Тест на первую любовь

Валентина Кадетова

ТЕСТ НА ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ

Повесть

Есть люди, которым никогда ничего не снится. Во всяком случае, так утверждают они сами. Я же, сколько помню себя, вижу какие-то странные сны.
В детстве мне снились полеты на Луну, огромные голубые шары с розовыми буквами «СССР» и… диктор Левитан. Когда я начинала рассказывать подружкам свой очередной сон, они перебивали меня, называя обманщицей, и смеялись. Мне было очень обидно: я ведь ничего не выдумывала. И звезду, которая однажды упала в огород за нашей хатой, тоже не выдумала, я увидела ее во сне. Звезда была яркая и холодная (я трогала ее руками), но живая, потому что разговаривала со мной и приглашала в гости.
Про живую звезду рассказала отцу. Он выслушал, покачал головой и, произнеся: «Ну, ты, вижу, дочиталась!», собрал все мои книжки, сложил их в большой бабушкин сундук с когда-то красивой и яркой, а теперь выцветшей росписью по боковинам и крышке да повесил на сундук тяжелый металлический замок. Отец называется! Сам же приучил меня к книжкам! Сам же мне их покупал! Я заплакала и решила, что и ему больше никогда не буду рассказывать своих снов, даже тех, где я с невыразимым чувством сладкого ужаса высоко-высоко летала над землей.
Я и сейчас еще изредка летаю во сне. Правда, не так высоко, как в детстве, потому что теперь надо мной уже не голубое небо, а грязно-серый потолок, и я очень боюсь об него ушибиться. Но чаще мне снится школа, где я почему-то не учительница Лариса Михайловна, как это есть в реальности, а ученица Лора Хаткевич, и меня  вот-вот вызовут к доске решать задачу по математике. Математика же для меня всегда была «ужасом, летящим на крыльях ночи», поэтому, проснувшись, долго не могу избавиться от досадного ощущения неловкости. А еще — тревоги, потому что «математические» сны обычно предвещают мне не очень хорошее.
Нынешней ночью решать задачу с гадким «пи», которое упорно «стремится к бесконечности», меня вызвал кто-то из моих учеников, кажется, Витя Белецкий. Он сидел за учительским столом, иронически поглядывая на меня, а я с замиранием сердца ждала своего позора.
Подхватилась под утро, в минорном настроении (впрочем, с утра оно у меня никогда не бывает мажорным: я — «сова»). Все-таки заставила себя улыбнуться и трижды произнести: «Куда ночь, туда и сон!», успев при этом отметить: «Ты становишься суеверной, сударыня!» Умылась, приготовила своим мужчинам завтрак, выглянула в окно. Ветер… Самая нелюбимая погода. В такую погоду в голову почему-то лезут мысли о быстротечности жизни, ее недолговечности и вспоминаются давние обиды.
Сегодня у меня третий, четвертый и пятый уроки, но решила пойти в школу раньше: проверю тетради, покопаюсь в библиотеке — вчера туда завезли новую литературу. Может, найду еще что-либо интересное к завтрашнему уроку в девятом классе. Урок этот для меня особенный: мы начнем изучать творчество Максима Богдановича, который стал моим любимым поэтом еще в далекие годы юности.
…Когда меня впервые провожал домой Коля Щербицкий, из раскрытого окна чьей-то хаты зазвучала «Зорка Венера».
Ах, этот Коля Щербицкий, синеглазый, чернобровый красавец, в которого были влюблены почти все старшеклассницы Телешовской школы! Каждая опускала ресницы, когда встречала взгляд Колиных бездонных глаз. А он выбрал меня, стыдливую, нескладную, с ненавистными веснушками на полноватом лице. В этот же вечер Коля сказал мне заветные слова, которых так ждет каждая девушка!..
Назавтра я нашла в своей библиотечке томик Богдановича и начала перечитывать его стихи.
Кто знает, как сложилась бы наша с Колей общая судьба… Да и сложилась бы? Говорят, первая любовь почти никогда не бывает счастливой. А может, наша любовь как раз и стала б тем самым «почти»?
Коля погиб так страшно и нелепо, что мне и теперь, через годы, больно думать об этом. Но и сегодня, когда становится тяжело и смутно на душе, я вспоминаю тропинки, по которым мы вместе ходили, заброшенный родительский дом с заглохшим, одичавшим садом и еле слышно проговариваю дорогие строки:

Ізноў пабачыў я сялібы,
Дзе леты першыя прайшлі,
Там сцены мохам параслі…

Понимаю, что полностью красота поэзии Богдановича пока что недоступна детям, но к каждому уроку, посвященному Поэту, готовлюсь как к празднику и верю: хоть небольшой след праздник этот оставит в их душах…
До библиотеки я не дошла: увидела, что в рекреации царит какое-то оживление, и направилась туда. Возле стены, броско и безвкусно размалеванной художниками-халтурщиками, стояли две одиннадцатиклассницы с плакатом: «Помогите детям войны! Кто сколько может!» На полу — картонная коробка. В ней — несколько мелких купюр, преимущественно сторублевок. Рядом толпится с десяток старшеклассников.
— Что за акция?— спрашиваю и достаю портмоне.— И почему вы не на уроке?
Одна из девушек, светловолосая и розовощекая, улыбается:
— Да никакая не акция. Физрук заболел, урока нет, вот мы и решили повеселить народ.
— ?!!
Наверное, на моем лице было написано что-то такое, от чего розовощекая перестает улыбаться:
— Что с вами, Лариса Михайловна? Это же просто шутка! Мы на собранные деньги конфет купим и угостим весь свой класс. Кстати, всем, кроме вас, смешно было.
Вторая «приколистка» смотрит на меня большими, цвета чистого летнего неба глазами, и во взгляде тех глаз недоумение и снисходительность:— Ну-у! А ваши ученики говорили, что у вас с чувством юмора «нормуль». Ошиблись, наверное. А жаль. Для учителя чувство юмора — само то!
О, если бы на их месте были мальчики (то бишь юноши)! Я, несомненно, отринула бы все педагогические и этические принципы и залепила бы каждому из них щедрую оплеуху! Но передо мной стояли две куклы, хорошо кормленные, по моде одетые, с подмалеванными ресницами и губами.
Я схватила плакат и порвала его, а коробку с «пожертвованиями» отбросила к противоположной стене. Уходя, успела заметить, как одна из «кукол» скривилась и повертела пальцами у виска.
— Лариса Михайловна! — окликнула меня секретарша Зоя Григорьевна. — На перемене зайдите в учительскую: Василий Петрович хочет сделать важное объявление.
В учительской уже собралось несколько педагогов, видимо, из тех, у кого были «форточки».
— Послушайте, уважаемые мои коллеги! Неужели никто из вас не видел, чем занимаются эти две… — от возмущения я не находила слов, — эти девули! «Помогите детям войны!» Таким образом «народ веселить» придумали, а заодно и деньги на конфеты себе собирать!
— Ну, видели, — чрезмерно спокойно, как мне показалось, произнесла биологичка Алла Ивановна, с трудом устраивая в хрупкое полукресло свое не по годам располневшее тело, из-за которого от наших остроумных до жестокости детей получило кличку «Колхида». — Я тоже пятьсот рублей положила. Кто же знал, что на конфеты? А, не такие уже там и деньги!
— Нет, дорогуша! Надо, чтобы безнаказанной такая «шутка» не осталась! — не успокаиваюсь я.
— Это вы о Ворочкиной с Милюковой? — спрашивает учительница химии Светлана Максимовна, подкрашивая перед зеркалом и без того яркие, красиво очерченные губы.
— О Ворочкиной. А фамилии второй я не знаю: в одиннадцатых классах не работаю.
— А это плохо, что не знаете, — загадочно улыбается Светлана Максимовна, — а то, может, поразмыслили бы, прежде чем требовать наказания.
— И почему это? Может, она дочь какого-нибудь удельного князька?
— Да нет. Дочь новой сельской библиотекарши. А наш Василий Петрович с некоторого времени стал любителем художественной литературы.
— Ну и что из этого?
Светлана Максимовна подняла тонкие черные брови:
— Вы меня удивляете! Даже школьники уже знают, что Василий Петрович и… — Светлана Максимовна не успела закончить фразу: в учительскую вошел Василий Петрович, наш директор.
Василия Петровича, совсем молодого мужчину (ему и сейчас еще нет сорока) направили в нашу школу три года назад. Серьезный, очень видный внешне и к тому же одинокий, он сразу же стал объектом чрезмерного внимания всех незамужних учительниц. Однако новый директор был со всеми одинаково вежлив, предупредителен, не скупился на комплименты, и только… Поговаривали, будто он уже был женат, но жена изменила ему, поэтому, дав себе зарок никогда больше не жениться, обманутый супруг уехал из города в нашу глушь. Постепенно все потенциальные невесты утратили надежду стать «первыми леди» школы и отступились. А вот Василий Петрович, оказывается…
Директор взглянул на часы:
— Я кратко. О главном. Из верных, хотя и неофициальных источников я получил информацию, что в следующем месяце в районе ожидается серьезная проверка. Нашу школу — как самую крупную из сельских школ — проверка ни в коем случае не обойдет. Прежде всего, как вы знаете, будут смотреть документацию.
— Ой-ёй-ёй! — вздохнул Игорь Викторович, преподаватель истории. — Вот беда! Снова начнется бумажная вакханалия!
Директор осуждающе покачал головой:
— А ваши документы, Игорь Викторович, я проверю лично, пристрастно и, уверяю вас, очень внимательно. Достаточно с меня прошлогоднего позора!
Учителя заулыбались, а Игорь Викторович, состроив нарочито виноватое лицо, начал рассматривать носы своих до блеска начищенных туфлей.
Наш историк, эрудит, оптимист, человек широких интересов и широкой души, почему-то всегда попадает в какое-нибудь смешное для посторонних и критическое для себя положение. Так, например, на курсах в области он начал перечислять своему соседу изъяны нового учебника по истории. Сосед же оказался автором того самого учебника. А недавно его жена, учительница начальных классов Тамара Олеговна, заглянув в кабинет мужа, застала его в весьма пикантной ситуации: Игорь Викторович стоял на коленях перед биологичкой Аллой Ивановной. У Тамары Олеговны от обиды даже дух заняло: он изменил ей! Да с кем?! С этой старой толстухой?! (Алле Ивановне было аж… тридцать лет!).
Можете себе представить, сколько усилий надо было приложить «изменщику», чтобы чрезмерно ревнивая Тамара Олеговна поверила, что на самом деле ее муж не в любви объяснялся Алле Ивановне, а всего лишь демонстрировал ей очень действенное упражнение от боли в коленных суставах.
А позор, о котором упомянул директор, заключался в следующем.
Мы решили избрать Игоря Викторовича постоянным секретарем педсоветов. «Никто так подробно и точно, как вы, не сумеет записать любое выступление!» «И почерк у вас хороший!» «Литературные способности на должном уровне!» — наперебой льстили мы историку, втайне думая: «Только бы не меня!»
Избрали единогласно. Сказать, что Игорь Викторович был в восторге от возложенной на него обязанности, означало бы сказать неправду: молодой учитель терпеть не мог «канцелярской писанины». Но мы с искренней радостью (и с огромным облегчением!) поздравили его и тут же усадили за стол писать первый свой протокол (кстати, и последний). Игорь Викторович писал старательно и подробно. Записал даже ссору, которая неожиданно вспыхнула между физичкой и математичкой. Со всеми особенностями их словарного запаса и дикции. Сам Игорь Викторович позже клялся, что писал «для себя», на черновик, чтобы потом переписать все надлежащим образом. Он же не думал, что в таком первозданном виде протокол попадет в руки инспектора РОО!
— Но ведь правду же Игорь Викторович сказал: настоящая бумажная вакханалия! — воскликнула учительница английского языка. — Нам ведь скоро детей некогда будет учить из-за этих бумаг! Ну, сами подумайте: планы календарные, планы воспитательные, планы по самообразованию, планы развития кабинетов, планы работы с отстающими… А отчеты? А дневники классного руководителя? Наша секретарша говорила, что за каких-то полтора месяца через ее руки прошло около двух тысяч бумаг, составленных учителями! В школе специально задействованы два компьютера и ксерокс. Мы не успеваем сдавать деньги на краску.
— Дорогие мои коллеги! — в голосе директора зазвенела сталь. — Мы с вами — государственные люди, поэтому должны аккуратно выполнять все требования наших руководящих органов. Кому не нравится, пусть ищет себе другое место работы! Еще раз повторяю: прежде всего будут смотреть документацию. О качестве нашей с вами работы будут судить именно по ней. Подробно о подготовке к проверке поговорим на производственном совещании. А сейчас — по урокам! После шестого провести соответствующие беседы со своими классами.
Из учительской все выходили с грустными, озабоченными лицами.
Меня остановила завуч Ирина Степановна:
— Лариса Михайловна, с Милюковой и Ворочкиной я поговорю сегодня же. Скорее всего, они просто не понимают, что так шутить нельзя.
— В их возрасте пора бы понимать, где шутка, а где кощунство.
— Да не стоит так брать к сердцу! От этого все наши болезни. Давайте будем воспринимать все более спокойно. Ну, такие вот они, сегодняшние наши дети! Какая-то нравственная глухота у многих из них. Но, мне кажется, таких уже нельзя переделать.
«Как и меня», — мысленно добавила я и положила на стол стопку ученических тетрадей: у меня в запасе оставался еще целый час свободного времени.
А на перерыве ко мне прибежала молодая «русица» Нина Васильевна:
— Я больше не могу и не хочу работать в вашем классе! Это же не дети, а монстры какие-то! Особенно этот умник Белецкий. Прошлый раз я его простила, но, наверное, зря. Вот, полюбуйтесь! Это лежало на моем столе, когда зашла в класс. Никто, кроме Белецкого, не мог это сделать. Он же, ко всему прочему, у вас еще и поэт!
Ох, беда мне с моим «элитным» десятым «А»! То один, то другой учитель говорит, что я необъективна по отношению к своим воспитанникам, что захваливаю их, либеральничаю с ними, а они этим пользуются: мудрствуют, задают учителям каверзные вопросы, делают уточнения и поправки во время объяснения.
Лично я ничего плохого в этом не вижу: пусть думают, ищут, сомневаются. Никогда ни в чем не сомневаются только… сами знаете кто. Вот поэтому делаю вид, будто не замечаю, как тот или иной из учеников после моего ответа на какой-нибудь непростой вопрос начинает тайком листать принесенный из дому словарь или справочник. Так, мне кажется, и должно быть. Тем более в «элитном» классе. Хотя, по правде говоря, не такой уж он и элитный, мой 10 «А». Наша «самая крупная из сельских школ района» насчитывает около четырехсот учеников. Поэтому модную нынче дифференциацию мы производим следующим образом: один из двух, а изредка трех параллельных классов «углубляется» в математику, второй — в русский или белорусский (чаще русский) язык. Десятый «А» — филологический класс. Но тех, кто по-настоящему чувствует слово, тут вряд ли наберется более десятка. Остальные попали в «филологи» потому, что их знания по математике близки к нулю. В этом году у нас есть еще и десятый «В», так называемый технологический. О нем молчу и молюсь Богу, что мне не выпало «счастье» там работать. Мне не по душе такая дифференциация, но, как сказал Василий Петрович, мы люди государственные. Не знаю только, как осуществляют дифференциацию в небольших сельских школах.
— Ну, вот как вы прикажете понимать эту галиматью? — Нина Васильевна протянула мне листок, вырванный из тетрадки.
Я пробежала глазами по строчкам:

