Of what use was his faculty for reading the thoughts of others, if he was blind to the dreadful trap that was laid for him? It seemed as though fate had clouded his mind... to allow justice to deal with him according to his deserts...
But suddenly, in a lightning flash of memory, I seemed to recall every stage of Rasputin's infamous life. My qualms of conscience disappeared, making room for a firm determination to complete my task.
We walked to the dark landing, and Rasputin closed the door behind him..
Once more I heard the grating of the lock echoing down the staircase; we were in pitch-black darkness. I felt fingers roughly clutching at my hand. "I will show you the way," said the starets dragging me down the stairs.
His grip hurt me, I felt like crying out and breaking away, but a sort of numbness came over me. I don't remember what he said to me, or whether I answered him; my one thought was to be out of the dark house as quickly as possible, to get back to the light, and to free myself from that hateful clutch. As soon as we were outside, my fears vanished and I recovered my self-control.
We entered the car and drove off. I looked behind us to see whether the police were following; but there was no one, the streets were deserted.
We drove a roundabout way to the Moika, entered the courtyard and, once more, the car drew up at the side entrance.
As we entered the house, I could hear my friends talking while the gramophone played "Yankee Doodle went to town."
"What's all this?" asked Rasputin. "Is someone giving a party here?"
"No, just my wife entertaining a few friends; they'll be going soon. Meanwhile, let's have a cup of tea in the dining room."
We went down to the basement. As soon as Rasputin entered the room, he took off his overcoat and began inspecting the furniture with great interest. He was particularly fascinated by the little ebony cabinet, and took a childlike pleasure in opening and shutting the drawers, exploring it inside and out.
Then, at the fateful moment, I made a last attempt to persuade him to leave St. Petersburg. His refusal sealed his fate. I offered him wine and tea; to my great disappointment, he refused both. Had something made him suspicious? I was determined, come what may, that he should not leave the house alive.
We sat down at the table and began to talk. We reviewed our mutual acquaintances, not forgetting Anna Vyrubova and, naturally, touched on Tsarskoye-Selo. "Gregory Efimovitch," I asked, why did Protopopov come to see you? Is he still afraid of a conspiracy?"
"Why yes, my dear boy, he is; it seems that my plain speaking annoys a lot of people. The aristocrats can't get used to the idea that a humble peasant should be welcome at the Imperial Palace. ... They are consumed with envy and fury ... but I'm not afraid of them. They can't do anything to me. I'm protected against ill fortune. There have been several attempts on my life but the Lord has always frustrated these plots. Disaster will come to anyone who lifts a finger against me."
Rasputin's words echoed ominously through the very room in which he was to die, but nothing could deter me now, While he talked, my one idea was to make him drink some wine and eat the cakes.
After exhausting his customary topics of conversion, Rasputin asked for some tea. I immediately poured out a cup and handed him a plate of biscuits. Why was it that I offered him the only biscuits that were not poisoned? I even hesitated before handing him the cakes sprinkled with cyanide.
He refused them at first: "I don't want any, they're too sweet." At last, however, be took one, then another.... I watched him, horror-stricken. The poison should have acted immediately but, to my amazement, Rasputin went on talking quite calmly.
I then suggested that he should sample our Crimean wines. He once more refused. Time was passing, I was becoming nervous; in spite of his refusal, I filled two glasses. But, as in the case of the biscuits-and just as inexplicably-I again avoided using a glass containing cyanide. Rasputin changed his mind and accepted the wine I handed him. He drank it with enjoyment, found it to his taste and asked whether we made a great deal of wine in the Crimea. He seemed surprised to hear that we had cellars full of it.
"Pour me out some Madeira," he said. This time I wanted to give it to him in a glass containing cyanide, but he protested: "I'll have it in the same glass."
"You can't, Gregory Efimovich," I replied. "You can't mix two kinds of wines." "It doesn't matter, I'll use the same glass, I tell you. .
I had to give in without pressing the point, but I managed, as if by mistake, to drop the glass from which he had drunk, and immediately poured the Madeira into a glass containing cyanide. Rasputin did not say anything.
I stood watching him drink, expecting any moment to see him collapse.
But he continued slowly to sip his wine like a connoisseur. His face did not change, only from time to time be put his band to his throat as though he had some difficulty in swallowing. He rose and took a few steps. When I asked him what was the matter, be answered: "Why, nothing, just a tickling in my throat "The Madeira's good," he remarked; "give me some more."
Meanwhile, the poison continued to have no effect, and the starets went on walking calmly about the room.
I picked up another glass containing cyanide, filled it with wine and handed it to Rasputin. He drank it as he had the others, and still with no result.
There remained only one poisoned glass on the tray. Then, as I was feeling desperate, and must try to make him do as I did, I began drinking myself. A silence fell upon us as we sat facing each other,
He looked at me; there was a malicious expression in his eyes, as if to say: "Now, see, you're wasting your time, you can't do anything to me."
Suddenly his expression changed to one of fierce anger; I had never seen him look so terrifying. He fixed his fiendish eyes on me, and at that moment I was filled with such hatred that I wanted to leap at him and strangle him with my bare hands.
