Случай в селе Подгорном. Рассказы о войне

   Между селом Подгорным и железнодорожной станцией Россошь существовало автобусное сообщение. Дорога, связывающая эти два населённых пункта, была грунтовой и проходила большей своей частью по низкой широкой пойме вдоль правого притока Дона Чёрной Калитвы. В период весенней и осенней распутицы, а также во время летних ливневых дождей, дорога превращалась в сплошное грязевое месиво и для любого вида транспорта, кроме гужевого транспорта, становилась непроезжей. Да и гужевой транспорт в такое время посылался только по крайней необходимости – для доставки почты или поездки начальства на железнодорожную станцию, а оттуда в областной центр.
   Улицы села в такое время, как гигантские артерии большого организма взбухали от грязи, и по ним можно было ходить только в сапогах с высокими голенищами, еле-еле передвигая ноги под тяжестью налипшей на обувь жирной чернозёмной грязи. Грязь была всюду – и на улицах, и во дворах, и в домах, и в магазинах, и в других административных и общественных зданиях. С грязью не один раз пытались бороться, но она пропитала и въелась во всё и всюду, портила людям настроение, выбивала из нормального ритма жизни.
   В один из осенних дней, когда надолго растянулась такая распутица, со станции на почтовой телеге приехал в село никому неизвестный мужчина. Большого труда стоило ему уговорить местного почтаря взять его с собой со станции и довести до села Подгорного. Наверное, срочное дело было у этого человека. В центре села сошёл он с телеги и направился к дому приезжих, неся в одной руке небольшой саквояж, а другой рукой опираясь на деревянный костыль-посох. По всему было видно, что он в селе был впервые, и ориентировался слабо, используя скудные наставления, которые дал ему во время долгой и утомительной дороги малоразговорчивый и замкнутый в себе почтарь Никола Черноус.
   Незнакомец был среднего роста, крепкого телосложения, с широко выдвинутой вперёд грудью, большой головой, крепко сидящей на короткой шее, с круглым волевым лицом. Одежда на нём была простая и удобная, приспособленная к долгой дороге. Состояла она из добротных яловых сапог, в которые были заправлены, с выпуском, широкие брюки. На теле был поношенный, но ещё крепкий, флотский бушлат, из-под которого выглядывала полосатая тельняшка. На голове была одета простая крестьянская кепка, прикрывавшая большую копну кудрявых волос, сильно поседевших, от чего этот человек казался намного старше своего настоящего возраста.
   Особого внимания этот человек у местных жителей не привлёк, так как тогда в начале пятидесятых годов ещё многие ходили в полувоенной полугражданской одежде, и он вполне мог сойти и за местного жителя, и за бывшего фронтовика, пришедшего из ближайшего села в район по неотложным делам. Приезд его практически никем не был замечен, и разнообразия в жизнь села не внёс.
   Поселившись в местной гостинице, человек этот стал внимательно изучать село, посещать общественные места – клуб, кинотеатр, столовую, магазины, избу-читальню. Везде он обстоятельно присматривался к местным жителям. Если бы в селе нашёлся такой человек, который бы внимательно присмотрелся к незнакомцу, проследил бы за его поступками, он бы, безусловно, заметил, что незнакомец в повседневной сутолоке села кого-то упорно и настойчиво ищет. Ищет сам, без посторонней помощи, и даже не хочет этой помощи. Хочет непременно сам найти, увидеть, узнать и твёрдо убедиться, что это именно тот человек, который ему нужен.
   Среди многочисленных жителей села, приезжий мужчина не сразу отыскал нужного ему человека. Им оказался Николай Петрович Шматько, всеми уважаемый в районе человек, работавший заведующим районным отделом народного образования. До войны он работал учителем в одном из сёл района, потом воевал четыре года, вернулся с наградами и занял почётный пост в районе.
