Красное каление. Роман. Книга первая. Волчье время

               
                КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ

                Роман


                " Блажен, кто посетил сей мир
                В его минуты роковые!
                Его призвали всеблагие
                Как собеседника на пир!"
               
                Федор Тютчев

                Книга первая
 
                ВОЛЧЬЕ ВРЕМЯ


                "...Люди кровь проливают в боях:
                Сколько тысяч за сутки умрет!
                Чуя запах добычи вблизи,
                Рыщут волки всю ночь напролет.
                Что там волки! Ужасней и злей-
                Стаи хищных двуногих зверей."
                Муса Джалиль
 


        Первый снег, робко пустившийся крупными мохнатыми хлопьями ближе к вечеру, вскоре густо укрыл, выбелил все окрестности вокруг зимовника, и, еще утром угрюмо черневшие остатки сгоревших тепляков и базов, теперь обратились в причудливые и необычные фигуры, напоминавшие былинных богатырей, приподнявшихся вдруг для битвы над пустынной округой.
     В сумерках стало подмораживать. Снег стал мельче и потянувший с востока колючий ветерок закружил, завертел белые вихри, потянулась из степи робкая поземка.  Ольга, растопив печь и, выйдя из того, что она  называла теперь «мой особняк», поплотнее прикрыла скрипнувшую ветхую дверь и медленно побрела по этой белой чистоте и первозданности, сладко полуприкрыв глаза, ибо на ресницы то и дело попадали крупные снежинки.
     Во всем ее теперешнем облике было очень много противоречивого и необычного для девушки тех лет. Вряд ли кто-то из ее прежних знакомых узнал бы теперь ее в этих мужских кавалерийских галифе и короткой, заплатанной во многих местах шинели, в порыжевших солдатских сапогах прежнюю веселую красавицу, дочь полковника Генштаба, которая под руку с заслуженным своим отцом часто прогуливалась по тихим московским улицам.
   Большие ее глаза, живые и любопытные на исхудавшем лице ставшие еще больше и выразительнее, теперь были всегда грустны и даже строги, полноватые губы, с которых раньше часто слетал невинный ее смех, теперь были сомкнуты в скорбном выражении пережитого ею недавно большого горя. Под глазами ее уже прорезались первые морщины, не свойственные ее возрасту в двадцать лет.
      С самого  раннего детства  любила она  вот так, подолгу гулять по узким заснеженным аллеям в старом тихом московском парке, в полном одиночестве, меж вековых лип,  целиком погружаясь в свои наивные девичьи мечты… Ольга знала, что далеко отходить ни в коем случае нельзя, что в степи бродит множество голодных волков и одичавших собак, заунывный и пронзительный вой которых она не раз слушала где-то поблизости долгими осенними ночами. Они же, привлекаемые сырым запахом овечьего навоза, все шли и шли, в поисках добычи рыскали по развалинам и, не найдя ничего съедобного, вдруг устраивали кровавые потасовки меж обгоревших бревен и развалившихся остовов каменной кладки. Разорвав в клочья и сожрав одного-двух самых ослабевших своих собратьев, стая, таким образом насытившись, обычно исчезала так же внезапно, как и появлялась. Первое время Ольга пыталась стрельбой из карабина отгонять эти кровожадные кагалы, но, быстро поняв бесполезность затеи, решила не тратить зря патроны. Каждый раз после визита этих непрошенных  гостей ей оставалось только, взяв лопатку, чудом уцелевшую после погрома, тщательно прикопать остатки их кровавого пиршества, чтобы свежая кровь не привлекала тут же новые своры.
     Но  с  некоторых  пор хищники тоже стали бояться человека, ибо они диким своим сознанием  быстро уяснили, что любая встреча с ним в голой степи, где сразу не укрыться, кончится  стрельбой и смертью, так как теперь каждый из людей был с оружием и мог легко лишить жизни  всякую живую тварь,  даже не приближаясь к ней. Да  и сами люди, как тяжелораненые в ходе жестоких стычек, так и просто оставшиеся в открытой степи , особенно в ночь и  без патронов, часто теперь  становились легкой добычей голодных свирепых стай. От  мертвецов же, брошенных на поле боя, к утру обычно оставались только изодранные в клочья окровавленные шинели да ошметки сапог…
     И то и дело окрестности небольшого  зимовника, затерянного в бескрайней задонской степи, еще летом сгоревшего после артобстрела красной батареей, оглашались вдруг воем и свирепым визгом. Ольга и днем и ночью никогда теперь не расставалась с небольшим  пистолетом Браунинга, подаренным ей отцом еще в Москве, в то мирное и счастливое время, когда подобные подарки на день Ангела, пусть даже от боевого полковника своей единственной  взрослеющей  дочери, вызывали у окружающих  ироничную мягкую улыбку…
     Где – то там, впереди, в белом мареве, послышался ей вдруг винтовочный выстрел. Потом еще один. Такое иногда бывало и раньше, в степи все чаще стали появляться разъезды красных. Она торопливо пошла назад, по своему же следу. Запершись, она сняла косматый кожух, старую лисью шапку и, отряхнув от снега, повесила их у двери. Погрела над раскрасневшейся плитой озябшие ладони и уж хотела зажечь керосинку. Но выстрелы ударили теперь уж совсем недалеко, послышалось ржанье лошади и глухие вскрики.
      Ольга, поставив керосинку на стол, взяла карабин и, передернув затвор, замерла напротив двери. Но сколько она больше не напрягала слух, в повисшей тишине не услышала больше ни звука, лишь начинала уныло подвывать где-то в кровле разбирающаяся в степи пурга.

        …Конный разъезд красных партизан из шести  всадников, высланный с утра в поиск из Великокняжеской, за недолгий декабрьский день не встретил в бескрайней степи ни одной живой души. Лишь изредка на большом удалении мелькали серыми тенями, как призраки, волчьи стаи, при первом же выстреле скоро растворявшиеся в затуманенных степных балках. В одном месте отогнали целую свору одичавших собак от порядком обглоданного конского скелета, а в забитой сухим кураем лощине, метрах в двадцати, жутко забелел вдруг голыми ребрами и человечий костяк, без черепа и рук. Чья несчастная жизнь люто и безвестно оборвалась здесь, был ли он убит, или рвали его свирепые  волчьи пасти еще живого, беспомощно истекающего теплой кровью и испускающего дикий и безнадежный, полный ужаса, крик? Теперь уж об этом никогда и  никто не узнает, но где-то старая мать, до самой своей смерти будет и будет ходить потихоньку, опираясь на палку, к сельской околице, с неугасаемой надеждой вглядываясь в степные дали и моля Господа Бога только лишь об одном: хоть в самую последнюю минуту жизни и хотя бы только краешком выцветших от тоски материнских глаз увидеть еще на этом свете своего безвестно  пропавшего сына…
    - Неделя, не больше,- негромко проговорил,  задумчиво глядя на человечьи  останки, Гаврилов, старший разъезда, - а наш он или не наш, кто его теперь поймет.
    -Ишь, как разодрали-то… Одни мослы. И хоронить  нечего, - угрюмо  добавил подъехавший сзади Лопатин, немолодой  красноармеец в короткой новой шинели и новенькой зимней буденовке  и, соскочив с кобылы, принялся подтягивать ослабшую подпругу,- слушай, Степа, а ведь Невеста у меня, кажись того, хе-хе-хе,  – жеребая!- и, тепло улыбаясь,  ласково погладил ладонью взмокший  выпуклый кобылий бок.
    -Ага! Тока вот  жеребцов коло твоей кобылки мы не видели! А шо, да от кого ж оно може буть, а, Лопата? От ветра, штоль? Не сам ты, часом постарался, а? В кустики али там, в балочку завел, да и...? - с усмешкой и хохотком, молодцевато подкручивая реденькие усы и подмигивая, лихо  спрыгнул с грудастого своего жеребца Гришка Остапенко,- Невеста ж! Куда ж ее денешь-то, ха-ха-ха!! Невесту! Пролетарий - на коня-я-я!.. А Лопата на Невесту! Ха-ха-ха!..
   Раздались смешки конников.
   - Все дуракуешь, Гриша? Ну дуракуй, дуракуй, - обиделся было Лопатин и, достав из подсумка горсть овса, принялся любовно скармливать его Невесте, что-то ласковое приговаривая ей на ухо, - вот, кабы я с тобой, треплом, с пятнадцатого года по окопам не мыкался, дать бы те, дураку, в сопатку… За своим жеребчиком вон лучше смотри, он у тебя уже сутки передней правой засекает.
     Подтянулись и остальные, попридержали лошадей, молча и угрюмо рассматривая остатки былого волчьего пиршества.
    - Я вот шо думаю, старшой, - Овчаренко, пожилой боец из мобилизованных местных, приблизился вплотную к Гаврилову, - снегопад не утихает, а «калмык» нынче разбирается не на шутку! Будет пурга, до утра не перестанет. Тут недалече был раньше Михайловский кош, так его еще летом наша батарея спалила дотла, там теперя не укроешься! Какого черта нам зря  рыскать по степу, надо вертаться, не ровен час  заблукаем, та и пропадем почем зря… За ветром к полуночи добежим до места. Пока не замело еще промеж бугров.
   - Э-эх ты! Тю-ха! Добежим, добежим… А кадетов кто будет вылавливать? Товарищ Осадчий получил телефонограмму от Губкома , от самого товарища Сокольникова, вчера  какую? А ?  А такую, чтоб  не допускать , мол, прорыва беглых офицеров на Тихорецкую, к Деникину! На Царицын – к Краснову!!  Обнаруживать и уничтожать, твою мать! Думает он.
    -Ты, старшой, тебе видней… Тока  не обижайся, -вступил в разговор Лопатин, запрыгнув в седло, - а кадеты, думаешь, дураки? В пургу сорваться в голую степь? Волкам на зубы? Тоже, небось, где-то… Непогодь такую пересидят.
    Гаврилов задумался, зорко вглядываясь в наступающие сумерки. Лопатина, с  его четырьмя годами войны за плечами, мужика сметливого и находчивого, несмотря на свое старшинство, он всегда слушался, ибо тот зря никогда не болтал, а говорил дело. Крепчавший восточный ветер становился на морозе резким, пронизывающим любую одежду, а мелкий колючий снег, густо садясь на мокрые  гривы и крупы лошадей, быстро покрывал их парующей коркой. Те сочно отфыркивались и, начиная мерзнуть без движения, нетерпеливо перебирали копытами.
     Вдруг молодой жеребчик-трехлеток под  Остапенком  резко поднял морду и, испуганно навострив уши вбок, вытянул шею, вздрогнул и  резко, призывно и нетерпеливо  заржал, забил землю копытом, близко почуяв чужую кобылу. Из мутной снежной круговерти, сквозь свист ветра, раздался ответный храп, две неясные тени всадников мелькнули невдалеке.
    - Стоять!! Стоять, говор-р-рю!! Спе-е-шиться, ва-ш-шу мать, выполняя-я-ять!! Кто такие?! – зло крикнул в темень Гаврилов, держа карабин на весу. Лязгнули дружно затворы.
   -Свои мы, свои, русские, - два темных силуэта уже четко обозначились сквозь белое марево пурги, - вы сами – то, кто будете?!
   - Энто кадеты, Степа , вот те хрест, кадеты, - твердо, с расстановкой проговорил,  не оборачиваясь, Лопатин, который оказался ближе всех к незнакомцам, - ты дозволь, я…
     Но два резких выстрела, почти в упор, ударили вдруг, и Лопатин, взмахнув руками, стал заваливаться на спину. Его товарищи открыли беспорядочную стрельбу наугад, на быстро удаляющийся перестук копыт по еще сырой под снегом степи и сами пустились вдогонку.
    -За-а-ходи-и-и!!  Твою ма-а-ать!! С боко-о-в! Де-ер-жи-и!!  Гони-и-и на зимо-овни-ик!! – ревет, как раненый бык, Гаврилов, - не отпуска-ай !! – а впереди, из снежной круговерти, из  глухой темноты – скалится  уже неласково смерть вспышками частых выстрелов.
     Жеребец под Гавриловым – порода, чистая кровь! Текинец, Терского завода! Добыл он его в бою, еще в марте, под Екатеринодаром… Сказывали пленные, самого генерала Маркова этот конь.  Вначале, было – артачился, не давался… Взял-таки Степан его со временем – взял лаской да уходом, берег в жестоких боях не себя –коня!
     И вот один из кадетов – все ближе, ближе, и видит Степан, что кобыла под ним молодая, небеганная, уже вертит задом, уже выдыхается, можно брать живьем, собаку! Но оборачивается тот, на темном лице – ровные ряды зубов, усмешка дикая, в руке – хищно блестит револьвер, да Гаврилову-то сзади  сподручнее – щелк! – и юркнул с маху в снег, в темень  тот кадет с горячей гавриловской пулей промеж лопаток, и, радостно взвизгнув, не чувствуя больше ноши, унеслась на волю, в сумрак метели,  молодая кобылка, не ведая, глупая, что в степи ныне не сладка, а смертельно опасна будет для нее свобода !
     Э-эх! Присмотритесь-ка получше, люди русские! А не наша ли это  матушка - Русь, сбросив вдруг опостылевшего царственного седока своего, играя и радуясь неожиданной и такой легкой  Свободе, потерявши  совершенно голову свою, уносится теперь  в слепую круговерть голодным хищникам в пасти?! И не унять, не остановить теперь ее не дано никому, ни старым богам, ни новоявленным, ибо нет на свете ничего ярче, желанней  и заманчивей, чем никогда не виданная Воля!
      Другого кадета, умело обложив с боков, как матерого волка, нагнали прямо на развалины тепляка, и он, упершись вдруг в едва различимую в сумерках под снегом траншею с торчащими повсюду обгорелыми бревнами, кинулся, было влево – но там уж нагловато скалится Гришка Остапенко с шашкой наголо и карабин наготове!
   Бросился он вправо – но вынырнули вдруг из метели еще двое в косматых бараньих папахах, держа его на мушке! Развернулся в отчаянии назад – но подъезжает, глядя в упор и неприветливо  ухмыляясь в черные усы, наставив маузер, Гаврилов:
    -Не дури, дядя, мы, гы-гы, и стрелять пока ишшо умеем!! Винтовочку – то  бро-о-сь! – и показывает кивком, на черный снег, куда ее бросить…
        …После летнего  артобстрела, когда , быстро взявшийся огнем тепляк, в считанные минуты превратился в груду дымящихся развалин, дотла выгорела лишь его середина, состоящая из сухой, как порох, соломенной  загаты  да  дощатого навеса с камышовой  крышей. Примыкавшая же к тепляку с одного края небольшая овчарня, накануне помазанная мокрой глиной с конским навозом, уцелела, сгорела лишь ее такая же камышовая крыша.
     С другой стороны, на небольшом удалении от тепляка, вкопанная почти целиком, как блиндаж, в землю, находилась небольшая сторожка, крытая когда-то красной черепицей. Со временем по крыше  пошла расти трава, уцепившаяся корнями за нанесенную степными ветрами редкую почву и, не зная о существовании сторожки, постороннему глазу  ее заметить было почти невозможно. 
      Когда-то, накануне войны,  бывший владелец экономии, ростовский купец и коннозаводчик Михайлов собирался построить тут небольшой кирпичный домик для сторожей, да дед Игнат, которого хозяин любил за честность и мудрость, не согласился покинуть маленькую теплую  землянку:
   - Я тут, как старый корсак в кубле, любую зиму пересижу! В степу чем глубже, тем оно спокойней.
     Не пострадала при артобстреле, конечно, и сторожка, а с ней уцелел и уже дряхлый Игнат, оставшийся в полном одиночестве на опустевшем голом зимовнике.
     А в самом конце прошлого лета,  когда полковник  Генштаба  Ярославцев  с дочерью, вырвавшись из красной Москвы, пробирались ночами  на юг, под Царицын  и, уходя от погони, жеребец под ним был убит, сам полковник зарублен, а Ольга, раненная и потерявшая коня, благодаря спустившимся сумеркам, чудом оторвалась от казаков и, уже теряя последние силы, набрела на спасительный зимовник, Игнат, уже едва передвигаясь сам, с великой радостью приютил девушку:
  -Хучь помру с живой душой рядышком, слава те, Хос-споди…»
     Рана ее оказалась сквозная, в бедро. До зари у раненной начался  жар, в беспамятстве пролежала она трое суток. Игнат ни на шаг не отходил от нее, выхаживал, как родную дочь, припомнив все, чему научила его долгая и  многотрудная  жизнь, моля Николая Угодника, чтобы тот  забрал его, больного старика, а не эту цветущую девушку.
    И беда отступила, Ольга пришла в себя, стала день ото дня поправляться. Однажды, едва, встав на ноги, она робко спросила Игната, где бы поискать тело отца, чтобы как-то похоронить…
   - Э-э, душечка моя! – помолчав, грустно проговорил  старик, - так наша степь уж давно сама прибрала твоего папку, уже не похоронишь!
     И долго еще глубоко раненная полудетская душа ее тяжело  и больно привыкала к тому, что произошло…
    Глубокой осенью, когда уж совсем она поправилась и немного отлегла от сердца горечь утраты отца, единственного на свете родного человека, слег, и теперь уже не поднимался, и дед Игнат. Ольга кинулась, было, отваривать травы, запасенные стариком в достатке, но тот, уже с трудом выдавливая слова, остановил ее:
 - Не суетись, не колотись ты, моя душечка… Помираю я… Господь смилостивился…Вот, домой зовет… Засиделся ты, говорит, Игнат… в гостях, хе-хе… Давай, мол, домой… Э-эх… Там, за овчарней, прикидана кизяком, могила, уж… Почитай, третий годок меня… Все дожидается. Пленные австрияки… Тут были, копали. Схорони, детка, старика… Не  дай его голодным… Волкам та собакам… в трату… А сама, приблудится сюды какой конек… ты не жди тут… Не жди ты красных. Ты… Чистая, белая кость и…тебе от них… Сущая погибель! Выбирайся, как … весной подсохнут… дороги, благослови тебя… Господь,душечка. А… харчей тут… хватит. Храни тебя, Господь…
     К вечеру он впал в беспамятство, а к утру и тихо помер. Ольга, видевшая в госпитале немало смертей, но потрясенная  такой  утратой, разревелась, как ребенок. Выплакавшись, отведя душу, уже после полудня, как и  велел Игнат, обрядила его в чистое, прочла «Отче наш…» и,  аккуратно завернув в холстину, опустила легкое высохшее тело  в могилу.
    Сама себе удивляясь, насыпала холмик, воткнув у изголовья и небольшой крестик, неумело сбитый ею из кусков досок. Ужаснувшись тому, что так и не узнала ни его фамилию, и ничего больше, химическим карандашом жирно написала на кресте « Раб божий Игнат. Умер 20 ноября  1918».