Учитель, помни: сочиненье —
Души ребячьей откровенье,
И потому, чтоб тему дать,
Про класс хоть что-то надо знать.
А тот, кто думает не так,
Тот не учитель, а…
                (рифму подберете сами)

«Прошлый раз», о котором упомянула Нина Васильевна, случился в конце первой четверти. Витя Белецкий тогда сам зашел в класс, где я после уроков страдала над очередным отчетом: подсчитывала так называемые СОУ, КОУ, РОУ.
— Лариса Михайловна, я знаю, она будет на меня жаловаться! Она даже к директору грозилась пойти!— горячо заговорил Белецкий.
Я прервала его:
— Может, здравствуй, Витя? По-моему, мы с тобой сегодня не виделись. Потом — кто такая она?
— Извините, — засмущался юноша. — Она — это Нина Васильевна. Но вы послушайте. Выполняли мы задание, где надо было перевести на белорусский язык русскоязычный текст. Вызвала она… Нина Васильевна к доске Катю Синцову перевести вот такое предложение: «Усталый, он прилег на диван отдохнуть». Катя перевела так: «Стомлены, ён прылег на дыван адпачыць». Нина Васильевна сказала, что правильно, а мы… я хотел исправить ошибку. Ведь русское слово «диван» в переводе на наш язык означает «канапа», не так ли? А белорусское «дыван» соответствует русскому «ковер». Ну, а она сразу: «Не умничай, сядь и закрой рот!» Я закрыл. Ладонью. А она снова: «И не смотри на меня таким взглядом!». Ну, тогда я взял и зажмурился. И писал зажмурившись.
— Ну, и как? Получилось?
— Да получилось, но плохо. Криво. Нина Васильевна порвала мою тетрадь.
— Дорогой мой языковед, — начала я, — ты ведь хорошо знаешь, что Нина Васильевна только два года тому назад приехала из России, где родилась, росла и училась, поэтому так безупречно, как ты, владеть белорусским языком пока не может. Правда, в том, что и ты им владеешь безупречно, я, прости, сомневаюсь. Однако если ты один в классе заметил ту ошибку, надо было тихонько сказать Нине Васильевне. Но, кажется, тебя волновала не столько ошибка, сколько желание покрасоваться перед… некоторыми девочками.
От последних моих слов Витя покраснел, и я тут же пожалела, что они вырвались у меня. Витя Белецкий — парень своеобразный: за внешним его легкомыслием и юношеской пылкостью прячется впечатлительная, тонкая натура.
Витя влюблен в Алену Васюкову, нашу отличницу, девушку серьезную и принципиальную. Любовь его несмелая, возвышенная и, как он считает, безответная. А мне кажется, и Алена к Вите неравнодушна, потому что, когда разговаривает с ним, ее всегдашняя сдержанность исчезает, а большие прозрачно-серые глаза начинают лучиться тихой радостью. В такие минуты я думаю, что нарекания на распущенность и бездуховность нашей молодежи не совсем справедливы. Разные они, нынешние молодые, как разными в свое время были и мы.
Витя настороженно поглядывает на меня синими, как ультрамарин, глазами с густыми черными ресницами (такие бы глаза девушке!), и я пытаюсь выйти из неловкого положения:
— Мне показалось, что тебе нравится, когда на тебя обращают внимание Зайцева и Мостовцова. Или Бибик?
Я нарочно не называю Аленину фамилию, и Витя с облегчением вздыхает:
— Нужны они мне, как прошлогодний снег.
— Тогда я не понимаю тебя. Иди и подумай, как исправить то, что ты сделал.
Белецкий извинился перед Ниной Васильевной, и отношения между ними вроде бы наладились.
Что же случилось сейчас? Что означают эти стихотворные строчки?
— Нина Васильевна, а какое сочинение вы писали или собираетесь писать в десятом классе?
— В том-то и дело, что в вашем классе мы давно не писали никаких сочинений. Собираемся писать контрольное, но я еще даже темы не давала.
— Ну, я постараюсь разобраться, что тут к чему. Сегодня у нас, кстати, классный час. Если хотите, можете присутствовать.
— Нет уж, увольте. На сегодня с меня достаточно общения с ними.

— Что ж, дорогие мои воспитанники, — начала я сразу с порога, — сегодня у нас с вами будет серьезный разговор.
— Я же говорил: к нам едет ревизор! Комиссия, значит! — прозвучало с последней парты, и Витя Белецкий (ну, ты смотри, снова Белецкий!) победно взглянул на одноклассников. Я укоризненно покачала головой:
— Ох, языче, языче, и кто тебя кличет? Правда, в этот раз он «кличет» тебя неслучайно. Комиссия комиссией, но прежде давайте обсудим собственные проблемы. К сожалению, у многих учителей есть претензии к нашему классу. Следовало давно поговорить с вами, но я надеялась, что все как-то образуется: вы же почти взрослые люди. А сейчас вижу: некоторые из вас вскоре дойдут со своими поступками до уровня «детей войны».
— Да Маша с Людой неплохие девчата! И учатся хорошо! А по сравнению с глобальными проблемами их поступок — мелочь, не стоящая внимания! — выкрикнула с места Юля Лапицкая.
— Ты бы, Юля, где-либо в другом месте упражнялась в остроумии! — возмутилась Алена Васюкова. — Какая же это мелочь? Мало того, что сама по себе такая «акция» — издевательство над чьей-то бедой, так посмотрите, где они со своими плакатами расположились? Напротив пионерской комнаты, а там фотографии ветеранов и двух наших выпускников, которые в Афганистане погибли. Вот тебе и мелочь!
— Ой, какая же ты, Васюкова, идейная стала с того времени, как тебя секретарем БРСМ избрали! — огрызнулась Лапицкая. — Начиталась допотопных книжек о «внутренних врагах» и хочешь девчат идеологическими диверсантками сделать.
— Они не диверсантки, а такие же «пофигистки», как и ты. Для вас существует только то, что можно потрогать руками или съесть! — Алена села и стала смотреть в окно.
— А я вот что скажу! — встряхнув огненно-рыжим чубом, встал из-за парты Миша Подобед. — Чего вы хотите от наших люд и маш, если на бывшие святыни сейчас всюду плюют. Вот недавно один известный ансамбль по телевизору выступал. Нацепили на бычьи шеи пионерские галстуки, лица дебильные состроили и давай чепуху да пошлятину нести. Тоже «народ веселили». И это на государственном телевидении! Так что вам, взрослым, не нас, а себя прежде всего обвинять надо.
Десятиклассники, наверное, еще долго бы спорили, но я вмешалась:
— Спасибо, что высказали свои мнения, но я хотела поговорить с вами не об этом и прежде всего спросить у Вити Белецкого. Скажи, пожалуйста, Витя, почему ты снова обидел, а вернее, оскорбил Нину Васильевну? В тот раз мы говорили с тобой без свидетелей. Но сегодня, извини, будешь отвечать всему классу. Что означают твои так называемые «стихи», между прочим, весьма слабые в художественном отношении.
— Какие стихи? — искренне удивился Витя. — Я своих стихов давно никому не читал и не показывал!
Я положила перед ним злосчастный листок:
— Получается, мне надо брать на себя обязанности следователя и разыскивать автора анонимного произведения?
— Не надо!.. Это я написала!
Настя? Спокойная и рассудительная Настя Конанчук?!
— Но зачем? Почему? — удивилась я.
— А потому что пусть в классный журнал внимательно посмотрит, прежде чем в классе, где трое сирот, писать сочинение о матери. Хотите, я вам одно сочинение покажу?
Настя развернула передо мною тетрадь, где под заглавием «Моя мама» на всю страницу крупными неровными буквами было написано всего одно предложение: «Когда я вырасту, я найду и убью ее!».
— Этот мальчик, — продолжала Настя, — Леша Зайцев, вместе с моим младшим братом в пятом классе учится. Мать бросила Лешу, когда ему было пять или шесть месяцев. Приехала с ним в гости к троюродной сестре и вскоре исчезла. Вот с той поры Леша живет у тети Веры. До недавнего времени он считал ее своей мамой. Но нашлись «добрые люди»— все рассказали. А мать так ни разу и не поинтересовалась, как и что с Лешей. А еще в том классе две девочки-близняшки учатся. У них в прошлом году и мать, и отец пьяные в доме сгорели. Девочек уже в детдом оформляли, а тут как раз наши соседи туда приехали, своих детей у них не было, и они хотели взять себе мальчика, а взяли Римму с Таней. Девочкам там неплохо живется, но ведь они еще не забыли тот ужас… Я все сказала. А сейчас делайте со мной что хотите.
От Настиного рассказа мне стало не по себе. Когда-то, в первые годы своей работы, я чуть-чуть не сделала такую же серьезную ошибку. Но тогда на всю школу был всего один мальчик, который жил в приемной семье. А сейчас…
Минутное молчание нарушила Нина Мостовцова:
— Лариса Михайловна, вот вы в который раз уже говорите, что у учителей к нам много претензий. Но ведь и у нас к некоторым из них есть. Только вы и слушать не хотите, потому что это не-пе-да-го-гич-но!
— Я могу выслушать только те претензии, которые вы имеете ко мне, — ответила я, — но — одно условие: говорить не больше, чем по четверо сразу.
— Вот видите! Вы снова хотите превратить все в шутку! А мы не шутим. Мы напишем!
— Напишете? — заволновалась я. — Вот этого уж мне точно не хватало! Надеюсь, писать будете не в Министерство образования?
— Можно мне? — поднял руку Вадим Максимков. — У меня есть идея.
Вадима, своего неформального лидера, девятый «А» называл «наш дипломат», хотя дипломат из него, между нами говоря, был никакой: в определенных ситуациях ему не хватало необходимой настоящему дипломату сдержанности и гибкости.
Вадим поправил галстук — он всегда приходил в школу в белой сорочке с галстуком и аккуратно выглаженном костюме — и вышел на середину класса:
— Ни в какое министерство писать мы не собираемся. Мы напишем вам, Лариса Михайловна. Что-то вроде анкеты: «Мои претензии к учителям».
— Вам еще не надоели анкеты? — удивилась я. — Ведь наш психолог почти каждую неделю анкетирует вас!
— Кто в тех анкетах правду напишет? — улыбнулся Вадим. — Вот в конце прошлого года был в одной из анкет вопрос: «Кто из учителей нашей школы соответствует твоему идеалу педагога?» Я написал: «Никто. Всем далеко до моего идеала». Так меня по почерку вычислили, а потом завуч нотации читала. Вот потому давайте сделаем так: тексты наберем на компьютерах, фамилии подписывать не будем. Напишем только про отрицательное, но это не значит, что мы не видим ничего положительного. О положительном можно и вслух сказать. А вы, Лариса Михайловна, прочтете. И то, что посчитаете возможным, «озвучите» на педсовете. Почему не будем подписываться? Ну, вам мы, конечно же, верим. Но учителя бывают разные, а мы не хотим портить себе аттестаты.
Я вздохнула. Как же далеко то невозвратимое время, когда учитель был для учеников почти что богом! Помню, мы, ученики Краснооктябрьской начальной школы, всерьез полагали, что и Сергей Тихонович, и Анна Адамовна, и Иван Емельянович — да и все учителя вообще — созданы совсем иначе, чем обычные люди: они, например, не испытывают потребности в еде, и у них нет «стыдных» частей тела. Смешно? И мне сейчас смешно. А тогда мы ничуть не сомневались в избранности учителей. Сегодня дети понимают, что мы обычные люди, и кроме реальных наших грехов приписывают нам грехи мнимые. И какие же они осмотрительные! «Не хотим портить себе аттестаты». А что? Я же когда-то свой аттестат испортила.