The silence became ominous. I had the feeling that he knew why I had brought him to my house, and what I had set out to do. We seemed to be engaged in a strange and terrible struggle. Another moment and I would have been beaten, annihilated. Under Rasputin's heavy gaze, I felt all my self-possession leaving me; an indescribable numbness came over me, my head swam....
When I came to myself, he was still seated in the same place, his head in his hands. I could not see his eyes. I had got back my self-control, and offered him another cup of tea.
"Pour me a cup," he said in a muffled voice, "I'm very thirsty." He raised his bead, his eyes were dull and I thought he avoided looking at me.
While I poured the tea, he rose and began walking up and down. Catching sight of my guitar which I had left on a chair, be said: "Play something cheerful, I like listening to your singing."
I found it difficult to sing anything at such a moment, especially anything cheerful. "I really don't feel up to it," I said. However, I took the guitar and sang a sad Russian ditty.
He sat down and at first listened attentively; then his head drooped and his eyes closed. I thought he was dozing. When I finished the song, he opened his eyes and looked gloomily at me: "Sing another. I'm very fond of this kind of music and you put so much soul into it." I sang once more but I did not recognize my own voice.
Time went by; the clock said two-thirty ... the nightmare had lasted two interminable hours. What would happen, I thought, if I had lost my nerve?
Upstairs my friends were evidently growing impatient, to judge by the racket they made. I was afraid that they might be unable to bear the suspense any longer and just come bursting in. Rasputin raised his head: "What's all that noise?"
"Probably the guests leaving," I answered. "I'll go and see what's up."
In my study, Dmitri, Purichkevich and Sukhotin rushed at me, and plied me with questions. "Well, have you done it? Is it over?" "The poison hasn't acted," I replied. They stared at me in amazement. "It's impossible!" cried the Grand Duke.
"But the dose was enormous! Did he take the whole lot?" asked the others. "Every bit," I answered.
After a short discussion, we agreed to go down in a body, throw ourselves on Rasputin and strangle him. We were already on the way down, when I was brought to a halt by the fear that we would ruin the whole scheme by our precipitation: the sudden appearance of a lot of strangers would certainly arouse Rasputin's suspicions. And who could tell what such a diabolical person was capable of doing?
I convinced my friends with great difficulty that it would be best for me to act alone. I took Dmitri's revolver and went back to the basement.
Rasputin sat where I had left him; his head drooping and his breathing labored. I went up quietly and sat down by him, but he paid no attention to me. After a few minutes of horrible silence, he slowly lifted his head and turned vacant eyes in my direction. "Are you feeling ill?" I asked.
"Yes, my head is heavy and I've a burning sensation in my stomach. Give me another little glass of wine. It'll do me good."
I handed him some Madeira; he drank it at a gulp; it revived him and he recovered his spirits. I saw that he was himself again and that his brain was functioning quite normally. Suddenly he suggested that we should go to the gypsies together. I refused, giving the lateness of the hour as an excuse..
"That doesn't matter," he said. "They're quite used to that; sometimes they wait up for me all night. I'm often detained at Tsarskoe Selo by important business, or simply to talk about God.... When this happens I drive straight to the gypsies in a car. The body, too, needs a rest ... isn't it so? All our thoughts belong to God, they are His, but our bodies belong to ourselves: That's the way it is!" added Rasputin with a wink.
I certainly did not expect to hear such talk from a man who had just swallowed an enormous dose of poison. I was particularly struck by the fact that Rasputin, who had a quite remarkable gift of intuition, should be so far from realizing that he was near death. How was it that his piercing eyes had not noticed that I was holding a revolver behind my back, ready to point it at him?
I turned my head and saw the crystal crucifix. I rose to look at it more closely. "What are you staring at that crucifix for?" asked Rasputin. "I like it," I replied, "it's so beautiful."
"It is indeed beautiful," he said. "It must have cost a lot. How much did you pay for it?" As he spoke, he took a few steps toward me and, without waiting for an answer, added: "For my part, I like the cabinet better." He went up to it, opened it and started to examine it again.
"Gregory Efimovitch," I said, "you'd far better look at the crucifix and say a prayer."
Rasputin cast a surprised, almost frightened glance at me. I read in it an expression which I had never known him to have: it was at once gentle and submissive. He came quite close to me and looked me full in the face. It was as though he had at last read something in my eyes, something he had not expected to find. I realized that the hour had come. "O Lord," I prayed, "give me the strength to finish it."
Rasputin stood before me motionless, his head bent and his eyes on the crucifix. I slowly raised the revolver. Where should I aim, at the temple or at the heart?
A shudder swept over me; my arm grew rigid, I aimed at his heart and pulled the trigger. Rasputin gave a wild scream and crumpled up on the bearskin. For a moment I was appalled to discover bow easy it was to kill a man. A flick of the finger and what had been a living, breathing man only a second before, now lay on the floor like a broken doll.
On hearing the shot my friends rushed in, but in their frantic haste they brushed against the switch and turned out the light. Someone bumped into me and cried out; I stood motionless for fear of treading on the body. At last, someone turned the light on.
Rasputin lay on his back. His features twitched in nervous spasms; his hands were clenched, his eyes closed. A bloodstain was spreading on his silk blouse. A few moments later all movement ceased. We bent over his body to examine it.