           …- Ну, рассказывай, мил человек, кто такой, откуда, куда? – Гаврилов, смахнув рукавом снег, присел  на кучу обгоревшего камыша и раскурил самокрут, выпустив густые клубы терпкого  дыма. Он приказал привязать руками и ногами  пленного к почерневшему столбу, а чтобы рассмотреть его получше, поднес поближе к лицу разожженный пучок соломы. На поиск Лопатина и его кобылы он отправил двоих  бойцов, Остапенко и Овчаренко остались  при командире.
 – Молчишь… Ну-ну... Ты моли бога, чтобы хлопцы мне Лопату живым нашли, иначе казнь наша тебе будет ой, какая лю-ю-тая!  С тобой кто еще  шел? Куда шли и с чем ? Я... По-хорошему спрашиваю… Пока!
    Пленник, поникнув головой, угрюмо молчал. Шапку он потерял, и мокрые русые волосы спадали на высокий интеллигентный лоб. На вид ему было лет не больше тридцати, может, даже и меньше. Прямая осанка выдавала в нем военного.
- Ну, давай так… Ежели мне все, как есть, обскажешь, я тебя, - тут Гаврилов выпрямился и, оглянувшись на своих спутников, хитровато  ухмыльнулся, - просто, застрелю. Вот так: хлоп – и все! Без мук помрешь, дурилка! Ну, а коли будешь молча-а-ть… Не обижайся.
   - Степа... Сапоги мне его дашь? Какой товар, офицерские! – Остапенко, нагнувшись, хотел было потрогать рукой, но пленный вдруг  выпростал из веревки ногу и с силой оттолкнул его.
- Ах, ты, паскуда!! – взревел отлетевший Остапенко и, подскочив, выхватил револьвер, но Гаврилов вдруг встал между ними:
 - Остынь, Гришка! Успеешь, не  дури.
   Сузившиеся глубокие Гришкины глаза люто  блеснули желтым хищным блеском, заходили судорожно желваки на широких скулах, он злобно сплюнул в снег и отошел.
      Метель усиливалась, разбирался тягучий  степной буран. Из белесого бурлящего  мрака вдруг вынырнули вернувшиеся партизаны, ведя в поводу дрожащую мокрую Невесту.
    Поперек крупа ее , туго обхваченный вожжами, висел обмякший труп Лопатина, весь в белой пороше. Буденновка отчего-то была развернута тылом на лицо и туго завязана на шее.
     Один из бойцов, соскочив с коня, подошел к Гаврилову:
  -Туточки он был, недалече… Пуля в глаз вошла, а ему лисицы уж полголовы сгрызли… А напарника евойного,- он кивнул на пленного, - под запрудой уж собаки жрут, отгонять не стали.  А конь убег… Надо уходить, командир, заметает.
- Степа-а!! Будь человеком, Степа, да отдай же ты его мне! А-а ?! – заскулил, запричитал,  Остапенко, - за  Лопату-у, р-разор-ву, пор-рубаю-ю, падлу-у! Мы ж с ним! …С пятнадцатого год-а-а..! Что я деткам… его скажу-у… -и, навалившись на труп Лопатина, распластав руки, плакал, как дитя.
   - Хреновые твои дела, господин офицер, - задумчиво проговорил Гаврилов, вплотную подойдя к пленному и еще раз в свете пучка горящего камыша рассматривая его, - в последний раз спрашиваю! Имей в виду, патрон на тебя, с-сука, я тратить не буду!!
  И, встретив безразличный, спокойный взгляд, осекся, отступил. И, развернувшись, бодро кивнул Остапенку:
- А ну, Григорий, забирай… Братишка, свои сапоги! Не портить же добро.
   Тот вскочил, размазывая по лицу слезы, и, неспешно подойдя, с разворота дал пленнику  прикладом карабина под дых. Голова его поникла, он обмяк, Гришка, улыбаясь, сдернул сапоги и, отшвырнув портянки, свернул их вдвое, затем, повернувшись к своему жеребчику, аккуратно вложил в подсумок.
- Его тоже… Я тебе отдаю. Кончай его , Гриша, да смотри, не отстань! - вскакивая в седло, гаркнул Гаврилов, - по коням! За мной, ма-арш!!
    Когда разъезд пропал в вертящейся белой мгле, Остапенко, спокойно улыбаясь, вынув револьвер, с силой еще раз ударил, находящегося в беспамятстве кадета рукояткой в затылок, будто отведя кипящую свою душу. Затянул потуже ослабленные веревки, пошарив по карманам его шинели, вынул золотые часы на цепочке и пустой серебряный портсигар.
    Отступив пять шагов, взвел  курок, наведя  револьвер в безвольно висящую голову:
- За Лопату тебе, говно! Э-эх, жалко мне, что сразу, без мук  подохнешь, падаль…- и вдруг, как что-то вспомнив,  Гришка опустил ствол и отступил еще немного, - ну не-ет, нет, господин хороший, я нынче оч-чень, очень  злой! Я тебе свою... Кару назначаю... Вот сейчас я с тебя  юшку красненькую пущу… Для затравки! Хы-хы… И нехай  тебя туточки голодные волчары  живьем, по кусо-о-чкам, рвут! – и , растянув рот до ушей от вдруг осенившей его мысли, два раза выстрелил пленному в плечо и босую белую ступню.
    Очень довольный собой, взлетел в седло, и, присвистнув, растворился в белой метели.
          …Ольга, не слыша в течение получаса больше никаких звуков снаружи сторожки, кроме тоскливого воя пурги, уже хотела  осторожно выйти, осмотреться, и уже взялась, было, за щеколду, как вдруг ударили где-то рядом  два подряд револьверных выстрела. Она замерла, вздрогнув от неожиданности,  и опять  в  напряжении отступила  в дальний угол, побелевшими пальцами сжав до боли карабин.
    И снова, сколько она  не прислушивалась, ничего, только тонкий плач колючего зимнего ветра. Какое-то смутное предчувствие теперь не оставляло ее, а страх отступил, стих, растворился. Где-то совсем недалеко раздался вдруг унылый волчий вой. И теперь она поняла, что люди там, наверху, – ушли.
     Держа карабин на весу в одной руке, в другой сжимая горящую керосинку, осторожно шла она, проваливаясь по колено в растущие на глазах белые сугробы, вдоль закопченных столбов, обходя побелевшие  уже  завалы обгорелого камыша.
    Слабый свет фонаря, колыхаясь, робко выхватывал из мрака  причудливые заснеженные предметы: обгорелые бревна, камышовые маты, разваленные кучи самана.
    Дочь гвардейского полковника, знакомая с оружием с десяти лет, она  не дрогнула, когда  вдруг в упор встретилась глазами с диким, горящим из темени  двумя зелеными огоньками, холодным взглядом  хищника. Резкий  выстрел разорвал тишину, послышался тоскливый предсмертный визг, огоньки пропали.
   И тут же, в трех шагах,  увидела она притянутого веревками к столбу человека, почти засыпанного порошей, и только под босыми его ногами снег таял в красной кашице.
   «Живой!» - пронзила ее сознание мысль. Отряхнув снег с головы, заметила едва шевелящиеся губы, дрогнувшие веки…
    Укрепив фонарь на торчащем из снега обгоревшем страпиле, она, выстрелив в темноту для верности еще раз, сбросила на снег кожух, обрезав веревку, с трудом опустила на него обмякшее тело. Послышался хрип, сдавленный стон и невнятное бормотание.  Перекинув карабин за спину, повесила на локоть  коптящий фонарь и за рукава потянула кожух, напрягая последние силы, вниз, в землянку, оставляя на снегу кровавый след.
    Едва заперла дверь, как снаружи снова, едва пробиваясь сквозь порывы ветра,  тоскливо повис  недалекий протяжный вой.
    Перетянув сырым ремешком икру повыше рваной раны, промыла, высушила чистой тряпицей, густо присыпала свежей  мелкопротертой золой с порохом, туго перевязала. Прощупав осторожно кость, с радостью убедилась, что она цела.
   Его лоб то и дело покрывался мелкой испариной, потрескавшиеся губы едва шевелились, дышал он сбивчиво, горячо. Ольга, приподняв его за плечи, стала снимать китель, ибо увидела еще одно бурое пятно, справа, пониже ключицы.
   Раненный вдруг вскрикнул и стал бормотать что-то бессвязное. На исподней рубахе, повыше легкого, ядовито растеклась над пулевым входом уже запекшаяся кровь.
    Осторожно приподняла торс, поддерживая мокрую голову, и, осмотрела  со спины и, не найдя выходного отверстия, а только какое-то, размером с яйцо, синеватое пятно, с ужасом поняла, что пуля не вышла, а застряла где-то под лопаткой…
    Раненый стонал в беспамятстве.
    И опять, сама поражаясь своему спокойствию, высыпала из патронов порох, промыв и высушив сочащуюся  ранку, сделала перевязку. Поминутно вытирая горячий лоб, просидела над  раненым до зари, а, едва поутру  улеглась снаружи буря, он  затих, часто и ровно дыша.
    Но Ольга, два года проработавшая в одном из московских госпиталей, хорошо понимала, что пока пуля находится в теле, это затишье временное, ее необходимо извлечь, иначе…
    Сколько же раз видела она, как неумолимая, лютая смерть  забирала тех, кого уж было не спасти! Одни тихо уходили в забытьи, в бреду, другие же – в сознании, ясно понимая, что жизнь-то  кончается, кто - молча скрипя зубами, кто - матерясь, рвя в беспамятстве окровавленные бинты, кто бессильно, как ребенок,  плача, умоляя доктора и сестричек помочь, вылечить, отогнать проклятую смерть…
     Сколько последних, наполненных болью, горем  и безысходностью, прощальных, коротеньких солдатских  писем написала она за те два года долгими ночами, дежуря в палате!
        Поднявшееся над искрящейся  белой равниной огромное степное солнце уже висело в зените, когда она вышла, чтобы набрать снега. Вокруг стояла полная тишина. Повсюду, куда ни глянь, холодный белый горизонт незаметно уходит в такое же белое бескрайнее небо. Тоска! Кажется, что она одна на всем белом свете! Но Господь милостив. Забрав у нее и отца и старого Игната, спасшего от смерти ее саму, послал Он ей эту живую душу, пока еще живую, и Ольга, еще не веря своему счастью, просит Господа дать ей силы и терпения… И не забирать его.
     Она решила попробовать извлечь пулю, пока он в забытьи, ибо хорошо знала, как в таких случаях опасно промедление. От пленных австрийцев, живших во время войны на зимовнике в работниках, в хозяйстве у Игната оставались и кое-какие хирургические инструменты, заботливо сложенные им в особом ящичке. Однажды, когда Ольга рассказала старику о своей работе в госпитале, тот, удовлетворенно кивая головой и таинственно улыбаясь, достал из сундучка и развернул перед ней в чистой тряпице несколько самых необходимых вещей: скальпели, ланцет,  пинцеты, зажимы, иглы и шелковую катушку:
   - Время – то ныне  неспокойное, душечка, авось, пригодится…
   Она закипятила воду, прокалила на огне инструменты. Приготовила тампоны, йод. И, едва взялась за его плечо, чтобы перевернуть на живот, он застонал и открыл красные, воспаленные глаза. По высокому, покрытому крупными каплями пота,  лбу легла глубокая морщина, он с трудом перевел красные глаза  в ее сторону:
- Где… Где я ?.. В-вы кто ?- и глубоко, хрипло закашлялся.
- Прошу Вас… Вам нельзя разговаривать… Вы в безопасности, но Вы… Вы тяжело ранены,- она незаметным движением ладони отвела со своего лба прядь волос, выбившуюся из-под косынки, - надо будет потерпеть, пуля сидит неглубоко и…
-А-а-а, - он полуприкрыл глаза, на глубоком выдохе  пробормотав что-то невнятное, и Ольге показалось, что раненый снова провалился в забытье. Через минуту, когда она принялась вытирать его мокрый лоб, он вдруг левой здоровой рукой взялся за ее запястье:
  - Пи-ить, дайте… Мне пить дайте же.  Я… Я чувствую… ее. Тащите, раз собра-лись… Только… - он опять закашлялся, - какую-нибудь… Мне хотя бы палку, что-ли… В зубы. Мы так делали, на фронте. Спиртику бы… - и он попытался было перевернуться, но резкая, полоснувшая через весь правый бок боль, вырвала из его груди протяжный стон.
     …Пуля со смазанным носиком  звонко ударилась о дно медной чашки.
Он бессильно уронил голову. Зашивая рану, Ольга увидела побелевший от времени рваный рубец пониже правой  лопатки. Единственная новая простыня, когда-то загодя прибереженная старым Игнатом для своего смертного одра, пошла теперь на бинты.
   « Не для проклятой смерти. Для жизни пригодилась, для жизни…» - усмехнулась про себя Ольга и удивилась сама себе, так легко и спокойно ей стало вдруг! Первый раз вынула пулю. И так просто все... Ведь если бы там, в московском госпитале, попросили бы ее прооперировать, да еще вот в таких условиях… Хотя фронтовики и не раз рассказывали, какие иногда  чудеса вытворяли сестры милосердия, выполняя свой долг там, на войне, на какие жертвы порой шли…
   Разумеется, она много раз видела, как хирурги извлекали пули и осколки, виртуозно обходя скальпелем крупные сосуды и нервы, легко  останавливая кровь, быстро и аккуратно кладя швы… Но, чтобы самой ?
Не зря учила анатомию, пригодилось.
Никогда и не думала ведь!
    А  вот, пришлось… Теперь надо молить Господа, чтоб все обошлось. И, шепча сухими губами молитву, оглядываясь и истово крестясь в угол, где темнела  небольшая  иконка Николая Угодника,  принялась развешивать над печью  мокрые  шинель и китель.
   Во внутреннем кармане нащупала что-то твердое, наглухо зашитое, сначала решила - документы, но потом, грустно  улыбнувшись,  поняла, что это офицерские золотые погоны.
          … Вечером того самого страшного дня, когда беспощадным  огнем трехдюймовок  был сожжен его  последний приют, зимовник, старый Игнат, много раз в своей жизни испытавший и хорошо знавший, что такое нужда и голод,  не растерялся и почти всю ночь дорезал и разделывал раненых овец и коз, живые – то все  разбежались по балкам, на радость хищникам.
    Когда-то, совсем молодым парнем, будучи на Турецкой войне, угодил он в плен, бежал, удавив часового, и нашел временный приют в молоканском селе, под крепостью Карс. И вот там-то, у молокан, и научился он так разделать, просолить, и просушить баранью тушку, что она потом может храниться в сухом месте, не портясь, месяцами... И теперь Ольге в наследство остались несколько мешков с сухой бараниной да  жира небольшой бочонок, было и немного лука да картошки, ящичек соли - старик все - таки надеялся перезимовать и эту страшную зиму.
    Тем Ольга и питалась, да осталось от пленных австрийцев еще пару мешков сухарей. Баранину, чтобы ушла соль, она на сутки замачивала в холодной родниковой воде и варила потом нечто вроде мясного супа.
    Засуетилась она и теперь, решив приготовить бульон, пока раненый, ровно дыша, спал.
- Я…,гм, гм, я… Ведь знаю Вас…, - Ольга, задумавшись над стряпней, вздрогнула от неожиданности, - Вы ведь дочь… Полковника… Ярославцева.  Я… Я по-ом-ню… - он умолк, тяжело и глубоко дыша, а затем, широко открыв глаза, хотел было привстать, но тут же, дернувшись от острой боли, уронил голову на подушку.
   -Ради Бога, лежите Вы! Да лежите же! Вам нельзя подниматься! – Ольга, протирая его лоб и лицо сухой тряпицей, мягко опустила свою ладонь на его, укрытую кожухом, грудь.
- А... Мои... Гм, вещи… Там... Впрочем, понятно. Разрешите же… Гм, представиться… Штабс-капитан Крестинский… Вла-димир.
- Из Ваших вещей, - Ольга наклонилась над ним, отчего-то понизив голос, - уцелели лишь погоны… Самое главное, Вы живы, Владимир. Не знаю, каким чудом... Прошу Вас, не разговаривайте.
     Ее мягкий низкий голос, эта спокойная обстановка, тишина, неожиданное, как дар Божий, спасение от лютой смерти, Крестинский мысленно, сквозь всполохи возникающего сознания,  воспринял просто, как невозможное чудо. События последних дней, бешенная скачка, ночные переходы, погони, перестрелки с красными разъездами, горечь потерь боевых товарищей, одного за другим, ведь из Москвы их выбралось семь человек, офицеров, все это давило стопудовым камнем, свежей раной болело в душе, так же как и мрак  неизвестности, лежащей впереди…
   А он, изредка приходя в сознание и  мучительно напрягая воспаленную память, вспоминал – и все никак не мог вспомнить, откуда он мог знать свою неожиданную спасительницу, где, на каких дорогах, видел он это милое, спокойное лицо?..
    То вдруг возникал перед ним ненавидящий блеск узких желтых глаз, играющие желваки на широких скулах его вчерашнего мучителя… И он снова впадал в небытие.
   -Погоны… они не нашли… Как замечательно, как это… за…- и опять непонятное, бессмысленное бормотание.
    Ольга вдруг вспомнила, как старый Игнат, еще совсем недавно, врачевал ее собственную пулевую рану, которая, как водится, сразу же загноилась и нестерпимо болела. Он пек, очень медленно, в печи большую луковицу, разрезал ее пополам, и, благообразно крестясь,  шепча « Отче наш… », осторожно прикладывал к ране, перевязывая чистой тряпицей.
    И правда, боль стихала, немела рана и тогда она засыпала, проваливаясь в глубокий, спасительный сон…
   Тихо  вздохнув по теперь уже  ушедшему своему спасителю, Ольга, перекрестившись и взяв свечу, открыла крышку подполья, где старик хранил припасы, достала луковицу.
    Владимир вновь, покрывшись крупными каплями пота, мотал головой и бормотал в бреду что-то бессвязное…