Телешовская средняя была для нас, деревенских, для кого второй, а для кого и третьей по счету школой. Мы, березовские, после своей начальной ходили в восьмилетку в Нивы. В предыдущих двух школах преподавание велось на белорусском языке. Телешовская же школа была русскоязычной, поэтому мы, прежде чем ответить на какой-либо вопрос учителя, мысленно переводили свой ответ с белорусского языка на русский. Получалось не очень удачно. Над нами смеялись не только новые одноклассники, но и некоторые учителя. Но настоящей моральной пыткой стали для нас уроки биологии, которые вел «завучихин» муж Альберт Павлович, высокий, дородный, с полным холеным лицом, всегда безукоризненно одетый мужчина лет сорока. Нет, он не смеялся. Кажется, он вообще никогда не смеялся. Он, наблюдая за нашими переводческими усилиями, презрительно кривил лицо и цедил сквозь зубы: «Колхозники несчастные…»
В тот день у доски на уроке Альберта Павловича мучительно искал нужные слова один из самых «несчастных колхозников» — малорослый, худощавый Алесь Горбаченя, который ежедневно ходил в школу из небольшого, в несколько хат, поселка с непривычным для нашей местности названием Зэфельд. Телешовские «аборигены» посмеивались и нарочно неправильно подсказывали растерянному Алесю. Альберт Павлович уже скривил лицо, чтобы выдать свое обычное «колхозники», как вдруг Алесь поднял на своего истязателя повлажневшие, полные ненависти глаза и выбежал из класса. Вот тут я не выдержала: высказала «аристократу» все что надо, даже то, чего не надо было говорить. На «колхозном» языке. Потом, преодолевая омерзительное чувство страха (что же теперь будет?!), спросила: «Перевести на русский?».
Альберт Павлович слушал на удивление спокойно, только постепенно розовело его холеное лицо. Наконец он произнес: «Ох, и тяжеленько тебе, девонька, в жизни будет с таким-то характером!».
 «Несчастными колхозниками» он с той поры нас не называл, но на выпускных экзаменах (а тогда их у нас было, кажется, семь) мне и вправду было «тяжеленько». Вместо ожидаемой одной (по математике, конечно) «четверки» я получила их в аттестат целых четыре, в том числе и по моему самому любимому предмету — белорусской литературе, которую преподавала у нас «завучиха».
И все же на филологический факультет пединститута, да еще и столичного, я поступила с первой попытки, набрав девятнадцать баллов из двадцати возможных.
Почему мне так часто вспоминается Альберт Павлович? Ведь в Телешовской школе было столько замечательных учителей: Ольга Николаевна, Вера Леонтьевна, Василий Михайлович, Николай Афанасьевич… Почему же об Альберте Павловиче я думаю чаще? Может, потому, что его слова о моем характере оказались пророческими? Большинство моих коллег терпеть меня не могут за привычку «лезть не в свое дело», за «прямолинейность на грани невоспитанности», за «чрезмерно острый язык». Я и сама знаю свои недостатки. Сколько раз зарекалась не давать волю эмоциям, но как только столкнусь с какой-либо несправедливостью или явной дуростью, сразу же забываю все зароки. Нет, наверное, и вправду «гены пальцами не задавишь». А они у меня отцовские. Его, деревенского поэта-юмориста, несколько раз даже побить собирались! Именно отцовские гены помешали мне «выйти в люди»: ну, что такое сегодня сельская учительница? Но раньше-то я своей профессией счастлива была! Мне все удавалось и все радовало: и знакомство с новым классом, и экскурсии, и походы, и школьные вечера, и обычные уроки. Даже тетради ученические проверять мне в радость было. А сейчас, когда отработала в школе уже более двадцати лет, меня вдруг начали охватывать смешные в своей запоздалости сомнения: а не ошиблась ли я когда-то, выбрав учительскую профессию? Иногда мне кажется, что я и сама абсолютно не знаю того, чему учу детей.
Мне стало хронически не хватать времени даже на то, чтобы почитать что-либо «для души». Я уже не помню, когда поднимала взгляд к звездному небу. Мне становится дурно от слов «план», «отчет», «документация», но я часами просиживаю над составлением ненужных никому, ненавистных бумаг, потому что именно они (правду сказал наш директор) в последнее время стали являться едва ли не основным критерием добросовестной учительской работы. А ходить в «отстающих» в мои годы и стыдно, и непростительно.
Но самое плохое — это то, что я перестаю понимать своих учеников.
Меня раздражает их «сленг», их, казалось бы, несвойственная молодости меркантильность (а что я за это буду иметь?), и особенно — чрезмерная осведомленность о самом неприглядном в интимных отношениях людей. Замечаю за собой, что на уроках невольно стараюсь избегать слов «голубой», «розовый», «партнер», «акт», только бы не увидеть на чьем-либо совсем еще юном лице гадкую ухмылку той самой осведомленности. Почему-то все они… Только что же это я? Сама ведь убеждала себя, что они — разные! Почему же причесываю всех под одну гребенку?
Нет, просто в мое утреннее «совиное» настроение сегодня вплелось много неприятного, и я снова, как это иногда бывает, начинаю смотреть на мир сквозь черные очки. Разве же можно упрекнуть в перечисленных грехах, например, Вадима Максимкова, Мишу Подобеда, Дашу Каштанову? А Настю Резвицкую и Алену Васюкову? Витю Белецкого? Да и у большинства остальных все это поверхностное, наносное, что произрастает из желания казаться не просто взрослыми, а бывалыми людьми и от превратного представления о той самой «бывалости». А осведомленности своей они, возможно, и сами не рады: не могут же они закрывать глаза и затыкать уши.

Даша Каштанова и Алена Васюкова вышли из школы вместе.
— Алена, а ты о чем будешь писать в своей «анкете»? — спросила Даша.
— Так я тебе и сказала! — засмеялась Алена. — Зачем же мы тогда договаривались об анонимности?
— Ну, тогда и я тебе не скажу! — обиделась Даша. — Подруга называется. Ни одним секретом поделиться не хочешь!
— Да какие у меня секреты? — отмахнулась Алена. — Вот как появятся, так сразу и поделюсь.
— А знаешь, что я слышала? Слышала, как Юля Лапицкая говорила Нине Мостовцовой, что она собирается «Ларисе горячего сала за шкуру залить».
— И как она это будет делать?
— Сказала, что нарочно напишет, будто бы у мужа Ларисы Михайловны есть любовница. И они вместе с Мостовцовой смеялись.
— От этой Лапицкой чего угодно ожидать можно, — нахмурилась Алена. — Может, поговорить с ней?
— Ну, и о чем ты собираешься со мной говорить? — послышался голос неизвестно откуда выскочившей Юли Лапицкой. — Может, как и твоя любимая Лариса, про длину моей юбки? Та вчера приколупалась: «Почему в школу без юбки пришла? Марш домой и оденься как положено!» Будто не видела, что я в юбке. Просто тот свитер длинноватый немного… А тебе, Даша, приятно было, когда она тебя прилюдно отчитывала за не понравившийся ей лак на твоих ногтях? Да она уже всех понтами своими заканала. Но все молчат, боятся слово поперек сказать. Как же — классная наша! Ну, Васюкову я понимаю. Секретарство ее в ходячий устав превратило: это нельзя, это запрещено, а это и вовсе аморально! А ты же, Даша, клевая деваха! Неужели тебе не хочется плюнуть на их дикарские «табу» и жить свободно?
— Как ты со своими подружками Ниной да Наташей? — не сдержалась Алена.— Бутылку вина да пару «экстази» — и на тусовку по подворотням?
— А ты своими делами занимайся! — недовольно скривилась Лапицкая. — Деревца сажай, лекции про СПИД читай да из-под старых маразматиков горшки носи! Я слышала, нашу больницу скоро вообще превратят в так называемую «больницу сестринского ухода», так что уже не в трех, как сейчас, а во всех десяти палатах «костыли» лежать будут. Их со всего района сюда свезут. Вот уже тебе и твоим «волонтерам» раздолье для милосердия!
— А ты, наверное, думаешь, что тебе всегда семнадцать будет?
— Ну, а я о чем? Сейчас как раз мое время! А вот Ларисино время прошло. Она нам, молодым, завидует, поэтому и цепляется. Я так и напишу в своей «анкете»: старая завистница! Про любовницу, так и быть, не стану писать, а то еще до инфаркта доведу.
— Ах, ты ж… Я считала, что ты просто легкомысленная вертушка, а ты…
— Ну-ну! — угрожающе сдвинула брови Лапицкая. — Давай, договаривай! Думаешь, я не догадываюсь, из-за чего ты на меня взъелась? Ну так знай же: тот, по кому ты сохнешь… словом, у нас с ним ВСЕ было! Ясно тебе: ВСЕ! А теперь подбирай его после меня, если, конечно, получится. Вот так!
Лапицкая громко захохотала и, ускорив шаг, направилась к воротам.
— Ой, зачем нам были эти анкеты? — не обращая внимания на последние слова Лапицкой, воскликнула Даша. — А что, если Юля и в самом деле напишет какую-либо гадость? Как мы тогда будем смотреть в глаза Ларисе Михайловне?
— Да уж как-нибудь, — отстраненным голосом промолвила Алена. — Ну, я пошла.
Даша удивленно посмотрела ей вслед.
Алене ж сейчас хотелось только одного: как можно скорее очутиться дома.
От волнения она долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Наконец дверь открылась, и Алена, не раздеваясь, бросилась в свою комнату и упала на диван. Нет, не могло быть у Него ничего общего с этой самовлюбленной нахалкой! Он же совсем иной! Он не такой, как все! В нем все необычное: и синие, как васильки, глаза, и солнечная улыбка! А какие красивые у Него руки! Даша однажды сказала, что хотя Белецкий и симпатичный парень, но размазня и романтик, поэтому суперменом ему никогда не стать. Дашины слова задели Алену за живое. Неужели Даша не видит и не понимает, что все супермены мира со своими стальными мускулами не стоят даже Витиного ногтя! Размазня? Да у него просто чувствительная душа. Он поэт. Он самый-самый! Таких больше нет на свете! Вот если бы позвал, Алена за ним на край света пошла бы. Но ведь не зовет. Только поглядывает на нее своими васильками.
Ой, какая же она глупая! Почему она решила, что Лапицкая говорила про Витю? Откуда она могла знать, что Алена… Ну, конечно же, Лапицкая просто хотела поиздеваться, сделать Алене больно. И это ей почти удалось.
Как же Алена ненавидит эту Лапицкую! Нет, такого чувства, как ненависть, Лапицкая недостойна. Алена презирает ее. Презирает и… завидует, что уж тут скрывать? Лапицкая красивая. У нее темно-карие глаза, черные брови «домиком», яркие пухлые губы, пышные русые волосы — и зачем ей та косметика? Она же когда размалюется всеми красками радуги, так и лицо становится таким же вульгарным, как и Юлино поведение. Но она не видит этого. Так ей и надо! Жаль только, что фигура у Юли такая, что ее даже броско уродливые наряды, которые она так любит, не могут испортить.
Алене тоже скоро семнадцать исполнится, а выглядит она девочкой-подростком. Вот была недавно в городе, так в автобусе к ней обращались, словно к маленькой: «Девочка, передай, пожалуйста, деньги на билет».
Мать недавно заметила, с каким разочарованием рассматривает себя Алена перед трюмо, и сказала:
— Не переживай, доченька. Я в твоем возрасте такая же «сухоребрица» была. А потом за одно лето — откуда что и взялось! — расцвела, похорошела. Как в школу пришла в сентябре, так меня не сразу и узнали.
Ее слова ничуть не утешили Алену: когда еще то лето? А ей хочется быть красивой сейчас! Да и разве летом ее серые глаза станут карими? Разве сделается ровным нос с ненавистной горбинкой? Нет, наверное, никогда не быть Алене красавицей. Вот если бы случилось такое чудо! Может, тогда бы Витя если не на край света позвал, так хотя бы на школьном вечере на танец пригласил. Но ведь и красавицу Лапицкую он тоже не приглашает. А она в последнее время к нему цепляется, и это уже многие в классе замечать начали. Так что пусть она не болтает что попало.