The doctor declared that the bullet had struck him in the region of the heart, There was no possibility of doubt: Rasputin was dead. Dmitri and Purichkevich lifted him from the bearskin and laid him on the flagstones. We turned off the light and went up to my room, after locking the basement door.
Our hearts were full of hope, for we were convinced that what had just taken place would save Russia and the dynasty from ruin and dishonor.
In accordance with our plan, Dmitri, Sukhotin and the Doctor were to pretend to take Rasputin back to his house, in case the secret police had followed us without our knowing it. Sukhotin was to pass himself off as the starets and, wearing Rasputin's overcoat and cap, would drive off in Purichkevich's open car along with Dmitri and the Doctor. They were to return to the Moika in the Grand Duke's closed car, after which they would take the body to Petrovski Island.
Purichkevich and I remained at the Moika. While we waited for our friends, we talked of the future of our country, now that it was freed once and for all from its evil genius. How could we foresee that those who ought to have seized this unique opportunity would not have the will, or the skill, to do so?
As we talked I was suddenly filled with a vague misgiving; an irresistible impulse forced me to go down to the basement.
Rasputin lay exactly where we had left him. I felt his pulse: not a beat, he was dead.
Scarcely knowing what I was doing I seized the corpse by the arms and shook it violently. It leaned to one side and fell back. I was just about to go, when I suddenly noticed an almost imperceptible quivering of his left eyelid. I bent over and watched him closely; slight tremors contracted his face.
All of a sudden, I saw the left eye open... A few seconds later his right eyelid began to quiver, then opened. I then saw both eyes - the green eyes of a viper - staring at me with an expression of diabolical hatred. The blood ran cold in my veins. My muscles turned to stone. I wanted to run away, to call for help, but my legs refused to obey me and not a sound came from my throat.
I stood rooted to the flagstones as if caught in the toils of a nightmare.
Then a terrible thing happened: with a sudden violent effort Rasputin leapt to his feet, foaming at the mouth. A wild roar echoed through the vaulted rooms, and his hands convulsively thrashed the air. He rushed at me, trying to get at my throat, and sank his fingers into my shoulder like steel claws. His eyes were bursting from their sockets, blood oozed from his lips. And all the time be called me by name, in a low raucous voice.
No words can express the horror I felt. I tried to free myself  but was powerless in his vice like grip. A ferocious struggle began....
This devil who was dying of poison, who had a bullet in his heart, must have been raised from the dead by the powers of evil. There was something appalling and monstrous in his diabolical refusal to die.
I realized now who Rasputin really was. It was the reincarnation of Satan himself who held me in his clutches and would never let me go till my dying day.
By a superhuman effort I succeeded in freeing myself from his grasp.
He fell on his back, gasping horribly and still holding in his hand the epaulette he had torn from my tunic during our struggle. For a while he lay motionless on the floor. Then after a few seconds, he moved. I rushed upstairs and called Purichkevich, who was in my study. "Quick, quick, come down!" I cried. "He's still alive!"
At that moment, I heard a noise behind me; I seized the rubber club Maklakoff  had given me (he had said: "one never knows") and rushed downstairs, followed by Purichkevich, revolver in hand. We found Rasputin climbing the stairs.
He was crawling on hands and knees, gasping and roaring like a wounded animal. He gave a desperate leap and managed to reach the secret door which led into the courtyard. Knowing that the door was locked, I waited on the landing above, grasping my rubber club.
To my horror and amazement, I saw the door open and Rasputin disappear.. Purichkevich sprang after him. Two shots echoed through the night. The idea that he might escape was intolerable! Rushing out of the house by the main entrance, I ran along the Moika to cut him off in case Purichkevich had missed him.
The courtyard had three entrances, but only the middle one was unlocked. Through the iron railings, I could see Rasputin making straight for it.
I beard a third shot, then a fourth... I saw Rasputin totter and fall beside a heap of snow, Purichkevich ran up to him, stood for a few seconds looking at the body, then, having made sure that this time all was over, went swiftly into the house. I called, but he did not hear me.
The quay and the adjacent streets were deserted; apparently the shots had not been heard. When I had reassured myself on this point, I entered the courtyard and went up to the snow-heap behind which lay Rasputin. He gave no sign of life.
But, at that moment, I saw two of my servants running up from one side and a policeman from the other.
I went up to the policeman and spoke to him; I stood so as to make him turn his back to the spot where Rasputin lay.
"Your Highness," he said on recognizing me, "I heard revolver shots. What has happened?"
"Nothing of any consequence," I replied, "just a little horseplay. I gave a small party this evening and one of my friends who had drunk a little too much amused himself by firing his revolver into the air. If anyone questions you, just say that everything's all right, and that there is no harm done!"
As I spoke, I led him to the gate. I then returned to the corpse by which the two servants were standing. Rasputin's body still lay in a crumpled heap on the same spot, but his position had changed.
My God, I thought, can he still be alive?
I was terror-stricken at the bare thought that he might suddenly get up again. I ran toward the house, calling Purichkevich, who had disappeared indoors. I felt sick, and Rasputin's hollow voice calling my name still rang in my ears. Staggering to my dressing room, I drank a glass of water. At that moment Purichkevith entered the room: "Ah! there you are! I've been looking for you everywhere!" he cried.