                Глава  вторая

        Был первый после затяжных холодов, по-настоящему теплый, ласковый  апрельский день. Степь, сколько  схватывает взгляд, покрылась густыми сочно-зелеными травами, ныне  быстро пошедшими в рост, ибо не стало стад, для которых  природа, по своему вечному и непреклонному обычаю  и возделала их, сперва сполна напоив сухую землю холодными и тягучими осенними дождиками, потом  тихо  взращивая  травы под снегами, бережно укрыв от лютых степных морозов, а по весне, опять обильно напитав их корни  мягкой талой  водицей, раскинула их перед ласковыми лучами щедрого солнца, с каждым днем сияющего все ярче и ярче.
   Вскоре склоны неглубоких в этих местах балочек покрылись живописным ковром  из душистых степных ирисов, ярко-желтых звездочек, а так же разноцветными россыпями невысоких степных лозоревых цветов, тюльпанов: красных, желтых, розовых, изредка - и черных.
    И вся эта райская первозданность, чистота, волнуемая  только легким дуновением еще  робкого в эти дни степного ветерка, дышит, живет, радуется  божьему  свету и теплу,  сквозь трели жаворонков, веселый треск воробьев, и еще тысячи и тысячи прочих мелодий весны. Иной раз вдруг вынырнет из круглой своей норки серый комок суслика, повертит головкой, понюхает воздух, дернув усами,  и тут же скроется, тревожно пискнув, заметя висящего в головокружительной сини небес коршуна. Тот же, через какой-то миг уже, сложив крылья, стремительно несется к земле, цепко ухватив зорким своим глазом блеснувшую в высокой траве ленту желтоголового ужа. И вот уже взмывает довольный хищник  ввысь, под яркое солнце,  крепко держа в сильном клюве напрасно извивающуюся добычу!  Ничего, много в этом году в степи ужа, лениво греется он на солнышке, развалившись меж белых костей да на закопченных развалинах кирпичных стен и  становясь легкой добычей  коршуна!
            Владимир, поджидая Ольгу, невольно залюбовался вдруг открывшейся ему строгой красотой и многоликостью степной жизни, о которой он никогда даже и не подозревал!
   И вот уже, не таясь, ибо, с некоторых пор,  красные перестали маячить  в степи, тихо беседуя, неспешно брели они по склону, усыпанному душистым ярким разноцветьем. Он заметно прихрамывал и о чем-то негромко, но весьма увлеченно, слегка жестикулируя,  рассказывал ей. Она же, робко улыбаясь, часто нагибалась, собирая тюльпаны. Между ними, с недавних пор, едва Крестинский твердо встал на ноги, быстро набираясь сил, завязались, как-то неожиданно, но вполне естественно, те самые очень близкие отношения, которые возникают обычно между молодыми людьми, когда  сама судьба сводит их, два открытых для любви юных  сердца, на самих небесах назначенных одно другому, в тихом,  отрешенном от остального, бушующего страстями мира уголке,  после стольких невзгод и испытаний. И тогда душа любимого человека становится, как-то вдруг, тихой пристанью для утомленной бурями твоей души.
     Выяснилось, что они знакомы с шестнадцатого года, когда Владимир, будучи ранен при выходе из окружения, лечился в Московском госпитале. Ее, красивую юную сестру милосердия, дочь полковника Генштаба, он хорошо помнил, а вот она среди тысяч прошедших госпиталь раненых, разумеется, его не приметила:
  - Я там, милый мой, делом занималась, а не рассматриванием молодых офицеров !
...- И ты, Володя, как в той "Божественной комедии" - "...земную жизнь дойдя до середины, вдруг оказался в сумрачном лесу"? - Ольга, прижимая к груди охапку тюльпанов, была столь наивна, сколько и удивительно хороша.
- В какой-какой... Это еще комедии? - смущенно ответил Владимир.
- Ты что, не читал Данте?!
- Нет, не читал, представь себе... И ничего не слышал про его... Комедии.
- Ну надо же! - удивленно проговорила Ольга, - а я вот... Представь себе, обожаю Данте. Особенно в переводах моей полной тезки, Ольги Николаевны Чуминой... Нет, нет-нет! Вот попадем в матушку-Москву... Обязательно займусь твоим образованием!
- Да-да! - игриво подхватил Крестинский, - а я тут же явлюсь в Большую публичную библиотеку и, обложившись томами этого господина Данте, проведу там остаток своих дней!
- Не ерничай!
- И нанесу визит вежливости этой самой мадам... Чуминой, твоей полной тезке! - широко улыбался Владимир, любуясь, как неприкрыто злится Ольга.
- Поздно, друг мой, - несколько смутившись, Ольга опустила глаза, - ее уже нет на свете... Лет десять, как нет.
   Они так увлеклись, что не заметили трех всадников, быстро приближавшихся на рысях  с другой стороны, с голого бугра, нависающего над зимовником с севера. И только, когда всадники, неожиданно вынырнув из балки, оказались перед самой сторожкой, услыхали они конский топот и фырканье и тревожно переглянулись.
      Незнакомцы, тоже заметив невдалеке людей, остановились, на ярком весеннем солнце сверкнули золотом на их плечах погоны.
- Свои, видимо, - шумно выдохнул, заволновавшись, Крестинский и вопросительно посмотрел на Ольгу, - пойду, проверю, а ты… Ты пока побудь здесь. И... Если что, то...
     Но та только крепко сжала его ладонь, другой рукой обхватив в кармане телогрейки холодную рукоятку «Браунинга». Тем временем, один из пришельцев, здоровяк с пышными темными усами, в черной бурке, черной мохнатой папахе, спешившись, скорым шагом уже шел им навстречу. Манера походки, положение рук при ходьбе, прямой строевой торс – все выдавало в нем фронтового офицера. Не дойдя шагов тридцать, он приостановился, зачем-то сорвал  с головы папаху, провел ладонью по волосам,  и, всплеснув руками, вдруг закричал хриплым басом:
- Ба! Ба!!  Крестинский! Ты ли это, брат?!  А?! Крестинский?! Не верю глазам своим! А-ха-ха-ха-а!! Ч-черт же тебя  дери-и! – и, чертыхаясь и далее, быстро  побежал навстречу Владимиру.
    Они крепко обнялись, как два больших старых друга, а Ольга, улыбаясь, стояла в сторонке, теребя пальцами разноцветные бутоны. Когда она, наконец увидела сияющее, покрасневшее лицо Владимира, то поняла без слов, что он совершенно неожиданно встретил доброго старого товарища.
   - Ты как здесь… Как оказался, в этих… Богом забытых пустынях?! Ч-черт! Да знаешь ли ты,братушка, что я… Я тебя еще в четырнадцатом году! Тебя я мысленно похоронил, а? Ты что, воскрес, черт тебя побери! А-я-я-ай! Во-от судьба…
    Тем временем, Владимир, обернувшись к Ольге, радостно, чуть запинаясь, говорил ей:
   - Оленька, вот, познакомься, мой друг, еще с кадетского корпуса, фронтовой товарищ, однополчанин…
  - Штабс-капитан Олеша, мадам! Глеб Матвеич, прошу любить и жаловать! - вынырнув впереди Крестинского, на ходу нахлобучивая папаху, уже спокойнее представился  тот, козырнув и картинно поклонившись головой.
- А так же  шутник, балагур, забияка, герой и оторви-голова! Гроза и личный враг самого Кайзера! – добавил, хохоча и  уже не сдерживаясь, Крестинский, - ну, идем же, идем! Глеб, Глебушка-а, как я…, как мы тебе вот… Как рады! Ты как с неба...А я знал, знал…
   - Да я, скорее, из-под земли, Володя! Ну, веди, веди же! И – рассказывай, черти тебя молоти… Тоже, так рад, так рад, ты не представляешь, брат…
            Они уже подходили к сторожке, где спутники Олеши, спешившись и ослабив подпруги, сидели в тени, держа лошадей в поводу. При приближении необыкновенно возбужденных офицеров и улыбающейся миловидной дамы, одетой во все крестьянское, они поднялись и козырнули.
   Глеб представил своих спутников:
 - Поручик Ланских. Сергей. Юнкер Кукотский, Андрей. А это, господа, вот, знакомьтесь – мой фронтовой друг с четырнадцатого года, штабс-капитан Крестинский, Володя, личность геройская и… Просто легендарная! И, насколько я понимаю, его…
- Любимая женщина, Ольга Николаевна, очень, очень приятно! – заулыбался  Владимир, - прошу, господа, пожалуйте, чем богаты! И он жестом показал на дверь сторожки, приглашая всех войти.
    Оставив в карауле, при лошадях, юнкера, они, живо беседуя, расселись за небольшим дощатым столом, Ольга засуетилась у печи.
 - Я, Володя, после того ранения под Гумбиненом, в августе, уже находясь в Минском госпитале ,- заговорил первым Олеша, - узнал, что произошло с вами в Мазурских болотах, с нашей второй армией… Душа разрывалась, веришь? Плакал ночами ! И от гордости… И от своего бессилия и от негодования! Было же очевидно: армия погибла по трусости и предательству Раненкампфа, командующего первой. И при полном, Володя, при по-о-олном попустительстве… Амператора нашего Николая!
  Как же ты спасся, ведь с того света ж, говорят, выхода не-ет! Брат, ну не томи, рассказывай! – и он придвинулся поближе, приобняв блаженно улыбающегося Крестинского. Повернувшись к поручику, подмигнув и улыбнувшись, взял того за руку:
  -Сергей, неси-ка, брат, из моей правой переметной ту, заветную!..
  - Да, я знаю…,- Крестинский посерьезнел и потер ладонями сосредоточенное лицо, - отцу сообщили, что я… Был убит тем же снарядом, ударившим в березу, что и наш командующий, Александр Васильевич Самсонов. Конечно, красиво… Но ведь никакого снаряда и не было, все это выдумки прессы… А наш Самсоныч умер, как русский генерал, чтобы избежать позора плена, он застрелился. Я это теперь говорю, ибо был с ним до конца. Мы шли по болоту в полной темноте, держась за руки, солдаты, офицеры, спички давно кончились, а его, вдобавок, еще и мучила астма. Он просто, ничего не говоря, отошел в сторонку, в темноту, и… Револьверный выстрел слышали все.
     В наступившей тишине только трещали весело дрова в печи, да шипя, шкварчала баранина, испуская терпкий, но приятный  аромат. Олеша, раскупорив принесенную поручиком бутыль, с мрачным сосредоточенным лицом, молча  разливал по стаканам коньяк. Не чокаясь, так же молча, выпили. Крестинский, чуть пригубив, поставил стакан. Оставив Ольгу у печи, вышли на воздух, Глеб закурил.
  - Ты ж тоже, кажется, курил, Володя? Бросил? - они присели на старую, вросшую в землю, почерневшую скамью.
 - Бросил… Там же, в тех проклятых болотах. Да там и нельзя было, ни костра, ничего… Пруссаки, их полиция, да и просто, местные, наших раненых и отставших -  с собаками, как дичь,  вылавливали и добивали, разбивая головы. Или вешали.
     Вообще, очень жестокое население! Им ихняя пропаганда перед нашим наступлением долго внушала, какие мы звери, а сами… Я сам видел, кажется в занятом нами Сольдау, на стене дома огромный плакат с изображением чудища в красных шароварах с пикой, изо рта – огромные клыки. И надпись: «Русский казак. Питается сырым мясом немецких детей», представляете? А сами, в этом же городе, почтенные фрау из верхних этажей лили на нас кипяток, а «бедные немецкие дети» подбегали к нашим раненым, лежащим на мостовой, и камнями вышибали им глаза…
   - Я слышал, красные в Таганроге еще прошлой весной нашли и расстреляли Раненкампфа,- вступил в разговор до того молчавший Ланских, - под чужой фамилией скрывался, мерзавец, все немцев, говорят,  ждал.
 - Ну вот, даже красные ему не простили… А впрочем, предал-то  он Родину, когда мы еще не делились на своих и …красных! – Олеша затушил окурок и снова приобнял Владимира:
   - Как же ты выбрался, друже? В плену был? Ранило куда?
Крестинский, слегка улыбнувшись в усы, качнул головой:
 - Нет, мне повезло, с остатками сто пятого полка пробились - таки, голыми  штыками, вышли к своим, где-то в декабре месяце, кажется. Правда, с дыркой в спине, потом госпиталь, впрочем, это уже… Не важно. Ты - то как? Где  был после госпиталя?
 - Летом пятнадцатого попал на юг, под Броды, да так до конца войны и был уже в тех краях. А потом… С  марковцами вот, через Украину,  пробился на Дон, с Корниловым ушел в  Кубанский поход, ну, в общем, все как - то… Но тебя, Володя, часто вспоминал, правда, как павшего, прости.
    В этот момент, противно скрипнув, приоткрылась дверь, и Ольга позвала всех, в том числе и юнкера, обедать:
  - Милости прошу, господа. Я сама покараулю, не в первый раз! – и, с карабином на плече, ловко влезла на крышу сторожки.
   …Обгоревшая прошлым летом огромная акация, росшая у входа в сторожку с незапамятных времен, на самой верхушке все же, каким-то чудом, сохранила живые побеги и теперь, оглушительно чирикая, видимо, сражаясь за свое место под солнцем, там возились серые степные воробьи.
  - Зря деретесь, братцы! – задрав голову и радостно улыбаясь, крикнул наверх Олеша, - заявятся скоро грачи и вас как ветром сдует!
     Они с Крестинским шли, наслаждаясь неспешной беседой, по шелковой траве вниз, вдоль небольшого овражка, оставленного талой водой. Два старых боевых товарища, уж мысленно похоронившие друг друга в кровавой круговерти войны, революции и новой войны, они, порой по-мальчишески перебивая один другого, все никак не могли наговориться. Владимир рассказывал о своих мытарствах:
- После госпиталя, лишившись половину печени, на фронт, к сожалению,  уже не попал, направили в Генштаб, в оперативное управление, там воевал. Э-эх, Глеб! В семнадцатом вас на фронте пьяная солдатня стреляла да издевалась, а мы, в Генштабе, хорошо, гораздо шире, чем вы, видя, что происходит, от бессилия только сжимали кулаки…  Там-то, работая с документами, общаясь с высшими офицерами, я с ужасом понял, что то, что произошло с империей, армией, народом, со всеми нами – закономерный результат, мой друг, естественное решение той великой проблемы, к которой Россия шла отнюдь не с четырнадцатого года, хотя мировая война и явилась, разумеется, детонатором… Этого бунта!
  - Ты, Володя, наверное, как и многие, считаешь, что, если бы Николай не ввязался в большую войну, а продолжил, к примеру,  столыпинские реформы, то ничего бы и не случилось? – Олеша, приостановившись, взял друга за плечо и внимательно посмотрел в глаза. Тот взгляда не отвел, слегка улыбнувшись, заметил:
 - А ты все тот же! Р-раз – два! И в дамки! Нет, Глеб, я так не считаю, это было бы слишком просто! Мы не такие. Беды наши лежат гораздо глубже, они в нас самих, в каждом из нас и во всех вместе. Как бы тебе обьяснить… Ну вот смотри, вот тебе пример. Как  ты, участник тех боев, думаешь, почему провалилась, так удачно начатая нами под Гумбиненом кампания четырнадцатого года? Ведь немец бежал от нас, только пятки сверкали! Но Гинденбург с Людендорфом, генштаб немцев,  тоже ведь не дураки, там, где не берет штык, возьмет сребреник! В итоге, Раненкампф свою первую армию умышленно придержал севернее Мазурских болот, как выяснилось, по просьбе Берлина, а мы с тобой, и с покойным Самсоновым, и со всей нашей второй армией, строго выполняя приказ идти и не останавливаться, попали в прусский котел, кончившийся полным разгромом!..
- Ну, это, Володя, я и без тебя знаю…
- А теперь слушай то, чего не знаешь, Глеб. Как ты думаешь, какой идиот поставил в стратегической игре рядом армии двух откровенных врагов, Раненкампфа и Самсонова, ведь наш Самсоныч еще в пятом году принародно отхлестал по щекам этого труса и предателя Раненкампфа и их отношения были всем известны? Правильно, министр Сухомлинов. А знаешь ли ты, дорогой мой товарищ, что его самого, немощного придурка Сухомлинова, накануне войны с Германией, подсунул царю именно немецкий Генштаб, Людендорф?!
   - Как это - неподдельно оторопел Олеша, уставившись на собеседника, -он что, был их… агентом? Да это, друг, смахивает на большевистскую пропаганду по разложению армии…
- Возможно, большевики тоже об этом говорили… Нет, в агенты этого дурака немцы бы не взяли. Там таких не держат… Но он невольно делал все так, как это было им выгодно. Сухомлинов воткнулся в министерское кресло через свою потаскуху-жену, не вылезавшую из притонов Распутина, а самим «старцем» вовсю руководил через еврейских банкиров, щедро дававших ему деньги, герр Людендорф. Кстати, и это тоже из наших агентурных донесений, после первых же месяцев войны на два фронта, когда она стала приобретать затяжной характер, рухнул, к примеру, план Шлиффена по  быстрому захвату Парижа, Гинденбург распорядился скрупулезно использовать всех врагов царизма, в том числе революционеров, осевших в Европе. Так,  они сперва взяли себе на заметку  идею Ульянова о превращении империалистической  войны в гражданскую, а потом, когда в семнадцатом  году поняли, что больше полугода им уже не продержаться, выпустили Ленина в Россию с одной простой целью – вывести нас из войны. И вряд ли они Ленину платили, как писала правая пресса. Ну, может, через третьих лиц, чисто на быт. А зачем платить тому, кто и так ставит себе цель уничтожить твоего врага? Людендорф просто, в нужный момент, выпустил в стан неприятеля хорошего пропагандиста, способного разложить его армию. С другой стороны, Керенский, вместо того, чтобы тихо удавить в камере, выпускает на свободу другого трибуна – Бронштейна, не понимая, что это за гусь.
     Крестинский, тяжело вздохнув, умолк. О чем-то сосредоточенно думал и Глеб. Они подошли к пологому берегу небольшой запруды, куда раньше гоняли лошадей и скот на водопой и присели на поваленный ствол дерева. Глеб достал портсигар, протянул Владимиру, но, вспомнив, что тот бросил, усмехнулся и спрятал его обратно:
  - Все у тебя, Володя, так просто, Ленин, Троцкий. Что они одни и задрали подол матушке-России? А-я- яй! Сукины дети!
 -Вот тут-то, Глебушка, мы и подошли к самому главному! Правильно, не будь Ульянова с Троцким, возникли бы Кузьма и Ерема! Дело же не в них! Их породило время, сама социальная обстановка в нищей, неграмотной, воюющей и терпящей немыслимые бедствия стране. Не надо было доводить народ до каления, до красного каления! Царя кто - Троцкий скинул, а? То-то! Его скинули милюковы с алексеевыми. Именно им, хотя и слабо, но все-таки царь мешал наживаться на войне! Я хорошо помню те дни, когда из-за чистого саботажа этих государственных деятелей сотни эшелонов скопились на тыловых станциях, с боеприпасами, хлебом, пополнениями... А фронт задыхался без снарядов,  а тыл, оборонные заводы, без хлеба рабочим! Вот откуда взялась февральская революция! Подлость, лицемерие, предательство. А потом... Те заболтали революцию, а те ее продали. Власть наверху разложилась до такой степени, что министров стали назначать враги, а ведь народ это видит, остро чувствует в залитом водой окопе, где вшей кормишь месяцами, нервы обнажены, до предела натянуты, да ты и сам это знаешь. И, если болтают вокруг солдата, что немка - царицка с Распутиным спит, Николай не просыхает, а у него нет даже сухих портянок, да что – портянок, патронов порой нет, да еще мать пишет, что спуталась его Матрена с пленными австрийцами… А большевики провозглашают: мир народам, земля - крестьянам! Землицу делить! Тут, хоть Троцкий, хоть Иванов – без разницы! Ему, солдатику, домой надо! И лучше - с винтовкой.
 -Да-а-а… И повалили в тыл полки и дивизии.
- Ты-то, в Генштабе, как уцелел, говорят, там тоже красные учинили расправу?
- Было… Мы все, естественно, служить им отказались, но на службу, скорей по привычке, еще ходили. Однажды толпа солдат, во главе с каким-то долговязым латышом, обезоружив всех, погнали на вокзал, заперли в вагоны и,  ничего не объясняя, не дав даже воды, держали сутки. Потом тот же долговязый, явившись на заре с ротой солдат, открыв двери, дал команду: -Выходи! Кто будет работать в Генштабе и дальше – становись  налево, кто не желает служить новой власти, направо!
  При этом он объявил, что они, то есть большевики, уже  научены быховским опытом и просто так никого не отпустят! У каждого кто-то из семьи уже у них под арестом, да и те, кто не пойдет, не проживут и полчаса. И точно, те, кто отходили вправо, тут же за углом кончались. Так погибли полковники Климов и Рутенберг…
  - И ты, ты…, стал им служить? – Глеб, взволновавшись, привстал и непроизвольно поддел носком сапога что-то, белевшее под корягой и перед ними выкатился на траву вдруг начисто обглоданный и высушенный ветрами , сияя белизной, человечий череп. Крестинский, нагнувшись, со спокойным видом взял его рукой и развернул пустыми глазницами к себе. Помолчав, тихо сказал:
- А ты бы на моем месте… Они, оказалось, нашли в Туле моего больного отца и держали его в тюрьме. Три месяца, пока он там и не умер…
- Прости, я не знал. Интересно, чей – наш, красный ? – Глеб угрюмо кивнул на страшную находку.
- Русский, одно очевидно… Тут такого добра много валяется. Да и я бы… Если б не Ольга. Я в отделе занимался обороной Царицына. Ты знаешь, красные были б не русскими, если бы не развели нашей обычной междоусобицы, у них даже по подходу к этой обороне возникли две непримиримые группы, с одной стороны Троцкий, поддерживающий Снесарева, ну и… таких, как мы, военспецов из бывших, а с другой – Сталин, люто нас ненавидящий. Ленин же мастерски лавирует между ними, поощряя, нет, скорее, одергивая то одного, то другого.
- Но как – то же ты от них бежал?
- Время шло. Я узнал, что умер отец… Прямо в тюрьме, -голос Владимира дрогнул, сбился, -у  некоторых наших тоже не стало никого в заложниках, и таких набралось семь человек. И потом, случай в Царицыне, это подтолкнуло. Эта парочка, Сталин и прибежавший к нему с Донбасса на Волгу прапорщик Ворошилов с остатками своего воинства, Пятой  армией, все-таки добились смещения Снесарева. Как результат –белые стали теснить их к городу, выйдя на подступы. Обвинив в своих промахах военспецов, почти четыреста человек офицеров согнали на баржу и утопили в Волге! 
    На следующую ночь мы, раздобыв лошадей и оружие, ушли. До Богучара дошли почти спокойно, а потом… В общем, Глеб, перед тобой последний, и то, чудом выживший.
-Да-а… Мы слышали об этом чудовищном случае. Кстати, Царицын пока еще не наш. Да, даже Великокняжеская, в тридцати верстах отсюда, и та пока в руках у красных.
- Ты знаешь, в этой бойне победит не правда, не-ет! Победят ложь и жестокость, Глеб. И не дай Бог, если у красных власть окажется в руках сталиных и ворошиловых – они утопят в крови и народ, и армию. Ленин хронически и безнадежно болен, ему года два осталось, а потом эти волки схлестнутся за власть… Как говорил, кажется, Робеспьер, революция пожирает своих детей.
- Я, как офицер воюющей армии, наверное,  не должен задавать такие вопросы, но мы с тобой друзья, Володя. Вот скажи, ты знаешь старую армию, но ты узнал изнутри и армию красных, какая сильнее, какая победит в конце концов? Мы – то наступаем  теперь и, Бог даст, скоро соединимся с Колчаком… Но есть опасность потери Донбасса.
   Крестинский  глубоко задумался. Высоко в синеющих небесах раздался нежный мелодичный свист крыльев лебединой стаи, летящей на северо-восток.
- Какие деньки, а? Будто и войны нет, - Владимир улыбнулся и бережно отложил в сторону череп, подняв голову, - на Маныч держат, там ночевка. Тут зимой, знаешь, сколько волков было? Тьма! Не отойти от зимовника! Сейчас-то  волк схлынул, ушел туда же, в Манычские плавни. А почему, как думаешь?
- Может, рыбу ловить? – лукаво усмехнулся Глеб.
   Крестинский громко, от души, рассмеялся, придвинувшись к Глебу и слегка приобняв того за плечо.
- Рыбака нашел, тоже... Прости меня, Глебушка, прости, родной. Нет, не рыбу, волчаре она если и достается, то как в нашей сказке, помнишь: « Мерзни, мерзни, волчий хвост!» А если серьезно, то волк туда, от сотворения мира, наверное, уходит по весне и берет по берегам отдыхающие стаи гусей, внезапно атакуя  из камышей. Стая, конечно, тут же взлетает, но самые слабые, больные – становятся его верной добычей! Таким образом, и волк перед гоном насыщается, и гуси прилетят туда, где они будут родить потомство только самые  здоровые, без изьянов. Господин Дарвин, естественный отбор! Сильнейший выживает, а слабый… Он в расход, как сейчас говорят, - он резко поднялся и, всматриваясь вдаль, сказал твердо:
 - Я, Глеб, не знаю, и никто не знает, кто одолеет в нашей русской междоусобице. Но очевидно одно: победит сильнейший! Тот же отбор… Вот скажи, есть ли среди командования белых единое мнение, скажем, по вопросу о земле, ну, чья же она? Как решится вопрос, в случае победы? Я тебе отвечу – нет! Полный разнобой ! А большевики давно заявили: земля - крестьянам! Здравомыслящие люди, разумеется, понимают, что землю мужик, победи большевики, если и увидит, то очень ненадолго! Но – это твердая позиция, и мужик ее поддержит. Хотя это и есть очевидная ложь. Плюс – невиданная, средневековая  жестокость!
- Ну, немало вешают и наши... Ты, Володя, как был философ, так им и остался… А в жизни все гораздо проще, друг! Но ты так и не сказал, кто же во всем виноват? Царь? Распутин? Ленин с Троцким? Или же…
    Крестинский не дал Глебу договорить, его как прорвало:
- Нет! Нет и нет!! Обвинять в трагедии миллионов какую-то личность, пусть даже и великую – очевидная глупость и наивность, Глеб! Ложь! Во всем виновата наша вселенская природная ложь! Страна лжи… Да-да… Мы сами создали, жили  и живем  в Стране лжи! Лгал народу царь. Потом лгал Керенский, теперь Ленин, Троцкий, Деникин, Краснов и так далее… Лгали мы все, сами себе и другим. Но, что самое страшное – сами себе, Глеб!  Мы сами себе возвели ложь в добродетель и как-то незаметно она пропитала всю нашу бытность… Вполне возможно, в нашей нынешней драке одержат верх именно большевики! Ибо они взяли на вооружение как раз ложь и жестокость, но! Ненадолго, Глеб! Сменится одно-два поколения  в России, большевики разжиреют, жестокость сойдет на нет, а ее сестра ложь- расправит крылья! А государственный строй,  опирающийся на ложь, однажды рухнет , как замок на песке! И последующий за ним строй, если он не отринет ложь, как основу – тоже рухнет! И следующий… Да-да, восточные народы… Смешавшись с ними, мы стали непобедимы! Но… В нашу кровь вместе с их природным мужеством вошли и восточное лицемерие и обман! Помнишь, « Бесы», Достоевского? Так вот, старик точно все предвидел! Именно на этой почве, почве лжи, и пустили корни, вырвавшись из ада, те самые бесы, перевернувшие Русь! Сначала – непримиримые нигилисты, а за ними –безбожные большевики! Но, скажи мне, Глеб, почему они, бесы, то бишь революционеры, не выползли на свет божий , скажем, в Париже или Риме, а? Что, французы или итальянцы не воевали? Или же,  так называемый рабочий класс, там живет припеваючи? Нет! Просто в крови европейцев нет и следа нашей лжи! Да, воюют они, может, слабее нас, несмотря на техническое превосходство, не так мужественно, но и ложь в крови – у них отсутствует!
- А вот у колбасников же случилась тоже… Гм, революция. Что скажешь, ведь Европа? Эх, теоретик! Скорее, неисправимый идеалист. Пошли, трогаться нам надо, друг мой любезный.
  Глеб, широко усмехнувшись, взял друга за плечо,
 - И все-таки, Володя, я рад, я так рад, что ты… Теперь нашелся и… Ты просто –жив! И все!!
- И не только жив, а еще и почти женился! – глаза Крестинского блеснули, взгляд потеплел.
 – А что касается немцев с их революцией… Ты знаешь,Ленин в прошлом году послал туда массы агентов, агитаторов, хорошо им заплатил, но мировая революция, как видишь, там не разгорелась, а нация, привыкшая к порядку, очень скоро справилась со смутой, не то, что мы…
- Ну, пока еще не справилась...
   Они молча, в раздумьи, шли к сторожке. Спутники Глеба уже были в седлах, его вороной жеребец нетерпеливо фыркал и бил копытом, дожидаясь хозяина. Прощаясь, решили, что Глеб, добравшись до Торговой, назавтра пришлет за Владимиром и Ольгой несколько казаков с лошадьми, чтобы помочь им попасть в штаб генерала Кутепова. Крестинский в разговоре намекнул, что приедет не с пустыми руками.
   