   Встреча произошла неожиданно для одного и после упорных исканий для другого, в районной столовой, которая вечером работала, как ресторан, и куда обычно заглядывала местная интеллигенция, чтобы выпить с кем-нибудь из знакомых односельчан кружку пива и посидеть за столиком, делясь местными новостями, а подчас и сплетнями. Приезжий мужчина сидел за облюбованным им столиком в дальнем углу зала, откуда хорошо было видно всё, что происходило в зале, у буфета и у входной двери. Наблюдая с этого места, невозможно было пропустить никого, кто входил или выходил из столовой. Незнакомец курил самокрутку из махорки и время от времени потягивал пиво из стоявшей перед ним стеклянной кружки. Людей в зале было ещё мало, и ему не представляло большого труда вести наблюдение за всем, что происходило вокруг. Когда вошёл Шматько с высоким седовласым мужчиной и направился к столику в противоположном конце зала, приезжий вздрогнул. Словно электрический разряд пронзил всё его тело. Лицо скривилось в болезненную гримасу, глаза впились в пришедшего человека, а руки невольно сжались в кулаки и поползли под стол. В зале каждый был занят своим делом, и такое поведение незнакомца никто не заметил. Большим усилием воли привёл незнакомец себя в относительно нормальное состояние, несколько успокоился и даже расслабился. Только пристальное неотрывное внимание к дальнему столику, сверкание ненавистью свинцовых глаз, да частые глубокие затяжки цигаркой-самокруткой, выдавали его волнение и нервное раздражение. Незнакомец, кроме дальнего столика и сидевших за ним двух мужчин, ничего в зале больше не видел, ничего вокруг не слышал. Для него больше здесь ничего не существовало – был он и был тот, которого он так долго и упорно искал. И вот теперь нашёл, чтобы предъявить ему свой тяжёлый счёт, который он все эти долгие годы носил в своей душе неоплаченным и неудовлетворённым, который беспрерывно жёг всё его существо и требовал удовлетворения.
   Приезжий человек не заметил, как к его столику подсели два молодых парня, не услышал их просьбы о разрешении занять свободные места за столиком. Он обратил на них внимание только тогда, когда они попросили огонька, чтобы прикурить свои папиросы. Он подставил им свою очередную цигарку и позволил прикурить, модные тогда, папиросы марки «Казбек». Чтобы окончательно убедиться и не допустить ошибки он, как бы, между прочим, спросил у парней:
   -Ребята, скажите, кто сидит вон за тем дальним столиком с высоким седым мужчиной?
   -Это Николай Петрович Шматько, заведующий РайОНО, а второй учитель математики из средней школы Болтушевич Николай Фёдорович, - ответили парни, перебивая друг друга.
   Незнакомец жадными глубокими глотками докурил свою цигарку, встал из-за стола и пошёл твёрдой пружинящей походкой, сильно прихрамывая и, опираясь тяжело на костыль, к интересующему его столику. В зале собралось уже порядочно людей, стоял сплошной шум, и никто не обратил внимания на незнакомца. А он подошёл к столику, встал напротив Шматько, и громко проговорил:
   -Живёшь, падла, и наслаждаешься! Посмотри, шкура предательская, кто перед тобой стоит! Может быть, вспомнишь и узнаешь?
   Шматько инстинктивно вздрогнул, оторвался от беседы с учителем, и взглянул на человека, произнесшего эти слова. Что-то беспокойное и жалкое мелькнуло в далёкой глубине его глаз, но он почти незаметно для окружающих сумел подавить в себе эту слабость и с достоинством ответил:
   -Вы, уважаемый товарищ, наверное, ошиблись, приняв меня за кого-то другого. Я никогда с Вами не был знаком и вижу Вас впервые.
   -Ах ты, фашистская сволочь! Конечно, ты не ожидал здесь меня увидеть. Да и как же ты мог ожидать, если ты меня вместе с теми пятидесятью обречёнными военнопленными отправил на тот свет в сорок первом году в степях Украины! А я вернулся с того света, чтобы вот этими руками, от имени уничтоженных тобою коммунистов и командиров Красной армии совершить здесь, на земле, суд возмездия! – дальше говорить он не мог, лицо его дёргалось в нервной судороге, и весь он дрожал в страшном гневе.
   Он схватил Шматько своими руками за горло, выронив костыль, и стал душить.