My sight was blurred, I thought I was going to faint. Purichkevich helped me to my study. We had scarcely reached it when my manservant came to say that the policeman I had talked to a few moments before wished to see me again. The shots, it seems, had been heard from the police station, and my constable, whose beat it was, had been sent for to make a report on what had happened. As his version of the affair was considered unsatisfactory, the police insisted on fuller details.
When the constable entered the room, Purichkevich addressed him in a loud voice: "Have you ever beard of Rasputin? The man who plotted to ruin our country, the Tsar and your brother-soldiers? The man who betrayed us to Germany, do you hear?"
Not understanding what was expected of him, the policeman remained silent.
"Do you know who I am?" continued Purichkevich. "I am Vladimir Mitrophanovich Purichkevich, member of the Duma. The shots you heard killed Rasputin. If you love your country and your Tsar, you'll keep your mouth shut."
I listened with horror to this amazing statement, which came so unexpectedly that I had no chance to interrupt. Purichkevich was in such a state of excitement that he did not realize what he was saying.
Finally, the policeman spoke: "You did right and I won't say a word unless I'm put on oath. I would then have to tell the truth as it would be a sin to lie." Purichkevich followed him out.
My manservant then informed me that Rasputin's body had been placed on the lower landing of the staircase. I felt very ill, my head swam and I could scarcely walk. I rose with difficulty, automatically picked up my rubber club, and left the study.
As I reached the top of the stairs, I saw Rasputin stretched out on the landing, blood flowing from his many wounds. It was a loathsome sight. Suddenly, everything went black, I felt the ground slipping from under my feet and I fell headlong down the stairs.
Purichkevich and Ivan found me, a few minutes later, lying side by side with Rasputin; the murderer and his victim. I was unconscious and he and Ivan had to carry me to my bedroom.
Meanwhile Dmitri, Sukhotin and Doctor Lazovert came back in a closed car to fetch Rasputin's body. When Purichkevich told them what had happened, they decided to let me rest and go off without me. They wrapped the corpse in a piece of heavy linen, shoved it into the car, and drove to Petrovski Island. There, from the top of the bridge, they hurled it into the river.
On regaining consciousness I felt as though I had just recovered from a serious illness. The air I breathed in so deeply seemed fresh, clean and pure, as after a storm. I seemed to come to life again.
With the help of my servant I washed up all traces of blood which might give us away. When everything was in order I walked out into the courtyard... I had to think of some story to explain the revolver shots. This is what I decided to say: one of my guests while considerably the worse for liquor had tried to shoot one of our watchdogs in the courtyard when he was leaving.
I then sent for the two servants who had seen the end of the tragedy and explained what had really happened. They listened in silence and promised to keep my secret.
It was almost five in the morning when I left the Moika to return to the Grand Duke Alexander's palace. I felt full of courage and confidence at the thought that the first steps to save Russia had been taken.
I found my brother-in-law Theodore in my room. He had spent a sleepless night, anxiously waiting for me to come back. "Thank God you are here at last," he said. "Well?"
"Rasputin is dead," I replied, "but I'm not in a fit state to talk about it; I am dropping with fatigue."
Realizing that I would need all my strength on the morrow to face the cross-examinations, the investigations, and perhaps even worse, I went to bed and at once fell into a deep sleep.

    Души Распутина и Феликса Юсупова витали, маялись и жаждали свободы; по ночам, когда меньше становилось суеты, когда в тиши становились слышны слабые сигналы, эти души проявлялись в полную силу и проникали в сны людей, которые могли что-то понимать, что-то помнить, за что-то отвечать, но таких людей было мало, да и душ, настоящих и наполненных активностью, поисками истины, было очень мало. Всё больше были какие-то жалкие душонки, слабые, завистливые, подлые, мерзкие и корыстные. Душу Феликса тошнило почти физически. Ну почему же с его душой творилось такое? Ведь она, душа, была светлой, доброй, стремилась к красоте, гармонии, благородству. Да, правда, ума было маловато. Но разве в уме дело? Что же было не так? Ведь все развлечения и так называемые грешки были детской шалостью, невинной забавой. А душа-то была чистой, по-детски невинной…Что она сделала не так? Что не так?
         Профессор создал свою теорию душ. Сначала он понял и разоблачил примитивное религиозное представление о душе, как выходящей при смерти субстанции, энергии, а следовательно, материи (как ни странно, мировые религии и массовое сознание давно превратили душу в материю!), он показал, что при клинической смерти эффект туннели и вспышки света аналогичен эффекту гаснущего экрана монитора, т.е. исчезала определённая функция всего лишь. 
Бессмертная нематериальная душа лишь в низшей своей примитивнейшей ипостаси – программе, записанной на ДНК, - может находиться в клетках тела; клетки и органы тела имеют жизненные функции, которые могут как-то диктоваться программой, но в них нет ничего от высших ипостасей души, точно так же в мозгу лишь в памяти сохраняется содержание мысли, но сам по себе мозг не производит никакого понятия, которое формируется коллективно: мозг лишь как антенна подключается к понятиям, к знанию; так и тело к высшим ипостасям души лишь подключено, лишь причастно временно. Как объективны понятия, подобным же образом объективны и относительно самостоятельны высшие «слои» души. А вот,  каков механизм подключения к высшим формам души и отключения от них, представляет самый интересный предмет исследования. И, видимо, концепции реинкарнации связаны именно с этим механизмом.