             Генерал Кутепов, с весьма озабоченным выражением лица, набивая у распахнутого окна  табаком свою неизменную трубку, рассеянно слушал Крестинского, озабоченно поглядывая на циферблат часов. Весь вид его говорил о том, что он с нетерпением ожидает какое-то важнейшее для него событие или сообщение. Его невысокая, но плотная коренастая фигура, темное кругловатое лицо, окаймленное густой черной бородкой с узкими, монгольского типа, глазами выдавали в нем человека твердого и дельного. Но когда Владимир доложил, что везет в штаб Деникина важный документ, из сейфа разведуправления Генштаба красных, несомненно,  заинтересующий  контрразведку армии, генерал вдруг отвлекся и, внимательно вглядываясь в глаза штабс-капитана, сказал, махнув рукой и понизив голос:
  - Да какая, к черту , у них там контрразведка! Одни « осваговцы»! Полная неразбериха! Этому честняге Романовскому  весьма трудно с ними… Да-с. А впрочем…
   Он подошел вплотную и по-товарищески взялся за плечо Владимира:
  - Дам-ка я Вам, голубчик, трех – четырех надежных казаков и скачите-ка Вы, не теряя ни минуты,  в Тихорецкую, Деникин еще пока там со штабом… Э-э... Больше не могу-с, каждый штык на счету! Рад был познакомиться, штабс-капитан и не смею более Вас держать – дела-с!

        Широкая  манычская степь, ласкаемая теплыми лучами тихого майского утра, летела навстречу всадникам мириадами разноцветных, сверкающих на росе, цветов и оттенков, звуков и перезвуков. Она жила своей привычной вековой жизнью, несмотря на не так давно прокатившийся по ней кровавый вал русской гражданской бойни.
     Там юркнут вдруг в камыши несколько пестрых дроф, тут – дружно вспорхнет неожиданно из-под копыт твоего коня  стайка молодых куропаток, или мелькнет на мгновение в густой траве огненно-рыжий лисий хвост… Заяц-русак, трясясь от страха от быстро приближающегося копытного перестука, замрет  в высоких травах, не шевелясь, но перед самой мордой  лошади вдруг, не выдержав,  пулей вылетит из убежища и тут же растворится в зарослях.
     На одном из коротких привалов, перед неширокой речкой, когда казаки расположились на перекур поодаль, Владимир,  наконец-то, признался Ольге, почему он тогда, той зимней ночью, в сторожке,  едва придя в себя, еще в полубреду, тотчас же вспомнил о своих погонах и так неожиданно обрадовался тому, что погоны все - же уцелели:
    - В Богучаре, Оленька, впервые столкнувшись с красными разъездами и  потеряв убитым первого спутника, мы, переписав каждый себе, зашили в погон те важные документы, которые везли… Не знаю, почему именно - в погон, но так решил  наш старший, полковник Мезенцев. Может, потому, что при обнаружении красные их просто сжигают. И, как показала жизнь, не напрасно!
     Он умолк, ибо один из сопровождавших, молодой казачок, подойдя почти вплотную, весело спросил:
 - Что за речка это, ваше благородие? Узкая да быстрая!
- Речка эта - Татарка,- Крестинский посерьезнел и поднялся, -а ты, брат, скажи  станишникам, пусть поят лошадей, через десять минут выступаем! - и, повернувшись к Ольге, выдержав паузу, коротко сказал:
 - Это секретные списки красных агентов, работающих в наших штабах!
- Что, разве есть и такие? - она скептически усмехнулась.
- На войне, как на войне, дорогая… Обещай же мне, что если со мной… Ну ты понимаешь! Запомни: список в правом погоне.
   И, возвысив голос в сторону казаков, воскликнул:
   -Что ж, братцы, по коням! Время торопит!
    Всю дорогу Ольга ехала молча, хмурясь и о чем-то мучительно раздумывая. А на следующем привале, когда казаки, наконец, угомонились, отведя Крестинского в сторону, тихо сказала:
  - Владимир, ты не должен этого делать.
- Что, Оленька? – не понял вначале  тот, но взяв ее за плечи, встретил горящий настойчивый взгляд. Ольга глаз не отвела и раздельно сказала:
- Ты не должен… выдавать этих людей! Их тут же казнят!
  Крестинский опустил голову и, взяв ее за ладонь, молча пошел  в меркнущую на закате, затихающую  степь. В его душе тоже, все эти месяцы, боролись две мысли, два начала, два исхода. Но как он не размышлял, какие доводы не приводил и с той, и с другой стороны, долг офицера, боль за поруганную Родину, всегда одерживали верх.
- Дорогая, я тебя впервые, да-да, впервые после… После нашей встречи, не понимаю. Вернее, я понимаю, что… Да! Возможно, их казнят. Но не сразу, будут же разбирательства. И потом, бывают ведь и двойные агенты… Но ты… Потерявшая от их рук отца! Хотя, нет-нет. Я не взываю к лютой ненависти и мести, мы православные люди, а не какие-нибудь… Там абреки! – он смолк и глубоко задумался.
    Степь огласилась свирельным треском тысяч цикад, воздух посвежел, но росы еще не было. В темном небе вдруг засияли россыпи тысяч звезд, четко обозначился туманный мерцающий крест Стожар. Ольга тоже думала о чем-то своем. Они стояли, прислонившись спина к спине, но крепко держась за руки. Владимир тихо говорил, глядя в небеса:
- Видишь ли, родная… Идет война, страшная, междоусобная, гибнут тысячи русских людей. Агент, работающий в штабе, в нашем штабе, говорю это, как человек военный, наносит урон подчас гораздо больший, чем полнокровная дивизия или армия! И урон этот исчисляется отнюдь не только в екатеринках! Он исчисляется в зря загубленных человеческих жизнях, в неподдающемся никакому учету горе матерей, вдов и сирот! Что зашито у меня в правом погоне? Так, бумажка? Нет! Это смерть, прости за тривиальность, двух десятков в обмен за жизнь тысяч и тысяч! И не просто - солдат и офицеров, а наших соратников, воюющих во имя России! Ты понимаешь ли меня?
    Обратно они шли молча, взявшись за руки и думая каждый о своем.