   -Помогите! – жалким сдавленным голосом завопил Шматько
   Болтушевич схватил за руки незнакомца, и с силой оторвал их от шеи Шматько вместе с лацканами пиджака и воротом рубашки, встал между ними, могучий и сильный, на много выше их обоих.
   -Кого Вы защищаете? – захрипел в ярости незнакомец. – Ведь это же предатель! Фашистский прихвостень, добровольно расстрелявший своих товарищей по оружию, чтобы спасти свою шкуру!
   Все, кто находился в столовой, покинули свои столики и окружили столик, где сидели Шматько и Болтущевич. Ещё бы! Такого в селе никогда не случалось, чтобы известного и уважаемого человека обвиняли всенародно в страшном предательстве и устраивали самосуд.
   Шматько стоял бледный и уничтоженный громкими словами обвинения, прогремевшими в зале, как взрыв бомбы. Он ещё пытался привести себя в должное равновесие и казаться таким, каким его привыкли видеть окружающие – уверенным в себе и сильным. Но весь его теперешний вид в порванном костюме и рубашке делали его беззащитным и ничтожным. Незнакомец всё ещё сжимал крепко в своих руках куски пиджака и рубашки Шматько, и продолжал выражать свою ярость в словах:
   -Сколько лет я искал этого подлеца? А он оказывается уважаемый и заслуженный человек! Да, как его ещё земля носит! Смерть предателю! На его руках кровь советских солдат и командиров! Ууу…сволочь!
   Болтушевич крепко держал его за плечи, закрывая своей могучей фигурой невзрачную фигуру Шматько. А незнакомец всё шумел и рвался в безумной ярости к подзащитному.
   В зале появилась милиция, вероятно, кем-то вызванная. Старший лейтенант, возглавлявший группу, призвал всех соблюдать порядок и спокойствие. Подошёл к Шматько, подбадривающе посмотрел на него, затем перевёл уже суровый взгляд на незнакомца и проговорил:
   -Гражданин, почему Вы здесь хулиганите? Кто позволил Вам нарушать установленный порядок в общественном месте? Прошу Вас следовать за мной! Вас Николай Петрович и Вас Николай Фёдорович, попрошу тоже пройти для выяснения обстоятельств, случившегося инцидента,в отдел милиции.
   Незнакомец, Шматько и Болтушевич вместе с милицией покинули зал столовой. Оставшиеся посетители вечернего ресторана, не могли долго придти в себя. Потом кто-то громко на весь зал сказал:
   -Считался порядочным человеком, а оказался подлым изменником и предателем!
   По залу прокатился сдержанный гул, который можно было принять и за одобрение, и за возражение. Разговор явно не клеился. Все посетители ресторана были настолько потрясены случившимся происшествием, и так горели желанием рассказать об этом своим близким людям дома, что вскоре все разошлись по своим домам, и в ресторане никого не осталось. Ресторан закрылся преждевременно, около десяти часов вечера, чего раньше никогда не случалось.
   На следующий день в селе говорили только о случае, произошедшем вчера вечером в ресторане. Мужчины и женщины обсуждали это событие на работе, старики и старухи судачили по домам или в магазинах, даже дети в школе надолго задерживались на переменах и опаздывали на уроки. Событие обрастало новыми фактами, дополнениями и, как снежный ком, катилось по селу всё, увеличиваясь в размерах.
   Стали известными фамилия и имя незнакомца. Его звали Сергеем Глазовым. Именно к нему теперь были прикованы внимание и интерес сельчан.
   Шматько отпустили домой, а Глазова задержали в милиции за бездоказательные наговоры и мелкое хулиганство. Вызванный по такому случаю, следователь из областного центра допросил Глазова, и тот рассказал ему следующее.