          С другой стороны, в каждой клетке, в её хромосомах и митохондриях находились ДНК и РНК, несущие запись программного характера. В подсознании, в сознании память также хранила определённые программные записи. И наконец, вселенная тоже имела свою программу. Программа имела разные уровни и умела воспринимать, записывать, обрабатывать и выдавать знание. Программа имела разные структуры, уровни. Приходилось понятия души, духа заменять на более «работающие» понятия программ. Человечество имело свою программу и память, коллективный разум. Кстати, понятия оказались именно продуктом этого коллективного разума, а не продуктом отдельного мозга. Нейроны объединялись в сети мозга. Мозги объединялись в сети коллективного разума. Планеты, звёздные системы, галактики и метагалактики имели свои программы и сети. Вселенский разум состоял из программы и сети разумов метагалактик. Но возникал новый вопрос: а что такое программа в её фундаментальном смысле? Ведь мы в примитивном виде представляли её сначала как линейную цепочку операций во времени, затем как целое ветвящееся дерево, затем как сеть с параллельными процессами, но каждый раз в определение входило время, которого ведь когда-то не было. Вот так мы легко приходим к парадоксу Начала…
          Итак, вернёмся к нашей «рабочей» гипотезе о существовании высшей, целостной в смысле соответствия телу нематериальной (а следовательно, не локализованной во времени и пространстве идеальной) программной конструкции, называемой душой, к которой тело подключается через свои функции и программы низшего, клеточного уровня. Тогда функции тела диктуются не только клеточным внутренним механизмом, но взаимодействием с программой, которая везде и нигде, подобно чисто математической программе, математической абстракции. Кстати, аналогичной абстрактной конструкцией  является интеллект, или разум. И это самое трудное для материалистического познания: так, даже Аристотель в «Метафизике» признаётся, что он именно в этом не понимает пифагорейцев. Дети в раннем возрасте и животные таким же образом не доходят в конкретности своих представлений до понимания абстракций, до абстрактного мышления…
Если последовательно проводить пифагорейскую традицию, именно абстрактная программная конструкция, могущая существовать сама по себе, может создавать (а не просто переселяться!) временно нужное и подходящее тело. Но всё же, рассматривая программы в их связи с звёздным небом, мы приходим к «слоистости» высокой души и разума, к понятию «звёздной» структуры программы и к концепции взаимодействия «звёздных» фреймов программ между собой во времени…
          После такого разъяснения примитивные представления о реинкарнации и приключениях душ мы можем допустить лишь с очень большими оговорками и огрублениями. Ещё одно удивительное явление, которое часто объясняют лишь формально или же просто игнорируют, - это фантастическая устойчивость форм (форм клеток или тела, форм памяти, форм знания, души, разума, духа, нашего «я» при непрекращающихся процессах изменения всех их конституэнт). Словно магнитное поле, удерживающее плазму, программы как-то удерживают форму содержания…
          Эмпедокл учил, что души этого мира первоначально были богами в высших сферах и пали в воплощенный мир из-за того, что совершали неподобающие поступки. Они осуждены, согласно Эмпедоклу, на 30 000 рождений, в разнообразных видах, включая рыб и растения. В конце концов, говорит он, душа восстановит свое естественное состояние в выс¬шем духовном царстве, чтобы больше уже не рождаться…
         
«О ученая и терпимая душа, после странст¬вий в водах и растениях личность попада¬ет в утробу матери и рождается вновь и вновь. О душа, ты рождаешься в теле рас¬тений, деревьев, во всем, что сотворено и одушевлено, и в воде. О душа, сверкаю¬щая подобно солнцу, после кремации, сме¬шавшись с огнем и землей для нового рож¬дения и найдя прибежище в материнском чреве, ты рождаешься вновь. О душа, дости¬гая чрева вновь и вновь, ты безмятежно покоишься в материнском теле как ребе¬нок, спящий на руках у матери.» («Яджур Веда», 12.36-37).

Ян Стивенсон специ¬ализировался на случаях детских воспоминаний о про-шлой жизни, поскольку дети лучше, чем взрослые, поддаются приемам, открывающим перед человеком его прошлую жизнь. Проведенное им исследование охватывает случаи, происшедшие в тече¬ние тридцати лет на нескольких континентах. Хотя боль¬шинство его маленьких пациентов родились в Индии и Шри Ланке, он наблюдал также детей из Средней Азии, Европы, Африки и обеих Америк. К 1987 году в ар¬хивах Стивенсона собралось около трех тысяч случаев такого типа, и чуть больше половины этих случаев счита¬ются «доказанными» (воспоминания ребенка о про¬шлой жизни получили вполне весомое подтверждение). В шестидесяти четырех случаях, происшедших с детьми из Индии, Шри Ланки, Ливана, Турции, Таиланда и Бир¬мы — о чем Стивенсон неоднократно писал, — родители или родственники детей смогли припомнить около шес¬тидесяти заявлений ребенка, которые удалось проверить и которые помогли установить, кем он или она был(а) в прошлой жизни.