                Глава  третья               

    - Ваше Превосходительство, Антон Иваныч, к Вам штабс-капитан Крестинский, очень просит принять по важному делу! – начглавштаба генерал-лейтенант  Романовский с серьезным сосредоточенным лицом вошел в кабинет Деникина.
Думаю, вопрос этот для нас крайне важен.
    -Важен? - Командующий, опустив круглые очки и оторвавшись от небольшой карты - пятиверстки, исподлобья посмотрел на начштаба, - что за вопрос и, как Вы сказали… Э-э, -капитан, э-э… Из какой он дивизии?
- Крестинский, Ваше превосходительство, и он… Прибыл после ранения, Антон Иваныч! Пока у нас не служил.
- Что ж, просите, Иван Павлович, раз считаете, что это нам нужно. Кстати, все ли готово к переброске нашего штаба в Торговую? И какие вести от Врангеля?
- Так точно! Тронемся, я полагаю, тридцатого, поездом до Торговой, дальше на автомобилях,  Антон Иваныч. Формирование нашего штаба, в основном, закончено, в том числе и оперативная часть генерала Май-Маевского. Генерал Врангель просит Ваше разрешение прибыть тридцатого уже в Торговую для личного доклада!
- М-м, не понимаю, я полагал, что все вопросы, э-э, уже решены… Ну да ладно, передайте Петру Николаевичу, что жду его второго мая в Торговой!
      Рабочий кабинет Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России располагался на втором этаже какого-то общественного здания и был обставлен крайне скромно. Владимиру бросились в глаза затертые, вероятно, сотнями сапог посетителей, лоскутные половики и стопы штабных бумаг, сложенные на скамьях, табуретах и прямо на полу. Во всем чувствовались какие-то вокзальная временность и холодная казенность.
    Выслушав полагающийся доклад Крестинского, он тут же развернул поданный Романовским список и углубился в чтение:
- Так. Прекрасно! Так, ну этот уже … Нами расстрелян… А вот это уже интересно,- он поднял глаза и повернулся к Романовскому, - Иван Палыч, пригласите сюда немедленно Май-Маевского… Так, та-ак, надо же, какую дичь прозевали, - он оторвался от чтения и обратился к Владимиру:
   -Вы, право, сослужили нам большую службу, штабс-капитан! Мне уже доложили, каким трудным путем Вы доставили к нам … Все это. М-да. Что весьма важно именно теперь, накануне начала летней кампании против большевиков… Да-а. Я тот час же велю арестовать мерзавцев! Каковы Ваши дальнейшие планы?
- Служба России, Ваше Превосходительство, там, где прикажете!
     Вошел, неловко двигаясь грузной фигурой, Май-Маевский. В тесном кабинете Командующего быстро распространился сладковатый коньячный дух. Деникин, слегка морщась, кивнул в сторону Владимира:
- Владимир Зенонович, штабс-капитан, э-э,  Крестинский имеет немалый опыт работы в Генштабе, в оперативном управлении, а так же… И в других штабах. Оказал нам большую услугу. Рекомендую зачислить его в Ваш штат. Сформируйте для сопровождения генерала Врангеля в районе  Новоманычской группу офицеров оперативного отдела и включите в нее же и штабс-капитана, простите… Э-э-э...
- Крестинского, Ваше Превосходительство!- по посветлевшему лицу Владимира пробежала тень улыбки.
- Вот-вот. На Маныче теперь назревают большие события.  С Богом, господа!
И, поправив очки, Командующий вновь склонился над картой, в углу которой генерал Романовский уже что-то очень быстро писал карандашом.
     Только к вечеру Крестинскому удалось на минуту заскочить в госпиталь, чтобы повидаться с Ольгой и рассказать вкратце о встрече с Командующим и своем назначении в Главный штаб, а так же о намечающейся командировке на Маныч. У нее вдруг блеснула слеза, голос дрогнул:
- Володенька, все говорят, там скоро будут большие бои…
    Но Владимир, улыбаясь, только крепче приобнял ее и шепнул на ухо:
- Не волнуйся, родная, я же офицер! И потом, я ведь буду при штабе Врангеля. Ну, как ты, как устроилась?
- Да что там я… Дело, Володя, привычное. Пока раненых немного, есть и с сыпняком, но приказали подготовить все к переезду, тронемся через день-два тоже, на север. Шепчутся, что в Торговую. Так что, мой милый, я от тебя не отстану!
      Они незаметно проговорили около получаса, пока Ольгу не позвали. На прощание, нежно целуя, Крестинский шепнул, что при первой же возможности он обязательно отыщет ее с госпиталем, где бы она ни была.
    Дежурный по штабу офицер, тотчас же по приезду Владимира, попросил его зайти к генералу Романовскому. Владимир столкнулся с ним в дверях, тот как раз выходил, улыбнулся и жестом пригласил пройтись:
- Знаете, так осточертела и эта Тихорецкая, и этот кабинет, и вообще, все это наше топтание на месте… Гм... Вы, Владимир Алексеевич, произведены в подполковники, примите мои поздравления, да-да, приказ самого Командующего, так что гордитесь, голубчик. Идемте во-он к тем каштанам, там тихо и спокойно, -он расстегнул верхнюю пуговицу кителя.
      Было малолюдно в этот предвечерний час. Минуту шли молча. Каштаны тихо шелестели сочной молодой листвой где-то над головами. Толстенная, пахнущая луком, разноцветная цыганка, невесть откуда взявшаяся, прилипла  вдруг к Начглавштаба:
   -Дай, родненький, дай, красавчик, дай скажу правду, правду чистую и верную…Тень за тобой идет, ой! Нехорошая-я-я  тень!
    Романовский, вмиг покраснев, отчего-то неожиданно раскрыл ей невольно  ладонь, остановившись и отведя глаза в сторону.
- Человек ты чистый, родненький, любим и любишь, детки есть, но берегите старшего, им нынче убыль великая идет… Бо-оль-шой чин у тебя, да завидует тебе и ненавидит тебя один маленький человечек, не русский, другой нации, тут он, вроде и свой, при тебе вертится… Ой, вижу! Помилуй и спаси, Господи! Придет час трудный, последний час, и примешь ты его, Родину покинув, едва на чужбину ступив! От малого того человека смертушка тебе, господин!  А и он тоже помрет, от друга твоего хорошего, тоже в стране той, что и ты!– цыганка, получив монету, быстро удалялась, все оборачиваясь и крестясь.
    Романовский усмехнулся:
   - Ну вот, на чужбине… Едва ступив, смерть приму… Так что пока я в России, можно и цепь на пулеметы подымать! А Вы, подполковник, говорят, присутствовали при гибели генерала Самсонова… Так он действительно  покончил с собой? А то ведь были и другие сведения.
- Да, Ваше Превосходительство, имел честь присутствовать при этом. Александр Васильевич предпочел смерть позору плена!
- Прискорбно… Был замечательный командир! – Романовский глубоко вздохнул, - теперь, к делу. Это я настоял об откомандировании Вас, подполковник, в формирующийся теперь штаб Манычской группы. Генерал  Кутепов, как опытный тактик, неплохо обходился и без оперативников, но он отбывает в командование Добровольческим корпусом. Армейской группой, стоящей ныне против Маныча, вступает, и приказ подписан, в командование генерал Врангель. И вот его штаб пока слабоват и мы просто обязаны его усилить опытным оперативным звеном. Что скажете?
- Рад оказанному доверию, господин генерал-лейтенант!
      Романовский тепло улыбнулся и молча показал рукой на скамью, мол, присядем. Немного помолчав, он, прищурив глаза и проницательно глядя в упор в раскрасневшееся лицо Крестинского, заговорил снова:
    -Это будет Ваша первая, разумеется, главная, но отнюдь не единственная задача, Владимир Алексеевич. Вы оказали нам весьма значительную помощь. Теперь идет основательная зачистка наших штабов, и это всегда крайне важно накануне предстоящих крупных операций. Взятые агенты красных в ходе… Следствия, так скажем, указали и на ряд лиц, постоянно вертящихся при Командующем. Прямо, какая-то, простите, камарилья, развелась! Я их гоню на фронт, а они, глядишь, уж снова под ногами. Еще и обижаются! Да где ж я возьму столько войск, чтобы всем дать по полку! Так вот. С Вами едет в штаб Врангеля и некий поручик Харузин. Личность весьма темная и загадочная! За ним нужно установить пристальный контроль. И держите его подальше от Врангеля! Намечаемая нами операция начнется на Маныче, а завершится взятием, наконец, Царицына! В прошлом году мы смогли поднять Кубань, а теперь, слава Богу, и Дон, хлебнув горюшка от красных, подымается! Но, к сожалению, пока мы отвоевывали Кубань, часть донских казаков в прошлом году примкнула к большевикам и являет теперь собой крупные конные группы, например, группа Думенко. Вы, Владимир Николаевич, не только сформируете оперативный отдел штаба Манычской группы, но и начнете создавать там контрразведку. А мы, если потребуется, поможем Вам кадрами. Вот и все, теперь прошу в штаб, займитесь изучением оперативной обстановки в районе сосредоточения наших сил, а это Новоманычская, Полтавское и Бараниковское. Не позднее завтрашнего полудня представите мне свое Решение на форсирование Маныча. Разведотдел на первом этаже, желаю удачи, подполковник!