Победный смех Лапицкой был, как говорится, «хорошей миной при плохой игре». На самом деле ей хотелось скорее плакать, чем смеяться. Где-то месяц назад, еще перед Новым годом, Юля, которая считала себя самой, по ее словам, «сексапильной» девушкой не только в школе, но и в поселке, похвасталась Нине Мостовцовой, что она «без проблем» может «закадрить» любого парня.
— Любого?— переспросила Нина. — А Белецкого?
Лапицкая насмешливо сощурила подкрашенные зеленым карандашом глаза:
— Витьку? Легко!
— А я думаю, что вовсе и не легко…
— Это почему? — удивилась Лапицкая. — У него что — нетрадиционная ориентация?
— Да тьфу на тебя, Юлька! Плетешь всякую гадость. Просто мне кажется, что ты немножко опоздала. Опередили тебя.
Слова подруги только подстегнули Лапицкую:
— Предлагаю пари! Видишь вот эту цепочку? Золотая, между прочим. Если через месяц Белецкий не втюрится в меня по уши, цепочка твоя. Если же будет по-моему, ты отдашь мне свой перстень. Лады?
— А, давай! — махнула рукой Мостовцова. — Сережки у меня есть, перстень — тоже, а цепочки для полного комплекта как раз и не хватает.
И вот похоже на то, что Юле придется распрощаться с цепочкой. Да из-за кого? Из-за этой мымры Васюковой!
Что только не делала Юля, чтобы завлечь Белецкого! Даже опытный мужчина не устоял бы. Взгляды, которые время от времени бросал на нее парень, льстили Юлиному самолюбию, придавали уверенности. Она уже не однажды в мыслях примеряла на безымянный палец Нинин перстень с красивым розовым камешком и будто наяву видела растерянное лицо подружки. И вдруг… Да не вдруг! Юля и раньше замечала, что Белецкий почему-то теряется, когда разговаривает с Васюковой, и тем не менее все чаще подходит к ней: то задача у него не решилась, то учебник дома забыл, а на перерыве хотел бы повторить домашнее задание. А сам только полистает тот учебник. И смотрел он, оказывается, не на Юлю, а сквозь Юлю — на Васюкову он смотрел. Боже мой, да было бы там на что смотреть!
Правда, еще не все пропало. В субботу в школе вечер, посвященный празднику всех влюбленных. Этот вечер самый интересный из тех, что проводятся в школе. Не сравнить со всякими там литературными, где стихи читают да зажигают свечи. Кому это надо? Вот вечер святого Валентина — совсем иное! Там разные интересные игры: «Моргалки», «Третий лишний», «Найди себе пару». Ну, и «белые танцы». Почта работает, «валентинки» разносит.
В прошлом году Юля получила целых десять «валентинок». А Наташа Бибик — три. Нинка ж Мостовцова всего только две. Кстати, на вечере почтальоном будет Нина. Надо попросить, чтобы она еще и цензором побыла, хотя, кажется, что между Белецким и Васюковой, кроме «переглядок», ничего еще нет.
На вечер Юля собиралась часа два. Сначала сделала макияж: сиреневые тени, голубая тушь, ярко-красная помада. Образ девушки «вамп» завершил наряд: черные «капри» и огненно-оранжевая коротенькая блузочка. Повертелась перед зеркалом, взбила волосы, щедро полила их лаком. Довольно улыбнулась: внешностью природа ее не обделила — и фигура точеная, и личико впору на обложку журнала. Хотела уже надеть шубу, как вдруг спохватилась: а духи? Духи у Юли не какая-нибудь дешевка, а французские — «Фиджи». «Папик» подарил. Есть у нее один, так сказать, друг. На все ради нее готов. Правда, немножко староват: ему уже за тридцать. Да и жена имеется. Но, как говорится, жена — не стена, можно и подвинуть. Только Юле и так неплохо. Тем более, что о замужестве ей еще рано думать.
…Вечер окончательно разбил Юлины надежды: Белецкий даже и не взглянул на нее ни разу. И танцевать «белый танец» с Юлей отказался, извинился: не умеет, мол. Послал он всего одну «валентинку». Конечно же, Васюковой. Прежде чем отдать ее Алене, Мостовцова показала «валентинку» Юле со словами: «Ну, когда цепочку отдашь?» В «валентинке» Витиной рукой было написано:

Пусть для меня твое имя
Музыкой станет любимой

Юля получила целую кучу «валентинок». Но все они были какие-то не такие: «Юля, ты — отпад!», «Ты супер, Юля!», «Жду в сквере за клубом». А две вообще неприличные. Стихов не было. А впрочем, разве ей нужны те стихи да разные «сюсю-мусю»? И Белецкий ей так нужен, как козе барабан. У нее и без того кавалеров хватает. Если бы не под кайфом тогда была, то и пари не затеяла бы. Жалко цепочку отдавать! Что она дома «шнуркам» скажет, если спросят, куда девался их подарок? Может, «папика» развести на очередной презент? Белецкий с вечера пошел следом за Васюковой. Наконец этот ромео осмелился приблизиться к своей джульетте! А Васюкова сияла, как новый гривенник. Нет, надо все же хотя немного попортить ей нервы и за те выступления, и за Белецкого, и за цепочку. Ничего, придумается что-либо.

Алена листала тетрадь в синей обложке, на первой странице которой было написано: «Дневник личной жизни». Эта тетрадь — самая надежная ее подруга. Только ей Алена доверяет все самое заветное. Ведь даже при желании эта ее подруга никому не откроет ни одного Алениного секрета, потому что… В общем, чудненько Алена придумала — писать шифром, который сама же изобрела. Ну, вот пусть кто-либо попытается прочесть хотя бы это: «Гешша а сечьлы гнагчысаал»!
Да, сегодня Алена очень счастлива! И вообще, она самая счастливая в мире! А Витя смешной: три вечера подряд они бродили по улицам по нескольку часов, а он, расставаясь с Аленой, еще долго держал ее возле подъезда. А вчера, переминаясь с ноги на ногу, сделал вид, что поскользнулся, поэтому прикоснулся губами к Алениной щеке совершенно случайно. Прикоснулся и сразу же испугался своей смелости. Алене ж от радости и смеяться, и плакать хотелось.
Она закрыла глаза. Вот окончат они с Витей школу, будут поступать вместе, а потом… Нет, дальше она загадывать не будет, чтобы не сглазить ненароком. Алена не очень-то суеверна, но всякое может случиться.
Ой, как не хочется садиться за уроки! А тут еще контрольный тест по белорусскому языку завтра. И кто придумал тесты по языкам? Сами же учителя возмущаются: мол, дети и так два слова связать не могут, а с этим тестированием вообще говорить разучатся. Да и задания очень трудные. Иной раз голова раскалывается. Кстати, Витя просил принести завтра книжку с тестами: «Смотри только не забудь!»
Ну, разве она может забыть? Она ведь думает о Вите каждую минуту. Даже на контрольной по математике. Конечно же, Витя об этом не догадывается. И о том, что она его любит, тоже не догадывается. Может быть, Алена ему об этом и скажет, но потом, позже. А сейчас будет просто любить. Всю жизнь.

Юля Лапицкая ругала себя последними словами. Слишком уж она расслабилась, слишком большую свободу себе дала. А ведь пора думать про аттестат. Она ведь не тупица — прекрасно понимает: чтобы прилично устроиться в жизни, даже самой ослепительной внешности мало. Хотя и внешность — достоинство весьма и весьма ценное.
Завтра у них английский язык, надо садиться за перевод. Пыталась однажды сделать это при помощи компьютера, но он такую белиберду выдал! А может, у нее такой компьютер? Юля начала неохотно рыться в книжном шкафу. Вот он, английско-русский словарь. Лапицкая швырнула его на стол. Из книги выпал узенький светло-синий конвертик и скользнул на пол. Юля испугалась: как же она забыла?! А что, если бы этот так называемый «Тест для ранней диагностики беременности» попался на глаза матери? О, мать так «протестировала бы» Юлю, что она надолго запомнила бы. И так задолбала своими устаревшими принципами: «Девичья честь!», «Стыдливость!», «В наше время…»
Ну, никак эти предки не хотят понять, что времена теперь совсем иные! В их десятом некоторые девочки — давно не девочки. И не стоит возмущаться! Сейчас это нормальное явление. Вот наверху и то давно приняли как надлежащее: в число болезней, дающих право на освобождение от школьных экзаменов, включили и беременность. Ну, а беременность же не от простуды случается! И в каждой школе ежегодно таких «болезней» достаточно.
Ну, Юля, конечно, не такая раззява, как, например, Наташа Бибик. Та прошлым летом «залетела». Только благодаря такому вот тесту вовремя про свою беду узнала и без врачей обошлась. И Юле этот конвертик дала «на всякий случай». Не будет у Юли такого случая, потому что у нее голова на плечах есть. Выбросить, пока не поздно! Только куда? Она озабоченно потерла рукой лоб и вдруг чуть не подпрыгнула от неожиданной мысли: «А что, если…» Да, это будет всем приколам прикол! Пускай Васюкова повертится, как вьюн на горячей сковородке.
Юля подошла к телефону и набрала Нинин номер. Мостовцова почему-то не пришла в восторг от Юлиного замысла:
— Не советовала бы я тебе такое делать: мало ли что из этого получиться может?
— Ага, ты боишься, что я все же выиграю и тебе придется возвращать мне цепочку! Не бойся, у меня уже другая есть, ничуть не хуже.
— А ты можешь и эту забрать, — ответила Нина.
— Ну и пошла ты..! Я и без тебя обойдусь. Только дождусь удобного случая и обтяпаю все так, что комар носа не подточит.
…Удобный случай представился только в начале мая.