          Доктор Стивен¬сон и его коллеги обнаружили, что приблизительно в по¬ловине из трех тысяч зарегистрированных и изученных ими случаев «другие люди», которыми «притворялись» дети, оказывались реально существовавшими личностя-ми, умершими до рождения этих детей.
          Доказательства существования реинкарнации, сход¬ные с теми, которые нашел Ян Стивенсон, можно найти в знаменитых записях — на кассетах с сеансами гипноза, записанными Эмеллом Блоксхэмом, гипнотерапевтом из Кардиффа в Уэльсе.
          В 1956 году доктор Блоксхэм решил использовать гипноз для пробуждения памяти о предыдущих воплоще¬ниях. Первый эксперимент был проведен с молодой школьной учительницей по имени Энн Окенден, которая легко вошла в гипнотический транс и поочередно верну¬лась в семь своих прошлых жизней. Жена Блоксхэма, Далей, желая сделать работу мужа достоянием широкой публики, описала эксперимент в книге «Кем была Энн Окенден?».
         Другая примечательная пациентка Блоксхэма — Джейн Эванс, 1939 года рождения. Она вспомнила шесть предыдущих воплощений. В первом из них она была женщиной, жившей в Англии около 286 г. н. э., в городе Эборакум (римское название Йорка). Самое интересное из воплощений — жизнь Ребекки, еврейки из Йорка, по¬гибшей в 1190 г. во время еврейского погрома. Джейн Эванс — образованная и интеллигентная женщина еврей¬ского происхождения; в университете она изучала исто¬рию, французский и латынь, но не на уровне, достаточ¬ном для каких-либо фантазий на историческую тему. Она читала о Греции и Тибете, и, хотя она ни разу не упомяну¬ла об этих странах в состоянии транса, ее явно интересо¬вали древние времена и религии Востока.
         Еще один примечательный случай из коллекции Блоксхэма — Грэхем Хакстебл, житель Суонси, вернув¬шийся на два века назад, когда он служил помощником ка¬нонира на английском военном фрегате «Агги», которым командовал некий капитан Пирс. Этот фрегат был в со¬ставе эскадры, блокировавшей берега наполеоновской Франции. Находясь под гипнозом, Хакстебл весьма дра¬матически изобразил битву с французским кораблем воз¬ле Кале, используя архаичный морской жаргон и упоми¬ная о ранее неизвестных эпизодах войны. Помощнику канонира ядром раздробило ногу, — Хакстебл вновь пере¬жил муки с силой, убедительно подтверждающей правди¬вость его рассказа. Кроме того, он сообщил столько нео¬бычных подробностей, касающихся военного флота тех времен, что Эрл Маунтбаттен (умерший в 1979 г.) взял за¬пись его сеанса и отдал ее для прослушивания специалис¬там по истории флота. Следует заметить, что в то время не было никаких упоминаний о фрегате под названием «Агги» или о капитане Пирсе, командовавшем британским фрегатом в этот период времени. Однако несколько лет спустя, в ходе поисков, организованных Блоксхэмом, были обнаружены исторические записи о корабле «Аг¬ги», и все детали, сообщенные Хакстеблом, нашли убеди¬тельное подтверждение…
          В Шеми же одновременно жили несколько реинкарнированных душ, и была явная связь с душой профессора и душой Деми, но это рассказано в другой сказке, точнее, в были…

        Между Деми и Шеми крепла связь. Деми неотступно следовал всюду за Шеми. Деми видел, насколько сложно устроен Шеми,  Деми находил в Шеми около сорока архетипов и часто обсуждал с профессором поведение такой запутанной и сложной структуры.  И чем больше Деми общался с Шеми, тем сильнее оказывалась их связь. Шеми также непрерывно думал о Деми и всегда задавал сложные и даже каверзные вопросы. Но Деми был на уровне и всегда находил достойно точные и полные ответы. Из душеспасительных разговоров с Шеми Деми понял, что Шеми нуждается в юной ласковой японке, представляющей собой идеал послушания, нежности и любви к любимому мужчине. Но в реальности  навряд ли можно было найти такую. Поэтому Деми, посоветовавшись с профессором, решил трансформироваться в юную японку, точнее в гибридную андроидку с заданными параметрами. Эти параметры нетрудно было установить. Шеми часто смотрел японские анимации, в которых порой возникали приятные идеальные девичьи образы. Деми выбрал рыжеватые волосы, ярко-зелёные миндалевидные глаза, смуглую кожу, тонкий стан, стройную фигуру с заметными грудями и иными выпуклостями, словом, внешне идеальную красавицу, но главными, конечно, были нравственные и душевные качества, открытость, молчаливость, глубокий ум, понимание, доброта и весёлый нрав…
         В 1159 году у главы клана Миномото, Еситомо, родился сын, которого назвали Усивакой (имя Есицунэ он получил позже, когда стал совершеннолетним). И в этом же году Еситомо поднял мятеж, целью которого было устранение всех членов семьи Тайра от двора. Мятеж окончился неудачей, Еситомо был убит, его старших сыновей казнили, а младшим, вопреки обычаю, сохранили жизнь. Их повелели отдать в буддийские монастыри (кроме 12-ти летнего Еритомо, которого отправили в ссылку).