          Командир пролетарского стрелкового полка Гаврилов, лежа в невысокой траве на самой вершине широкого пологого кургана, пристально наблюдал в бинокль за тем, что происходило впереди Бараниковской позиции, на Маныче. Множество мелководных заливов, покрытых густыми зарослями камыша, соединялись с высохшими, с солончаком, с вязкой жирной грязью, участками плесов, острыми косами уходившими в сверкающую водную гладь. Берега были совершенно лишены какой-либо растительности и Маныч ослепительно блистал на уже несколько поднявшемся майском солнце.
     Конница белых тянулась через переправу темной нескончаемой массой, то тут, то там колыхались над ней разноцветные знамена сотен, блестела медь полковых оркестров. Огромным цветным ужом эта рать выползала и широко растекалась по северному берегу, по бескрайним солончаковым степям, кое-где покрытым солеными бачагами. Вдруг в небе прорвался и стал неумолимо нарастать высокий протяжный гул.
    Подняв бинокль, Степан увидел шесть новеньких английских бомбардировщиков, четким строем идущих на северо-восток, сверкая плоскостями на солнце. Переведя опять бинокль на переправу, увидел, как белые дружно разворачивают в их сторону множество орудий. Принялся было считать, но дойдя до двадцати трех, сбился.
    Сзади раздался шорох, обернувшись, Гаврилов увидел быстро ползущего к нему Остапенко.
- Степа, там тебе вестовой пакет из штаба приволок!
-Иду! - негромко ответил он и покатился вниз, к окопу, на ходу и увлекая за собой и Гришку.
    Прочтя содержимое пакета и отпустив вестового, Гаврилов снял потертую кожанку, свернул ее, положил на сочную молодую траву и задумчиво всматривался в сторону переправы.
- Ночью к новоманычским их бабы пожрать приносили. Сказывают, белые в станице все начисто заборы посносили, гать, значит, собираются стелить, - Остапенко оскалился, выдавив что-то вроде кислой улыбки, - чей-то нынче душновато, Степа. Мне намедни покойный Лопата, уж на заре, приснился, может, к дождю?
- Может, и к дождю. Не звал тебя к себе, Лопата-то? – Гаврилов, искоса взглянув на Гришку,  криво усмехнулся, но тут же помрачнел, - начдив приказывает держать позицию хотя бы до вечера, Думенко на подходе где-то, мол. Да только, я думаю, «Ньюпоры» не зря пошли на Великокняжескую, будут они там бомбить как раз думенковцев. Ну, а против нас их переправилось не меньше корпуса… Много тяжелой артиллерии, опять же. Устоим ли? До вечера!
     Григорий, сняв высокие , несколько стоптанные офицерские сапоги, принялся быстро перематывать пожелтевшие от времени и пота портянки. Закончив, он оправился, молодцевато прошелся по окопу и, вдруг повернувшись, бросил Гаврилову:
- А че ж не устоять-то, Степа? Мы ведь... Не с голой жопой тута стоим! По флангам, опять же,  орудия… Одних пулеметов почти пять десятков штук! Не боись, товарищ комполка! А-а  Лопата… Так за Невесту ругался Лопата, что не уберег. О как! А…
- Да я не про то, дурачок, - невесело хохотнул было Степан, - ты погляди вокруг, темнота! Кто у нас в обороне, не пополнение ли из местных? Правильно, они. Бараниковские, новоманычские, полтавские, с безугловских и пишвановских хуторов… Ну, а как вжарят сейчас по нам беляки из тяжелых пушек, то побросают они и пулеметы, и нас с тобой, Гриша, да к своим бабам под подолы и поховаются, вот чего лично я опасаюсь! Ить... Не впервой!
  - Твоя правда. Ненадежная это публика. Иди-ка, командир, в блиндаж, там хлопцы кипяток заделали-и-и! Дай бинокль, я постою.
              Спустившись в тесный, сырой, наскоро сооруженный, с еще обсыпающейся кое-где мокрой глиной, блиндаж, Гаврилов  медленно обвел глазами рядком сидящих красноармейцев. При тусклом свете керосинки некоторые лица было не разобрать. Его взгляд остановился на невысоком бойце средних лет:
-Черевиченко! И ты, Чумаков. Быстро наверх, есть дело! Я сейчас выйду.
- Что слышно, товарищ Гаврилов? – слабым голосом спросил красноармеец с перевязанной платком головой, медленно, всем корпусом,  развернувшись на голос командира, - а нам подмога подойдет, успеет? Не порубали б  нас тут кадеты…
- Успеет, не боись ты, Скорик… Там, у Думенка, есть такой полный кавалер, товарищ Буденный. Этот точно, успеет. Велик-к-кого геройства, говорят, мужик! Голыми руками три сотни кадетов взял с генералом… С этим, как ево, забыл! Ну да пень ему в задницу!
    Все, кто был в темном блиндаже, дружно рассмеялись шутке.
Степан, тоже еще улыбаясь, подошел к пулеметчикам и вытянул руку в сторону кургана:
- Берите свой «Максим», хлопцы, и давайте во-он на ту горку. Где я только был. Быстро вырыть окоп пошире и сидеть, не высовываться! Пока я не дам красную ракету!
  И, немного подумав, уже тише, хмуро  добавил:
- А ежели не дам… То, как только беляки станут занимать наши окопы, ударите им во фланг и в спину! Ясно? А до того вам сидеть и... Не высовываться! - и, повернувшись, скоро пошел вниз, по окопу.
      После полудня небо со стороны манычского лимана стала медленно затягивать громадная серо-лиловая туча. В весенней степи умолкли птицы, стало парко и потянуло на сон.
   Гаврилов не спускал глаз с позиций противника. Он отметил, что вражеский артдивизион к бою готов, орудия расчехлены, снаряды уложены на грунт, значит, вот-вот начнут, постараются до дождя. И увидел, что большие массы конницы стали быстро растекаться в разные стороны, видимо, для охвата его обороны с флангов.
  « Ничего, у канониров шрапнели в достатке, всыпят, не поскупятся!» - усмехнулся он сам про себя. Рука потянулась, было, достать кисет.
    И вдруг со стороны переправы, где-то в небесах, возник и стал быстро нарастать знакомый шелест, переходящий в возвышающийся гул, от которого над позицией затрясся воздух.
   Степан быстро скатился в спасительный окоп, краем глаза увидев только множество неподвижных спин в серых шинелях, покрывших все пространство его.
    Первые снаряды вздыбили черную землю на буграх, перед станицей, перелетев окопы метров на сто. Поплыл резкий запах пироксилина, потянуло гарью, вдруг наглухо заложило уши. Где-то в отдалении, в балке,  ржали тревожно лошади артбатареи.
   Второй залп накрыл уже сами окопы полка, раздались вопли, причитания  и стоны раненых, все пространство затянуло смрадными дымами и пылью. Земля тряслась, дрожала, как живая. Степан, невольно накрыв голову руками, крепко зажмурив глаза, и без того уже забитые пылью, то тихо молился, то, вдруг, вызверяясь, ругался последними словами, сам себя не слыша… Близкий взрыв отшвырнул его прочь, полузасыпал его тяжелыми комьями дерна и он впал в забытье.
    На месте окопа Черевиченко и Чумакова, на склоне кургана, дымилась большая воронка от тяжелого снаряда.
     - Степа! Да очнись же ты-ы! Степка, прикончат же! – Остапенко, тяжело дыша,  тащил обмякшее тело командира по окопу, осторожно переступая через полузасыпанные  землей изуродованные трупы бойцов и, краем глаза видя, как белые, идя позади,  спокойно добивают штыками лежачих раненых, силился привести его в чувство:
  -Степушка-а, родной, богом прошу-у… Да... Очнись же-е! Ну!
   И вдруг тот дернулся и стал немного перебирать ногами, ища опору и что-то пробормотав бессвязное. Его левая рука с силой  ухватилась за Гришку, правая, видимо, перебитая, висела, как плеть. Он с трудом открыл мутные глаза и сразу, вмиг прояснившимся сознанием, все понял.
Сразу за окопами уже скопилось много людей из их полка.
    Бойцы, грязные, оборванные, с посеревшими сумеречными лицами, строясь в неровные ряды, молча пропустили их внутрь.
    Построив тех, кто еще мог идти, конные белые погнали длинную колонну пленных в сторону виднеющейся на востоке слободы Бараниковской. Солнце, мелькавшее сквозь медленно поднимающиеся  дымы,  нехотя ушло за тучи и заморосил, наконец, несмелый и прохладный дождик.
       Романовский, едва сойдя с автомобиля Командующего, остановившегося под окнами Бараниковской управы, немедленно отправил вестового к генералу Шатилову, взявшему накануне почти сходу эту слободу, с категорическим приказом не ослаблять натиск и, овладев сегодня же хуторами братьев Михайликовых и Пишванова, закрепиться там и подготовить таким образом исходный рубеж для дальнейшего натиска на Великокняжескую. Генералу Покровскому был отправлен загодя заготовленный приказ остановить во встречном бою идущие на выручку десятой армии красных ускоренным аллюром конные полки Думенко и уничтожить их.
     Бомбардировочной эскадре полковника Ткачева было приказано непрерывно наносить с воздуха бомбовые удары по находящейся на марше неприятельской коннице, с целью расстройства ее порядков.
   - И подготовьте, Владимир Алексеевич,- он обратился к Крестинскому, - еще один, совершенно секретный приказ. Он касается использования… Нами военнопленных. По показаниям самих пленных, а так же разведданным, в самой Великокняжеской и лежащих восточнее станциях на путях скопилось громадное количество брошенных большевиками составов с потухшими паровозами. Некоторые с весьма полезными нам грузами. Но большинство, подполковник, с грузом для нас крайне опасным! Я имею в виду вагоны, переполненные умирающими, больными сыпным тифом и тысячами трупов умерших красноармейцев, врачей, сестер и просто, гражданского населения! Кроме того, повсюду валяются трупы побитых в ходе боев лошадей, овец, коров и так далее. А ведь теперь не январь месяц! Так вот. При штурме Баранников захвачено более полутора тысяч пленных. Не сомневаюсь, добавятся они и завтра, при взятии самой станции Великокняжеская! Пишите: первое - отобрать из числа военнопленных здоровых, не больных и не раненых, две-три тысячи человек для срочных работ по санитарной очистке объектов и захоронения трупов людей и животных.  Второе - снабдить их необходимыми количествами дезинфицирующих средств, инвентарем и гужевым транспортом. Третье - захоронения производить в карьеры на глубину не менее двух метров в непосредственной близости от мест нахождения! Не развозить! Четвертое – работы проводить под усиленной охраной, не допуская туда местное население! – распорядитесь, голубчик. Составьте приказ с самым непременным участием Начмедслужбы!
        На третий день непрерывных ожесточенных боев Великокняжеская была, наконец, взята. Владимир принял основательные меры к наведению санитарного порядка во взятой станции. Особое внимание уделялось очистке вагонов, ибо они были нужны для переброски крупных воинских частей в направлении Царицына. Трупы пленные свозили тачками и сваливали в песчаный карьер тут же, на станции.
    Романовский принял священника одной из местных церквей, чудом уцелевшего в месяцы правления красных, который просил разрешения отпевать покойников. Генерал возразил, было, что это сплошь безбожные большевики и их отпевание вряд ли имеет какой-либо духовный или нравственный смысл.
    Тогда батюшка сказал, что перед Всевышним люди все равны, все -  дети его,  а большевики – это только заблудшие души, и Главначштаба согласился:
- Ладно, отпевайте. А сами вы заразиться не боитесь, святой отец?
- На все воля Божия. Благодарю покорнейше.
     По окончании работ уцелевшие пленные были отправлены в карантин.
      Однажды, уже после сформирования Кавказской армии под началом генерала Врангеля,  Крестинский, будучи в Торговой, в Главном штабе, был приглашен Романовским для беседы.
- Нет-нет,- улыбаясь говорил Иван Павлович, пожимая руку Владимира, -на свежий воздух мы теперь не пойдем, ибо там меня тут же атакуют то цыганки, то бродячие собаки, то уличная шпана! – и тут же, по своему обыкновению, перешел к делу:
- Ну, как Вам рейд Улагая? Потрясающе! У Граббеевской?  Говорят, товарищ Егоров едва не застрелился! Полный разгром всей конницы Думенко, Буденный бежал, к сожалению, ну, этот умеет бегать. Десятой армии красных больше нет! Нами взято пленных пятнадцать тысяч, кажется, пятьдесят пять орудий и сто пятьдесят пулеметов. Железная дорога Торговая – Царицын в наших руках, Улагай перерезал ее в районе станции Гашун, основательно взорвав пути отхода большевиков. Так что, господин подполковник, пути на Царицын теперь открыты! Сегодня в двадцать один ноль-ноль собираем Оперативный отдел Главштаба, будем рассматривать решения командующих Кавказской армии - Вашего Врангеля, и Добровольческой армии –генерала Май-Маевского во исполнение Директивы от седьмого мая, так что милости прошу! - Романовский пододвинул чашку дымящегося чая, приглашая Владимира на чаепитие:
 - Вот, верите, никогда не забуду вкус чая, который мы пили прошлой зимой  в слободе Лежанка! Это был наш первый большой успех, который открыл нам дорогу на Кубань, так же, как теперь Великокняжеская открывает путь на Царицын… Правда, изначально те наши планы были совсем иными... Так вот, Владимир Алексеевич, они там, в Лежанке, добавляют в заварку немного мяты и немного мелких молоденьких веточек дикого терновника. Казалось бы, ничего особенного, но какой аромат! Какой вкус, Владимир Алексеевич! Это были ощущения первой победы…
- Я тогда был… Еще у них, - Крестинский отхлебнув пару глотков, от  удовольствия прикрыл глаза, - Троцкий вначале не придал особого значения вашему движению, будучи уверен, что трудовая Кубань офицеров не поддержит. Но когда Корнилов быстро подошел к Екатеринодару, тут они заметались, как крысы.
- Да! Покойный Лавр Георгиевич вел войска очень талантливо и энергично, с умом выстраивая отношения с населением. Отсюда – и поддержка. Надо держаться этого опыта и в дальнейшем, - Романовский аккуратно поставил пустую чашку на небольшой столик из красного дерева, - Владимир Алексеевич! Каково Ваше мнение о генерале Врангеле? Вы ведь все дни штурма были рядом.
- Как генерала или..., -Крестинский умолк, не зная, как закончить фразу.
- Ну, как генерала пусть его судит Верховный, - усмехнулся Иван Павлович, - меня же интересует его фигура, личность в общем, ну, как… Он как человек, которому мы доверили почти половину наших сил и дали конкретную дирекцию движения - Царицын, а это непростой орешек! Его в прошлом году Краснов трижды пытался взять, и не смог. То распутица мешает, то некий Жлоба ударит в спину… Вы меня понимаете? Ведь Главный штаб скоро окажется за пятьсот верст от Врангеля, в Ростове.
    Владимир, подойдя к окну, задумался, невольно и рассеянно наблюдая за проходящими через площадь частями.
- Умен и дерзок - мастер маневра. Когда Думенко погнал астраханцев, сумел так ювелирно развернуть ему во фланг корпус Покровского, что тот немедленно прекратил преследование и отступил, опасаясь окружения. Что еще? Жесток? Да, жесток! Когда у тех же астраханцев начдив Зыков был ранен, выбиты все командиры полков и их части расстроились, они толпами и в одиночку побежали в тыл.
  Врангель тут же сформировал заградотряд из своего конвоя, выслал его на переправы и приказал собирать беглецов, беспощадно расстреливая на месте трусов и паникеров. А как иначе? - Крестинский вопросительно посмотрел в глаза собеседника, жадно внимающего каждому его слову и продолжал:
   - Седьмого числа, прибыв с ним в только что занятую Великокняжескую, в штабе генерала Шатилова мы наткнулись на только что пойманных на месте грабежа пятерых конников Горской дивизии, арестованных за мародерство мирного населения. Врангель приказал военно-полевому суду их немедленно повесить на главной площади в назидание остальным, причем не снимать сутки! Жестоко, да, но красные стреляют и вешают не меньше нас.
- Я думаю, что гораздо больше. Ну хорошо, подполковник, а как Ваша контрразведка?
- Пока, Ваше превосходительство, удалось только начать организацию отдела, не было времени… Да и кадры туда надо подбирать… Очень, очень тщательно. Вот,- усмехнулся Владимир, - поручик Харузин просился…
- Харузин, - Романовский на минуту задумался, отвернувшись к окну, - Харузин! А я ведь совсем выбросил его из головы! Надо напомнить о нем…
      В эту минуту зазвонил телефонный аппарат. Романовский, сняв трубку, коротко ответил, что выезжает и заторопился, одевая  полевую фуражку:
- Едемте  со мною, Владимир Алексеевич, Покровский, наконец, собрал всех плененных в Великокняжеской операции в одном месте. Сейчас идет их сортировка, но нас  интересует, в первую очередь, командный состав.
          Длинные, в десять шеренг, ряды пленных красноармейцев, опустив головы, под полуденным солнцем понуро ожидали на площади решения своей участи. На многих белели грязные повязки бинтов, некоторых товарищи поддерживали под руки. Было приказано построиться по полкам. Степан, ослабленный большой потерей крови, держался на ногах только благодаря поддержке Гришки да еще одного бойца из их сильно поредевшего полка. Сломанная в двух местах рука ныла и дергала под наскоро наложенной шиной. Его тяжелая, с  мокрыми волосами голова бессильно висела на груди, но когда по рядам прокатился глухой гомон, что идут, мол, генералы, он, делая значительное усилие, все же поднял мутные глаза.
  - Гляди-ка, Гришка… Или… Я, я… Я это, сильно контуженный,- изумленный Гаврилов слезящимися своими глазами сразу узнал среди подходящих офицеров Крестинского, - или ты…, твою мать, и правда, дурак, каких… Еще и поискать. Хорошо… Гриша гляди!
    Гришка, повернув голову, отшатнулся, как от нечистой силы и  дернулся от неожиданности, тоже вдруг сразу  узнавши своего, изуверски казненного зимой, «офицерика», и у него невольно вырвалось:
  -В-вижу!..Ах, ты-ы-ы... Ах, с-су-кк-а... Так я ж его, тады… Э-эх… Брат?! Може, брат… Може, это его, а? Близнец, а? Хлопцы, а?..Есть же,бывают же совпадения, а? Братцы? 
    И беспокойно вертя головой, округлившимися глазами  он вопросительно смотрел то на одного соседа, то на другого, ища поддержки, но те явно не понимали, о чем разговор и отворачивались.
   - Отвернись… Дурак, хотя б, скройся, дур-р-рило, - с трудом выдавил Гаврилов, - ведь он тебя узнает, и… Ты и пять минут не проживешь…
     Здоровенный краснолицый казак из личного конвоя генерала Покровского, в новой черкеске, с сияющими галунами, выйдя на середину площади, громовым басом прокричал, стараясь перекрыть ворчащий гул тысяч глоток:
- А ну молчать! И слухать сюды, вражье племя!! Приказано, красные суки, чтоб с вами особо не церемониться! Понятно?! Приказано, чтобы, те, которые  насильно большевиками мобилизованные, которые были только в боях, а не более, другой крови на руках не имеють, те нехай сейчас же выходють, для них  будет  ам… Амни-сти-я! Во-от! Приказано им записываться… В... в армию! Генерала Врангеля! Ежели есть таковые – выходи-и!!
     Ряды смолкли и шевельнулись, из них робко выступили первые добровольцы. Их, не более трех сотен человек, построив в отдельную колонну, как было указано офицером конвоя, после пересчета тут же увели с площади.
- Слухай  сюды,  далее!! – казак, вдруг нахмурясь,  сузил глаза в тонкие щели, его лицо стало каменным, - есть ли среди вас, нехристи, как то: командиры, большевики, комиссары, ну и другое какое… Ишшо сучье племя, прости, Господи?! Таковые, тоже, выходи! Всех касаемо! Приказано, за каждого выданного большевика, прощение…преступлениев, воля  и награда!!
    Над качающимися рядами повисла мертвая тишина, прерываемая только редким кашлем. Гришка, не подымая головы, крепче сжал локоть Гаврилова. Стоящий позади их коренастый мужичок, из мобилизованных новоманычских, вдруг, сочно шмыгнув носом, повернул голову к своему соседу:
 -Ну, а шо, Мытька, желаешь ты сегодня уже дома… С жинкой вечерять, га? Ни? Так, а я – желаю! – и, не дождавшись ответа, поднявши правую руку, вышел из рядов. И скорым шагом направился прямо к стоящим офицерам. Охранные казаки, было, напряглись, но тот вдруг остановился и, повернувшись к пленным, выставил в сторону полка указательный палец:
- А вона! Вона они, Ваши благородия, стоят! Значит, наш… Это, это, ихний, комполка! Гаврилов! И прихвостень его, навроде ординарца, Гришка! Во-он, стоят, морды свои опустивши!..Гниды!
    Громадный казак, прокашлявшись, вынул из кобуры наган и, подойдя вплотную к строю полка, глядя в упор на Гришку, прогремел басом:
- А ну! Выходи!! Швыдче, сук-кины дети! – и, ухватив за плечо стоящего ближе Остапенко, легко выбросил того из ряда. Степан, шатаясь, с поднятой головой, вышел из строя сам, встав рядом с Гришкой. Из рядов других полков, тоже, видимо недавно мобилизованные из окрестных слободок, вывели комиссара и еще несколько уцелевших командиров.
    Владимир, когда выдернутый из строя казаком Гришка оказался на площади, как раз негромко беседовал с Романовским и, краем зрения  вдруг неожиданно поймал   этот хищный желтый блеск суженных, глубоко посаженных  глаз, играющие желваки на широких скулах, редкие усики… И, осекшись на полуслове, так и застыл с открытым ртом, невольно расширившимися глазами впившись в своего палача.
    Генерал, перехватив его взгляд, и сам, с любопытством всматриваясь в Гаврилова с Гришкой, спросил вдруг:
 - Что, господин подполковник, никак старого знакомого встретили? Ведь... У Вас, Владимир Алексеич, это прямо на лице написано!
 - Знакомый, знакомый, да-да, -с нескрываемым  смущением отвечал сильно побледневший Владимир, - но это, Ваше Превосходительство, история не совсем… Э-э, приятная. Расскажу, как нибудь… Вот ведь!  А пока, если позволите, мне этих… Этих двоих пленных хотелось бы… Лично допросить. В интересах контрразведки армии. Не возражаете?
     Романовский помрачнел и молча кивнул в знак одобрения. Остальных  красных командиров, выданных своими же подчиненными, в большинстве своем израненных и потому попавших в плен, расстреляли тут же, перед строем. Они умирали мужественно, молча, гордо подняв голову, никто не струсил и не смалодушничал, так что у Романовского невольно вырвалось:
- Ах! Какие молодцы, ведь какие были бы… Командиры! Жаль, жаль…
 При этом некоторые офицеры в недоумении уставились на своего генерала.
       Вечером того же дня, уже на закате солнца, Владимир, возвращаясь из только что развернутого в станице госпиталя, куда он не надолго  забежал к Ольге, поднимаясь по высоким ступеням здания штаба, столкнулся, буквально лицом к лицу, с Романовским, спускавшимся вниз.
- Идемте, Владимир Алексеич, пройдемся, день был… Весьма напряженный, надо отвлечься, не правда ли? Я как раз Вас разыскивал, ибо не знаю в штабе собеседника, лучше подполковника Крестинского!
- Ну,-растерялся Владимир, - Вы мне льстите, Иван Павлович, право, неловко… Ну, раз так… У меня к Вам просьба, Ваше Превосходительство, я…
- Ну да оставьте же этот тон, голубчик, не стоит. Что у Вас? Идемте, тут, за углом, недалеко, сегодня открылся небольшой ресторанчик, а я голоден, как…Бездомный пес! Не сомневаюсь, что и Ваш желудок пуст!
     Заказав небогатый ужин, Романовский с улыбкой  спросил, что за просьба. Владимир, опустив глаза, впервые за все время своего знакомства с этим простым, открытым и честным человеком, почувствовал некую неловкость. Но, тут же вспомнив, что это была именно его идея, сразу так понравившаяся Оленьке, и что он опрометчиво обещал решить вопрос сегодня же, он, густо раскрасневшись, и, несколько смутившись, с сияющим лицом объявил:
 - Женюсь, Иван Павлович! Во-от. И мы с Ольгой, то есть, я, как офицер, и она, как дочь офицера Русской армии, просим Вас быть Свидетелем на нашей свадьбе, это первая наша просьба, а вторая, мы хотим, мы, дорогой Иван Павлович, давно мечтали, что непременно будем  венчаться в нашем ростовском Храме святого Князя Александра Невского! Уж не откажите, Ваше Превосходительство! Век не забудем…
- Так... Во-от оно что-о,-улыбающийся  Романовский, смущенный не менее Владимира, откинулся на спинку кресла,- а знаете, Владимир Алексеич, вот кем никогда и не имел чести бывать, так это – шафером! А что? Надо попробовать! Очень рад! Жаль, что супруга моя, Леночка, пока не в Ростове… Ну, а насчет венчания в Соборе Александра Невского, так считайте вопрос уже решенным, я договорюсь с Епархией. Что делать? Война – войной, а детишек России тоже рожать надобно!