Сегодня мои десятиклассники наконец принесли свои «послания». Их, аккуратно сложенные в файл, отдал мне Вадим Максимков. У него почему-то дрожали руки. Волновался? Не стоит. Я же им не враг. Если и найдется что-либо «крамольное», сделаю вид, что не заметила. Странно, но и сама я волнуюсь. Они, конечно же, напишут и обо мне. Некоторые учителя утверждают, что им все равно, что говорят и думают о них ученики. Главное, мол, «правильно делать свое дело». Я не верю им. Каждому хочется, чтобы его не только уважали, но и хотя бы чуточку любили. Да и что значит «правильно делать свое дело»? Где критерии? За годы моей работы они столько раз менялись!
С замиранием сердца беру в руки файл с ученическими листами и… отодвигаю его в сторону. Пусть завтра. А сегодня займусь домашними делами. Нет, сначала прочитаю.
«У некоторых учителей есть любимчики. Их все время хвалят, приводят в пример, завышают им отметки и называют по именам. А нас, «нелюбимчиков», — только по фамилиям, будто мы — солдаты. И никогда нам никаких поблажек! А если ты плохо чувствовал себя или дома у тебя случилась неприятность, поэтому не смог подготовиться к урокам?
Иной раз думается, что для таких учителей, как, например, И.,Р. все мы, кроме любимчиков,— серая безликая масса. Они не видят нас каждого в отдельности. Доходит до того, что любимчикам в контрольных работах исправляют ошибки фиолетовым цветом. У меня с моей соседкой по парте было одинаковое количество ошибок, я это точно знаю, но мне поставили шесть баллов, а ей — восемь. Две ошибки были исправлены фиолетовым».
«Я учителям разрешал бы работать в школе лет до тридцати—тридцати пяти, а потом переводил бы их куда-нибудь так, потому что все они с возрастом становятся занудливыми, неинтересными, не хотят ходить в походы, заниматься спортом и ничего не читают, кроме учебников да своих «методичек». Между собой разговаривают только про школу. И от нас того же хотят: уроки, уроки, уроки… И каждый свой предмет главным считает, и каждый кучу домашних заданий задает. Да невозможно их все выполнить! Ведь у нас и другие интересы есть. Пусть бы учителя чаще вспоминали себя в нашем возрасте!»
 «На школьных коридорах висят плакаты о вреде курения. А сколько учителей (и учительниц в том числе) курит? Думаете, попрыскаетесь духами да бросите в рот жвачку, так не будет запаха табака? Ошибаетесь! А вот К. приходит в школу с водочным перегаром. И все это знают. Администрация тоже. Но его держат на работе, потому что у него «жена и дети маленькие». Это правильно? По-моему, ни курильщикам, ни выпивохам не место в школе!»
«В. приходит в школу злая. Никогда не улыбнется, не скажет доброго слова. Мы знаем, что дома у нее неладно. Но разве мы виноваты? Ее любимое выражение: «Это ваши, а не мои проблемы!» Так почему же она свои проблемы приносит в школу? Мы все ее не любим. А младшие натирают ее стол луком, потому что В. терпеть не может запаха лука».
 «Я обращаюсь к вам, Лариса Михайловна. Вы не однажды говорили нам, что слово— огромная сила, что словом можно и спасти, и убить. Даже стихи нам об этом читали. А сами иногда своими словами «убиваете». Ваша ирония бывает очень злой, она уничтожает нас, делает нам больно. Неужели вы этого не чувствуете? Вот, например, те, кому тяжело дается ваш предмет, вы называете «гигантами белорусской орфографии», «великими лингвистами». А вот не далее как вчера: «К доске пойдет известный филолог Иванчиков Игорь!»
Некоторые смеются, а мне не смешно. Ничуть».
«В правилах для школьников ничего не сказано о том, что девушкам-старшеклассницам нельзя пользоваться декоративной косметикой. А в журнале «Гаспадыня» недавно был напечатан материал «Макияж для школьницы». Нам по шестнадцать-семнадцать лет. Мы хотим нравиться мальчикам. А завуч посылает нас умываться».
«Люблю, когда в нашей школе проходит какой-либо семинар, или приезжает проверка. Тогда даже С. подкрашивает губы и вместо своего обычного страхолюдного платья надевает праздничный костюм. Правда, он уже лет десять тому назад вышел из моды, но все-таки…
А как интересно в такие дни буквально на всех уроках! Диспуты, исследования, путешествия, «клубы интересных встреч»!
Настоящее шоу! А знают ли проверяющие, что почти все учителя эти уроки репетируют, как театральные спектакли? Вы называете такие уроки открытыми. , по-моему, правильнее было бы называть их уроками лицемерия, потому что завтра же почти все вы войдете в класс совсем иными. В некоторых из вас не останется даже следа от той теплоты и благожелательности, которой вы аж сияли на вчерашних «спектаклях». И мы уже будем не «дорогими ребятками», а «лодырями», «нахалами», «тупицами» и даже (так часто называет нас В.) «детьми пьяного ужина».
 А недавно у нас, а точнее, у вас, «прокол» получился. В пятницу ждали в школу депутатов, так нам в столовой кроме обычной каши и мандарины, и пирожные давали. И даже чай в этот день сладкий был. А депутаты взяли да и не приехали! Пообещали на следующей неделе, а когда именно— не сказали. Ура! Приятного нам аппетита на всю неделю!
Надо бы, чтобы комиссии неожиданно приезжали. А то у нас, как у Чехова: «Посудин, может, только собирается ехать, лицо закутывает, чтобы его не узнали. Может, уже едет и думает, что знать никто не знает, что он едет, а уже для него, скажи, пожалуйста, подготовлено и вино, и семга, и закуски разные!».
«Я не понимаю, почему учителя так жадничают, когда ставят нам отметки? У нас десятибалльная система. А полистайте классные журналы и ответьте, много ли увидели «десяток» и «девяток» за четверть? Ну, «девятки» иногда еще встречаются, а «десяток» практически нет. Есть еще две отметки, которых тоже не ставят за четверть. Это «единица» и «двойка». Можешь ничего не делать, не иметь даже тетради и учебника, тебе все равно поставят «тройку». Вы знаете, почему так происходит? Потому что вас, учителей, за «единицы» и «двойки» наказывают. И вот один старается-старается, а ему «тройка», а другой ту же «тройку» просто так получает. Так десятибалльная ли у нас система?»
«Нас упрекают, что мы мало читаем. Да, читают сегодня единицы. Среди них и я. Но к чтению меня приучили родители, а не школа. В школьной программе много произведений, читать которые трудно и неинтересно. Я многое изменил бы в программе как по русской, так и по белорусской литературе. Прежде всего выбросил бы из нее «Войну и мир» и «Песню про зубра». Представляю ваше возмущение, Лариса Михайловна! Но, простите, может, это и шедевры, но читать их надо в зрелом возрасте, а не в школе. А еще в хрестоматии слишком много устаревших слезливых стихов о горькой доле белоруса. Вроде бы сегодня она вовсе и не горькая. Так, может, довольно нытья? Надо побольше современных произведений с интересными сюжетами. А то программа только отбивает желание читать».
Пересмотрела все листы и подумала: если бы кто посторонний, далекий от наших школьных проблем, прочитал это, то за голову бы схватился: мол, что же это за учителя такие? Их же к детям на пушечный выстрел подпускать нельзя! Но, во-первых, дети сразу предупредили, что писать будут сугубо о негативном. А во-вторых… Словом, не такие уж мы грешники, как вам может показаться! Большинство из сорока учителей нашей школы хорошие специалисты, порядочные и сердечные люди. Да, люди, а не ангелы, какими многие хотят нас видеть. Поверьте, ангелы не смогли бы работать тут хотя бы по той причине, что в столкновении с реалиями школьной жизни быстро сломали бы свои крылья.
Кажется, я оправдываюсь… Значит, чувствую себя виноватой и опять начинаю заниматься самоедством? Довольно! В одном только признаюсь. Себе. Шепотом и по большому секрету. Никто не слышит? Так вот: маловато в нас, сегодняшних учителях, настоящей интеллигентности… Но ведь это не вина, а скорее беда наша.
Все. Надо думать, что мне делать с «анкетами». Может, самое главное выписать и предложить для обсуждения на педсовете? С разрешения директора, конечно. Только как это сделать, чтобы никого не обидеть и заставить всех нас задуматься над нашими взаимоотношениями с детьми, которые видят и понимают больше, чем нам кажется, и, конечно же, говорят об этом и дома, и на улице. До тех же, о ком говорят, это доходит в последнюю очередь.

Пять уроков подряд — это чересчур, особенно сейчас, в конце учебного года. Устала так, что нет сил поставить на плиту чайник. Сажусь в кресло, невидящим взглядом гляжу за окно. Мне нужно как минимум полчаса посидеть неподвижно, ни на чем не сосредоточиваясь. А лучше бы полежать, вздремнуть часок. Но это уже роскошь. Так, размышляя, я задремала, как мне показалось, на минутку. Опомнилась от резкого звонка в дверь. Взглянула на часы. Ничего себе! Скоро начнет смеркаться. Я вышла в прихожую, открыла дверь. На пороге стоял взволнованный Вадим Максимков:
— Лариса Михайловна, там Витя Белецкий… Только что…
Он всхлипнул и отвернулся.
Через несколько секунд я, на ходу застегивая непослушными руками плащ, бежала по улице. Возле дома, где жил Витя, стояло несколько женщин. Одна из них шагнула мне навстречу:
— У них никого нет. Отец еще не пришел с работы, а мать поехала с Витей.
— Как поехала? — не поняла я. — Куда?
— На «скорой». В район его повезли.
— Так он живой?! Витя — живой?!
— Ну, наверное же, живой, если в больницу забрали. А там, кто знает, как оно будет. Вот уже натворил так натворил! Вешаться вздумал! И чего ему не хватало?
В районную больницу я дозвонилась где-то через час. Предварительно поинтересовавшись, кем я прихожусь Белецкому, мне сообщили, что юноша пришел в себя, но пока еще находится в реанимации и что посетители сейчас нежелательны.
Назавтра с самого утра меня вызвал к себе директор.
— Садитесь, — пригласил он, кивком головы ответив на мое приветствие. — Какой уж тут добрый день, когда такая беда у нас. Я беседовал с учителями. Никто ничего особенного в поведении Белецкого вчера не заметил. Полистал я классный журнал. Две «восьмерки» у него за вчерашний день: по истории и по биологии. Сейчас надо выяснить, кто из одноклассников или учеников других классов где и когда в последний раз видел Белецкого. Ну конечно же, и с родителями надо поговорить. Есть же какая-то серьезная причина. И если выяснится, что тут есть наша с вами вина, то на хорошее рассчитывать не приходится. Полетят наши с вами головы. У вас сейчас где урок? В десятом?
— Да, — ответила я, — в моем десятом «А».
— Ну вот как раз и побеседуете с ними. И еще. Мне сказали, что вы там какие-то досье на учителей собирали. Принесите-ка их мне.
— Да какие досье? Просто дети сами решили написать о наболевшем. Основное я выписала. Показать?
— Нет, вы мне их записи покажите. Я сам хочу посмотреть, что у них так «наболело». Может, там как раз и скрывается причина, по которой Белецкий решился на самоубийство.
Ну что ему сказать? Выдумать, что сожгла или выбросила листы? Определенно я знала только одно: ни в коем случае нельзя отдавать их директору. Это будет предательством по отношению к детям. А кем я буду выглядеть в глазах учителей?
— А дети все забрали. Мы так договаривались, — отводя взгляд, произнесла я, понимая, что Василий Петрович почувствовал мою неискренность.
— Ах, вы договаривались?! — прищурился он. — Вот сейчас я знаю, почему именно в вашем классе всегда что-то случается! Распустили вы их! Но об этом поговорим позже. А сейчас идите на урок.

Какие все же грубые, бестактные люди! Неужели не понимают, что сейчас творится в Алениной душе? Лезут с расспросами. Сначала подруги, потом Лариса Михайловна. А директор посреди урока в кабинет вызвал. И чего только не наплели! Договорились даже до того, что у Вити СПИД, потому он и решился на такое. Глупости, конечно. Но что же, что его заставило? И дома, и в школе все вроде нормально было. На прошлой неделе Витя грамоту получил за первое место в литературном конкурсе «Проба пера». Известный писатель приезжал в район и вручал грамоты. Витя так радовался, такой счастливый был!
В выходные собирались всем классом в лес. Там сейчас красиво. Ландыши цветут, и Витя говорил, что грибы уже есть.
— Какие грибы в мае? — засмеялся кто-то.
— А они и называются майскими, — объяснил Витя, — и растут не в самом лесу, а на опушке, ближе к полю.
Вчера Алена с Витей договорились вечером встретиться на стадионе. А сразу после школы Витя собирался засесть за сочинение, потому что назавтра надо было сдавать, а он предыдущий урок пропустил, поэтому даже темы не уточнил. На перерыве взял Аленину тетрадь по литературе
Алена с нетерпением посматривала на часы и уже начала злиться: ну, почему так медленно тянется время? Скорее бы уже вечер! А в половине шестого ей позвонила Даша и сказала… Алена только под утро смогла уснуть. Немного легче стало на душе, когда узнала, что Витю спасли. А тут они все: «Что? Как? Почему?»
Если бы Алена знала!