Усиваку тоже отдали на воспитание в монастырь, однако монаха из него не получилось. Дело в том, что этот юный послушник предпочитал не учить сутры и молитвы, а упражняться в искусстве боя на мечах и читать трактаты о военном деле. Постепенно его стал боятся весь монастырь — Усивака никому не прощал насмешек, зато сам обожал задирать и паломников, и монастырскую братию. Словом, вел себя, как настоящий хулиган.
Когда же в 1179 году его брат Еритомо собрал войска и поднял мятеж, Усивака покинул монастырь и отправился на север. В дороге он громил усадьбы сторонников Тайра, сражался с разбойниками и побеждал их, занимался мелкими грабежами — словом, продолжал хулиганствовать. Ну и, конечно же, ухаживал за девушками, которые просто гроздьями вешались ему на шею.
Любопытно, что, согласно хроникам того времени, он вовсе не был красавцем — низкорослый, с плоским бледным лицом и торчащими вперед зубами, кривоногий и длиннорукий, Усивака явно не являлся эталоном красоты того времени. Да и изящными манерами он тоже не мог похвастаться. Однако успех у дам, как у столичных, так и провинциальных, всегда имел. Возможно, из-за того, что обладал добрым сердцем, открытой душой, ну и, конечно же, был весьма образованным человеком — уж в поэзии, как в китайской, так и японской он хорошо разбирался. А чего еще романтичным красавицам надо?
В конце концов Усивака, сменив свое юношеское имя на Есицунэ, прибыл в провинцию Осю на севере Японии. Там его приютил давний союзник Минамото и враг Тайра Фудзивара-но Хидэхира — наместник данной провинции. Он помог Есицунэ собрать войско, после чего наш "хулиган", ставший вдруг полководцем, отправился в ставку Еритомо. Братья встретились в 1180 году. С тех пор военная удача отвернулась от Тайра.
Можно сказать без преувеличения, что все основные военные сражения против врагов Минамото окончились победой именно благодаря таланту Есицунэ. Его метод ведения войны чем-то напоминал суворовский: Есицунэ не боялся внезапно нападать на превосходящие силы противника с небольшим отрядом, был сторонником быстрых переходов и выгодного использования особенностей местности.
Так, в битве при крепости Ити-но-тани он смог провести свой отряд в тыл неприятелю через скалы, считавшиеся неприступными. А в битве при Ясиме он, внезапно переправившись через морской пролив, атаковал десятитысячный отряд Тайра с войском в 2000 всадников! И без труда одержал победу.
Неудивительно, что вскоре дела последних стали совсем плохи — в 1185 году войско под командованием Есицунэ окончательно разгромило Тайра, вражеский военачальник был взят в плен, а множество воинов противника покончили жизнь самоубийством. Итак, стараниями Есицунэ эта война, получившая название "войны Гэмпэй", была выиграна кланом Минамото, главой которого по-прежнему оставался Еритомо (вскоре ставший первым в истории Японии сегуном — военным правителем страны).
Однако военная служба не отвлекала Есицунэ от других сражений — за сердца прекрасных дам. И здесь настало время познакомиться с другим персонажем нашей истории — а именно, барышней. Звали ее Сато Годзен, она была дочерью министра Коги из клана Фудзивара. Эта красавица рано познала, что такое горе и нужда — когда ей было девять лет, ее родители умерли. Девочку взял на воспитание самурай Гон-но ками Дзюро Канефуса (по другим источникам — Кавагоэ Сигэери), который был вассалом клана Минамото. Однако он проживал в столице и присоединиться к Еритомо не очень-то и спешил.
Красавица Сато вела типичную жизнь столичной аристократки: изучала поэзию и игру на музыкальных инструментах, а также искусство пения и танца, посещала императорские и храмовые праздники, ну и, конечно, придворные "вечеринки". Ее жизнь была безмятежной, пока в 1184 году в столицу не вошли войска Есицунэ. Увидев прославленного полководца, Сато без памяти влюбилась в этого "хулигана". А он, в свою очередь, был сражен наповал красотой и образованностью барышни. В итоге влюбленные поженились.
Вскоре Есицунэ вновь пришлось уйти на войну, однако он никогда не забывал свою жену. Он писал ей трогательные письма, которые его посыльные всегда доставляли в столицу. И хотя у Есицунэ было еще несколько жен и наложниц (в те времена это было обычным явлением), однако только Сато занимала его мысли во время походов.
После победы Есицунэ вернулся в столицу и поселился в доме своей возлюбленной Сато Годзен (тогда было так принято — именно муж жил в доме жены, а не наоборот). Вскоре у них родился сын. Но барышне и остепенившемуся хулигану (которого, кстати, назначили начальником столичной полиции — тогда-то он и получил прозвище Куро, что значит "судья") не пришлось долго наслаждаться тихой семейной жизнью.