   В самом начале войны морской пехотинец Сергей Глазов попал в плен к немцам и оказался в одном из временных лагерей для военнопленных, размещённом на юге Украины. В лагере находилось много других военнопленных, попавших сюда в результате беспорядочного отступления наших войск после вероломного нападения фашистской Германии на СССР. Немцы тщательно процеживали через сита фашистской охранки всех военнопленных, отбирая коммунистов, комсомольцев и командиров Красной армии. Отобранные военнопленные группами по 50-100 человек вывозились из лагеря в неизвестном направлении и навсегда исчезали. Коммунист Глазов был выдан провокатором, и вместе с другими коммунистами и командирами группой в шестьдесят человек, был погружен в автомашины и вывезен из лагеря. Рано утром их привезли к глубокому оврагу, выходившему из леса и уходившему вниз по склону к блестевшей внизу реке. Когда их всех выгрузили из автомашин и выстроили на площадке у оврага, где стояли два бульдозера, готовые к работе, все поняли, что жить им осталось совсем мало. Но фашисты не только расстреливали советских солдат и командиров, они ещё находили время поиздеваться над ними перед смертью, проверить их нервы и преданность своей Родине, поторговаться за жизнь ценой предательства и измены. Выстроив пленных в длинный ряд у оврага, и окружив их автоматчиками, высокий и худой, как жердь, фашистский офицер, коверкая русские слова, проговорил:
   -Ви сейчас будет расстрелян! Кто хотеть служить Великая Германия и отказаться коммунистический идеал, получать свобода и жизнь, защита немецкая армия. Ви иметь пять минута подумать. Потом смерть!
   Сказав это, он отошёл в сторону и, как свирепая кобра, стал наблюдать за военнопленными. Военнопленные стояли молча, но по их напряжённым и решительным лицам было видно, что они готовы умереть, чем предать Родину, отказаться от своих коммунистических убеждений, изменить воинской присяге. Фашистский офицер почти был убеждён, что предателей не будет, но, пользуясь своим превосходством над обречёнными, своей властью вершителя их судеб, с изощрённым фашистским садизмом в душе ещё питал надежду найти предателей. Каждый день привозил он сюда группы непонятных для него людей, искал среди них изменников и предателей, предлагал за это самую высокую цену – жизнь, но не находил покупателей. Эти люди шли на смерть, но предателями и изменниками не становились. Он бесился в ярости, издевался над ними и упорно продолжал свою работу, как раз и навсегда заведенная кем-то машина. С немецкой педантичностью отмерил он на своих часах ровно пять минут, посмотрел на молчавший строй выстроенных людей, и велел первые десять человек подвести к краю оврага. Смертники, плотно взявшись за руки, стали в ряд. Фашист взмахнул рукой – раздались очереди из автоматов и расстрелянные скатились на дно оврага на слой свежей земли, под которым лежали расстрелянные их товарищи в прошлые дни. Фашист обратился к оставшимся военнопленным:
   -Всё! Нет больше жизнь, небо, воздух, лес! Есть смерть и идея! Кто ещё думать?
   Когда повели второй десяток к краю оврага, от него вдруг отделился молодой белобрысый мужчина в форме младшего командира и истерично закричал:
   -Я не хочу умирать! Я хочу жить! Я буду служить Германии, только дайте мне жить!
   Немецкий офицер от неожиданности даже подпрыгнул. Ведь, наконец, такая удача! Это то, чего он так упорно и долго ожидал. Всё-таки его психологическая метода сработала. За долгие дни многочисленных расстрелов и издевательств, всё-таки нашёлся предатель, который клюнул на его удочку. Пусть даже один из тысячи, но нашёлся! А это уже удача!
   -Карашо! – сказал фашист. – Ви сейчас идёт сюда, и сказать своё имя!
   По строю военнопленных прокатилась волна негодования.
   -Предатель! Изменник! Мерзавец! Каин!… - пронеслось из конца в конец.
   -Я, Шматько Николай Петрович, хочу жить и потому готов служить Великой Германии – проговорил громким срывающимся голосом изменник.
   Эти слова острым калёным железом врезались в строй смертников, пронзая их сердца и сжигая души не виденным предательством, подлостью и мерзостью только что стоявшего с ними в одном строю человека, считавшегося их товарищем. Это было для них страшнее самого предстоящего расстрела. Они с ужасом смотрели друг на друга и больше всего боялись не за свою смерть, которая их ожидала, а за то, что, вдруг, ещё кто-нибудь из них окажется вот таким же предателем. Но такого больше не нашлось.