        - Ну что, Григорий, сапоги мои подошли тебе, не жмут в подъеме? –Крестинский, простодушно улыбаясь, всматривался в посеревшее и уже густо обрастающее трехдневной щетиной лицо своего мучителя, - ведь взял ты у меня их ночью, второпях, даже и не примерив толком, а? Да-а, гляжу я, изрядно они, братец, у тебя истоптались, однако…
   - Жалко мне, что я тебя тогда сразу… не шлепнул, сволочь! Но раз так уж вышло, что я тебе, вроде как, хучь и против своей воли, жизню спас, то и ты уж, сделай же ты мне… Сделай одолжение, вашбродь. Об одном прошу: вели ты меня сразу пристрелить, без мук, я на том свете благодарить тебя буду… Христом – богом прошу. Сделай?!
     В сыром и холодном подвале контрразведки две небольшие колыхающиеся свечки едва выхватывали из мрака лица и темные фигуры. Громадные косые тени, ложась на тусклые кирпичные стены, повторяя едва заметные движения людей, метались, как демоны в аду. С округлого кирпичного потолка местами капала вода. Крестинский усмехнулся:
    - Так ты ж, Гриша, в Бога ведь не веришь… Священника в Великокняжеской перед Рождеством Христовым не ты ли расстрелял? Того, что тебе свой крест золотой почему-то отдавать не захотел… Да и предал тебя, лихоимца, перед своей смертушкой анафеме… Люди мне все про тебя сказали. Ты хоть женат, дети малые у тебя есть?
     Остапенко насупился и побледнел. Невольно сделав шаг в сторону Владимира, и, видимо, позабыв, что прикован за ногу, он чуть не упал, вызвав дружный смех конвойных казаков. Его голос дрогнул:
  - Што тебе до моих детей? А?! Ты их теперя, што –ли,  кормить будешь, сироток?- и  неожиданно всхлипнул и сочно зашмыгал  носом.
    - Ну почему же я.
    Крестинский подошел к поникшему Гришке вплотную, всмотрелся в его потухшие глаза:
   - Ведь можно сделать и так, что ты и сам их прокормишь, Григорий. Надо только не быть дурачком, за которого тебя принимали все твои красноармейские дружки, и все будет хорошо… Во всяком случае, для тебя. Ты меня понимаешь? Мы ведь тоже, не лыком шиты, Гриня, а? Так тебя в твоем родном хуторке, близ разъезда Целины, с детства все и называли, или я ошибаюсь? Так, так… Мы все про тебя знаем. Кстати, женушка твоя, Александра Васильевна, тебе кланяется, ждет тебя домой, ясного сокола, уж и не дождется… Старый твой отец, Панкрат Кузьмич тоже тебя ждет, но грозится сперва выпороть, как сукина сына… Дочка трех лет, да сынок - годовичок…
  - Хитрые вы, с-суки… Все – то знаете… Все повыспросили, - Остапенко тяжело вздохнул и  опустился на каменный пол. Казак двинулся, было, к нему, но Владимир жестом остановил его.Он сделал едва заметный знак пальцами и все трое казаков стали быстро подниматься наверх, оглушительно скрипя давно не знавшими гуталина сапогами.
     Оставшись со своим пленником наедине, Крестинский отчего-то понизил голос:
  - Ну, ну… Мы ведь, Гриня, как - никак, а контрразведка  армии, смекаешь, голубь, куда ты попал? Мы еще и не то знаем… Вот, к примеру, когда зашли вы перед самым Светлым Христовым Воскресением, Пасхой, аккурат, в страстную пятницу, с товарищем Гавриловым и некоторыми  другими товарищами на Пешванов  хутор, вроде, просто – заночевать да подхарчиться зашли, ну, дело ведь простое,  житейское! И увидали там молодку. Ай, красивая  была девка, царствие ей небесное… Да и снасильничали в сарае ее, а? Втроем? А потом придушили, да в колодец… За этот «подвиг», Григорий, тебе и от нас, и от большевиков, награда одна выходит – петля да береза!
      Гришка сидел, понуро опустив вздрагивающие плечи. Он уже смекнул, к чему клонит подполковник. Ему теперь хотелось одного – поскорей умереть, но в голову упорно лезли, как черти из ада, разные нехорошие думки. И в первый раз, после того, как ушли они всем полком с фронта, в прошлом году, радуясь наступившей свободе, закралось в его душу сомнение, что все это – зря! И вспомнились ему вдруг слова одного древнего дедка, под самогон говорившего ему, Гришке,  однажды так: генералы будут генералить, хоть белые, хоть красные, во все времена, а с тебя, мужика, хомут никакая власть никогда не снимет! Што те три шкуры драли, што энти... Да и белые теперь так поперли, что… А у них в частях – разброд, бардак да дезертирство… Аж тошно. Может, и дело говорит этот контрразведчик армии.
    Крестинский, мельком взглянув на часы, бодро поднялся. Встряхнув, поднял за шиворот конвойный казак и Остапенка.
    - Вечером опять приду. А ты думай, Гриня, думай. Если послушаешься меня, устрою тебе небольшой экзамен – и дам неделю-две отпуска, а то ведь так и засохнет без твоей ласки твоя супруга-то… Кой-какие подарки ей отвезешь. Ну, а потом - в бой! Доброе имя свое, Григорий, возвращать будешь. Да, куда ты дел мои часы, я ведь тебе их на время тогда, зимой, одолжил? Верни при случае, будь любезен! Это подарок. А сапоги носи уж, у меня еще есть. Матрац, подушку и обед в камеру! – приказал Владимир, повернувшись к невесть откуда взявшемуся охраннику, и стал осторожно подниматься по разбитым ступеням наверх.
               
                Глава  четвертая

        Решение Командующего Кавказской армии на наступление в Царицынском направлении, предложенное оперативным отделом Главного штаба, после доработок, было подписано генерал-лейтенантом Врангелем поздним вечером после многократных обсуждений и, порой весьма острых, споров и дискуссий. Противник после разгрома под Великокняжеской и удачного рейда по его тылам корпуса Улагая, был настолько рассеян и дезорганизован, что разведка, в том числе и воздушная, часто давала весьма противоречивые сведения о местонахождении его крупных частей. Действия войск предполагали отсутствие в полосе наступления прочной фронтальной обороны красных вплоть до станции Котельниково.
    - Господа офицеры, - вошедший в отдел генерал Романовский обвел усталыми глазами присутствующих, - решение подписано, правда, с небольшими оговорками. Завтра в девять ноль-ноль прошу быть у меня на итоговом совещании. Кроме подполковника Крестинского, никого больше не держу, до завтра, господа!
     Когда высокая белая дверь бесшумно закрылась за вышедшими офицерами, Романовский жестом пригласил Владимира сесть, устало опустился в кресло и сам, расстегнув верхнюю пуговицу кителя.  Большие настенные часы пробили десять вечера.
   -Решение, подготовленное нами, и Деникину, и Врангелю, похоже, понравилось…Тут они были, как никогда, единодушны. Меня сегодня поразило другое, Владимир Алексеевич, - Романовский, неожиданно бодро поднявшись, подошел к окну. Оно было распахнуто и из темноты в натянутую сетку упорно бились, стремясь на свет, ночные бабочки. Генерал с шумом закрыл створку, запер на защелку:
  - Третий этаж, а в этих высоких комнатах такая  акустика, что все наши разговоры прекрасно слышны внизу. Иному  красному агенту не стоит и внедряться в наши ряды, можно просто … Ну, прикинуться часовым под окнами, и он все будет знать! Шутка-с ! Но с долей правды, дорогой подполковник. Так вот. Можете себе представить, но еще не взяв ни Царицын, ни Луганск, ни Воронеж и ни Харьков, то есть не обеспечив даже фланги для наступления на Москву, наши генералы уж схватились в бескомпромиссной схватке за то, кто первым въедет в красную столицу, так сказать, на белом коне! Станет во веки веков спасителем Отечества! Делят  шкуру неубитого медведя!
  - Как бы не вышло, что пошли за шерстью, а вернулись стрижены, - Крестинский горько  усмехнулся.
  - Вот-вот! Теперь к делу. Как дела у нашей контрразведки, Владимир Алексеич? Что за гусей Вы позавчера выхватили у трибунала из-под носа? И, будьте любезны, расскажите, что у Вас лично за история с ними. Да, сидите, сидите, я вот  тоже, присяду. Целый день, знаете, на ногах, как тот учитель географии, с указкой перед картой.
  - Эти двое, - начал, глубоко вздохнув Крестинский, - мои старые знакомые. Дело в том, что они меня в декабре прошлого года захватили и… Пардон, казнили.
    Усталое лицо Романовского вытянулось от удивления:
  - Вот! Вот они -  люди русские, православные! Они его казнили, он чудом спасается, и, при случае, спасает их самих от неминуемой казни, замечу, от совершенно справедливой казни! – Романовский иронично заулыбался, возвысив голос - убейте меня, подполковник, ничего не понимаю! Вы что - толстовец? Не томите же, ради Бога, рассказывайте.
      Владимир, коротко рассказав о своем бегстве из Москвы, захвате его красным разъездом, изуверской казни и невероятном спасении, коим он обязан своей теперешней невесте, перешел, с сожалением поглядывая на  чертовски уставшего за день генерала,  вскоре к главному:
    - Работая в Генштабе большевиков, я, совершенно однозначно понял, что в военном руководстве противника сложились два, исключительно противоположных, взгляда, два непримиримых лагеря, готовых разорвать друг друга, между которыми пока стоит уже тяжелобольной Ленин. С одной стороны - Наркомвоенмор Троцкий, сам из помещиков, поддерживающий умных, способных военных, в том числе и из бывших наших офицеров. С другой стороны - честолюбивый, хитрый, совершенно не доверяющий военспецам,  наглый и коварный грузин Сталин, который благоволит  жестоким и энергичным,  умеющим подлизаться, но не привыкшим думать, жестоким командирам, выходцам, как правило, из самых низов. В составе войск Южного фронта, как и везде, имеются представители и того лагеря, и другого. И между ними идет такая же борьба, только менее прикрытая. Конкретно: бывший полковник Егоров, прапорщик Тухачевский, комдив Думенко - эти серьезные противники для нас, способные командиры, поддерживаются Троцким. И, напротив, смелые, безжалостные, но тупоголовые Буденный и Ворошилов - это протеже Сталина, его выдвиженцы. Но, тот же Думенко, терпеть не может в войсках комиссаров, считая их бездельниками, из-за чего впал в немилость и у Троцкого.
    - Да… Доставил немало хлопот, чуть не сорвав операцию под Великокняжеской своим энергичным ударом этот Думенко! И ведь как точно вычислил самое слабое звено в нашем построении! Кстати, Вы заметили, подполковник, что красные близки к созданию таких же конных корпусов, как и у нас корпуса Улагая и Покровского? Как мобильных соединений для глубокого охвата с флангов?
   - Что тут удивительного, ваше превосходительство, война на широком театре военных действий, где нет сплошной линии обороны, рано или поздно заставит это сделать. Кстати, на  этом у противника настаивают, как раз Егоров и Думенко. А Троцкий кавалерии не верит, или боится ее, не знаю. Сталин, напротив, за, но только под командой своих  выдвиженцев.
     Романовский нетерпеливо взглянул на большие напольные часы в корпусе из красного дерева, стоящие в дальнем углу.Владимир продолжал:
     - Теперь, ближе к делу… Вчера я забрал к себе в контрразведку командира стрелкового полка и его ординарца, Гаврилова и Остапенко, державших оборону перед Бараниками, накануне плененных войсками генерала Шатилова. Причем, если комполка попал в плен, будучи ранен и контужен, то ординарец, малый наглый, шустрый, но малодушный, поднял лапки сам. Ну, Гаврилов-то мне нужен, чтобы …Проверить ординарца, ему ведь все равно исход один. А вот из Остапенко, и это уже видно, получится неплохой агент в стане противника. Умеет входить в доверие, пробираться  вплотную к начальству, хитер и изворотлив. Тем более, что вся его семья проживает близ разъезда Целина и уже находится в наших руках. Через пару дней мы его доломаем морально, затем поможем ему  материально, он малость отдохнет и - пойдет в дело.
  - Что за дело? – Романовский налил по пол-стопки коньяку и они молча выпили, чтобы взбодриться, - это хороший дербентский коньяк, подполковник, усталость снимает хорошо!
  - Я считаю, Иван Павлович, мы будем полные болваны, если не научимся использовать противоречия в стане красных, их грызню между собой. Но это надо делать умело, профессионально, без террора, незаметно, их же руками. Такие агенты нужны, и мы их воспитаем! В данном конкретном случае, мы вскорости  внедрим этого агента в ближайшее окружение самого для нас теперь опасного человека – комдива Думенко. У него, в комэсках, ходит знаменитый смельчак Буденный, человек честолюбивый, но не умеющий даже элементарно думать. Думенко с высокого поста надо убирать, умело подсовывая  скорым на расправу чекистам на него компромат. А Буденного, который и сам лезет в дамки,  постараться втолкнуть на его место. Тем более, что Буденный, однажды, за изнасилование его подчиненными казачки, был выпорот принародно по приказу Думенко, чего он до конца жизни ему  теперь не простит. Хотя, мог быть и просто – расстрелян. В общем, этот агент, отнюдь не в одиночку, займется пока устранением опасного Думенко. Каким конкретно образом – покажет время. Готовятся нами меры и к устранению командарма – десять,  бывшего полковника Егорова.
 - Говорят, после разгрома на Маныче, он сам хотел застрелиться, что, конечно,  делает ему честь. Да-а, у красных много таких командиров, за которых я бы много дал… И ведь все это наши, русские люди. Держите меня в курсе событий, Владимир Алексеич, не смею Вас более держать. Мой нижайший поклон Ольге Николаевне!