Белый потолок… Белые стены… В углу какой-то загадочный аппарат непонятного назначения со множеством никелированных переключателей, пластиковых трубок, проводов. Юноша попытался поднять голову, но перед глазами замельтешили золотистые мухи. В ту же минуту чья-то рука тихонько прикоснулась к его плечу, и ласковый женский голос произнес:
— Лежи, лежи, миленький! Все будет хорошо! Теперь уже у тебя все будет хорошо!
«Все будет хорошо?» Значит, было плохо? Но почему? Витя разлепил пересохшие губы, хотел спросить, где он и что с ним, как вдруг из глубины подсознания молнией сверкнуло: «Самоубийца! Неудавшийся самоубийца!» — и сразу же кто-то невидимый начал разворачивать ленту Витиной памяти.
…Он осторожно, словно что-то очень хрупкое, вынул из сумки Аленину тетрадь. Казалось, она еще сохранила теплоту ее рук, и улыбнулся от невыразимого чувства светлой радости, которое пленяло все его существо каждый раз, когда он видел Алену или думал о ней. Даже странно как-то! Они вместе ходили в садик, в один и тот же год пошли в школу. В начальных классах даже сидели за одной партой.
Почему же он раньше не замечал, что она такая… особенная. У нее даже почерк особенный. И как ей удается так ровнехонько писать? И никогда нигде ни одного пятнышка. Алена, Аленушка… Какое чудесное имя! В переводе оно означает «свет», «блеск». Никакое другое так не соответствовало бы всему ее облику. Она, наверное, и сама не понимает, какая она красивая и необыкновенная. Но он расскажет ей. И все стихи, посвященные ей, прочитает. А их у Вити целая тетрадь. Вот наберется смелости и прочитает. Нет, лучше он пошлет их в какой-нибудь журнал. В «Маладосць», например, или в «Полымя». И назовет их «Стихи к А.». Вот только, кажется, кто-то из поэтов уже давал такое название своим стихам. Жаль. Но ничего страшного. Он что-либо другое придумает. Завтра же и начнет думать. А сегодня надо писать сочинение. Сначала выбрать тему и составить план. Правда, если бы Лариса Михайловна не требовала, он обошелся бы без плана, потому что обычно сочинение пишет на свободную тему. И вообще, сочинение — это творчество. А какое может быть творчество по плану? Иногда ведь и сам не знаешь, что из-под пера выйдет, и сам потом удивляешься тому, что получилось. Только есть ли в этот раз свободная тема?
Витя развернул Аленину тетрадь и увидел между страницами небольшой светло-синий конвертик. С левой стороны — изображение красной розы, с правой — взятое в рамку «Будьте уверены!» Посреди— крупно и выразительно — «Тест», а внизу четыре или пять строчек, написанных очень мелкими буквами. «Закладка? Но зачем в тетради закладка?» — успел еще удивиться он, и в то же мгновение сердце застучало где-то у самого горла, и во рту сделалось горько, словно он глотнул полынного отвара, которым когда-то в раннем детстве бабушка лечила его «от живота».
Вите захотелось крикнуть, что такого не может быть, что это какое-то недоразумение, но воображение рисовало ему ужасные картины, а мелкие буквы вновь и вновь, упрямо складываясь в слова: «ранней», «диагностики», «беременности», падали на него тяжелыми грязными камнями, и все Витино существо захлестывала нестерпимая боль. И не было от этой боли никакого спасения…
Куда же теперь девалась та боль? Нет. Есть только запоздалый страх: он, Витя Белецкий, мог умереть! Разве он хотел умереть? Может, и хотел, но чтобы не насовсем, а так, посмотреть… Но что же он, мертвый, мог увидеть? Ведь его же не было бы! Как же это? Неужели и без него по-прежнему светило бы солнце, шли дожди, цвели цветы, ходили поезда, а его одноклассники решали задачи и разбирали предложения? А она? Она спокойно писала бы своим ровным почерком сочинения о счастье и смысле жизни? Жизнь! Какое чудо, что он будет жить!

— Завтра Витя Белецкий придет в школу, — сообщила я. — Надеюсь, вам не надо объяснять, как вы должны вести себя с ним?
— Ну, мы же не маленькие! — обиженно воскликнул Миша Подобед. — Неужели вы думаете, что мы с расспросами полезем или пальцами тыкать начнем?
Я махнула рукой:
— От вас, дорогие мои, всего ожидать можно. Вы же у меня и философы, и арлекины в одном лице. А вот другие своего едва не потеряли, и никто ничего не знает.
— Кажется, я знаю, — неожиданно для всех промолвила Нина Мостовцова. — Только стоит ли сейчас об этом говорить? Впрочем, я подумаю. Может, и стоит.
Я заметила, что Юля Лапицкая насторожилась и украдкой показала Мастовцовой кулак.
«Что бы это могло значить?» — встревожилась я и, подождав, пока класс опустеет, стала сбоку от окна.
Десятиклассники, кто по трое-четверо, кто по одному прошли по школьному двору. Лапицкой и Мостовцовой не было.
А вот, наконец, и они. Мостовцова, энергично рассекая воздух ладонью, что-то доказывает Лапицкой. Та сначала отрицательно качает головой, а потом резко поворачивается к Мостовцовой, тычет ей под нос кукиш и бегом устремляется к воротам. Разозленная Мостовцова мчится следом. Я пожала плечами и отошла от окна. Понятно только одно: закадычные подружки серьезно поссорились, и эта ссора каким-то образом связана с Витей Белецким

Алена, наверное, в десятый раз перечитывает одну и туже страницу учебника. «Внешне — динамичный драматизм», «Противоречиво — кризисное состояние». Нет, сколько ни перечитывай, ничего не поймешь. По-видимому, тот, кто составлял учебник, последний раз был в школе на своем выпускном вечере… лет сорок назад. Иначе он не писал бы таким «сверхнаучным» языком.
Алена недовольно нахмурилась, отодвинула книгу и тут же поймала себя на мысли о том, что дело не только и не столько в «сверхнаучности» учебника, сколько в ней самой. Ну, не может она сегодня ни на чем сосредоточиться, кроме одного. Почему он так с нею? То, что в первые дни после больницы Витя не сказал ей ни слова, Алену не очень обидело: тогда он вообще больше молчал, чем говорил. И его старались не тревожить ни одноклассники, ни учителя. Но почему он и сейчас, когда для всех других стал прежним, избегает ее? Не подходит, не смотрит даже. Сегодня она решила подойти сама. Страдая от унижения, окликнула, сделала к нему несколько шагов, да так и застыла на месте: он посмотрел на нее каким-то враждебным и даже брезгливым (а может, показалось?) взглядом. Чем же она так обидела его? В больницу два раза приезжала, но ей сказали, что к Белецкому нельзя, что он никого не хочет видеть.
Алена украдкой наблюдала за Витей. После уроков к нему подбежала Мостовцова, что-то прошептала ему на ухо, и он пошел за нею в конец коридора, где в большом деревянном ящике росла пальма. Из-за пальмы выглядывала… Юля Лапицкая.
Словно на чужих ногах Алена спустилась на первый этаж и медленно потащилась домой. На улице было не по-весеннему ненастно, серо. Серыми и неприветливыми казались лица прохожих, и от этого еще более грустно и безутешно становилось на сердце. Очутиться бы сейчас на каком-либо безлюдном острове, упасть на землю и плакать, плакать громко, до изнеможения, потом уснуть и проснуться свободной от недавно радостных, а сейчас таких мучительных мыслей о нем. Говорят, время лечит. Только слишком медлительный лекарь это самое время…
Вечером она долго листала альбом с фотографиями. И на этой он. И здесь, где они всем классом фотографировались, когда в поход ходили. А вот снимок, который Витя подарил ей совсем недавно. На обратной стороне всего два слова: «Елене Прекрасной». Надо порвать, чтобы хотя дома не попадалось ей на глаза это лицо! А из остальных фотографий повырезать его ножницами! Но ведь так она испортит столько памятных снимков! Да и глупость это. Разве таким образом можно что-то исправить? Надо успокоиться и порассуждать трезво. Может, все вовсе не так, как она себе представляла. Ну, пошел он с Мостовцовой. Но ведь было же видно, что неохотно шел. Ну, ждала его Лапицкая. Но какое растерянное и вроде даже испуганное лицо было у нее! И вообще, школьный коридор, надо себе признаться, — не лучшее место для свиданий. Но все же произошло что-то между ними… Неужели Лапицкая не обманывала, когда говорила, что у них «все было»? Нет, в такое страшно верить. Не хочется верить. Может, еще раз попытаться поговорить с ним? И ничего унизительно тут нет. Она же не собирается вешаться парню на шею, она просто хочет выяснить, почему он так переменился по отношению к ней. Неужели она все-таки чем-то, сама того не заметив, обидела его?

— Ну, что ты молчишь, Юля? Давай, рассказывай!
Лапицкая злобно взглянула на свою теперь уже без сомнения бывшую подружку:
— Пошла бы ты… погуляла где-нибудь! Ты свое черное дело сделала, большое спасибо тебе!
— Не пойду! — решительно заявила Мостовцова. — При мне рассказывай. И все как было! А то про твою подляну расскажу я. Всем расскажу.
— Послушай, праведница! У меня тоже есть что о тебе рассказать! — огрызнулась Лапицкая.
— Девчата, — нетерпеливо прервал Белецкий, — если вы собрались выяснять свои отношения, то я, наверное, тут лишний. В общем, я пошел.
Мостовцова схватила его за рукав:
— Подожди, Витя. Ну, Юля!
Лапицкая, мучительно подбирая слова и запинаясь, начала:
— Витя, я… прости, я же не думала, что все так получится.
Юноша слушал вынужденную исповедь своей одноклассницы и с трудом превозмогал в себе желание броситься к ней и бить, бить по этому мгновенно ставшему ненавистным лицу! Уже почти не надеясь преодолеть это дикое желание, Витя начал, как молитву, мысленно твердить где-то прочитанное и впечатлившее: «Женщину нельзя ударить даже цветком! Даже цветком! Нельзя!»
Он не мог сказать точно: то ли «молитва» помогла, то ли Лапицкая вовремя убежала, потому что опомнился только на улице с все еще сжатыми в кулаки руками.
…«В правый столбик запишите слова, обозначающие положительные черты характера, в левый отрицательные». Было в учебнике по языку года два тому назад такое задание. Витя быстро и легко выполнил его. «Доброта», «искренность», «благородство», «порядочность» вправо, ну а «жестокость», «хитрость», «лицемерие», «лживость» — конечно же, влево.
Все просто и ясно. И то, что никто из Витиных одноклассников не хотел быть ни жестоким, ни хитрым, ни лицемерным, было тоже ясным, как погожий летний день. Так неужели наперекор собственным желаниям люди становятся жестокими, лицемерными и… подлыми? Ну, например, попадает внутрь что-то вроде осколка зеркала сказочного злого тролля, и человек начинает видеть и чувствовать все наоборот, поэтому ему бывает хорошо только тогда, когда другим плохо. А Вите сейчас ой как плохо! Почти как тогда… Наверное, он напрасно сдержал себя. Надо было хоть раз дать в морду (да, в морду, потому что у нее не человеческое лицо, а морда!) этой дряни. Может, хотя бы чуточку легче стало. И что делать теперь? Справедливее и правильнее всего было бы пойти к Алене и попросить у нее прощения. Но вот ведь страшно: не хочется ему ни видеть Алену, ни говорить с ней. Совсем не хочется. Да что же это? Он же сегодня узнал, что ни в чем Алена перед ним не виновата. Она все та же, которую он еще недавно обожествлял, без которой не мог представить своей жизни! Как холодно, жутко и пусто на душе!
Пусто… А для Алены там все равно нет места. Чужая она ему. Неужели это навсегда? И то, что стихи уже сколько времени не пишутся, — тоже навсегда?