   Фашистский офицер продолжал приводить в исполнение свой давно продуманный план.
   -Господин, Шматько! Ви должен доказать сейчас свой преданность Великая Германия. Вам дадут автомат, и Ви будет стрелять коммунистов!
   Шматько ещё более побледнел, но теперь деваться предателю было некуда, и он согласился.
   Немцы подвели десять военнопленных к краю оврага, и выстроили их в шеренгу. Шматько подвели к строю и поставили лицом к ещё недавним его товарищам. Позади его стал фашистский солдат с автоматом в руках для страховки. Предателю дали в руки автомат и приказали стрелять. Шматько, бледный и трясущийся, как-то механически нажал на спуск автомата и, исказив лицо в испуге, стал расстреливать военнопленных, почти в упор, прошивая их очередями. Когда уже все десять расстрелянных были в овраге, он всё ещё продолжал стрелять, пока его не остановил офицер.
   -Молодец! – подбодрил его фашистский офицер.
   Шматько не почувствовал никакого удовлетворения от этой похвалы. Ему было теперь всё равно. Только звериная жажда жизни застилала ему глаза, и больше он ничего не видел, ничего не слышал. Группу за группой уничтожал он своих бывших сослуживцев. И так всех до последнего человека. Фашисты только меняли ему автоматы с пустыми магазинами на новые автоматы – заряженные. В конце расстрела он даже приободрился, почувствовав, что свидетелей его предательства не осталось, его измена Родине вместе с ними навсегда ушла в могилу.
   Сергея Глазова расстреливали в последней десятке. Он успел упасть в овраг до того, как автоматная очередь прошила всю десятку. Раны он получил, но небольшие и не смертельные. Фашисты или от радости, что нашли, наконец, предателя, или ещё по какой причине, тщательно проверять и пристреливать каждого военнопленного не стали. С высоты обрыва они постреляли из своих автоматов по лежащим внизу трупам и уехали в лагерь, прихватив с собою Шматько. Затрещали бульдозеры, засыпая, свежей землёй содеянное преступление от глаз справедливости и возмездия. Пьяные немецкие бульдозеристы вскоре прекратили свою работу и уехали на ожидавшей их автомашине в ближайший хутор. На месте расстрела никого не осталось. Немыми свидетелями произошедшей расправы были, только лес, примыкавшая к нему степь, да высокое голубое небо, с ослепительно блестевшим на нём солнцем.
   Сергей пришёл в себя глубокой ночью. Очнувшись, он долго не мог сообразить, где он находится, и что с ним произошло. Освободившись от тел товарищей и небольшого слоя земли, он выбрался на поверхность. Когда он полностью осознал, что с ним произошло, первой его мыслью было – не забыть имя предателя. Фамилию Шматько он вспомнил ясно и отчётливо и запомнил её на всю жизнь, а вот имя и отчество, сколько не напрягал свою память, вспомнить не мог. Почему-то в голове непроизвольно возникали самые различные комбинации знакомых и незнакомых с детства имён, но на нужной комбинации остановиться он не мог. Своё спасение Глазов воспринял, как знамение судьбы, оставившей его в живых для возмездия над предателем за его страшную измену и смерть своих товарищей.
   Приближался рассвет. Короткая летняя ночь была на исходе. Сергей, изнемогая от вернувшейся к нему вместе с жизнью болью от ран, собрал все оставшиеся в нём силы, и пополз вниз по оврагу к реке. Труден и долог был этот путь, но это был путь к жизни и свободе. Ему удалось добраться до реки и попасть на глаза старому бакенщику, который случайно на своей небольшой лодке оказался возле устья оврага, проверяя у прибрежной травы, поставленные им с вечера вентери. На первых порах судьба прямо-таки улыбалась Сергею. Бакенщик с большим трудом помог ему забраться в лодку, и отвёз его на небольшой лесистый островок, расположенный недалеко на реке. Там он оставил его у высоких деревьев под перевёрнутой старой деревянной лодкой. Сам уплыл куда-то вверх по реке, и вернулся только следующей ночью вместе со старухой. В темноте при созерцании многочисленных звёзд на спокойном ночном небе промыли они какими-то, известными только им растворами, его раны, перевязали их и устроили ему более удобную постель всё под той же лодкой. Оставили ему еду и воду. Бакенщик тёмными ночами навещал его и привозил пищу и воду. Рассказывал о последних событиях в этих местах и на фронтах войны.