Еритомо, старший брат Есицунэ, который был человеком завистливым и подлым, заподозрил Есицунэ в том, что тот строит против него козни. Поводы для таких мыслей были — после войны Гэмпэй придворная карьера Есицунэ складывалась весьма удачно. Этого было достаточно, чтобы объявить брата изменником, и, вытребовав соответствующий указ у императора, начать на него охоту.
Есицунэ, отвергнув предложение своих вассалов первому напасть на Еритомо (которого он, кстати, весьма любил и уважал), вынужден был скрываться. Сато сильно тосковала по мужу, когда он отсутствовал, и беспокоилась за его жизнь, но помочь ему ничем не могла — у нее при дворе не было влиятельных покровителей. Ей оставалось лишь ждать, надеяться на судьбу и молить богов и будд о том, чтобы они не оставили ее любимого без своего покровительства.
В один из своих визитов в Киото Есицунэ вновь остановился у жены. Он сообщил ей, что решил уйти вновь в Осю к старому Хидэхире, который по-прежнему был в дружеских отношениях с Есицунэ. Сато попросила взять ее с собой. И хотя Есицунэ долго отговаривал ее, в конце концов уступил просьбам любимой.
Путь на север стал тяжким испытанием для Сато Годзен. Дело в том, что Есицунэ и его люди переоделись странствующими монахами (ямабуси) и поэтому вынуждены были идти пешком (транспорт монахам не полагался). Сато также пришлось переодеться в одежды послушника. Представьте, каково это было для столичной аристократки, которая до этого только лишь ездила в паланкинах и в каретах, а пешком ни шагу на улице не ступала.
Да и психологически ей было весьма тяжело решиться на это путешествие, ведь, по представлениям аристократок того времени, за пределами столицы никакой жизни не было вообще, там обитали лишь демоны и черти. Однако любовь Сато к Есицунэ оказалась сильнее страха.
Это путешествие было весьма тяжелым — на дворе стояла зима. Ночевать отряду Есицунэ приходилось под открытым небом, а пищу часто есть совсем холодную и грубую. Но от Сато никто никогда не слышал ни одной жалобы. Даже когда у нее порвались последние сандалии-дзори и ей пришлось несколько миль идти босиком по заснеженному полю, она не жаловалась и не роптала на судьбу.
А ведь она в то время ждала ребенка (который, кстати, родился прямо в пути). Все спутники Есицунэ, бывалые самураи, искренне восхищались мужеством его подруги. А Сато не понимала, почему ее все хвалят — для нее казалось абсолютно естественным следовать за любимым хоть на край света.
В конце концов Есицунэ удалось, обманув стражников многочисленных застав, добраться до владений Хидэхиры. Тот радушно принял своего друга и господина, и предоставил ему не только пищу и кров, но также помог собрать войска для обороны от воинов Еритомо. Последний, впрочем, узнав о том, где скрывается Есицунэ, не осмеливался напасть на него — мужество и отвага воинов Хидэхиры была известна по всей Японии, как и полководческие таланты Есицунэ.
Сам же полководец тем временем наслаждался тихой и спокойной жизнью со своей верной женой. Однако это продолжалось недолго. В 1188 году скончался старый Хидэхира, а его сын и наследник, Фудзивара-но Ясухира, перешел на сторону Еритомо. Он изменил Есицунэ, в 1189 году внезапно напав на его поместье. И хотя в тот день там было не более 200 человек (восемь самураев со своими слугами), они все-таки решились дать бой войскам предателя — лишь для того, что бы у Есицунэ было время покончить с собой.
Есицуенэ перед тем, как лишить себя жизни, уговаривал Сато не следовать его примеру. Он советовал ей вернуться в столицу — ведь Еритомо, хоть и отличался подлым нравом, тем не менее, никогда не причинял вреда семьям своих врагов. Так что жизни Сато и их дочери ничего не угрожало (сына Еритомо вряд ли бы оставил в живых — он на своем опыте знал, как это опасно делать). Есицунэ хотел, что бы его любимая смогла быть счастлива хоть на склоне своих дней.
Однако красавица отказалась это сделать. Она со слезами на глазах молила Есицунэ позволить сопровождать его и в последнее путешествие — в царство мертвых. И он не смог отказать своей верной подруге в этой просьбе — вскрыв свой живот, Есицунэ точным ударом меча обезглавил Сато. После его слуги лишили жизни дочь и сына прославленного полководца, а потом подожгли поместье (сами они сгорели вмести с ним). В итоге предателю не досталось ничего, кроме обгорелых костей…
Так ушли из жизни барышня и хулиган, самая известная и романтичная пара Японии того времени. Однако люди не забыли ни великого полководца, ни его верную подругу, ни их возвышенную, но трагическую историю любви. До сих пор писатели сочиняют романы о Сато и Есицунэ, режиссеры ставят спектакли и фильмы, повествующие об их любви, а японские влюбленные клянутся любить друг друга так же крепко, как Сато Годзен и Минамото-но Куро Есицунэ…

Как читатель уже догадался, архетип Минамото-но Куро Есицунэ сидел в Шеми, а Деми в новый образ юной японки вложил архетип Сато Годзен, но были нужны соответствующие коррективы, чтобы история приобрела счастливый конец и уходила бы струёй света в вечность.