Никак не могу опомниться от того, что рассказала мне Нина Мостовцова.
— Только, пожалуйста, очень я вас прошу, Лариса Михайловна, не трогайте Лапицкую. Во-первых, я слово ей дала, во-вторых, она и так в «трансе». Вчера к ней дамочка из города приезжала, шикарная такая! Жена Юлиного «папика». Ну, это Юля так своего одного кавалера называет. Ой, если бы вы видели, что там было! Она же Юле чуть волосы не повырывала. А как ругалась!
Не трогать? А моим первым желанием как раз и было «тронуть» негодницу так, чтобы и следа ее в школе не осталось.
К сожалению, нет у меня такого права. Да и вообще, у нас, учителей, тех прав с гулькин нос. Вот обязанностей более чем достаточно. И главные из них — воспитывать и перевоспитывать. Пусть простят педагоги — теоретики — практики ж, надеюсь, согласятся со мною— не верю я в то, что человека можно перевоспитать, и поэтому полностью разделяю мнение «основателя социалистического реализма»; «Рожденный ползать летать не может». Кто на что способен. Ну и пусть бы одни летали, а другие ползали. Только вот «ползуны» — то ли из врожденной своей подлости, то ли из примитивной зависти — при любом удобном случае стараются принизить до своего уровня каждого, кто стремиться в небо, а если повезет, то и вообще втоптать его в грязь, испытывая при этом какое-то садистское удовольствие.
— Нина, а откуда Лапицкая знала, что Витя возьмет у Алены именно эту тетрадь?
— Так она же видела, как он брал, а потом залезла в его сумку и положила в Аленину тетрадь «тест», — объясняет Мостовцова и умоляюще заглядывает мне в глаза: — Вы обещаете, что ничего не скажете Юле?
— Нет! — резко отвечаю я. — Не могу обещать!
Нинины губы обиженно вздрагивают, а из мгновенно покрасневших глаз вот-вот брызнут слезы. А на ресницах, между прочим, целый пласт туши. И явно не фирменной.
— Успокойся, — говорю я и хочу подать ей носовой платок, но не успеваю: Нина пальцами обеих рук снизу вверх проводит по ресницам. Подушечки пальцев делаются полосатыми, но лицо от черных разводов спасено.
— Ты извини, Нина, но я не понимаю, зачем тогда ты пришла ко мне, если не хочешь, что бы я, как ты говоришь, «трогала» Лапицкую?
— Мне Алену жалко. А еще… боюсь я!
— Кого? Лапицкой?
— Нет, боюсь, как случится что, то и я виновата буду. Я же знала тогда, что Лапицкая собирается «подставу» сделать, а не предупредила ни Витю, ни Алену. Я мысли не допускала, что для Вити это станет трагедией. А сейчас вот Алена мучится. Я же вижу. Я надеялась, что когда Белецкий про «подставу» узнает, то у них с Аленой все наладится. А он…
— А разве Белецкий знает? — удивилась я. — Откуда?
— Юля сама недавно ему призналась.
— Ты смотри! Значит, не совсем еще совесть потеряла!
Нина разочаровывает меня:
— Ну, она не совсем сама… Я ее уговорила. Короче, условие поставила: или она Белецкому признается, или я расскажу всему классу. Вот она и испугалась. Только Витя все равно… Странные они какие-то с Аленой. Как не от мира сего. Вот я поэтому и боюсь. Может быть, вы бы что-либо такое придумали, чтобы они помирились? Поручили бы им вместе мероприятие подготовить.
— Нина, а я вот еще хотела спросить тебя: а вам, школьницам, ни капельки не стыдно покупать в аптеке эти самые «тесты»? Как-никак, они не по математике и не по языку. А наша аптекарша всех вас и в лицо знает, и по фамилиям.
— Лариса Михайловна, ну что вы? — Нине смешно от моей наивности. — Кто же будет тут, в нашей аптеке, такое покупать? Мы… они… ну, те девчонки, кому надо, в городе их покупают.
Мне становится неприятно видеть Мостовцову:
— Ну, ты иди, Нина, а я постараюсь что-либо придумать. И Лапицкую не трогать.
Мостовцова уходит, а еще некоторое время неподвижно сижу за столом, потом решительно встаю и направляюсь в аптеку.
— Заболели, Лариса Михайловна? — сочувственно смотрит на меня аптекарша Таня, бывшая моя ученица.
— Да нет, просто хочу купить каких-либо витаминов, — на ходу придумываю, а сама украдкой ищу глазами злосчастный «тест» (спросил бы кто, зачем он мне?).
Да вот же он, прилепленный скотчем на стекло боковой витрины. Совсем маленькая полоска глянцевитой бумаги. Маленькая, а едва не стала причиной большого горя.
— Возьмите вот эти, — Таня показывает мне бело-розовый пластмассовый столбик. — Это комплекс витаминов. Как раз то, что вам необходимо сейчас, в конце учебного года.
— Сколько? — настороженно спрашиваю (хотя бы не очень дорого, потому что в кошельке негусто).
— Десять тысяч. Есть и дешевле.
— Давай эти, — спокойно говорю я, кладу в сумочку ненужные, в общем-то, витамины (все равно буду забывать их принимать) и еще раз бросаю взгляд на полоску с глянцевой бумаги. «Тест для ранней диагностики...» Для Вити Белецкого он стал тестом на первую любовь, на ее истинность и — неужели? — убийцей этого чистого, как родниковая вода, но очень хрупкого чувства. «Постараюсь что-либо придумать…» Если бы это было возможно! Воскресить умершее может только чудо.
А если не умершее? Так хочется надеяться на это! А вы, трезвый разум да хваленая моя интуиция, замрите! Сейчас я не желаю слушать вас и верить вам! Мне хочется верить в чудо.

Как быстро пролетело лето! Еще вчера не было в пышных кудрях берез, ни одной из этих лимонно-желтых прядок и небесная синева не была такой пронзительной и прощально задумчивой. Осень… Люблю ее, даже позднюю, с графитовой серостью осиротевших, с беззащитной прозрачностью недавно еще шумливых лесов, с влажными туманами, мглистыми монотонными дождями. Но особенно люблю первый ее календарный день, потому что день этот совпадает, пожалуй, с самым радостным для меня праздником.
Торжественная линейка с выступлениями — поздравлениями, пожеланиями, школьный звонок в руках миниатюрной, похожей на большую куклу первоклассницы, с радостью и затаенным страхом поглядывающей вокруг с плеча статного юноши-одиннадцатиклассника, цветы, улыбки…
Ну, кажется, из года в год одно и то же, а сердце по-прежнему сжимается от чувства, определение которому я за все эти годы найти так и не сумела.
До первого сентября осталось пять дней, и настроение мое уже по-праздничному приподнятое. В таком настроении и захожу в двухэтажное здание РОО, где сегодня будет проходить семинар. Через несколько минут от радостного настроения не остается и следа.
Сначала я старательно делала вид, что внимательно слушаю «доклады» — слово в слово переписанные из научных журналов статьи, которые, запинаясь на словах-мутантах типа «пропедевтический», «креативный» (в переводе на нормальный человеческий язык — «подготовительный» и «творческий») читали мои бедолаги-коллеги.
Кое-кто из слушателей посмеивался. Но разве виноваты выступающие, что замысловатые закрученными учеными дядьками темы были спущены в школы сверху и никто даже не поинтересовался ни возможностями, и ни желанием потенциальных докладчиков. Да и сами темы, на мой взгляд, имели для школы приблизительно такое же значение, как новейшие компьютерные технологии для какого-нибудь экзотического умирающего племени.
Об ином бы сейчас думать, с азов начинать бы. С того, например, как защитить детей от развращения бесстыдно-придурковатыми, телевизионными шоу, что делать, чтобы хотя на малую толику уменьшилось количество сирот при живых родителях, чтобы не доживали свой век на «социальных койках» немощные и никому не нужные старики и чтобы не бросались в омут «взрослой» жизни горькие дети.
Но все это такие низкие материи! Да и зачем выносить сор из избы? Не проще ли сделать вид, что у нас все на надлежащем уровне, поэтому имеем право заниматься «материями высокими». Вот завтра-послезавтра эти «доклады в шикарных, со вкусом оформленных папках займут свое место на специальных полочках в методкабинете: смотрите, мол, работаем, совершенствуемся, осваиваем инновационные (еще один мутант!) технологии!
А что если прервать очередного докладчика и попросить передать своими словами содержание того, что он читает? Ай, перестань! Кто тебе разрешит нарушать ход серьезного мероприятия?
Еле дождалась перерыва и сбежала, как нерадивая ученица с нелюбимого урока. На автобус опоздала. Следующий будет только вечером. Но это меня не особенно огорчило, обед и ужин у меня приготовлен. Имею я, в конце концов, право не на минутку-другую заглянуть к Вере, а посидеть в ее уютной квартире эдак и часика три. А Вера сегодня как раз дома.
Мы с Верой начисто опровергаем расхожее мнение о невозможности женской дружбы. И не надо ехидных улыбок да историй про подружек — «змеюк-разлучниц»! Мы давно не девочки-подростки, которые когда-то записывали в свои «Дневники личной жизни» клятвы во взаимной и вечной верности. Мы, как ни грустно в этом признаваться, женщины довольно зрелого возраста. У нас по два взрослых сына, старших из которых, Сашу и Олега, мы умудрились родить в один и тот же день — 25 января. Наши матери тоже дружили. Всю жизнь. Березовские острословы даже прозвище одно на двоих им дали: сестры Федоровы (были когда-то такие популярные певицы). Мол, и мамы всюду были вместе: ходили в лес собирать грибы, ягоды и лекарственные травы, вместе держались в деревенских «кунпаниях»-гулянках — и всегда просили колхозного бригадира Федюлька, чтобы «нормы» льна и свеклы он отмерял им рядом. «Ты уж удружи нам, Иванович, а мы тебя отблагодарим», — только что не кланялись они всемогущему Федюльку. Тот озабоченно морщил лоб, кряхтел и чесал затылок: делал вид, что решение такой сложной проблемы требует немалых усилий. Но «проблема» сразу же исчезала, когда «сестры Федоровы» с подмигиваниями и неискренними улыбками (а чтоб ты поперхнулся, гад!) совали в руку бригадиру полотняную сумку с бутылкой самогона и нехитрой деревенской закуской: шматком сала, куском хлеба да парой огурцов.
Нас, совсем еще малых, матери водили с собой на «норму», особенно на лен, который надо было дважды прополоть и повырывать (руками!) и обмолотить и разостлать.
Наверное, с того времени и началась наша с Верой дружба. А может, чуть позже; когда первый учитель Иван Емельянович посадил нас за одну парту в классной комнате, которая была «чистой» половиною хаты сосланного в северные края и в скором времени там умершего «кулака-мироеда» Михаля Петрушкова. Хорошая была хата: просторная, сработанная из толстых смолистых бревен, — на века строилась, чтобы сыновьям и внукам хватило! — с высокими потолками, с широкими не по-деревенски окнами. Долго служила она школой Березовской детворе. Только где-то в начале семидесятых, когда вывеска с надписью «Краснооктябрьская начальная школа» переместилась на новое кирпичное здание, сельсовет, подремонтировав кулацкую хату, отдал ее безмужней, но многодетной колхозной активистке Ольге Хопиковой.
О том, почему школа, которая находилась в Березовке, называлась Краснооктябрьской, мы как-то не задумывались. Только тогда, когда повзрослели, узнали, что нашей Березовке решили дать более благозвучное, по мнению местных властей, название — Красный Октябрь. Новое название не прижилось, а вот школа, до самого конца своего существования так и оставалась Краснооктябрьской.
Сейчас школы в Березовке нет, а немногочисленных школьников автобусом возят в соседнюю Андреевку.
Когда я — теперь уже очень редко — приезжаю в Березовку и вижу полуразрушенное здание из белого кирпича среди поросшего травой школьного двора, почему-то чувствую себя виноватой и, отводя глаза, ускоряю шаг.
…Вера когда-то тоже собиралась стать учительницей, но судьба распорядилась по-своему: она работает бухгалтером и живет в райцентре, от которого до моего поселка минут сорок езды автобусом. Семьями мы не дружим, потому что наши мужья друг друга терпеть не могут. Верин называет моего кисейной барышней и мимозой, мы Вериного — хамом и солдафоном.. Но нас с Верой их взаимоотношения ничуть не волнуют: женщины мы самодостаточные и в некоторой степени независимые.
— Ты представляешь, до чего мы докатились? — начинает Вера, встречая меня на пороге. — Они уже наших ни в Балас, ни в Перевесье не пускают!
Все ясно: Вера на выходные съездила в Березовку. Ну никак она не может смириться с тем, что наша деревня теперь приграничная зона, что за нашей узенькой Терюхой уже иное — «самостийное!» — государство и что нарушать границу и в самом деле нельзя.
— Мне как сказали, — возбужденно продолжает подруга, — так я не поверила. Пойду, думаю, и никто ничего мне не сделает.
— Не знаю, как кто, а я тебе что-нибудь сделаю, если ты будешь держать меня в прихожей! — притворно сержусь я, и Вера смущенно улыбается.
— Ой, прости, пожалуйста, проходи, сейчас сварю кофе!
Вера бежит на кухню, а я сажусь в свое любимое кресло-качалку и включаю телевизор.
Молодой мужчина с криком: «Я хочу посмотреть ваш туалет!» врывается в чужую квартиру, размахивая «универсальным средством».
Двое — он и она — кажется, сейчас начнут драться: слишком уж рьяно рвут из рук друг у друга заграничное лакомство, обещающее им «райское наслаждение». Я нажимаю кнопку, и телевизор, обиженно мигнув глазом экрана, замолкает.
— Нет, ты только подумай, — никак не может успокоиться Вера. — Наши мамы тот лес посадили, а нам туда теперь и шагу ступить нельзя! А ведь черника только в Перевесье растет. И малина. И к кринице ж тоже нельзя! Бабки наши плачут: испокон к той кринице и на Троицу, и на Петра на моления собирались: и из наших, Андреевки, Нив, Березовки, и из ихних Кусеев, Деревин и Переписи! А сруб и крест над криницей Березовские мужики делали.
Ну, прошла я мост — никого. А в Баласе грибов этой осенью — тьма! Хожу себе, песни пою, лукошко уже почти полное. А тут — они! Выскочили из кустов, как черти из табакерки, камеру на меня наставили и паспорт требуют. Будто какой дурень с паспортом за грибами ходит! Я по-хорошему хотела: «Да перестаньте вы, хлопцы! Мы ж с вами всю жизнь сватались-женились. Сколько девчат Березовских в Кусеи да Деревины замуж повыходило». А они лукошко из рук выхватили, грибы высыпали да еще и ногами потоптали: «А-ну, геть видсюля, и колы ще раз пиймаемо…» Вот же хохлы ненормальные!.
— Да нормальные они, Вера, нормальные! Просто время какое-то ненормальное настало. Да нам с тобой в Березовке уже и нечего делать и не к кому ездить, разве только на Радуницу на кладбище своих навещать. Так на Радуницу ж приезжать разрешают.
— Ну, а если к сердцу иной раз так подступит, что пешком туда пойти готова? Неужели с тобой такого не бывает?
— Бывает, Верочка, еще как бывает! И знаешь, почему? Пуповины наши, в Березовской земельке закопанные, к себе зовут. И до самой смерти звать будут. Так старые люди говорят.
— Ох, знать бы, где их закопали, выкопать бы да сюда перевезти! Только никогда уже не узнать нам этого. И спросить не у кого!
— Хватит! — перебиваю, — давай поговорим о чем-нибудь другом.
— Это значит о твоей школе? — Вера насмешливо прищуривает зеленовато-карие, с черными крапинками глаза. — Ну, давай, начинай.
И я начинаю рассказывать ей о «моей школе». Вера терпеливо выслушивает мой довольно длинный монолог про учительские радости и разочарования, что постигли меня за то время, которое мы не виделись.
Она давно перестала говорить про мою чрезмерную «зацикленность» на школе, так как поняла, что моя профессия — не только профессия, но и состояние души, и особенность мировосприятия и образ жизни, а это, по ее же словам — «болезнь неизлечимая».
— А помнишь, ты в прошлый раз рассказывала про мальчика из твоего класса. Кажется, его Витей зовут. Я почему-то о нем часто вспоминаю, особенно когда кто-либо говорит, что сейчас понятие «любовь» утратило свой романтический ореол, что сегодня молодые не любят, а «занимаются любовью», легко меняют «партнеров» и считают это нормальным явлением. Как у него с той девочкой?
— К сожалению, никак, — вздыхаю я. — Девочка та забрала документы и поступила в колледж. Как мы все ни уговаривали, чтобы в одиннадцатый класс шла, не уговорили. А Витя только на днях приехал: почти все лето в России у своей родни пробыл. Встретила его вчера на улице. Возмужал, серьезнее, собраннее стал. Поинтересовалась, понравилось ли ему в гостях, не собирается ли после школы насовсем туда перебраться. А он: «Нет, Лариса Михайловна, моя родня хочет сама к нам переехать. Говорят, у нас лучше: и поля бурьяном не позарастали, и криминального беспредела нет». Так что, Вера, зря мы порой жалуемся на нашу жизнь. Все познается в сравнении.
Хотела я парню про Алену сказать, но вспомнила свою неудачную попытку помирить их и передумала. Пусть будет как будет. Все мы переболели первой любовью. Помнишь, как ты из-за Лени Миронова из 10 «Б» страдала?
— Еще бы! Я даже его коричневый вельветовый костюм до этой поры помню.
— И что ты в том Лене нашла? Рыжий, лопоухий.
— А ты бы моими глазами тогда на него посмотрела! — невесело улыбается Вера. — Златоволосый сказочный принц.
— Ну да! И «принцесса» у него ему под стать была — Валька Рябцева.
— Ой, как же я ненавидела эту Вальку! Казалось, убила бы! Как увижу ее с Леней рядом — свет немилым становится. А сколько я слез пролила! Но, заметь, никто даже и не догадывался про мою безответную любовь. И ты не догадалась бы, если бы в дневник мой не залезла, бесстыдница.
— Можно подумать, будто ты в мой не залезла бы, если бы он в твоей сумке очутился, — запоздало оправдываюсь.
— Да перепутала я сумки. Они ведь у нас одинаковые были. Но ты же видела, что не твоя тетрадь. Зачем читала? Вот сейчас как врежу!
— Ну, вспомнила бабушка, как девушкой была! — смеюсь я и встаю из-за стола. — Мне пора, а то и на вечерний автобус опоздаю.
В прихожей останавливаюсь перед зеркалом, чтобы освежить съеденную за кофе помаду и замечаю возле губ две новые морщинки. Ну, ты смотри! Еще же сегодня утром их не было! Оборачиваюсь к Вере:
— Послушай, неужели это уже всегда такое лицо будет?
— Какое — «такое»? — недоумевает Вера.
— Ну, тут морщина, тут пятнышко какое-то противное, тут снова морщина.
—Да нет, всегда таким не будет, — заверяет меня верная моя подруга, — хуже будет: и морщин прибавится, и пятен. А то еще и усы под старость вырастут.
— Спасибо, ты меня утешила. Ну, пошла, а то еще чем-нибудь «обрадуешь». Звони.