   На острове он пробыл более месяца, пока не окреп, и раны его зажили. Островок был настолько мал, что на него никто не обращал внимания. Проплывавшие мимо него на лодках люди, просматривали его насквозь. Таким он был обозримым весь и с берегов реки. К лежавшей вверх дном старой дырявой лодке все издавна привыкли, и она никакого подозрения ни у кого не вызывала. Вылезать из-под лодки, и дышать свежим воздухом, можно было только ночью, что Сергей и делал. Делал он это тихо и осторожно.
   Когда он совсем окреп и почувствовал, что может уйти отсюда, попросил он у бакенщика подходящей одежды и совета, как лучше добраться до партизан. Старый бакенщик одеждой и всем необходимым в дорогу его снабдил, но указать, где находятся партизаны, не мог. Он подробно разъяснил ему, как глухими безлюдными местами добраться до ближайших лесов, где возможно и находятся партизаны.
   Попрощавшись со стариками, ставшими теперь ему родными, Сергей ушёл от них. Трудно и небезопасно было ему пробираться на север в леса. Шёл он очень осторожно и только ночью. Вокруг всюду шныряли немцы и местные полицаи. Документов у него никаких не было. Твёрдо выработанной версии – кто он, откуда и куда идёт – тоже не было. И тут судьба перестала быть к нему благосклонной. Однажды днём, когда он тяжело уставший после длительного ночного перехода, отдыхал в стогу сена у небольшой рощи, надёжно укрывшись от посторонних глаз, нагрянула полиция и вытащила его из стога. Он спросонья не успел даже опомниться. Кто-то его выследил и выдал полиции.
   Начались допросы, побои и пересылки. Всю правду о себе он фашистам не сказал. Выдал себя за отставшего от отступающей советской воинской части солдата, и придумал себе даже другое имя и фамилию. В то время было много таких бродячих советских солдат, которые группами и в одиночку выходили из окружения и пробирались на восток или искали в местных лесах партизан. Немцы их вылавливали и отправляли в лагеря для военнопленных. Его отправили в большой лагерь военнопленных, расположенный на территории Польши. Тяжёлая изнурительная работа и постоянные издевательства не сломили его.
   Несколько раз он пытался бежать из лагеря, но всякий раз его ловили, страшно избивали, и потом помещали опять в какой-нибудь уже другой более суровый лагерь. Его молодой крепкий организм переносил все тяжести и трудности лагерной жизни, а жажда выжить и совершить возмездие поддерживала его. К концу войны он оказался в одном из лагерей военнопленных, расположенном в Восточной Пруссии. Там его и освободили советские войска.
   Прошёл он все фильтры обратной проверки. Теперь его проверяли свои специальные органы, проверяли строго и придирчиво. Никаких серьёзных обвинений к нему предъявить не смогли. Ему здесь повезло – проверяющими оказались люди без особых служебных амбиций, вошли в его положение и пожалели его. Здоровье его было сильно подорвано, постоянно болела правая нога, и его на некоторое время отправили в военный госпиталь, где он получил инвалидность. После госпиталя его отпустили домой.
   Глазову было очень стыдно, что он советский матрос, всю войну провёл в немецких лагерях, ничего не сделал для приближения великой победы, которая, наконец, пришла на родную многострадальную землю, благодаря миллионам жизней людей и неимоверных человеческих усилий советского народа. Эта победа освободила и его от рабства и вернула к нормальной человеческой жизни. О предательстве Шматько при проверке он никому ничего не сказал. После долгих раздумий он решил – всё равно не поверят. Уж слишком вся эта история была невероятной. Она может у проверяющих органов вызвать только ненужные для него дополнительные проверки, и ещё не известно, чем всё это может кончиться.