        В конце низкого сводчатого коридора, выложенного  узким старинным щербатым кирпичом, тускло горит единственная керосиновая лампа. В тяжелом сыром воздухе отчетливо слышно сиплое, с хрипотцой, дыхание комполка, висящего в одних порванных галифе, с вывернутыми назад руками и прикованного к стене. Невыносимо болит у него сегодня сломанная рука. Вот сверху скрипят хорошие кожаные сапоги. Кто-то медленно спускается по шатким  ступеням, его шаги все ближе. Но вот шаги смолкли. Степан с трудом поднимает тяжелую свою голову, расплывчатое существо напротив медленно обретает знакомые черты.
  - Ты… Што, убег, Гриша?
    Остапенко молчит, медленно отступая назад, к лестнице. Гаврилов снова тяжело роняет на грудь безжизненную голову. Рука с наганом мелко дрожит, Гришка долго целится, то опуская ее, то вновь медленно поднимая.
  - Прости  меня, старшой! – слетает вдруг с его губ и гулкий удар выстрела уходит резким эхом по низким коридорам подземелья. Гришка, вздрогнув от звона отлетевшей гильзы, зачем-то резко отшвырнув наган, опрометью выбегает наверх.
    Пожилой казак в синем чекмене, обернувшись, оскаливается и ласково говорит:
  - Не бегай ты, касатик! Мертвые ить не кусаются! Сделал свово комиссара? Ну и ладненько!
     Глотнувши свежего воздуха и немного придя в себя, Гришка входит на ватных ногах в кабинет Крестинского. У того на столе стоит бутылка Смирновской водки, с белой печатью на горлышке, две рюмки и два больших яблока, одно – красное, другое – семеринка, белый налив.
  - Ну что ж, Григорий, выпей за свое возвращение в ряды, э-э… русской армии! – с серьезным лицом пододвигает ему полную, до краев налитую рюмку, подполковник.
  - Да, и те были вроде не… Турки какие. В какую часть пошлете… Ваше благородие?
   Гришка сочно хрустит красным яблоком, - а... Мне еще рюмашку разрешите?
  - Ну как же, Григорий, конечно, да и я, пожалуй, с тобой выпью. Или ты…
 Против? Прости уж меня, что я выжил… Зимой, после твоей казни. Хотя, ведь если разобраться, то не выживи я тогда – и тебя б уже три дня как черви ели. А ты в Бога не веришь, а ведь все это, как говорит батюшка, промысел Божий! - Крестинский простовато улыбнулся и взял двумя пальцами рюмку, - давай, за здравие. Скажу тебе сразу, Григорий, в частях на фронте у нас теперь народу и без тебя хватает, там и без тебя обойдутся…
  - Не доверяете, штоль? А то, что я только что… Я... Только... Што я при всем народе… Я! Гаврилова…, - выпалил, задохнувшись,  Гришка, раскрасневшись и вскочив с табурета.
   - Что ты! Что ты, Григорий, как не доверяем? Да если бы мы тебе, голубчик, не доверяли, то ни за что не послали бы туда, куда мы тебя наметили… Ведь, в окопе с винтовкой каждый сможет воевать, дело ведь нехитрое, а, Гриша? А ты нам нужен в местах иных. Где голова, такая, как у тебя - светлая, да сноровка, да хитрость нужны!
  - Ой, не темните, Ваше благородие, скажите прямо!
    Крестинский, подойдя к сидящему на табурете Гришке, уперся в стол кулаками и, наклонившись и понизив голос,  сказал, заглядывая даже не в глаза, а, как Гришке показалось, глубже, в самую его душу:
  - Мы из тебя... Попробуем опять человека... Сделать. Из обычного красного разбойника - честного русского воина!Каким образом? - Крестинский придвинулся  еще ближе, присел, положил свою белую ладонь рядом с Гришкиной, мозолистой, с мужичьими узловатыми пальцами, - ты ж, Гриня, с самого своего детства, когда ты еще мальчонкой, бывало, бегал по утрам к своему папаше, Панкрату Кузьмичу, в кузницу, знаешь, как из простого куска черного железа вдруг выходит в его умелых руках, ну, та же подкова, скажем, а? - Крестинский опять, глубоко-глубоко заглянул в затуманившиеся Гришкины глаза, - знаешь ведь, а?
- Ну, знамо дело... Как же нам... Этого не знать-то! - Гришка оживился, посветлел лицом и по щекам его прокатился легкий румянец, - малость накалить его... Металл то есть. В горнушке. Да и гни в дугу!
- Малость? - Крестинский притворно прищурился.
- Самую малость. А то ить... Тады перекал пойдет. Хрупкая выйдет... Твоя подкова-то. На камушек какой, али на угол где налетит, хрясь! И нету!
- Ну, а, - Крестинский с каким-то очень живым интересом внимательно всматривался в красное, как у рака, лицо Гришки, - скажи-ка мне... Вот, как же он определяет, папаша твой,  готов ли тот кусок... Для ковки... Или его еще накалить надобно? Своим чутьем?
 - Гы-гы-гы... Скажете то же, - Григорий аж развеселился, - а борода? Борода-то ему на кой? Он же, папашка-то мой, берет тот красный кусок щипцами, да и подносит его, страдальца, к самой бороде своей! Близехонько! Но чтоб не подпалить ненароком! А борода-то... Евойная... Так и пощелкивает, так и пощелкивает! Преет! Значит, кусок этот готов! Куй!
      Крестинский с весьма довольным видом слегка усмехнулся в тонкие черные усы, откинулся на спинку стула, задумался на мгновение, забарабанил пальцами по столу. И уже совсем другим, будничным голосом вдруг сказал:
 - Мы тебя, Григорий Панкратыч, отправляем… Обратно, к красным. А? Да-да! В штаб комдива Думенко. Нам там свой человек нужен.
     Гришка, хоть натощак выпитая водка и уже крепко ударила по мозгам, вдруг переменился в лице, дернулся всем телом, отшатнувшись и пытаясь вскочить:
  - Так они ж меня, в-в-ваше,… Так они тут же и шлепнут… Тама меня?! Пять минут там не проживу… Я!!!
       Оказавшийся уже за его спиной Крестинский, ладонями обеих рук за плечи удержал Гришку на табурете, слегка вдавив, и продолжал тем же спокойным, логичным, рассудительным  тоном:
 - А кто тебя там знает? А, Григорий? Вы ж с полком никогда с думенковцами не стояли? Ну ладно, кто-то из земляков окажется… Так ты и приедешь к ним не каким - нибудь бродягой. Ты попадешь, вроде как случайно, тем  же  человеком, каким ты был еще неделю назад – адьютантом комполка Гаврилова. То, что тот полк разбит, пленен и рассеян, все уже у большевиков, конечно, знают.  Ты  расскажешь, что комполка героически погиб под Бараниками, и ты, сам, темной ночью там его и похоронил, не волнуйся, его нынче и вправду, погребут там, где ты и укажешь!
    Изобразишь, а ты умеешь,  по такому случаю свое великое горе и лютую ненависть к белым, то есть – к нам, и, поплакавшись, попросишься к славному этому комдиву в часть, ибо, скажешь, только с ними ты и сможешь, как следует, отомстить за любимого командира, ну, ты ведь умеешь… Яблочком… Так сказать.
   Через месяц – другой твоей службы вдруг, ну совершенно случайно, погибнет нынешний ординарец комдива. А там есть один человечек, наш сотрудник, который еще и подскажет, подсоветует товарищу Думенко тебя, как замечательную замену убитому. Вот ты и в дамках, Гриша! Ну, а дальше, тот человечек наш будет тебе говорить, что делать.
  - Что, убить этого комдива надо? – насупился Остапенко и заерзал на табурете.
  - Нет-нет, Григорий, ты это брось! – возвысил голос и картинно нахмурился подполковник, - хватит убийств! Да и думенковцы, говорят,  так своего комдива любят, что за него тебя из-под земли достанут и разорвут на части. Ну, там ты это сразу поймешь. Ты, Григорий, не гнилой террорист, как Гаврилка Принцип, ты теперь сотрудник контрразведки армии, это понимать надо! Мы с тобой все будем делать так, что большевики этого героического комдива и сами прикончат, у него врагов  для этого предостаточно! Один Буденный, не раз поротый по его приказу, чего стоит. Тут надо действовать тихо, не светясь, чужими руками, понимаешь меня? Ты будешь через того человека сообщать нам про каждый шаг комдива, а мы тебе будем говорить, что дальше делать.
     Гришка, низко опустив голову, мучительно о чем-то раздумывал, тихо посапывая. Вдруг он, как будто о чем-то вспомнив, поднял глаза:
  - А как же я, Ваше благо…
Крестинский, взмахнув рукой,  неожиданно его перебил:
- Отныне Григорий, не называй меня так, официально. Мы ведь с тобой, дружище, старые… Знакомые, ведь так? И я тебе давно все простил. Обращайся ко мне просто, как все нормальные люди: Владимир Алексеевич, хорошо? Но это если мы одни.
  - По-о-нял, - усмехнулся тот, и, поднявшись, в первый раз  глядя прямо в глаза подполковника, несколько смутившись, спросил:
  - Мне ж, Владимир… Алексеич, придется там, когда-никогда и… Как бы постреливать… По вашим. А ? Как тут быть…
  - Не по вашим, Гриша! Не по вашим! По своим тебе придется иногда стрелять! Что тебе сказать? По возможности, веди огонь неприцельно, не бери лишнего греха на душу. Красные, вполне возможно, захотят тебя проверить, ну, так же, как и мы с Гавриловым. Сам понимаешь, экзамен такой надо… Сдать, Григорий. Иначе, и себя погубишь, и дело завалишь. А того человека, что придется… Тебе, допустим, расстрелять, все равно они и сами… В расход. Еще есть какие вопросы?
  - Когда ехать – то, Ва…, Владимир Алексеич?
   - Ишь ты, какой нетерпеливый! Наша служба, брат, спешки не любит, тут думать надо. Сначала, вот, бери бумагу, перо, вот чернила, пиши заявление о приеме на службу…
  - А…, ничего писать я н-не буду! Нечего мне…, - встрепыхнулся Гришка.
  - Вот, балда… А как ты думаешь, я тебя просто так, наслово поверив, отпущу к красным? Нет, Гриня, тут не та контора. Что мне, в конце концов, мое начальство скажет, а? С другой стороны, вот пойду я в казначейство армии, чтобы наладить тебе жалованье, кстати, солидное жалованье, а мне там что скажут? А предъяви, мил человек, Приказ командования о зачислении этого господина на службу! А где ж я его возьму? Командование у нас жесткое, без твоей письменной просьбы тебя никто на службу не возьмет. Так что пиши, давай, не ломайся!
  - А что, хорошее жалованье будет? - голос Гришки потеплел и он взял в руку перо.
  - Безбедно жить твоей семье хватит. Кстати, аванс получишь сегодня же, тебе ведь надо будет, наверное,  подарки накупить…
  - Кому подарки – то? - удивился Гришка, уставившись на Крестинского, - у меня тут, в Торговой и нет-то  никого!
  - Завтра, - подполковник посмотрел в отрывной календарь, висевший над столом, - нет, послезавтра, даю тебе неделю отпуска, поезжай к жене и детям, навести, отдохни душой, да на харчах домашних. Оденешь гражданское, скажешь дома, что воевать, мол, бросил, работаешь теперь в Торговой, путейским. Понял? Документы тебе такие уже готовы.
     Ближе к вечеру, Гришка, счастливо улыбаясь, с дорогой французской сигареткой в зубах, в новом пиджаке и брюках, в новой косоворотке и сияющих на солнце хромовых сапогах,  вышел на крыльцо штаба, беззаботно ковыряя спичкой в зубах после плотного обеда. Казаки из охраны так и уставились ему вслед, когда он, неспешной походкой прошел мимо, направляясь в гостиницу, напротив штаба.
    Один молодой казачок, завистливо глядя ему вслед, презрительно сплюнув, зло  прошипел  себе под нос :
  - Э-эх…, иуда!  Ить свово  ж  командир-ра…!
    Казак пожилых лет, усмехнувшись в густые усы, густо пробасил ему в ответ, внимательно рассматривая свои изрядно изношенные, запыленные сапоги:
- Иуда, энто верно.  Да только, Сенька, энто теперя наш иуда!..
       Высокая статная молодая женщина в модной парижской шляпке, очевидно дожидавшаяся кого-то из штабных на углу аллеи и невольно услыхавшая разговор казаков, сверху-вниз надменно-презрительно быстро взглянула на Гришку большими серыми глазами и тут же отвернулась с едва заметной улыбкой на полных губах.
    Перехватив ее ледяной взгляд, тот отчего-то вздрогнул, как от неожиданного удара розги и непонятный, животный страх впервые за сегодняшний день пронизал его насквозь. Но тут же взявши себя в руки, Гришка, беззаботно насвистывая похабную уличную песенку, глядя куда-то в сторону, прошмыгнул мимо.
       Спустившись на почти пустую привокзальную площадь, он остановился,на миг  задумался, сладко прикрыл глаза, качнул крупной головой и полушепотом сказал,  скорее сам себе:
- Эх, до чего же ты хороша, чертовка. Клянусь, моя будешь!
     Презрительно сплюнув в вокзальную пыль, воровски озираясь по сторонам, он ускорил шаги.

                Глава  пятая               
               

         Уже после венчания, после свадебного банкета, поздно вечером, когда дежурные казаки, незлобно матерясь, растаскивали кое-кого из гостей, явно перебравших, по гостиничным номерам, новоявленный муж, сияющий и светящийся от счастья Владимир и Иван Павлович Романовский, несмотря на свою загруженность, отлично исполнивший роль свидетеля, вышли на высокое нарядное крыльцо гостиницы "Астория" подышать свежим воздухом. Было около полуночи, летняя короткая ночь давно вступила в свои права, напустив на уснувший южный город легкую прохладу и украсив черные  небеса пылинками тысяч далеких звезд. Над Доном, тихо катящим сверкающие воды где-то внизу, изредка раздавались гудки недавно пошедших вверх по течению коммерческих пароходов. Где-то по булыжнику Большой Садовой дробно стучали еще копыта извозчичьих лошадей.
    -Ну вот-с, дорогой подполковник, новоиспеченный супруг, - Романовский устало улыбнулся, - добро пожаловать в наши ряды, женатых… вояк! Пройдемся вниз, к Дону? Ростов теперь город мирный, не то, что зимой, когда мы с Корниловым тронулись в Кубанский поход, стрельба тогда на улицах была ведь явлением обычным… Знаете, а я ведь до сегодняшнего дня, виноват, ни разу и не был в этом великом Храме. Какая красота, даже  дух захватывает! Чудо, просто чудо. Величие византийское!  Спасибо, что вытащили меня, Владимир Алексеич, столько впечатлений! Завтра же обо всем напишу Леночке! А вот, душа все болит по Первопрестольной. Как Вы думаете, когда теперь на Москве-матушке будем?
   - Думаю, - Владимир вдруг запнулся, отвел взгляд, - никогда, Ваше Превосходительство.
- Что же так? Ведь наступаем же!
- Вот газета, - он порылся в боковом кармане кителя и достал вчетверо сложенный листок, - тут наши союзнички-французы докладывают в Америку. Прочесть?
- Да... Так расскажите, темно ведь, - задумчиво выдавил Романовский.
- Оказывается, большевики еще осенью семнадцатого получили много миллионов долларов от еврейского банкира Якова Шиффа.Через банк Куна и Лоэба. Как месть за погромы пятого года.
- Ерунда, Владимир Алексеич. Теперь чего только не пишут. А впрочем, в будущем все эти доводы могут сослужить богатым евреям плохую службу... Вы  "Протоколы сионских мудрецов" еще не читали?
 - Н-нет, и даже никогда не слыхал про таких.
- И не читайте! Идемте вниз, к реке.
       Вдоль деревянной набережной, качаясь на прибрежной волне, блестели просмоленными крутыми боками сотни малых рыбацких лодок,  небольших яликов, а то и просто – грубых деревянных плотов.  Выбеленные солнцем, крытые камышом домишки и мазанки их хозяев, рыбаков,  расположились немного повыше, по берегу, вдоль пыльного Таганрогского тракта, между томно цветущих раскидистых акаций и в сумеречной  зелени небольших садков.
    -А не желаете ли, Ваши благородия, свежих раков? Только из реки, очень такие свежие раки, - шустрый вихрастый мальчишка в широченных замусоленных штанах звонкой скороговоркой ворвался  их тихую беседу, - свежие раки, сколь хошь! Задешево отдаем, бери-ите, бери-те, господа хорошие! Хошь – большие, а хошь – и малые, сладенькие есть…
    -Что, так прямо вот сейчас, из самой глубины  Дона? Врешь! – нарочито сурово сказал Крестинский, - они у тебя, небось,  вчерашние, милейший!
  -Так уж и вру, - надулся хлопец, - вона дедуля с ялика как раз раколовки-то  травит! Хочете поглядеть? Хочете? Ану, пошли! - и, деловито воткнувши ладони в карманы широченных своих штанов, он скоро зашагал к берегу.
         Две речные раколовки, похожие на огромные, неправильной формы корзины, все в зеленой  тине и водорослях, издавая трескотню множества раков, уж лежали на дощатой кладке, старик, в старом казачьем чекмене, кряхтя, привязывал лодку к опоре, склонившись над водой.
   - Где ты, оторва, бродишь, деда вон, едва конец накинул, чуть сам в Дон не булькнул, - проворчал низким скрипучим голосом, охая и медленно разгибаясь, старик. В слабом свете полуночной луны в его ухе тускло блеснула большая казачья серьга. Он с любопытством всматривался в подходящих офицеров.
  - Та не лайся  ты, дедуль! Не лайся! Я тута… Господа ось хорошие, за раками! – деловито полез в садок мальчишка.
- Ишь ты, ишшо брыкается, сопля кислая, - проворчал старик и, с поклоном  поздоровавшись, засуетился тоже.
 - А скажи - ка нам, дедушка, - Владимир, слегка подмигнув Романовскому, наклонился к старику, - у тебя вот золотая серьга в ухе… На пирата ты, вроде, не похож, бьюсь об заклад, что ты – казак! А? Что скажешь?
 - Правда ваша, господа хорошие, из казаков мы! Когда нонешней - то  зимой, аккурат на Мясопустную,  учинили у нас большевики лютую расправу, так и убегли мы оттель  с мальцом вот с энтим. Хутор Шумилин Казанской станицы, может, слыхали? С тех краев мы… Ить, чужие совсем, ан нет, нужда свела.
  - И что же красные, зверствовали ? - Романовский по - простому опустился на краешек кладки, снял фуражку, провел ладошкой по редким волосам.
  - Расскажи, дедушка, как там было. Говорят люди, страшное творилось. Мы ведь и не знаем ничего…
- Та что рассказывать-то, душа-то и ноне болит… Лишний раз туды заглядывать, помилуй, Господи. Вам раков - то накладывать, штоль?
- Пожалуй, накладывай, дедушка, - Крестинский улыбнулся, и обернулся  к Романовскому, - мы тебе хорошо заплатим, а раками утром своих казаков угостим, в самый раз им будет.
     Старик, не спеша, тщательно выбирая, какие получше, принялся накладывать в садок неожиданным гостям своим  раков.
    -Большевики, ить, они сразу выступили, было, за Советы, за простой народ, во-от… А у нас, получается,  уже свои Советы, из самых людей, что ни на есть, достойных установились, наших станичных да хуторских казаков. А те пришли, и говорят: тот не подходит - зажиточный, и энтот не надобен, дюже, слышь, умный…Короче, в Советы стали они двигать только своих, иногородних, лодырей да безбожников. И на кой нам такие Советы? Без казака? А далее, кинулись они, супостаты, расказачивать нас, значить, форму не носи, в церкву не ходи, ну и много чего другого, от беса! Прости и помилуй, Господи. Та еще приезжают ихние комиссары и таким макаром: один, вроде, как главный – наш, православный. А за спиной у него  завсегда – другой, но жидовин! Молчит, но зенки на все наше, так и сверкают от злобы! У них, ить, к казаку свой счет… И все, что такой жид не скажет нашему, тот так и провернет… А тому-то  что? Вера ить не наша, не православная! Ну, так и покатилось: наши казаки кричат, мол, даешь Советы, только без большевиков, без жидов, а комиссары на энто грозятся своим расказачиванием. Стали они наших забирать, да сажать в кутузку! Поднялись тады  наши казачки, по старинному обычаю схороненное в гробах на кладбище оружие раскопали, да и изничтожили  тех  комиссаров!
     Он умолк, в наступившей тишине стало слышно только, как хлюпают уключины, да бьется в осклизлое дерево причала легкая речная волна.
   - А дальше, дальше что было?- Романовский с интересом пододвинулся поближе.
- А дальше одна беда за другой… Как только снег стронулся, нагрянули каратели, цельные полки! Давай стрелять, да вешать! А нет, так позорить принародно казаков! Грабят, баб да девок насильничают, церкви святые загадили, прости, Господи, все жгут и разоряют! Цельные большие хутора опустошили, супостаты… Народ разбежался, кто успел. Мы вот с Ляксандром Матвеичем, - он важно кивнул в сторону мальчугана, - сюды подались… Вот... Доном – батюшкой кормимся. Ну, а кому Бог не дал, - он отвернулся и тихо всхлипнул, - тех собаки и доле по всему степу грызут.
   -Ничего, дедушка, ничего! Скоро с Советами будет покончено, - Владимир положил по-дружески старику руку на плечо, - мы на всех фронтах теперь наступаем!
 - Так то-то и оно, ваше благородие, что казак, он не супротив энтих самых Советов!  Та у нас, ить,  Круг – спокон веку, такой же и есть – Совет! Казак встает ныне на большевиков с их безбожной властью, вона как! Лозунг ить каков они кинули? Земля, мол, мужикам! Как же это казак отдаст свою землю мужичью,а?!
    А что до ваших нонешних наступлениев… Думка у меня… Скудным моим умишком,  выходит такая, ваше благородие, тока не сердись… Дело наше, известно, телячье…
- Что ты, что ты, старик, на правду ведь нельзя сердиться! – Романовский, вздохнув,  поднялся и полез в карман френча за мелочью, - говори, мы люди простые.
    - Не тот ноне казак, чтобы идтить дальше своих земель! Я – то сам Шипку брал, а батя мой, царствие ему небесное,  голову свою сложил в Севастополе - городе, вона  как… Но в наше ить время-то, как оно было? А дали казаку приказ в поход трогаться, у него сбор недолгий, коня заседлал, берданку накинул  и пошел, сокол ясный! В Ратную полки зашли, помолились, и уж на завтре они в походе, бьют супостата, аж труха с него, нехристя,  сыплется!
   А ноне-то  как? То рази воин, то рази вольный казак, коли у него за спиной мычит да хрюкает? Срам один, прости, Господи! Разжились, раздобрели казачки-то наши, изнежилась молодежь, брюха понаели, куда им ! А ить, с другой стороны, ваше благородие, то и я бы, будь я помоложе, никуда бы ноне и не стронулся с хутора! Вся украйна,  а вон она, за речкой, кишма-кишит шайками! Как же казак бросит деток своих на авось? Гумно на разор?  От они, тут, ваши же казачки, кады днем привалят на пристань, придите, та послухайте, что  они, как подопьют, гуторють! Э-эх! Бросят они вас. Не пойдут далее Воронежу - городу!
               Они молча подымались наверх по скрипучим деревянным сходням, погруженные каждый в свои мысли. Раки дружно трещали в садке, который нес Крестинский. Над ширью реки, над прибрежными сизыми камышовыми полями,  над туманными просторами ближнего Задонья уже заметались первые робкие всполохи короткой летней зари.
    А где-то на востоке, за пятьсот верст, шла широким  огненным валом в сторону великой Волги беспощадная  русская вендетта, оставляя за собой окровавленные поля битв, обугленные развалины, разруху, голод и холод, нужду, стон и слезы матерей, вдов и сирот.
    И было пока не видно ей ни конца, ни края, одолевали то те, то другие, и у каждого каленным железом жгла нутро и болела в измотанной душе своя правда.