Объявления о приеме в средние и высшие учебные заведения были помещены на специально отведенном стенде в школьном вестибюле еще в начале апреля. Раньше Алена не обращала на них особого внимания: во-первых, впереди еще один учебный год, во-вторых, они с Витей уже свой выбор сделали — будут поступать в БГУ.
Но это было еще тогда. А теперь… пусть он один поступает или с Юлей Лапицкой. Алена внимательно прочитала все объявление и решила, что ждать целый год она не будет, а назло всем поступит этим летом. В педагогический колледж. Ели бы кто-либо спросил у нее, почему «назло» и кому это «всем», Алена не нашла бы что ответить.
Дома, услышав про такое намерение, конечно же, не обрадовались. Мама начала плакать, а отец затопал ногами и даже пообещал «угостить» строптивую дочь ремнем.
Алена упрямо стояла на своем: мол, в институт она может и не поступить, потому что и с математикой проблемы начались, и с химией. А это значит, что аттестат у нее не блестящим будет. А вот в колледж она определенно поступит. В конце концов родителей она переубедила. Правда, и в школе пришлось нотации выслушивать, но это уже мелочи.
И вот уже две недели как она студентка. Ей всегда нравилось это слово. Что-то в нем утонченное, аристократическое даже. И строение, в котором находится колледж, Алене понравилось, и сам город, красивый и чистый. Одно только настораживало: преподаватели в колледже совсем не похожи на школьных учителей: нет в их отношениях к студентам той искренности и открытости, к которой Алена привыкла в школе. Такое впечатление, будто они однажды и навсегда отгородились от своих воспитанников невидимым барьером холодной вежливости и официальности. От этого как-то неуютно и даже обидно. Но надо привыкать. И к общежитию тоже привыкать надо. Дома у Алены была своя комната, где она могла побыть наедине со своими мыслями, послушать любимую музыку, почитать или просто полежать на диване и помечтать. А здесь, в интернатской комнате, кроме Алены еще три девушки — Таня, Нина и Рита. Девчонки вроде бы неплохие, но у каждой свой характер, свой жизненный уклад. Рита, например, рано ложится спать и требует выключать свет. Таня же, наоборот, до поздней ночи читает и вечно что-то ест. Нина разговаривает во сне, к тому же имеет скверную привычку без разрешения брать чужие вещи. Вчера, например, она надела Аленино платье и собралась идти в нем в парк. Когда же Алена высказала свое недовольство, Нина обозвала ее «жминдой».
Если так будет продолжаться и дальше, то придется Алене искать квартиру. Вот поедет на выходные домой и поговорит с родителями. Скорее бы уже те выходные! Кажется, целую вечность дома не была. Интересно, а кого вместо нее избрали секретарем БРСМ? Может, его? Вряд ли. Для этого ему недостает серьезности. Хотя Алена его давно не видела… Да и зачем ей видеть его? Неужели на нем свет клином сошелся? Вон сколько парней вокруг. Правда, здесь, в колледже, их маловато, но почти напротив — «политех» и железнодорожный. И вообще, город есть город.
Может быть, как раз здесь Алена встретит кого-либо и тогда напрочь забудет, что был ее жизни некий Витя Белецкий. Конечно же, забудет! Она уже и теперь почти не вспоминает о нем. Старается не вспоминать.

Вот и начался новый учебный год. Пора осуществлять все свои планы-замыслы, которые вызрели за лето. По школе, конечно же, соскучилась. Не представляю, как буду жить, выйдя на пенсию. Ну, до пенсии еще далековато, но почему-то думается о ней все чаще.
На первом педсовете поздравляли Василия Петровича. Наш директор все же отважился распрощаться с холостяцкой жизнью. Неловко только, что подарок ему преподнесли весьма скромный: после отпуска почти все «не при деньгах». Василий Петрович смущался, словно мальчик, и долго не мог переключиться на надлежащий ему официальный тон. Как обычно в начале года, решали преимущественно так называемые организационные вопросы. Возникли проблемы с распределением учебной нагрузки: десятых классов будет не два, как планировалось, а один. Вообще, детей в школе с каждым годом все меньше и меньше. Похоже на то, что в скором времени начнутся сокращения учителей. Страшновато! Ну, куда может пойти работать вчерашний учитель? Мы же все с годами становимся какой-то особенной кастою людей, которые в большинстве своем неспособны уживаться ни в каком коллективе, кроме учительского. Все мы немножко романтики (может, это результат постоянного общения с детьми?), а сегодня быть романтиком не только немодно, но и опасно. А может, обойдет нашу школу эта беда? Поселок ведь, хотя и понемногу, но оживает: начали ремонтировать дороги, что-то строить. Поговаривают, что скоро здесь будет агрогородок и начнут работать предприятия, которые прекратили свою работу во время перестроечной суеты и развала «империи».
В моем, бывшем десятом, а теперь уже одиннадцатом, тоже стало меньше на два человека. Ушли, к сожалению, не худшие: Алена Васюкова и Миша Подобед. Мишины родители купили квартиру в городе, и юноше придется оканчивать школу там.
Сейчас у меня будет урок в пятом классе. Не очень-то хотелось брать этот класс: давно не работала с малышами, поэтому никак не могу привыкнуть к ним: очень уж они утомляют. Непоседливые, шумливые, к тому же имеют некрасивую привычку ябедничать по самому мелочному поводу. Доходит до смешного, как это было недавно: «Лариса Михайловна, а Дима Бобкин испортил воздух!» — и жалобщица вопросительно смотрит на меня в ожидании «приговора», а красный, как вареный рак, «преступник» под хихиканье одноклассников сосредоточенно рассматривает собственные ногти.
Прозвенел еще только один звонок (на первый урок у нас дают их два), но я беру журнал и выхожу из учительской. Навстречу мне с торжественным, загадочным видом бежит Даша Каштанова:
— Лариса Михайловна, а в нашем классе новенькая! Зайдите взгляните, мы сейчас в кабинете истории.
— Да у меня же следующий урок в вашем классе. Тогда и, как ты говоришь, взгляну.
— Нет! — на лице у Даши та же торжественность и загадочность. — Вы, пожалуйста, сейчас зайдите! Ну, на минуточку! Ну, пожалуйста!
Я прикладываю руку к виртуальному козырьку:
— Слушаюсь и подчиняюсь, мой генерал!
Даша забегает вперед, услужливо распахивает предо мной дверь в кабинет истории, и я лицом к лицу сталкиваюсь… с Аленой Васюковой.
— Вот наша но-о-о-венькая! — радостно тянет Даша. — Знакомьтесь!
— Да мы вроде уже того… в некоторой степени знакомы, — шучу я. — Здравствуй, Алена. Ну, рассказывай, как тебе живется-учится.
— Так вы не поняли! — не очень тактично перебивает меня Даша. — Алена хочет вернуться к нам насовсем! Она и документы из колледжа уже забрала.
— Если можно, — несмело говорит Алена, — я же почти месяц пропустила.
Я делаю нарочито серьезное лицо:
— Ну, что ж, надо подумать…
Но в глазах у девушки столько тревожного ожидания (неужели и вправду думает, что ее могут не взять в школу?), что я поспешно добавляю:
— Ну, конечно же, можно, Аленушка!
Одноклассники поздравляют «заблудшую овцу» с помилованием и возвращением в родные пенаты, и Алена садится за парту, старательно не замечая взглядов, которые раз за разом украдкой бросает на нее Витя Белецкий.
Звенит звонок. Второй, между прочим. Я почти бегу к кабинету, где уже толпятся, толкают друг друга и по очереди заглядывают в замочную скважину — и что они там видят? — смешные, так трогательно маленькие и уже тоже — мы пятиклассники.