   После госпиталя он домой в Алтайский край не поехал, а отправился туда, где он обрёл второе рождение и новых родителей. Но там его тоже ожидали неприятные известия. Ему сообщили, что старого бакенщика и его доброй старухи уже нет в живых. Они погибли при неизвестных обстоятельствах. Старый бакенщик чем-то не угодил отступающим фашистам, и они его расстреляли вместе со старухой здесь же на берегу реки, которой он, верно, служил всю свою жизнь. Домик их разграбили и сожгли. Эта страшная весть, как гром поразила Сергея Глазова, острой болью отозвалось в его настрадавшемся сердце. Словно родного отца и родную мать потерял он. Последние и единственные свидетели событий того первого военного года и страшной трагедии, которую он пережил в этих местах, навсегда ушли из жизни, и теперь некому было рассказать и подтвердить, обо всём тогда случившемся с ним. Только он и они знали настоящую правду и фамилию предателя, которую он им назвал при уходе на случай, если погибнет. Но теперь родных для него стариков не было, и эта правда осталась только в нём. Она вместе с жаждой возмездия снова с острой болью всколыхнула всё его существо и потребовала своего осуществления.
   Постоял Сергей у холмика на высоком обрывистом берегу реки, где были похоронены старый бакенщик с женой, сходил к большой братской могиле у оврага на краю небольшого леса, и ещё раз страстно поклялся своим погибшим товарищам найти подлого предателя, если он жив, и расправиться с ним своими собственными руками. А там, что будет, то будет! Таков уж русский характер. Доказывать вину предателя без свидетелей и документов он не решился. К тому же был уверен, что ему, как бывшему военнопленному, могут и не поверить. Такое решение он принял ещё при первых проверках, и теперь неуклонно придерживался его.
   Домой на Алтай он прибыл, как с того света. Все долгие годы войны о нём там не было никаких известий. Его все давно считали погибшим. Родители и родственники были рады его неожиданному возвращению, но с первых дней заметили в нём большие перемены. Тяжёлые годы войны и фашистского плена сделали его другим человеком, замкнутым и непонятным. Поселился он у отца с матерью, которые жили в одном из районных центров края. Поступил работать в местную МТС. Родители ожидали, что Сергей женится, обзаведётся семьей, и они заживут с молодыми, как это было заведено издавна в их местах. Но Сергей о женитьбе не думал, невесты не искал, а всё время был занят непонятной для них перепиской: всё куда-то писал и с нетерпением ожидал ответы. Часто брал отпуск или договаривался со своим начальством и уезжал куда-то, не говоря, зачем и на какое время. Возвращался всегда угрюмый и недовольный.
   Более семи лет искал он Шматько по всей стране, рассылая письма и запросы во все области. Встречался с сотнями людей, носящих эту фамилию, беседовал с ними обо всех их родственниках, участвовавших в войне, но все они были не теми, кого он искал. И вот, наконец, удача – он нашёл того, кого так долго искал. Шматько Николай Петрович, житель села Подгорного, оказался тем предателем, над которым он должен совершить свой справедливый суд возмездия за себя и расстрелянных товарищей. Но в решающую минуту он поторопился, не всё правильно и хладнокровно сделал, не сдержал своей святой ярости, не смог этот суд совершить. Ему помешали окружающие люди, и даже не поняли его святого желания. Поняв совершённую им ошибку и невозможность личного наказания предателя, Сергей Глазов решил наконец-то излить свою душу перед следователем, и всё ему рассказал. Рассказал второму человеку на свете, после старого бакенщика.
   Шматько всё отрицал. Документы у него были в порядке, репутация у местных властей отличная. Он прекрасно понимал, что доказать его предательство Глазову будет очень трудно, а скорее всего невозможно. Он требовал наказать хулигана и оградить себя от клеветы и оскорблений.
   Дело получилось очень запутанным и требовало особого расследования. Им заинтересовались особые органы, и оно было передано в область. Туда же увезли и Сергея Глазова. Вскоре в Воронеж вызвали и Николая Петровича Шматько. Началось долгое следствие. Чем оно закончилось, не известно. Во всяком случае, правда и справедливость должны были восторжествовать.